Остается последний вопрос, неизбежно встающий перед каждым, кто попытается критически рассмотреть сложившуюся ситуацию в современном марксизме. Вопрос этот ставится следующим образом: какова природа взаимоотношений между марксизмом и социализмом? Существует простой, классический ответ на этот вопрос: первое обозначает теорию, способную привести к обществу, называемому социализмом. Но такой ответ слишком упрощает сложные и неясные отношения между ними. Ибо социализм — это не просто конечная станция исторического процесса, которая ожидает нас где-то за горизонтом. Социализм — это еще и абстрактное идейное течение принципов и ценностей, отстаиваемое в страстных спорах, история которого уходит почти на два столетия назад и которое активно разворачивается в наше время. И в этом смысле социализм представляет собой то силовое поле культуры и политики, которое существовало до марксизма и выходит за его пределы. Сама теория, таким образом, не является монополией исторического материализма: мыслители-социалисты были и до, и после Маркса, труд которого не находился в непосредственной взаимосвязи с его интеллектуальным окружением.
Было бы самонадеянным отождествлять социализм и исторический материализм. Совершенно очевидно, что между ними не существует полного совпадения. Не так давно Эдвард Томпсон попытался не только разграничить, но и резко противопоставить один другому. В своей красноречивой защите нового утопизма он отказывает «марксизму» в претензиях на познание и в то же время защищает моральные требования «коммунизма». Однако, придерживаясь такой позиции, трудно ответить на вопрос, почему же марксизм получил такое широкое распространение в международном рабочем движении в нашем веке. Здесь опять следует оглянуться назад, как мы уже делали в самом начале, и спросить: каковы были исторические условия, позволившие историческому материализму занять доминирующее положение внутри социалистической мысли и культуры в целом? Или точнее: в чем для социалиста состоит уникальность марксизма как теории и как далеко она простирается?
Любой ответ на этот вопрос будет носить несколько стенографический характер. Весьма приблизительно можно сказать, что до сего дня, с точки зрения левых, структурная первичность исторического материализма основывалась на трех особенностях, которые отличают его от всего остального в культуре социализма.
Первой особенностью исторического материализма как интеллектуальной системы является его масштаб. У социализма не было недостатка в интересных, значительных мыслителях — от Сен-Симона до Морриса, от Жореса до Вигфорса, от Чаянова до Мюрдаля, но только Марксу и Энгельсу удалось создать всестороннюю теорию, обладающую способностью к последовательному, кумулятивному развитию и после них. Эта жизнеспособность проистекала, разумеется, говоря словами Ленина, из синтеза «немецкой философии, английской политэкономии и французской политики». В результате в их учении была разработана система понятий и взаимосвязанных посылок, и оно охватило широкий спектр социальных форм и видов социальной практики больше, чем какая-либо иная теория. И в этом смысле теории социализма не было равных, не было даже потенциальных соперников. У социализма есть свои одиночки-мыслители, которые следуют своим, отдельным путем, но до сих пор было и остается всего одно собрание социалистической мысли, которое представляет собой подлинно коллективную парадигму исследования, допускает дискуссии и споры, которые ведутся на общем языке между поколениями и континентами.
Вторая особенность марксизма как течения внутри социализма всегда заключалась в его природе как теории исторического развития. Среди социалистов были и есть хорошие историки, придерживающиеся других убеждений,— Тауни и Лефевр, Бирд или Тейлор. Претендовать же на обобщенное осмысление всей истории развития человечества, начиная от первобытных племен и кончая современными формами, может. лишь один претендент — исторический материализм. По сравнению с ним все остальные теории производны и носят вторичный, фрагментарный характер. Только марксизму удалось создать достаточно общий и в то же время дифференцированный набор аналитических инструментов, чтобы понятно изложить ход исторической эволюции, показать последовательную смену эпох и соответствующих социально-экономических структур[1]. В этом отношении марксизму нет равных не только в социалистической, но также и в несоциалистической культуре. Его изложение общего хода истории находится вне конкуренции. Соперничать с ним могла бы только работа Вебера, но показательно, что, несмотря на исключительное богатство и глубину отдельных ее положений, ей не хватает общей динамики, или принципов движения. Более поздние попытки вывести эти принципы, которые воплотились в банальных теориях «модернизации», по сути дела, свели на нет богатую эрудицию автора, оставив после себя лишь пустую тавталогическую шелуху.
В-третьих, от всех других традиций социалистической мысли марксизм отличается своим радикализмом, он является политическим призывом к оружию в борьбе против капитализма. У него были свои соперники в рабочем движении, как, например, испанский анархизм, для которого был характерен такой же непримиримо воинствующий подход, но эти движения не смогли стать движениями социальных преобразований. Другие направления отличались значительными практическими успехами — примером может служить шведская социал-демократия в период своего расцвета, которой, однако, не хватало радикальности. Капитализм бывал побежден только там, где среди противостоящих ему сил преобладал марксизм. Социалистические революции до сих пор побеждали там, где они проходили под знаменем исторического материализма.
Все эти особенности присущи марксизму и сегодня. Все же это еще не повод для торжества. Исторический материализм, будучи рационалистической наукой, отвечая на вопрос, как осуществить социальные изменения на практике, во многом страдал именно от своей исключительности внутри социалистического учения. Если можно так выразиться, он был слишком силен теоретически, его могущество шло ему во вред. Ему было слишком легко разделаться с соперниками слева, а победа над критиками справа доставалась ему шутя. Внутри социалистического движения у марксизма очень долго не было соперников, равно как и среди других учений, по своему интерпретирующих исторические события и способных сравниться с ним по солидности и достоверности[2]. В результате его слабые стороны неизбежно сохранялись. Процесс познания может протекать успешно, если он сталкивается с препятствиями. Слишком часто марксизм становился жертвой своих собственных достоинств. Тем самым отсутствие поправок и противовесов привело к тому, что в нем развились пороки, появилась характерная инертность.
