Передвигаться даже по тротуарам опасно. Улицы кишат народом, толпа настолько многолюдна, словно только что хлынула с какого-нибудь массового собрания, однако движется в обоих направлениях. Прохожие натыкаются друг на друга, но, прежде чем успевают попросить извинения или огрызнуться их относит друг от друга на добрый десяток метров. Кому к спеху, тот плечом прокладывает себе дорогу, зигзагами продвигаясь вперед на немалые расстояния, менее расторопные жмутся к стенке. Женщины несут тяжелые сумки поднятыми над головой. Человек неопытный и неприспособленный вроде меня, через каждые десять-двадцать шагов невольно теряет точку опоры и оказывается повернут вокруг собственной оси. Такое впечатление, будто очутился на провинциальной ярмарке в полдень, когда там самая большая толкучка. Но мы находимся в центре Москвы.
Мальро — молодой человек, высокого роста. С ангельским спокойствием плывет он в людском потоке, его голова, чуть наклоненная вперед, мерно покачивается над толпой. Долгие годы он провел в Китае, пережил самый бурный период китайской революции, причем не как наблюдатель, а в качестве активного участника. Быть может, там он усвоил это неколебимое спокойствие? В Москве он уже третий раз, и теперь уже его интересует не то, что меня, — он присматривается не к достопримечательностям. Революция ему не в новинку, да и — как мне кажется, на него глядя, — контрреволюция тоже. Безусловно, в этом отношении его горизонт шире, чем у меня. Я рад, что он является моим первым провожатым не только по городу, но и в советской действительности, и благодарен ему за это.
Нет-нет да и останавливаюсь в толкотне, чтобы вновь окинуть взглядом просторную площадь, которой — не удивляюсь — и сами москвичи не могут налюбоваться. Прямо перед нами Храм Василия Блаженного, густо облепленный, как грибной порослью, пестрыми куполами. С кем бы из моих знакомых я ни проходил мимо него, каждый норовит пересказать мне связанную со строительством собора легенду. По завершении строительства Иван Грозный спросил итальянского зодчего, есть ли на свете храм краше этого. «Нет», — ответил итальянец. — «А ты мог бы построить краше, чем этот?» — «Мог бы», — ответил итальянец, после чего царь велел ослепить зодчего, а согласно более кровожадной версии, и вовсе приказал обезглавить несчастного на большущей каменной плахе, которая и поныне стоит перед храмом...
Однако вопреки легенде храм был построен русскими зодчими. Итальянцы строили Кремль — мощную каменную стену с башнями и бойницами, которая придает площади вид театральных декораций к действу, воссоздающему историю XVI века. При советской власти стены Кремля были восстановлены в первоначальной форме, равно как и храм Василия Блаженного, с которым, кстати, связана еще одна легенда — собственно, даже не легенда, а быль наших времен. Герой ее — Луначарский. В 1917 году, на заседании реввоенсовета он заявил о своей отставке с поста народного комиссара, узнав, что красногвардейцы собираются палить из тяжелых орудий по храму, «жемчужине нашей архитектуры»...
В наши дни храм служит не музеем атеизма, как, по сообщениям зарубежных корреспондентов, якобы считают и сами москвичи; здесь хранятся старинные карты города, которые не мешает изучить тому, кто желает получить некоторое представление о нынешней Москве.
Впрочем, представить себе, как развивался город, можно и здесь, под открытым небом. Первоначально Кремль служил прибежищем богатых торговцев, укрывавшихся там от татарских нашествий. Высокие стены его опоясывают территорию, в два раза большую, чем королевская крепость в Буде. Для защиты вытесненных из Кремля домов — так называемого Китай-города, — позднее были возведены укрепления — «китайская стена», которую как раз сейчас сносят. Стены же защищали и Белый город, возникший за пределами Китай-города, а опоясывавший его «земляной город» был обнесен всего лишь земляным валом, по другую сторону которого и поныне стоят сплошь деревянные дома и избы. Правда, немало их встречается и в районах города ближе к центру. Окраины Москвы — бесконечная деревня вроде нашего Надькёрёша столетней давности. До войны население Москвы составляло полтора миллиона, но протяженность уже тогда была в три раза больше территории Парижа. Теперь же число жителей достигает почти четырех миллионов. За исключением центральной части города, в Москве не было канализации, а та, что имелась, была деревянной. Мощеные улицы попадались лишь в самом сердце города, а их булыжное покрытие было неровным. Прежней московской знати хорошие дороги не требовались: те, кто обосновался здесь, а не в Петербурге, в городе проводили только зиму, когда снег превращал все улицы, все дороги в превосходные санные пути. С 1713 года, когда Петр перенес столицу в Петербург, Москва даже если и росла, то разрасталась беспорядочно, как бурьян. В 1812 году, во время нашествия Наполеона, большая часть города сгорела, а то, что впоследствии возникло на месте пожарищ, в хаотичности своей и заброшенности еще больше напоминало дикие заросли сорняков. «Хоть бы уж все дотла выгорело!» — говаривали тогда в Петербурге. Здесь нашли себе приют беднота и беженцы со всей страны, сюда стекалась вся нищета и преступность, отторгнутые Азией. Да и ныне с необъятных просторов империи сюда устремляется всяк и каждый, утративший почву под ногами. И каждый желающий начать жизнь заново.
