Следите за нашими новостями!
 
 
Наш сайт подключен к Orphus.
Если вы заметили опечатку, выделите слово и нажмите Ctrl+Enter. Спасибо!
 


Содержание | Следующая

«Доброе дело делать...»
Страницы жизни Сергея Муравьева-Апостола

1823. Январь»[1]

Лицейские, ермоловцы, поэты,
Товарищи! Вас подлинно ли нет?
Кюхельбекер

Там Пестель - для тиранов
И рать ...... набирал
Холоднокровный генерал.

В черновых строках X, потаенной, главы «Евгения Онегина» еще мелькают такие слова: «кинжал», «в союз славянов вербовал»... Понятно, о чем и о ком идет речь («холоднокровный генерал» — очевидно, Волконский). Далее — о Сергее Муравьеве:

И Муравьев его склоняя,
И полон дерзости и сил
...союза торопил

Видимо, подразумевалось «порыв союза торопил». Поэт зачеркивает. Появляется: «Порывы торопил» — зачеркнуто; «Вспышку торопил» — зачеркнуто; «Минуты <вспышки> торопил» — зачеркнуто.

Строфа сохранилась только в черновике, но как выразительно это четырехкратное: торопил, торопил, торопил, торопил...

Так в последний раз, болдинской осенью 1830 года, на листках «Онегина», приговоренных к сожжению, появляется Сергей Иванович, еще «полный дерзости и сил», торопится...

Что произошло? Откуда эта необыкновенная решительность?

Сергей.

«Со времени вступления моего в общество, даже до начала 1822 года, когда я свиделся в первый раз, по переводе моем в Армию, с Пестелем в Киеве, я был самый недеятельный, а следственно малозначащий член, не всегда бывал на назначенные собрания, мало входил в дела, соглашался с большинством членов и во все время не сделал ни одного приема. С 1822-го года... имел деятельное участие во всех делах общества».

С Пестелем Сергей Муравьев давно знаком по Петербургу, но впервые увиделись на юге лишь год назад. Тогда разъехались, многого не решив; Пестель изложил свою «Русскую правду», план будущего переворота, временного правления после победы. Всем предложено думать; а так как переписываться, кроме вернейших оказий, не рекомендуется, съехаться же из разных украинских городов и местечек можно не иначе как на следующую контрактовую ярмарку — значит, думать целый год.

Однако Южное общество создано, и Сергей Иванович Муравьев возвращается в свой Полтавский полк, а затем переходит в Черниговский «по стезе добродетели и опасности». В январе 1823 года снова крещенская ярмарка.

Два генерала, Волконский и Юшневский, два полковника, Пестель и Давыдов, подполковник Сергей Муравьев-Апостол и — не по чинам — девятнадцатилетний прапорщик Михаил Бестужев-Рюмин: все из разных полков, дивизий, губерний, верст за 300—500 друг от друга, приехали в Киев на заседание. Его «торжественно открыл» полковник Пестель.

«Он спросил: „Согласны ли мы на введение республиканского правления в России?" — Мы сказали: „Да"»,— записал в дневнике самый юный из участников.

Пестель объясняет, как все произойдет: начнет Петербург, ибо там «средоточие всех властей», южане поддерживают удар, берут под контроль многие губернии, корпуса и — дело сделано!

Сергей Муравьев-Апостол вдруг возражает: «Не ждать удобных обстоятельств, а стараться возродить оные», то есть не надеяться на Петербург, а самим начать.

Левее Пестеля.

Только в плохих пьесах недеятельный герой вдруг становится самым деятельным. Какая-то пружина распрямилась, нечто важное произошло с Сергеем Муравьевым между Семеновским бунтом и Киевскими контрактами, но разве дознаешься у этого молчаливого, вежливого, добродушного офицера? Как же, когда же он сжег мосты, решился?

Нам сегодня не хватает, сильно не хватает фактов... Приходится кое-что вообразить, предположить.

Честный, чистый человек сначала, как правило, становится на сравнительно мирный путь — помогает солдатам, сеет разумное, не ждет быстрых результатов, но надеется на медленные всходы. Так думали одно время в Семеновском полку. Но честному и чистому вскоре приходится тяжко. Действительность является перед ним во всем своем безобразии. Дружеская доброта к солдатам? И полк разогнан, солдатам худо, офицерам горько.

И тут наступает самый важный момент — уже невозможно, неудобно, стыдно сойти, отступить. Неловко терпеть, начав вразумлять. Он бы, возможно, пораздумал, даже согласился с тем, что «вышел рано, до звезды», если б услыхал это мнение от своих. Трудно другое... Сергею Ивановичу, к примеру, неудобно не пожертвовать собою, тем более есть с кем обсудить важные подробности.

