Следите за нашими новостями!
 
 
Наш сайт подключен к Orphus.
Если вы заметили опечатку, выделите слово и нажмите Ctrl+Enter. Спасибо!
 


Предыдущая | Содержание | Следующая

Глава Четырнадцатая

Жертвы, понесенные белыми

История борьбы американских негров знает много имен мучеников и героев, и девятеро стойких подростков из Литл-Рока, несомненно, войдут в их число. Но очень часто негры не были одинокими в своей борьбе. В одном ряду с ними шагали белые американцы; их было немало. Этим белым пришлось дорого заплатить за свое мужество.

Я хочу рассказать здесь о них в надежде, что белые и негры, живущие в тех районах Юга, где еще только предстоят бои, будут черпать вдохновение в их примере и в то же время будут отдавать себе отчет в том, что их ожидает.

Героизм не поддается точным измерениям и сравнениям, но я твердо знаю, что все белые, о которых я расскажу, каждый по своему герои. И если даже борьба, которую они вели, казалась им самим тщетной и бесполезной, тем больше чести, что они продолжали помогать делу демократии, не предали его. Некоторых сломили, или они сами не выдержали напряжения, но ни один не стал предателем.

В разгар литл-рокского кризиса на защиту закона и порядка поднялись лишь немногие белые. Ни один из профсоюзных руководителей, например, не выступил с протестом. На первом этапе несколько священнослужителей выразили свое одобрение мирному осуществлению плана отмены сегрегации, предложенного Школьным управлением. Но когда обстановка обострилась, они замолчали. Единственным исключением явился преподобный Данбар Огден: он продолжал взывать к совести граждан Литл-Рока, предупреждая их о неминуемом взрыве.

Еще несколько общественных деятелей заняли твердые позиции. Чем больше сыпалось на них угроз и оскорблений, тем яснее они понимали смысл происходящего, тем тверже становилась их решимость продолжать борьбу. Они выступали как активные союзники своих сограждан-негров в борьбе за человеческое достоинство и в силу этого сразу же стали мишенью для яростных нападок расистов. До того времени все они, не задумываясь, считали себя свободными гражданами. Ведь они принадлежали к привилегированной группе населения, осуществлявшей политическое и социальное порабощение миллионов негров. У них не было оснований сомневаться в своих конституционных правах. Но теперь та же порочная система, которая лишала прав негров, обратилась и против них.

Либерально мыслящий редактор «Арканзас газетт» Гарри Эшмор обрек себя на гражданскую смерть в Литл-Роке, когда напечатал свою первую передовую, критикующую губернатора Фобуса за то, что тот вызвал войска. В 1958 году ему была присуждена Пулитцеровская премия за эти честные и содержательные передовые, написанные во время литл-рокского кризиса.

Расисты оказывали сильнейшее давление на Эшморов и вынудили Гарри в конце концов уйти со своего поста и переехать с семьей в Калифорнию.

Мэр Литл-Рока Вудро Мэн, резко осуждавший Фобуса за то, что тот вызвал в город национальную гвардию штата, телеграфировал президенту Эйзенхауэру и просил прислать в город федеральные войска. Ему тоже впоследствии пришлось покинуть свой родной город: расисты выжили его из кипящего ненавистью Литл-Рока. Начальник Школьного управления Литл-Рока Вирджил Блоссом был избран гражданами города в 1955 году «выдающимся деятелем года» в знак одобрения — и как парадоксально это звучит сегодня! — разработанного им плана постепенной отмены сегрегации в школах.

В 1958 году, после того как Фобус закрыл средние школы, пять из шести членов Школьного управления подали в отставку. Вскоре после этого были проведены выборы, чтобы пополнить состав управления. Новые его члены, вступив в должность, очевидно, не отнеслись к плану отмены сегрегации столь благосклонно, сколь прежний состав. Ибо почти первым их официальным актом было увольнение Вирджила Блоссома.

Впоследствии Блоссом занял пост начальника Школьного управления в Сан-Антонио (штат Техас).

Все эти белые южане ощутили с мучительной ясностью, что та система, которую они всю жизнь поддерживали, система, использовавшаяся для того, чтобы лишать негров их гражданских прав, теперь обратилась против них самих. Те, кто решался поднять голос, оказывались в положении отверженных. Их увольняли с работы, разоряли их коммерческие предприятия, друзья подвергали их остракизму, сограждане вынуждали покинуть город. Трое из них заплатили жизнью.

Утро 19 марта 1960 года началось в нашем доме, как обычно. Джонни подала завтрак, мы поели, и каждый собирался заняться своими делами. Вдруг по радио передали ужасное известие: начальник полиции Литл-Рока Юджин Г. Смит убил свою жену и затем покончил с собой. Окаменев, мы слушали скупое сообщение: «Смит выпустил три пули в жену, сидевшую у кухонного стола, а потом повернул дуло к себе и выстрелил себе в голову». Мне стало дурно. Джонни кинулась ко мне и помогла дойти до спальни.