Все это необходимо знать, чтобы понять нынешнее состояние города.
Об этом мы и говорим с Мальро, пока, следя за жезлом регулировщика в белом тропическом шлеме и проскакивая сквозь стадо ревущих автомобилей, наконец не пересекаем площадь перед гигантским Мавзолеем Ленина из красного мрамора.
Посреди площади маршируют молодые рабочие-спортсмены, юноши и девушки, в теннисных туфлях, в коротких штанах и рубашках с засученными рукавами. Даже сквозь оглушительный рев автомобильных гудков доносится их слаженное пение.
Мы переходим на другой берег Москвы-реки, где начинаются рабочие кварталы. Здесь толпа заметно редеет, зато все чаще попадаются глубокие выбоины в асфальте тротуара, куда ничего не стоит угодить зазевавшемуся пришельцу с Запада, который предпочитает смотреть по сторонам, а не под ноги.
Город и в этом месте взрыт-перекопан. Москва словно в насмешку над безвинным чужестранцем, повсюду подозрительно выглядывающему то, что от него прячут, на протяжении целых районов вывернулась наизнанку. Чуть ли не на каждом углу желтые горы земли высотой с дом, вдоль улиц половина проезжей части утопает в густом месиве красновато-желтой глины, тут и там грохочущие экскаваторы и землеройные машины выбрасывают извлеченную из недр земли жидкую, в комьях, грязь... Идет строительство метро! Наконец-то сбудется десятилетняя мечта москвичей, метро поглотит хоть часть бурного потока, который сейчас захлестывает город. Трехвагонные трамваи ходят почти поминутно, но даже это не спасает от постоянной давки. Город хронически задыхается, захлебывается. В особенности это сказывается во время рабочих смен: трамваи набиты битком, и в спертой духоте вагона приходится призывать на помощь все свои способности, чтобы с задней площадки пробиться к началу вагона, где — согласно еще дореволюционному распоряжению — находится выход. Первая линия метро протяженностью двенадцать километров должна быть готова к октябрьской годовщине.
— Собрали триста тысяч землекопов.
Триста тысяч! С трудом начинаешь привыкать к тому, что цифры здесь, как правило, предшествуют трем-четырем нулям.
— Откуда?
Но в ответ на это сообщение я отваживаюсь недоверчиво поинтересоваться.
Для Мальро и это не секрет:
— Из деревень. За счет этого и растет город. Ведь кто сюда попадает, обычно вряд ли возвращается обратно. Оседает тут, и таким образом прошлогодний разнорабочий на будущий год станет квалифицированным кадром. Такими темпами и с таким размахом сгребают они сырьевой материал для строительства своего нового мира.
Большинство домов находится в довольно запущенном состоянии: куда бы мы ни заглядывали, в подъездах почти повсюду грязь, окна-двери не крашены или же краска вся облупилась. Отсутствие западноевропейского лоска наводит на мысль о бивуачном жилье. Я не скрываю своего недовольства от Мальро, который не может нарадоваться переменам, произошедшим в московской жизни за три года со времени последнего его визита сюда.