Однако сегодня его достоинства подвергаются новым испытаниям, что можно только приветствовать. Каждая из традиционных привилегий исторического материализма вызывает значительное сомнение. Во-первых, и это особенно бросается в глаза, рост женского движения поставил под вопрос значение марксизма как системы, как всеобъемлющей теории общества. Из его традиционной сферы совсем выпали такие темы, как семья, сексуальность, которые широко обсуждаются движением женщин. Мы, разумеется, помним, что в классической марксистской литературе, в одной из поздних работ Энгельса, имеется соответствующая глава, посвященная этим вопросам, но ее положения не получили своего дальнейшего развития, вопросы эти то забывались, то откладывались. Таким образом, хотя противоречия и пробелы в наследии классиков были частично восполнены психоанализом, который, безусловно, в гораздо меньшей степени может претендовать на научность, нет сомнения, что новое феминистское движение принесло с собой благотворные и радикальные изменения, новый взгляд на вещи.
Другое преимущество марксизма, строго говоря, более историческое, испытывает пока что меньшую угрозу, хотя и тут ему угрожает испытаниями история женского вопроса. А за ним идет демография, которая остается для марксизма непознанной и неисследованной областью истории и в которой для него таится опасность. Результаты ее воздействия в полной мере нам еще предстоит увидеть[3]. Следует заметить, что в последние годы в англоязычных странах прочно занял свое место журнал историков-социалистов (не марксистов) англоязычного мира, к сотрудничеству привлечен широкий круг авторов из разных стран[4].
И, наконец, в-третьих, тот вид политического радикализма, который когда-то был отличительной чертой марксизма, стал меркнуть по мере того, как стал тускнеть образ коммунистических государств на Востоке, а коммунистические партии Запада стали все лучше вписываться в традиционные конституционные рамки капитализма. Двойная неудача Хрущева и Мао — попыток преобразовать официальную систему России и Китая — оставила после себя затянувшуюся напряженность, задушила гражданские свободы. Тем самым они в значительной мере подорвали репутацию того учения, во имя которого их оправдывают. К этому следует добавить существование скучного конформизма и местного патернализма, поддержание буржуазного правления вне и установление бюрократической власти внутри тех многочисленных еврокоммунистических партий, которые все еще вызывают в памяти марксизм. Ни одной из этих исторических констелляций не суждена вечность, но пока они существуют на фронте политического мятежа, по крайней мере в развитых капиталистических странах могут произойти значительные сдвиги. Свидетельство — европейское движение за мир, которое по своей боевитости и радикальности задач стоит гораздо левее основных коммунистических партий.
В связи с последним примером возникает и другой вопрос. Марксизм и социализм имеют общую интеллектуальную основу, то есть в основном решают вопросы теории. А какова связь между практикой социализма и процессом освобождения человечества вообще? Можно ли сегодня, в конце XX в., их просто отождествлять? И в данном случае радикальное международное движение за освобождение женщин придает этому вопросу большую остроту. Какова связь между уничтожением неравенства между полами и построением бесклассового общества? Нельзя просто отождествить одно с другим. Дело не столько в том, что мужчины продолжают доминировать в самых широких областях социальной жизни в сегодняшних постреволюционных обществах. Эти переходные режимы, со строго марксистской точки зрения, нельзя назвать социалистическими, хотя если сравнить их с дореволюционными, то они находятся примерно на уровне экономического развития недавно ставших индустриальными или аграрными стран. Причем в первых, где революция уже произошла, можно обнаружить гораздо больше равноправия, чем во вторых. Настоящие трудности объединения социалистических и феминистических задач мы встречаем в природе и структуре капитализма.