Позже, на следствии, Пестель скажет: «Сергей Муравьев и Бестужев-Рюмин составляют, так сказать, одного человека».

Сергей Муравьев-Апостол — Бибикову (из Бобруйска).

«Единственными приятными минутами я обязан Бестужеву... Не можете себе представить, как я счастлив его дружбою: нельзя иметь лучшего сердца и ума при полном отсутствии суетности и почти без сознания своих достоинств. В особенности я привязан к нему потому, что он очень похож на моего чудесного Матвея, который тоже не знает, как в нем много хорошего».

Бестужев-Рюмин.

«Здесь повторяю, что, пылким своим нравом увлекая Муравьева, я его во все преступное ввергнул. Сие готов в присутствии Комитета доказать самому Муравьеву разительными доводами. Одно только, на что он дал согласие прежде, нежели со мной подружился, это на вступление в Общество. Но как он характера не деятельного и всегда имел отвращение от жестокостей, то Пестель часто меня просил то на то, то на другое его уговорить. К несчастью, Муравьев имел слишком обо мне выгодное мнение и верил мне гораздо более, нежели самому себе. Это все Общество знает».

Так показывает на следствии подпоручик Полтавского пехотного полка, пытаясь спасти, выгородить лучшего друга. Но в его приведенном только что показании много правды. Отметим пока только слог, которым он пишет,— экзальтированный, поэтический, заметим его уверенность в том, что сердцем он познает больше, чем Пестель своим громадным умом! Здесь начинается загадка особенного обаяния этого молодого человека, о чем скажем позже, — а пока что «боярин» [2]

Сергей привозит «брата» Михаила на зимние контракты 1823 года, а два генерала и два полковника, кажется, сначала не очень довольны, но вскоре удивлены и даже несколько ошеломлены требованием Муравьева — Бестужева: «Не ждать удобных обстоятельств, а стараться возродить оные».

Сергей Муравьев.

«Каким образом поступить со всею императорской фамильей? — Мнения членов были: Пестеля, Юшневского, В. Давыдова, кн. Волконского: истребление всех.— Бестужева: одного государя.— Мое: никого».

«Votre frére est trop pur» — ваш брат слишком чист, надо покончить со всем царствующим домом. Эти слова Пестеля припомнил в крепости Матвей Муравьев-Апостол и объяснил их тем, что

«Сергей всегда имел мысль отдалить Пестеля от Петербурга в начале действий, чтобы ему не дать исполнить намерение его насчет истребления всей царской фамилии... Его сношения с Пестелем были довольно холодны, и, чтобы более еще не удалиться от него, он не говорил явно всем, но, впрочем, он очень откровенно сказывал о сем Пестелю».

Понятно, Матвей перед следователями преувеличивает разногласия между братом и Пестелем; Сергей Муравьев не для того думал опередить вспышку в столице, чтобы спасти императорскую фамилию. Просто по складу характера он размышляет преимущественно о самопожертвовании, а не о принесении в жертву других. Мы знаем и его последний аргумент: ведь нас в любой момент могут открыть, медленность умножает опасность, и может так случиться, что вообще ничего не сделаем...

Пестель, Юшневский, Волконский, Давыдов уговаривали: не будет царской семьи — не возникнет никакого движения для реставрации монархии; напоминали, что в Англии свергнутые Кромвелем Стюарты позже вернулись на трон; а во Франции целая провинция — Вандея — поднялась в защиту не истребленных до корня Бурбонов.

Но Бестужев-Рюмин, очевидно, при поддержке Сергея Муравьева, доказывает, что реставрация Стюартов и Бурбонов происходила совсем не потому, что сохранились «королевские фамилии», а, наоборот, из-за «тирании» новой власти и «жестоких мер, утомивших народ».

Отстаивавшие противоположную точку зрения приводили различные примеры из недавней итальянской, португальской истории, когда испуганные короли подписывали сначала все, что от них требовала революция, а затем переходили в наступление и казнили свободу.

Но упрямый прапорщик размышляет о том, что после переворота надо учитывать «опасность, каковой можно было бы подвергнуться со стороны какого-либо властолюбивого человека, который влиянием своим в народе или в армии захотел бы присвоить себе исключительную власть».

Пестель отвечает, и не раз, что не желает быть ни Вашингтоном, ни Бонапартом, что после победы непременно удалится отдел, и еще раз напоминает, что все решат события в Петербурге. Но снова и снова не соглашается молчаливый черниговский подполковник, напоминающий, что за Пиренеями достигли конституции, подняв восстание не в Мадриде, «испанском Петербурге», а на краю королевства, близ Кадиса и Севильи, что вполне соответствует Тульчину — Киеву. Поэтому — начать военное восстание здесь, на Юге, и побыстрее! Может быть, оттого он и не желает обсуждать судьбу царской семьи, что события станут разворачиваться за тысячу верст от ее местонахождения.

