“Дьявол и Господь Бог” — патетический, местами на грани мелодрамы, финал многолетней одиссеи сартровского мятежника-отщепенца; “Только правда”[15] — ее фарсовый эпилог. Фигура, рисовавшаяся драматургу не так давно трагичной, четыре года спустя кажется скорее смешной. Распростившись с ней однажды в тонах участливой серьезности, он словно шлет ей вдогонку последний снисходительно-шутовской поклон.
Мошенник — “гений века” Жорж де Валера из того же семейства “ублюдков” без роду, без племени, что и Гёц. Он никому и ничем не обязан, разве что родителям — однажды, “ошибившись в подсчетах”, они произвели его на свет Божий. Судьба случайно забросила его в детстве во Францию, но здесь он не пристал ни к власть имущим, за счет которых живет, ни к трудящимся, которых презирает как неудачников. Жорж — “человек, который сам себя сделал” и который в одиночку ведет войну со всем миром, ни разу не поколебавшись в своей нехитрой циничной философии: все против всех, каждый за себя в этом охваченном пожаром театре, что зовется жизнью, — в панике либо ты затопчешь, либо тебя затопчут. Впрочем, война Жоржа с соседями по жизни-театру вполне домашняя и безобидная. Он не посягает ни на какие устои, а просто хочет урвать кусок посытнее. И это бесстыжее хищничество — всего лишь не желающее маскироваться словесами хищничество того общества, от которого он совсем недурно кормится. Его, приверженца частной собственности, смущает “нелогичность” просто так спасших его бродяг, не говоря уж об отказе сотрудницы левой газеты выдать его полиции. Он за логику — логику тех, для кого сегодняшний порядок вещей священен.
Вскоре, однако, ему предстоит узнать, что эта хваленая логика как раз и есть чистейший алогизм. Артистическая натура и пылкое воображение подводят его, побуждая с отчаяния вступить на непривычную и шаткую почву политики. Занявшись вместо знакомой до тонкости профессии вымогателя крупным государственно - идеологическим мошенничеством, он очень скоро попадает впросак. Рядом с шулерами, подвизающимися на этом поприще, “гений века” — сущий ребенок. Они клюют на его обман только потому, что жаждут быть обманутыми с выгодой для себя, в противном случае никакие таланты ему не Помогли бы. Но у самого Жоржа фантастически удачливая поначалу афера, приветственные телеграммы столпов “обороны Запада от коммунистов” вызывают головокружение. Ему уже мерещится, будто это он дергает за важнейшие ниточки, заставляя всех вокруг плясать под свою дудку, тогда как он сам марионетка в чужих руках. Подобно Гёцу, он воображает себя свободным и всесильным хозяином, над ним же Якобы никто не хозяин. И как Насти в первой же встрече с Гёцом в его палатке, так теперь Вероника, явившись к Жоржу в гостиницу, растолкует ему, что он просто-напросто служащий, больше того — слуга тех, кто ему платит, слуга послушный и прилежно работающий по их указке. Невинные и занятные, по его мнению, выдумки поставляют яд, который дурманит сознание читателей, деморализует рабочих. Сам же обманутый обманщик не только не свободен от борьбы политических лагерей и партий, но связан по рукам и ногам в самых элементарных желаниях.
В тот же вечер эти доводы, на словах не убедившие Жоржа до конца, с неотразимой доказательностью подтверждаются на деле: никто не спешит восстановить снятых по его случайному доносу служащих газеты, никто не собирается давать опровержение приписанных ему “разоблачений”, его же самого ждет участь платного Лжесвидетеля и провокатора в громких процессах против прогрессивных журналистов. И когда, опять спасаясь от сыщиков в комнате Вероники, он попробует в беседе с ней отыскать лазейку для своей нечистой совести и сохранить хоть крохи артистического апломба, без которых ему совсем пропадать, его постигает последний моральный крах. Вслед за крушением всей авантюры, всех иллюзий о независимости ловкача, будто бы окрутившего не столь уж глупых на поверку “глупцов”, рушится и его жалкая мудрость отщепенца, исповедовавшего религию джунглей. Отказ поставленных по его вине под удар журналистов скрыться, тем самым признав справедливость возведенных на них наветов и причинив ущерб их единомышленникам, повергает Жоржа в растерянность. Оказывается, не все дорожат только собственной шкурой. “Я больше ничего не понимаю, — выдает свое смятение Жорж. — У меня была своя маленькая философия. Она помогала мне жить. А теперь я все растерял, даже мои принципы. Не нужно мне было лезть в эту проклятую политику”. С политикой шутки и впрямь плохи, она безошибочно определяет, чего человек стоит, вскрывает подлинную историческую природу всякой мнимо независимой морали — все равно, обывательской или анархической. В ней каждый день наяву происходят сказки про платье голого короля. Правда, философское одеяние проходимца “Некрасова” не слишком ново, и Сартр не скрывает этого, да к тому же лишний раз напомнить, и еще с таким блеском, о легко забывающихся истинах никогда не вредно.