Разумеется, еще задолго до капитализма мужчины занимали доминирующее положение. Можно даже сказать, что такой порядок вещей сложился еще на заре человечества и существует почти столько, сколько история, не только писаная, но и предполагаемая. Сегодня не существует ни одного первобытного общества, в котором не наблюдалась бы асимметрия в отношении распределения власти и положения между полами. На ранней стадии своего развития капиталистический способ производства, получивший в наследство это тысячелетнее неравенство со множеством способов угнетения, стал широко использовать его и одновременно коренным образом преобразовывать. Можно не сомневаться, что в ходе эволюции он скорее смягчил, нежели усилил гнет, который испытывали представительницы женского пола со стороны мужчин. Движение таких основных показателей, как труд, грамотность, законность — работа, культура и гражданство, — происходило только в одном направлении. Неужели ему следует остановиться только потому, что оно осуществляется в рамках капиталистического общества? Тот факт, что массовая дискриминация продолжает существовать как в частной, так и в общественной жизни, уходя своими корнями в семью, систему производства и образования, нельзя считать убедительным аргументом против формального равенства полов при частной собственности на средства производства. Существенный прогресс в этом вопросе был достигнут в эпоху позднего капитализма, он происходит и сегодня. Экономика не делает различий между полами: и на мужчин, и на женщин одинаково действуют законы процесса увеличения стоимости капитала и расширения товарной формы. Как мужчины, так и женщины в равной степени подчиняются логике прибыли. Несмотря на то что культурная и политическая стабильность существующих буржуазных обществ зависит во многом от сохранения традиционной семьи, и тем самым от женщин, капиталистический способ производства (на более высоком уровне достатка) в принципе допускает равенство (и даже неравенство — в противоположном смысле) существующих женских и мужских ролей. Капитализм допускает, что, если бы семья как ячейка общества прекратила свое существование, если бы внутри нее рухнули барьеры, отделяющие один пол от другого, классы все равно могли бы остаться, они по-прежнему различались бы по своему отношению к средствам производства. Но разве это целесообразно с практической точки зрения? Нет, конечно. Для этого есть одна существенная причина, которую нельзя обойти. Как вид неравенства господство мужчин над женщинами исторически гораздо древнее, имеет более глубокие культурные корни, чем классовая эксплуатация. Для подрыва этой сложившейся системы потребуется заряд гораздо большей мощности (заряд эгалитаризма, коллективных надежд), чем для ликвидации различия между классами. Однако если внутри капиталистической системы когда-нибудь такой заряд разорвется, то неужели же он оставит в целости систему классового неравенства, которая возникла позднее и сравнительно менее защищена? Взрывная волна одного неизбежно сметет и другое. Любое движение, ставящее своей целью создание общества, свободного от иерархии полов, уже по своей сущности не в состоянии будет принять то, в основе которого лежит разделение на классы. И в этом смысле господство капитала несовместимо со свободой женщин как исторически, так и практически. Смогут ли события пойти по такому сценарию? Другими словами, может ли борьба против угнетения женщин мужчинами стать когда-нибудь толчком к освобождению человечества в целом, вобрать в себя и классовую борьбу во имя общей победы? Ответить на этот вопрос можно только отрицательно. И причины этого следует искать в парадоксах взаимоотношений между социалистическим и феминистским движениями. Ибо если господство одного пола над другим в культурном плане уходит своими корнями глубже и дальше, чем классовое угнетение, оно в то же время (и это его отличительная черта) в политическом плане вызывает гораздо меньшее коллективное сопротивление. Сама природа разделила людей по половому признаку, и это разделение не может быть уничтожено, а деление на классы, имеющее исторический характер, может. Мужчины и женщины останутся и после исчезновения капиталистов и рабочих. Более того, биологические различия делают представителей противоположного пола зависимыми друг от друга, и это будет длиться до тех пор, пока существует человеческий род. Уничтожение полов так же невозможно, как и их раздельное существование. В истории человечества эта взаимозависимость является постоянной, она может принимать многочисленные социальные обличья, но диалектика такова, что наряду с мужским господством всегда существовали и определенные компенсации для женщин, хотя не следует искать полного соответствия этой взаимозависимости в экономических отношениях между непосредственными производителями и теми, кто присваивает продукт их труда. Без этой диалектики трудно представить себе большую часть истории человеческих чувств. Итак, устоявшиеся обычаи и практика неравенства уравновешивались эмоциональными отношениями между мужчиной и женщиной, которые к тому же очень часто (хотя и не всегда) внутри своего класса находились примерно в равных материальных условиях[5].
Наконец, самым существенным является то, что при господстве одного пола над другим непосредственным объектом сопротивления или бунта, как правило, бывает отдельный индивид, так как в наиболее интимной и длительной форме гнет всегда осуществлялся в супружестве, в семье, в отношениях между полами. Характерно, что рабочие восстают против власти предпринимателей или государства коллективно, ибо классовая борьба, чтобы быть таковой, должна носить социальный характер. У женщин нет такого единства, которое создает им их положение, нет у них и общего противника. Их разделяет принадлежность к разным экономическим классам, внутри своего класса они зависят от мужчин, которые тоже, в свою очередь, зависят от них самих. Силы женщин носят, если можно так выразиться, более молекулярный характер, они больше распылены, а фокусом их приложения, как правило, является мужской род вообще в лице конкретного партнера. Как можно видеть, особенностью положения женщин в обществе, управляемом мужчинами, является то, что в нем отсутствуют специальные ограны подавления женщин, то есть в нем нет ничего, что могло бы считаться эквивалентом государственного аппарата угнетения одного класса другим. Именно поэтому родовые общества, в которых нет еще ни классов, ни государства, могут тем не менее устанавливать любую степень неравенства полов, начиная от сравнительно слабой и кончая чрезвычайно жесткой. Не существует всеобщей централизированной системы угнетения женщин, и ее раздробленность значительно ослабляет возможности объединенного восстания женщин против своего угнетения. Очень трудно достигнуть коллективной солидарности и всеобщей организации, если у оппозиции отсутствует центростремительный фокус. Разумеется, это не означает, что совместные действия женщин в защиту своих прав невозможны. Напротив, прошедшее десятилетие свидетельствует о том, что их движение получило гораздо большее развитие, нежели борьба рабочих в странах Запада. Движение женщин затронуло не только сферы закона и культуры, оно проявило себя гораздо радикальнее: примерно с 70-х годов оно больше, чем всякое другое, способствовало проникновению идеи качественно нового будущего в умиротворенное сознание буржуазного общества.