Мы сворачиваем с одной улицы на другую — почти не встретишь такой, где не видно было бы нескольких новых домов. Нам приходит в голову провести эксперимент: каждые пять минут мы останавливаемся, глядим по сторонам и считаем новые здания на том пространстве, что способен охватить глаз с одного места. Результат каждый раз — три-четыре, не считая огромных блоков домов, какие видно и у Каменного моста, где высятся вплотную друг к другу десять-двенадцать семиэтажных жилых домов. На каждом шагу сталкиваешься с вопиющим противоречием прошлого и настоящего: рядом с убогой деревянной халупой возносится к облакам великолепный современный дом. Но даже будь таких домов в три раза больше, этого все равно было бы недостаточно. Почти каждый старинный каменный дом надстроен, их надстраивают и сейчас, причем с такой быстротой, что даже не штукатурят стены; во многих местах балконы заменены металлическими балками, которые предстоит обустраивать самим жильцам.
— Надо сравнивать не с рю де Риволи, а с рабочими квартами Бельвиль, — возражает он. — Ведь здесь живут пролетарии! Люди, которые до вселения сюда понятия не имели о существовании водопровода. Большинство из них трудятся на строительстве метро и попали в город из деревень. Власть чуть ли не вынуждает их — соблазняя всяческими привилегиями и не в последнюю очередь предоставлением квартир — стать квалифицированными рабочими. Вчерашние землекопы и в самом деле быстро приобретают квалификацию и получают обещанное жилье в домах, построенных по проектам Ле Корбюзье. Так что новоиспеченный слесарь имеет возможность перевезти сюда из деревни жену с детишками и родителей, которые до сих пор не были знакомы не только с водопроводом, но и с уборной. Стоит ли после этого удивляться, что в ванной каждый третий день засоры, а в доме по два раза на дню случаются короткие замыкания? Сырье для строительства еще кое-как удается набрать, а вот перестроить в два счета нетронутые цивилизацией души...
— Слыхали историю про киргизов? Советская власть отгрохала им роскошный Дворец культуры с огромным залом, и в торжественной обстановке дар был передан народу. Киргизы, как впоследствии вспоминали устроители торжества, хоть и без особого восторга, но подарок приняли. Дворец стал своего рода постоялым двором для заезжих крестьян. Первые же постояльцы завели лошадей прямо в роскошный зал, в комнатах поставили юрты, на паркете разложили костер...
— С подобным явлением в какой-то степени сталкиваешься в каждой области, — заключает Мальро.
В раздумье он останавливается посреди улицы.
Я же присматриваюсь к прохожим: Да, сразу видно — это люди бедные, усталые, мрачные; на лицах их ни малейшей печати новых веяний. Застывший взгляд, убогая одежонка — все это живая иллюстрация к словам Мальро.
— Россию можно бы сравнить с непролазным болотом, существовавшим испокон веков. И вот из глубин тысячелетнего рабства и гнета вдруг возникают гигантские фабрики и заводы, учреждения и институты, которые могли бы составить гордость даже Америке. Теперь вопрос заключается в том, разъест ли болото фундамент зданий, или здания высушат простирающуюся окрест топь. В этом смысл борьбы, которая ведется теперь.
За следующим поворотом нашему взору предстает большой жилой дом образцового порядка, солнечные лучи атакуют безукоризненно целехонькие стекла окон.
— Вот видите: здесь болоту пришлось отступить! Очередную на нашем пути улицу с двух сторон обрамляли молодые деревья. Им года три-четыре, но высадили их здесь лишь в прошлом году, во время широкой кампании по озеленению, когда за несколько месяцев московские улицы украсили более миллиона деревьев и полмиллиона кустов.
Среди молодых саженцев здесь тоже стоит здание, однако вид его довольно-таки плачевный: штукатурка сыплется, цементные лестницы выщерблены и покрыты трещинами.
— А здесь перевес на стороне болота...
— Борьба эта отнюдь не легкая. Тут, судя по всему, и зима взяла свое. Лет пять-шесть назад строительство в России велось почти целиком по типу новейшего немецкого и голландского стиля. Воздвигали железобетонные сооружения с большущими окнами — как показывали эксперименты, подобные дома должны были выдержать даже самые лютые морозы. Однако экспериментальные исследования — это одно, а действительность — совсем другое: двадцатиградусные холода по полгода никак не предусматривались никакими строительными нормами. Новейшие архитектурные веяния потерпели крах, и теперь прослеживается явный возврат к испытанному ампиру: стены укреплены рядами колонн, при определении размера окон учитывается, что через них проникает не только солнце, но и холод. Словом, русские постепенно постигают свою страну, да, пожалуй, и самих себя, и не сказать, чтобы этот процесс постижения проходил без сучка без задоринки.