Повторение их тем более стоит труда, что мало меняющаяся философическая безнравственность обслуживает верой и правдой весьма изменчивые политические гадости. В те дни, когда писалась пьеса, официозная пресса Франции в очередной раз билась в приступе антисоветской истерии. Виновники этого хронического недуга публичной жизни нынешнего Запада никогда не подвергались столь убийственному осмеянию на театре, как в “Только правде”. Если заблуждающийся в чем-то негодяй Жорж де Валера у Сартра не совсем однозначен: скорее иронический портрет, чем пародия; если работяга и стыдливый антисоветчик Сибилло — фигура жалкая и трагикомическая, то все остальные организаторы возни с подставным советским министром-перебежчиком даны в бьющей наповал карикатурной манере, как плоские и застывшие в своих потешных гримасах маски. Зарисовки нравов, царящих в желтых проправительственных газетенках и на той закулисной кухне, где стряпается пропагандистская клевета насчет “тайных замыслов Кремля” и “национальной измены” французских коммунистов, обнаруживают в философе на подмостках Сартре довольно неожиданный дар изобретательного комедиографа. Вероятно, его первый опыт в сатирическом жанре чересчур растянут, а в чем-то слишком сродни газетному фельетону-однодневке,[16] чтобы быть образцовым. Тем не менее балаганная пантомима приема в редакции “Вечернего Парижа” мэра деревни, пострадавшей от стихийного бедствия, и шутовской званый вечер, завершающийся пьяным дебошем и всеобщим переполохом, мгновенные переодевания, смешные потасовки и остроумная выдумка со списком “будущих смертников”, служащая источником самых идиотских обид и честолюбивых притязаний, особенно же пересыпанный парадоксами диалог, в котором все эти проходимцы то ненароком, а то и с циническим щегольством выбалтывают секреты подобных сенсационных кампаний, — все это делает пьесу “Только правда” площадным по духу и технике политическим фарсом, каких французская сцена не знала очень давно.
Вместе с тем “Только правда” — в той мере, в какой это доступно фарсу, - отмечена ранее несвойственным театру Сартра пристальным анализом многочисленных сцеплений и рычажков огромного общественного механизма, срабатывающего вслед за запуском газетной утки о “беглеце из-за железного занавеса”. Даже “Почтительная потаскушка” содержала не более чем заявку на такого рода социологическое обследование. В “Только правде” мало-помалу распутывается целый клубок прямых или очень запутанных нитей, тянущихся в самые разные стороны от “операции лже Некрасов”. Выясняется, что дело не только в том, что сенсация поднимает тираж. Она прочно связана и с предвыборными махинациями правительства, и с систематическим оболваниванием умов, и с преследованиями коммунистов, и с крупным военным бизнесом, она вклад в разжигание милитаристского психоза. Для Сартра - драматурга не прошла даром работа над сборником документов и свидетельств “Дело Анри Мартена” (1953), где для осмысления сути этого эпизода в истории французского движения сторонников мира произведен как бы поперечный разрез всего общества. Попытка дать набросок такого рода социальной анатомии одной пропагандистской провокации - пусть пока в карикатурном стиле - не чужда и “Только правде”. И когда Сартр снова возвращает Жоржа и Сибилло, в очередной их беседе, к уже знакомому нам столкновению двух правд — правды частного факта и “правды” коллективного мифа, — демагогия бывшего мошенника, а ныне “надежды Запада” — не просто ловкий риторический ход. Она по-прежнему наглая ложь, но после того как мы побывали за кулисами разыгранного представления, и его участники откровенно обрисовали нам его вполне серьезные причины, она уже выглядит порождением всей системы, а не партизанским маневром одного из ее защитников. Сибилло все-таки не чета несмышленой Лиззи, но именно потому, что он давно подвизается в журналистике, он готов усомниться, в здравом ли он уме, не спятил ли, что вообще он есть он.
Сартр — писатель повторяющихся, постоянно подхватываемых мотивов. Из пьесы в пьесу у него смятенный интеллигент, ищущий свободы для себя и свое место среди других, — и всякий раз он был повернут к нам неожиданными гранями, понят острее и разностороннее. Личность и дурман лже гражданственности, низведенной до выхолощенных публичных прописей, грехопадение разума и совести под натиском этой лжи, прикинувшейся правдой, истоки этого грехопадения И мера ответственности за него каждого — второй сквозной мотив Сартра. Однажды открыв самый этот факт а духовной жизни XX столетия, он старается осмыслить его и неизбежно все основательнее прослеживает его исторические корни. От простого эскиза в “Почтительной потаскушке” к аналитическому описанию в “Некрасове” и затем, в “Затворниках Альтоны”, к тщательному исследованию — таково становление этой темы в театре Сартра.