Тем не менее решающее различие сохраняется. Несмотря на то что движение за эмансипацию женщин носит универсальный и столь радикальный характер, что сможет переделать и мужчин, оно ни сейчас, ни в будущем не может рассматриваться в качестве коллективной силы, способной изменить экономику и политику капитала. Для этого требуется общественная сила, снабженная другими стратегическими рычагами. Только современный «коллективный рабочий», то есть непосредственные производители любого индустриального общества, обладает необходимыми рычагами в силу своей «классовой принадлежности», в силу занимаемого ими структурного положения в процессе капиталистического машинного производства в целом, которое только им под силу парализовать или преобразовать. Только рабочие ввиду потенциальной сплоченности и массовости могут составить ядро организованной армии людей, в которой найдут выражение народная воля и устремления, необходимые для решительного сопротивления буржуазному государству. В эту армию, разумеется, войдут и женщины-работницы. Их будет все больше с каждым годом, по мере того как их доля в общей численности рабочей силы становится все более сбалансированной в половом отношении. В эту армию войдут как сторонники феминизма, так и социалисты, сплоченные каждый под своим знаменем. Любой блок восставших, способный осуществить переход к социализму, будет разнообразен плюралистичен по своему составу, но в отличие от простого сборища недовольных он обязательно будет обладать центром тяжести, состоящим из непосредственных производителей материальных ценностей, на которых зиждется капиталистическое общество.
Сегодня между практическими целями феминизма и социализма напряженность между общностью цели и конкретностью ее воплощения прослеживается и в том далеком, первоначальном переходе от «утопического» социализма к «научному». Утопизм Сен-Симона, Фурье и Оуэна гораздо ярче и последовательнее описывал дисгармонию полов, гораздо настойчивее и смелее искал пути и способы ее преодоления, нежели Маркс и Энгельс, учение которых так сильно его вытеснило. Оглядываясь назад, Энгельс мог «восхищаться изумительной широтой мысли и перлами, которые повсюду просвечивают сквозь фантастические покровы»[6] в сочинениях своих предшественников, но исторический материализм не подхватил их идей, не стал развивать их дальше. Современный феминизм не случайно обращается к утопистам в поисках вдохновения[7]. Речь идет не о потере политических акцентов и воображения, которой сопровождалась всеобщая кодификация пост утопического социализма в конце XIX в., нам следует понять, почему утопическая традиция так быстро пришла в упадок. В качестве своей программы утопизм выдвигал идею этического преобразования человечества в целом, но при этом у него не было исторического «исполнителя», способного сдвинуть огромный груз материальной нищеты, которую он так яростно разоблачал. Именно в силу того что он стремился освободить человечество от зависимости «сразу», он мог заниматься вопросами взаимоотношений полов наравне с вопросами взаимоотношений классов и даже больше. По тем же самым причинам он не мог провести линии раздела внутри человечества, способного вызвать к жизни новую цивилизацию. Мирная универсальность утопизма — этого евангелия светской религии, как его называли его же основоположники[8], — исключала социальный конфликт качестве основного принципа политических изменений, отсюда его обращение к идее морального совершенствония как замене его. Решительно наступавший «научный» социализм должен был найти выход из тупика, что он и сделал, определив место, занимаемое той социальной силой, которая выросла внутри исторически конкретной формы экономики, определив это место как архимедову точку опоры, с помощью которой мог быть перевернут старый порядок. Это то место в структуре, которое занимает промышленный класс, появившийся на свет вместе с капитализмом. Этот метод, по определению, включал деление общества на противоположные политические лагеря, между которыми началась война не на жизнь, а на смерть. Преимущества изменения перспективы были столь огромны, что прежние вопросы утопистов отошли на задний план и были надолго и почти полностью забыты социалистическим учением, за что пришлось дорого заплатить сужением тематики марксизма, господствующей в идеологии рабочего движения в XX в.
Угроза ядерной войны тоже представляет собой своеобразный выход из традиционного русла социалистической мысли. И в этом случае речь идет об общечеловеческих интересах, которые выходят за рамки борьбы между трудом и капиталом, причем еще более решительно и определенно. Проблема, которая встает во весь рост, — это ни много ни мало проблема выживания самого человечества. Вполне логично поэтому, что люди, которые стали инициаторами движения сторонников мира, забив тревогу по поводу все увеличивающегося риска глобального уничтожения человечества, призвали к возрождению наследия утопистов внутри социализма. Наиболее видные деятели этого движения Эдвард Томпсон и Рудольф Баро ощутили, что марксизму не хватает моральных сил для борьбы с надвигающейся опасностью. Они уловили безразличие, заложенное в самой природе социализма как теории классовой борьбы, которые вместо освобождения человечества без устали стравливает антагонистические силы по мере того, как «залитый кровью XX в. нетвердой походкой приближается к своему окончанию»[9]. Это наследие они отвергли и призвали к немедленному универсализму и — не считаясь ни с границами государств, ни классов — к общечеловеческому рефлекторному действию, чтобы предотвратить угрозу термоядерного вымирания.