— Но тем не менее идет?
Мальро снова останавливается посреди дороги. В конце улицы видны сверкающие башни Кремля. На фасаде строящегося дома огромные портреты Сталина и Молотова.
— Вот уже семнадцать лет русские придерживаются этого строя, стало быть, есть в них настойчивость и упорство. Черт-те знает, какое наивное упрямство, чтобы не впасть в отчаяние! По одному из моих романов ставят фильм, сейчас мы обсуждаем сценарий и много спорим. Вчера меня склоняли к тому, чтобы я придумал оптимистический финал для заключительной сцены, когда, по сюжету, всех героев-революционеров убивают. «Герои могут погибнуть, — внушали мне, — но идея должна жить».
От меня требовали оптимистического звучания сцены массовой казни. Подобная одержимость характерна для них во всем.
— И все же, в чем вы видите их будущее?
— В том, что им удалось вытравить в людях страх перед будущим. Западноевропейский человек уже с двадцати лет изводится мыслью о том, что с ним будет к семидесяти годам, и мысль эта всю жизнь сковывает его сильнее, чем рабовладельческое иго. Мы внушаем себе, будто бы являемся личностью, индивидуальностью; о какой индивидуальности может идти речь, когда каждый с младых ногтей подвержен рабской страсти накопительства! Здесь же существует лишь коллективное будущее. Человек, у которого ничего нет за душой, даже не задумывается о каком-то личном будущем. Если жизнь его прочно гарантирована даже вопреки этому, представляете, какие возможности открываются для развития личности? Какой безграничный простор для способностей, не связанных навязчивой мыслью, что ценность их заключается лишь в деньгах, какие с помощью данных способностей можно заработать? Понимают это, пожалуй, только люди искусства. Но ясно, что именно здесь истоки неуловимого понятия, которое мы в мечтах своих называем свободой.
— И есть надежда обрести эту самую свободу?
— Если не будет войны... К сожалению, в это упираются все надежды. Пока что и советские граждане более озабочены этой перспективой, чем, скажем, обретением свободы. Сами-то они не замечают, но нам со стороны виднее: Россия снова в атмосфере военного коммунизма. Все готовятся к войне, вернее, не к войне, а к победе. Повторяю: они полны ребяческого оптимизма.
Мы проходим мимо нищего побирушки.
— И где же можно наблюдать этот оптимизм?
— Ступайте на заводы! И вообще, побывайте прежде всего на фабриках и заводах. Московская улица — это вам не Россия. Новая жизнь разворачивается у станков. На предприятиях, в шахтах, на тракторных станциях. То, что происходит вокруг нас, с небольшими изменениями можно видеть в том же Пекине или Париже. Революция исчезла с улиц и нашла себе приют там, где грохочут станки!
Мы поворачиваем обратно к Москве-реке; по Москворецкому мосту в конце Балчуга проезжает целая кавалькада битком набитых машин. Сидящие там англичане или американцы вооружены фотоаппаратами и блокнотами, а выражение лица у них такое удивленное, словно они находятся не на улицах большого города, а среди вигвамов какого-нибудь дикого племени. Появление их не вызывает никакого ажиотажа; если кто-то и останавливается взглянуть на иностранцев, то во взгляде читается лишь легкая ирония. Согласно вчерашнему сообщению «Правды», в Москву прибыли восемьсот семьдесят англичан, тысяча десять американцев, двести восемьдесят чехов, двести десять шведов и норвежцев и семьдесят французов. Город кишмя кишит иностранцами, «Интурист» принимает целые вагоны. Как нельзя кстати осуществлено строительство двух десятиэтажных гостиниц с тысячами номеров, которые откроются также в октябре. Из прибывших вчера иностранцев одних только журналистов сто восемьдесят девять человек. А сколько дилетантов от журналистики вроде меня? Надо поспешать с публикациями о России, поскольку в этой области намечается значительное падение акций: тот, кто самолично побывал здесь, мог подметить в репортажах налет скороспелой поверхностности. Ну а кто не был в России? Датчанин, почтенный отец семейства со скукой пропускает самое сенсационное сообщение, подробности которого можно иногда прочесть разве что в сатирическом журнале «Крокодил». Россия, к сожалению, все более утрачивает свою привлекательность.