Наблюдая, как постоянно Сергей Иванович торопит, торопит, приходим к выводу, что его тяготит, угнетает медленность, неопределенность. К тому же скрываться, конспирировать не в его характере: он даже на такую ложь не очень способен. Еще больше огорчает, что кто-то другой в столице должен начать. Выходит, будто главное дело перелагается на других, а он всегда хочет труднейшее себе, на себя. Да так и вернее: неизвестно, как на Севере повернется, а здесь все в сво¬их руках!

Однако эти возвышенные, сильные чувства тут же сталкиваются со стальной логикой Пестеля: чем же мы виноваты, что служим на Юге, а не в Петербурге? Если начнем первые, царь через несколько дней узнает, и фельдъегери помчатся во все края, и народу в церквах, а также по полкам и дивизиям прочитают царский манифест об изменниках, бунтарях, и брат пойдет на брата, прольется кровь, неизвестно чем дело кончится. Неужели этого хотят Муравьев и Бестужев? Не проще ли, не лучше ли истребить Романовых в столице, и затем — быстрая бескровная революция?

Сергей. «Я стоял в своем мнении, хотя и противупоставляли мне все бедствия междуусобной брани, непременно долженствующей возникнуть от предлагаемого мною образа действия». Проголосовали: против Бестужева и Муравьева — два полковника и два генерала. Оставшиеся в меньшинстве заявляют: «Мы предлагаем оставить еще предложение впредь до другого времени, ибо вопрос таковой важности не может быть решенным шестью человеками». Все согласились.

Меж тем на военной карте южных губерний кроме дислокации всем известных полков, дивизий, корпусов возникает невидимая дуга: Тульчин, где возле штаба 2-й армии размещается, так сказать, главный штаб южан — Пестель, Юшневский; Каменка, где «управой» ведает Василий Давыдов; левый же край дуги почти упирается в Киев — Васильковская управа. Контуры будущего фронта, удара, броска.

Пестель, Волконский, Юшневский, Давыдов уезжают с киевской ярмарки, воодушевленные тем, что дело идет вперед, но обеспокоенные, как бы двое торопящихся не открыли огонь «без команды».

«Генерал-лейтенанту Роту за образцовое состояние вверенного ему 3-го корпуса выражаю мое благоволение.
Александр
Дано в лагере близ Бобруйска 1823 года сентября 12 дня».

Формула одобрительная, хотя и сдержанная. Как видно, Черни¬говский, Полтавский и другие полки прошли перед царем хорошо, но все же не так хорошо, как это сумел сделать через две недели близ Тульчина Вятский полк. У меланхоличного и усталого императора даже вырвалось: «Превосходно! Точно гвардия!».

Смотр окончен, даны отпуска. Царь, правда, что-то знает, и среди улыбок и благоволений как бы между прочим кидает Волконскому, что наконец-то генерал занимается делом, то есть своей дивизией, а не политикой. Предостережение не грозное. Во всяком случае, не соответствующее тем «минам», по которым сам монарх ходит в эти дни.

Идея Муравьева — Бестужева выглядела простой и ясной: захватить царя в районе Бобруйска. Если нужен удар сразу в сердце власти — вот оно здесь, на смотру. К Пестелю, другим директорам и управам несется весть о бобруйском плане, но в Тульчине решительно возражают. Пестель несколько раздраженно замечает, что у него найдется тысяча доводов против этого замысла. Ведь все министерства и управления расположены в Петербурге или Москве: узнав об аресте царя, станут действовать великие князья, и вся затея рухнет. Среди тысячи возражений нашлось и такое: как взять императора? Если, скажем, командир роты или батальона прикажет схватить царя, а солдаты откажутся повиноваться, что тогда делать?

— Тогда убьем,— отвечали из Бобруйска; Бестужев-Рюмин под первым предлогом скачет в Москву узнать, не будет ли оттуда поддержки. Однако у московских членов тайного общества ничего не готово.

Бобруйский порыв загнан внутрь. Сергей Муравьев и Михаил Бестужев печатают шаг во главе своих солдат. Царь благоволит и уезжает.


1. Впервые напечатано: Звезда. 1975. №12. С. 18-59. (Прим. «Скепсиса». Остальное – авторские примечания)

2. Боярами назывались вступившие в Южный союз члены Общества благоденствия. Остальные – братьями.

Содержание | Следующая

Спецпроекты
Варлам Шаламов
Хиросима
 
 
«Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем. История Чернобыльской катастрофы в записях академика Легасова и современной интерпретации» (М.: АСТ, 2020)
Александр Воронский
«За живой и мёртвой водой»
«“Закон сопротивления распаду”». Сборник шаламовской конференции — 2017