Не имеют равных сила и логика этого призыва. Современная война в мировом масштабе не пощадит никого — ни бизнесмена, ни рабочего, ни чиновника, ни крестьянина. Международный мир является непременным условием для установления любых форм капитализма и социализма. Сегодня требуется самая широкая мобилизация сил против ускорения гонки ядерных вооружений, а завтра потребность в ней еще более возрастет. Однако и в данном вопросе наблюдается разделение целей и движущих сил в мировом масштабе. Если продвижение ко всеобщему пожару будет приостановлено, то от этого выиграют все без исключения, но это могут осуществить только вполне определенные силы. Так долго продолжавшаяся по инерции «холодная война», которая привела к сильному ухудшению международных отношений, возникла не из унаследованных ошибок и извращений в нравственном облике человечества, как склонны считать неоутописты. Это ужасный, но вполне закономерный продукт глобальной классовой борьбы, понимание которой дало жизнь историческому материализму, конфликт, основанный на бесконечном стремлении крупных капиталистических государств задушить любую попытку построить социализм, от России до Вьетнама, от Центральной Европы до Центральной Америки, и на вызванных этим стремлением деформациях.[10]. Возможный исход этого конфликта перерастет рамки противоречий между трудом и капиталом, но туго закрученная пружина находится именно в этих противоречиях. Конечно, господствующие классы Запада могут предусмотрительно согласиться на меры по разоружению, разумно подсчитав, с каким риском связано накопление ядерных вооружений и во что «оно обойдется, но они тем не менее никогда не станут инициаторами движения по пути к безъядерному миру. Только политическая сила способна вырвать человечество из военной гонки — не капитал, не те, кто сегодня в империалистическом обществе обладает средствами производства и угнетения, но те, кто их лишен. Не существует такого пространства — ни геометрического, ни исторического, — в котором при помощи какой-то волшебной силы были бы по волшебству преодолены категории правых и левых. До тех пор пока под словом «мир» мы будем понимать отсутствие войны, то есть давать ему негативное определение, настоящего, подлинного мира никогда не достичь. Для этого требуются огромный энтузиазм и терпение большой массы мужчин и женщин во всем мире, которые трудно мобилизовать в том глобальном затишье, которое сегодня считается миром. Положительный образ общественного строя вне капитала и бюрократии, который один способен предотвратить между ними войну, только и может служить единственно возможной целью для участников движения за мир. Говоря словами Уильямса, «чтобы построить мир сегодня, нужно строить нечто большее, чем мир»[11].
Нельзя сказать, что в этом отношении цели собственно социализма коренным образом отличаются от целей движения женщин и движения борцов за мир, которые несут освобождение всем без исключения. Но между ними нет и полного совпадения. В каждом случае дорога к одному может лежать через другое как возможное условие. По всей вероятности, установить равноправие полов будет невозможно без уничтожения классов. Точно так же без ликвидации капитала мало надежды на запрещение ядерной войны. В конечном счете движение женщин и движение за мир на практике неотделимы от развития рабочего движения. Это, однако, не означает превосходства последнего. Абсолютным уважением должна пользоваться автономия двух важнейших сил нашего времени, которые выдвигают поистине всеобщие требования, что, в свою очередь, налагает дополнительную ответственность на рабочее движение. Мы имеем в виду не только материальную сторону — солидарность с борьбой за мирное сосуществование между народами и за равноправие мужчин и женщин, но также и идеальную — возможность реконструировать и развить идею самого социализма, чтобы он смог стать для них средством достижения цели.
Насущность этой задачи сегодня понятна каждому. В последние годы представление о социализме как альтернативной форме цивилизации стерлось, стало чем-то отдаленным для широких рабочих масс Запада, перестало пользоваться доверием людей на значительной территории Востока. Тем более необходимо в этих условиях придать идее социализма, как будущего общества, новое звучание. При этом следует подчеркнуть, что социализма пока еще нигде нет и что наступит он не скоро, но что уже сейчас следует четко и смело сформулировать его идею, обсудить конкретные его формы. Область такой дискуссии различима уже сегодня, свой вклад в идею социализма вносят представители самых разных точек зрения, отстаивающие противоположные ценности и институты. Возьмем для примера двух самых ярких представителей таких точек зрения. С одной стороны, Эдвард Томпсон представляет способности утопического воображения как такового, его стремление к нравственным идеалам, свободным от приземленных расчетов традиционного познания. С другой стороны, Раймонд Уильяме упрекает классический утопизм за его склонность к этапистской упрощенности действительности и настаивает на необходимости создать более конкретное представление о будущих институтах любого социалистического общества, которые, как он считает, будут более — и ни в коем случае не менее — сложными, чем в современном капиталистическом обществе[12]. Если бы произошло столкновение этих мнений, то оно вылилось бы в борьбу между анархизмом и фабианством, чьим логическим завершением они являются. Марксизму следует проявить изобретательность и открытость, чтобы сохранять равновесие, занять свое место между ними.
На деле же, напротив, выходило так, что исторический материализм обвиняли в том, что ему присущи недостатки как того, так и другого направления одновременно. Утописты критиковали его за утилитарную узость политических задач, но его критиковали и за утопичность, за непрактическую расплывчатость предложений по социальному переустройству. Вторая точка зрения убедительно обоснована в работе Кармена Сирианни[13]. В каждой есть своя доля истины, но все-таки следует сказать, что сила находится на стороне второй. Классический марксизм всегда скептически относился к «проектам» социалистического или коммунистического будущего, но создавшийся вакуум не мог оставаться незаполненным. То, что заняло место проектов, было, по сути, непереработанным наследием утопического социализма, который никогда не подвергался глубокой критике и не вошел в переработанном виде ни в зрелые труды Маркса и Энгельса, ни в работы их последователей. В результате в теории социализма, которая претендовала на научность, продолжали существовать такие темы, как, например, «вместо управления вещами управление людьми», взятая целиком «Телькель» из Сен-Симона, или (из Фурье) «уничтожение разделения труда», которые совершенно исключали возможность или необходимость понимания всей сложности тех политических и экономических мероприятий, которые потребуются после свержения власти капитала. Убежденность в простоте управления и производства как в политике, так и в экономике нашла самое страстное выражение на страницах «Государства и революции», где говорится, что каждая кухарка может управлять государством. Таким образом, наследие, оставленное классическим марксизмом в отношении институтов власти, было весьма незначительно, что имело страшные последствия для большевистской России. Постклассическая традиция западного марксизма не сделала ничего, чтобы исправить этот недостаток. Она, правда, породила самый широкий спектр различных рассуждений, в которых происходила переоценка ценностей и велись дискуссии на тему идеальной цивилизации. Особенно плодовитой оказались Франкфуртская школа и примыкавшие к ней ученые. Например, Маркузе и Блох создали явные варианты морально-эстетической утопии, Адорно — скрытые элементы ее же. Все они носили чисто спекулятивный характер и были безгранично далеки от любого социального движения и от политической реальности. Все же не приходится сомневаться, что это течение западного марксизма оставило в наследство нечто положительное. Возможно, что с помощью ослабленного «педагогического» мутанта теории коммуникации Хабермаса оно окажется значительным стимулом для будущих творческих переоценок.
И все же истина состоит в том, что практически ни одна из работ этих авторов не касалась конкретных проявлений социалистического будущего. Характерно, что система его институтов полностью выпала из их поля зрения. Однако совершенно очевидно, что без серьезного исследования этой области, без планирования любое политическое движение, выходящее за рамки парламентского капитализма, будет заблокировано. Никогда ни один рабочий или народный блок в западном обществе на данном этапе истории не сделает скачок в неизвестность и, уж конечно, не перейдет к тому безрадостному обществу, которое существует сегодня на Востоке. Социализм, сохраняющий инкогнито, никогда не будет привлекательным для современного народного движения.
Для того чтобы прояснить наше представление о социалистическом будущем, практические исследования и предложения должны касаться четырех главных тем.
Первая тема — это политическая структура социалистической демократии. Каковы будут конкретные формы мандатной, периодичности избирательных прав и избирательных округов в «неосоветской» системе, которая внутри демократии производителей устанавливает ценз оседлости и вводит производственный принцип как в политике, так и в экономике? Как долго продержится профессиональный административный аппарат? Как будет законодательно закреплено разделение властей? Как распределятся полномочия между общесоюзной и местной властью? Будет ли существовать новая «система делегирования»? Каковы будут оптимальные способы разделения контроля над средствами сообщения?
Второй центральной темой дискуссии является тип развитой социалистической экономики. Если предположить, что существует полная демократия производителей, что народ обсуждает и принимает альтернативные планы, то все равно остаются самые тяжелые и сложные проблемы. Сколько будет форм общественной собственности? Насколько большую роль должен играть рынок? Сможет ли планирование когда-нибудь приспособиться к новым потребностям со свойственным им динамизмом? Какие будут существовать механизмы для разрешения конфликтов между региональными и центральными интересами? Как должен действовать механизм ценообразования? Как должны быть сформулированы права потребителей и права производителей? Должен ли уменьшаться или увеличиваться объем выбора продуктов? Каким отраслям следует отдавать предпочтение и как должно распределяться рабочее время? Как следует оплачивать различные виды работ?
Третья область, в которой давно уже назрела необходимость переосмысления, — это то, что можно назвать социально-культурной моделью «уравнивания свобод», то есть средств уничтожения классового неравенства и неравенства между полами после передачи средств производства непосредственным производителям. Какие конкретные изменения следует внести в систему образования, разделения труда, чтобы возможно более эффективно преодолеть традиционно сложившуюся, а иногда и навязываемую систему выбора будущих профессий и чтобы это способствовало развитию индивидуальности, талантов и способностей каждого члена общества?
Четвертая и самая трудная область касается международных отношений между неравномерно (что неизбежно!) развивающимися социалистическими странами. В конечном счете это вопрос отношений между производящими классами богатых и бедных стран, а также отношений между всемирным крестьянством и всемирным рабочим классом в более бедных странах. Каким видится справедливое установление торговых отношений, экономический рост стран Севера и Юга, если и те и другие освободятся от гнета капитала? Как наилучшим способом распределить средства и доходы? Какие виды технологического обмена и рассредоточения лучше всего помогут преодолеть поляризацию экономической географии, оставленную в наследство капитализмом? Возможно ли — в историческом смысле — «выравненное развитие», и если возможно, то что оно означает?
Даже простое перечисление этих вопросов свидетельствует о том, как мало марксисты Запада уделяли им внимания. На этом фоне работа Алека Ноува «Экономика осуществимого социализма» делает значительный шаг вперед[14]. В этой книге, написанной ярко, свежо и понятно, отличающейся здравым смыслом и юмором, логикой, фактическим материалом, Ноув похоронил целое столетие неисследованных иллюзий и предубеждений относительно того, что может находиться по другую сторону капитала. Он впервые дал нам новое предложение о том, как может выглядеть социалистическая экономика в условиях демократии. Его подход основан на искусной и элегантной критике следующих представлений: что при социализме во всех формах рационального планирования должна главенствовать стоимость, созданная трудом; что план может полностью заменить рынок; что само централизованное планирование может преодолеть противоречия, возникающие между различными уровнями, на которых принимаются решения; и что на смену разделению труда может прийти перераспределение функций и навыков. Этим ложным представлениям Ноув противопоставляет следующее: что при социализме главное место при всякого рода расчетах должны занимать соображения спроса и выгодности; что рынок и деньги необходимы, так как они являются наиболее эффективными посредниками демократического выбора на уровне микроэкономики в условиях массового потребления; что сохранение рынка и денег вовсе не противоречит детально разработанному генеральному плану, если только он правильно составлен и наложен контроль за его исполнением; и как необходимы самые разнообразные типы общественной собственности и производства в любой «свободной ассоциации производителей». Он предлагает не менее пяти наилучших, с его точки зрения, решений, от государственной собственности на основные отрасли промышленности, производящие товары производственного назначения, и на институты финансирования, до самостоятельных обобществленных предприятий местного значения: кооперативов, контролирующих свою собственность, мелких частных предприятий с жестким потолком основного капитала, и, наконец, до множества лиц, занимающихся индивидуальной трудовой деятельностью. Соблазнительность этой модели в сочетании реализма и радикальности характерна для книги в целом. «Осуществимый социализм» Ноува далек от сверхцентрализованных планов и бюрократической монополии коммунистических государств, которые тщетно пытаются подавить рынок и управлять ценами с помощью административных указаний, что в равной степени невыгодно и производителям, и потребителям. Но его модель так же далека и от того, чтобы отводить капитализму, как это делают социал-демократы, почетное место: в его экономике уничтожена всякая частная собственность на основные средства производства, а соотношение доходов равняется 1:2 или 1:3 (т. е. гораздо меньше, чем в самом эгалитарном из существующих государств Востока). В связи со всеми обсуждаемыми в его книге вопросами Ноув полемизирует (остроумно и без всякой злобы) с большей частью сторонников традиционного марксизма (но не со всеми марксистами, т. к. Троцкий, как он отмечает, предвидел некоторые его выводы). «Экономика осуществимого социализма» стала, пожалуй, первой важной работой послевоенной эпохи, написанной о социализме, которая явно стоит в стороне от марксистских традиций. Она преподносит нравственный и интеллектуальный урок любому левому течению, которое считает себя марксистским. Дискутируя по поводу будущего социалистического общества, поневоле приходится считаться с книгой Ноува, быть таким же честным и откровенным, как автор. Все это, разумеется, не означает, что книга находится вне критики. Ноув справедливо критикует традиционный марксизм за утопичность многих его представлений о социалистическом обществе и настаивает, почти в тех же выражениях, что и Уильяме что любая реалистическая модель социализма будет отличаться сложностью, но никак не простотой. Однако его собственный подход к марксизму, как это ни странно отличается забывчивостью. Ценность книги заключается в глубоком знании и подробном изложении всего, что касается плановых хозяйств, построенных по советскому типу, как реформированных, так и нереформированных. от периода их становления в 20-е годы и до нашего времени. Большую часть своего научного времени Ноув отдал изучению этой темы. В работе он уделил много места тому, чтобы доказать, что никакая социалистическая демократия Запада не может позволить себе самодовольно отмахнуться от опыта централизованного планирования, накопленного на Востоке, только на том основании, что он носит бюрократический характер и поэтому не имеет ничего общего с социализмом. Общий опыт, накопленный при попытке построения социализма в таком виде, как он представлялся марксистам, и при этом в очень тяжелых и неблагоприятных условиях послужил своеобразной исторической предпосылкой теоретических достижений книги «Экономика осуществимо го социализма». Другим историческим опытом мы не располагаем. Опыт социал-демократов для Ноува неприемлем, и он мало ссылается на него в своей книге. Он пишет не как пустослов Кроссленд, книга которого «Будущее социализма» даже не упоминается (что весьма справедливо), а как знающий и умеющий думать и рассуждать Корнай («Дилеммы социалистической экономики»)[15]. Реалистический подход Ноува основан на изучении действительности стран Восточной Европы и Советского Союза.
Фактический материал, который лег в основу книги Ноува, указывает и на ее недостатки. Как нам осуществить переход из нашего сегодняшнего состояния в то; которое он нам предлагает? Автор не дает ответа на этот вопрос. Его хромающие рассуждения о «переходе» постепенно перерастают в тревожные призывы к сдержанности, обращенные к английской партии лейбористов, и просьбы о соответствующей компенсации, которая должна быть выплачена капиталистам, владеющим основными отраслями промышленности, в случае их национализации. Нигде не говорится о том, какие титанические изменения в политике должны произойти, с какой ожесточенной борьбой противоборствующих социальных сил придется столкнуться, чтобы осуществить предлагаемую автором экономическую модель социализма. Между радикализмом будущего государства, которое он предусматривает и которое является конечной целью, и консерватизмом существующих мер, которые он готов одобрить, лежит непроходимая пропасть. Неужели возможно, чтобы политические меры, которые относятся к капиталу более уважительно, чем те, что применяли Альенде и Бенн, и которые автор порицает, сумели уничтожить частную собственность на средства производства? Со страниц «Экономики осуществимого социализма» исчезло внимание к исторической динамике серьезных конфликтов из-за средств производства, которыми изобилует летопись событий XX в. Возможно ли, чтобы капитал безропотно перенес потерю средств производства у себя дома, если в таком далеком, маленьком и бедном уголке своей империи, как Вьетнам, он произвел такие разрушения? События прошедших 65 лет не оставляют ни малейших сомнений в том, что во всех без исключения странах, от России до Китая, от Вьетнама до Кубы, от Чили до Никарагуа, где возникала угроза существованию капитала, он отвечал яростной интервенцией, блокадой, гражданской войной. Любой жизнеспособный переход к социализму на Западе должен по возможности избегать этой схемы событий, но игнорировать ее — означает закрывать глаза на возможность такого варианта. Точно так же каждая передовая страна имеет законное право строить у себя экономическую модель социализма, но если не принимать в расчет окружение, которое неизбежно окажется капиталистическим, как это делает в своей книге Ноув, то это значит питать беспочвенные иллюзии. Ирония заключается в том, что его работа, которая предполагалась как сугубо реалистическая, основана на типично утопической абстракции, далекой от исторической действительности, от реальных сил. Таким образом, «Экономику осуществимого социализма» можно упрекнуть в тех же самых недостатках, за которые сама она часто критикует марксизм: ее рассуждения построены на явно нереалистических представлениях о поведении людей, начиная с того момента, когда они разделились на антагонистические классы. Спасти ее из плена утопического мышления, которого она так стремится избежать, может только «политика осуществимого социализма».
Ни одна книга не может рассчитывать на то, чтобы охватить полностью все проблемы, возникающие при переходе как от бюрократического строя, так и от капиталистического к социализму. В отношении автора к социализму есть что-то от государственного служащего, которым он когда-то был, в лучшем смысле этого слова. Он со знанием дела, понятно и точно, с некоторой долей отстраненности объясняет, какие практические шаги следует предпринять, если появится возможность такого общества. Пожалуй, эта самая отстраненность от политической гущи событий делает его работу особенно привлекательной. Автор лишен каких-либо стратегических расчетов, он отдает предпочтение более справедливому общественному строю, помимо всяких других причин, еще в силу своего великодушия и порядочности. Образ нового разумного общества, который возникает на страницах книги, так привлекателен, что он, несомненно, скорее завоюет новых приверженцев социализма, чем все недавние публикации на эту тему, написанные с традиционных, отличающихся глубокой убежденностью левых позиций.
Итак, следует подвести некоторые итоги. При планировании социалистического или коммунистического будущего акцент следует перенести с оси ценностей на ось институтов, что позволит по-новому осознать всю сложность практического построения нового общества. Перемещение акцента еще вовсе не означает, что мы расстались с утопическим мышлением. Кроме того, следует еще сделать точный анализ тех исторических процессов, которым под силу реализовать эти ценности и институты. Это не означает, что следует пожертвовать одними ради других. Напротив, только что рассмотренный пример убедительно доказывает, что, тщательно проанализировав попытки построения социализма, можно выявить все проблемы, которые встанут перед будущим обществом. Дальнейшее исследование пойдет успешнее, если между процессом переосмысления ценностей и перестройкой государственных институтов будет больше взаимодействия, если при этом одна сторона будет помогать другой, контролировать ее. Следует отметить, что два главных движения, женское и экологическое, которые в последние годы стремились преодолеть поток, разделяющий дискуссии об «институтах» от дискуссий об «идеалах», находились за пределами дискуссий о социализме. Оба движения ставят основополагающие, далеко идущие вопросы — о взаимоотношениях полов, отношении человека к природе, которые хотя и не лежат внутри отношений между классами (т. е. того, что представляет главный интерес для марксизма), а поперек, тем не менее преследуют конкретные, практические цели. Ошибки и мистификации, которые окружают каждое из этих движений, вероятно, неизбежны. Поражает то, с какой легкостью их участники переходят от самых метафизических переоценок существующих отношений к предельно практическим вопросам их осуществления. Не случайно поэтому, что оригинальные работы Андрэ Горца, через которые красной нитью проходят экологические проблемы и контуры одной из альтернативных моделей социализма, занимают, так сказать, золотую середину и сочетают философские рассуждения с практическими предложениями[16].
В заключение хотелось бы сказать следующее: не всякий план освобождения человечества совпадает с установлением социализма, у которого в наши дни уже нет монопольного права на ведение дискуссии в русле утопизма. Многие внесли свой вклад в теорию социализма, причем этот вклад не всегда совпадал с выводами марксизма, который также не является единственным левым критическим учением. Какое же место сегодня занимает исторический материализм? В каком-то смысле свое обычное, то есть на перекрестке прошлого и будущего, экономики и политики, истории и стратегии, а именно в центре всех течений, которые именуют себя социалистическими, даже если они его превосходят. Но Центральное место не означает исключительное, всякие претензии на исключительность всегда были необоснованны. Однако основания для того, чтобы исторический материализм мог считаться центральным учением, сохраняются в силу тех контраргументов, которые я приводил выше. Он остается единственной интеллектуальной парадигмой, достаточно емкой, чтобы объединить в общую теорию динамического общественного развития идеальный горизонт будущего социалистического общества с практическими противоречиями и движениями, которые пришли к нам из прошлого. Как любая другая долгосрочная программа научного исследования, он знал повторы и остановки, порождал ошибки текущего момента и шел в неверном направлении, но, как и другая подобная ему парадигма, он будет существовать до тех пор, пока ему на смену не придет достойный кандидат, превосходящий его возможностями познания. Такового пока нет, и мы можем быть уверены, что и завтра в русле марксизма будет проделано столько же работы, сколько ее проводится сегодня. В данный момент рабочий класс Запада находится в состоянии замешательства, в судорогах одной из тех далеко идущих перестроек, которыми не раз бывала отмечена его история, начиная с промышленной революции. Сегодня он гораздо менее распылен и непобежден, как во времена великой депрессии, и — если не будет войны — у него впереди еще долгая жизнь. У марксизма нет оснований покидать свою выгодную позицию, которая заключается в том, чтобы заниматься поисками сил, способных вести эффективные действия, направленные на смещение объективно существующих структур. Однако среди изменений, происходящих сегодня в капиталистическом обществе, эти три пункта могут быть успешно соединены только при условии, что у них будет общая желанная цель, в которую так верят те, кто сегодня колеблется в своем отношении к марксизму или безразличен к нему. До этого же пока еще далеко. Все же есть уверенность, что достичь ее можно, не порывая с историческим материализмом, который входит главной составляющей в теорию социализма.