— Я позову доктора Вудса, — сказала она.

— Не надо, Джонни, сейчас все пройдет.

— Но вы же холодная как лед!

Некоторое время Джонни, вероятно, возилась со мной. Потом она раздела меня и уложила в постель.

Помню, что, лежа, я думала: «Смита больше нет. Может быть, теперь наша очередь».

Появившееся в газетах описание безжизненного тела Мэри Смит, свисавшего со стула, и Юджина Смита, распростертого в луже крови у ее ног, должно было потрясти жителей Литл-Рока и призвать их к действию. Но того не случилось.

Через несколько дней я смотрела на проходившую мимо похоронную процессию. Многие плакали, и я подумала: «Плачь, мой город! Может быть, слезы смоют твой позор».

После похорон Смитов жители Литл-Рока, молча плакавшие во время процессии, погрузились в еще более глубокое молчание, а голоса тех, кто сеял ненависть, зазвучали еще громче.

Юджину Смиту было сорок семь лет. Высокий, красивый мужчина, он весил двести фунтов. За двадцать четыре года службы Смит прошел путь от рядового до старшего офицера. Когда по решению федерального суда губернатор Фобус был вынужден отозвать части национальной гвардии штата Арканзас и прекратить вмешательство в дела Центральной средней школы, где проводилась отмена сегрегации, Смит был заместителем начальника полиции. Руководители школы обсуждали вопрос о том, как обеспечить безопасность негров, и тут на помощь им пришел Смит.

— Дайте мне людей, — сказал он, — и я обеспечу безопасность этих ребят.

Когда мне предложили собрать ребят в своем доме в 8.15 23 сентября, я спросила, кто будет охранять их. Мне ответили:

— Конечно, Смит.

На следующее утро уже в шесть часов Смит во главе сотни отборных полицейских преграждал тысячной толпе дорогу в Центральную среднюю, где учились его дети и когда-то он сам. Когда немного позже толпа узнала, что ученики-негры уже вошли в помещение школы, она стала теснить полицейских, не обращая внимания на увещевания Юджина. Один из заводил бросился на Смита, и тот оттолкнул его на тротуар. Многих арестовали и отправили в тюрьму.

Бенджамин Фаин из «Нью-Йорк таймс» рассказал мне, что Смит вел себя так, будто за ним целая армия. Однако на вопрос журналистов о том, какую позицию он занимает в вопросе об отмене сегрегации, Смит ответил:

— Это не моя забота. Наше дело — всеми мерами защищать жизнь и собственность граждан и охранять общественный порядок. Этим мы и занимаемся изо дня в день. Хотя местные бизнесмены и городские власти одобряли действия Смита, он стал с этого дня объектом ненависти расистов. Они обвинили его в применении насилия при защите учеников-негров. «Продажный пес!», «Иуда!» — вопили они.

В октябре 1957 года ушел в отставку начальник полиции Марвин X. Поттс.

В январе 1958 года, несмотря на яростные протесты Лиги матерей Центральной средней школы, Смит был назначен на его место.

Измученный напряжением город вздохнул свободно, когда закончился 1957/58 учебный год. Литл-Рок отдыхал, но Джину Смиту было не до отдыха. Губернатор Фобус закрыл с нового учебного года все средние школы города, и Смиту пришлось иметь дело с сотнями белых подростков, которые носились по улицам в автомобилях с криками одобрения по адресу Фобуса.

Как это ни парадоксально, но первая кровь, пролитая на улицах Литл-Рока, была кровью белого человека, и пролили ее белые подростки. Пострадал Р. Л. Макгудвин, шестидесяти семи лет от роду, сбитый на перекрестке одной из машин целой процессии автомобилей, в которых ехало примерно 200 учащихся старших классов. Через несколько дней он умер в больнице от многочисленных ранений и ушибов. Как рассказывали свидетели этого несчастного случая, Макгудвина сбила одна из тех машин с подростками, которые он только что приветствовал.

За несколько дней до начала занятий в средних школах, назначенного на 12 августа, я беседовала с начальником полиции Смитом.

Как вы думаете, будут неприятности? — спросила я.

Надеюсь, что нет, — ответил Смит. — Однако по всем данным расисты зададут нам жару. Но мы в боевой готовности. Я также подумал о том, как держать в узде корреспондентов.

11 августа, накануне начала учебного года, опасения Смита оправдались. Из мчащегося автомобиля были произведены четыре выстрела по моему мужу и группе корреспондентов. В их числе были Тэд Постон из «Нью-Йорк пост» и Карл Роуэн, сотрудничавший тогда в «Миннеаполис трибюн». Одна пуля попала в дом жившей рядом белой семьи, чуть не задела ребенка и вонзилась в стену столовой.

На другой день мир снова услышал имя Юджина Смита. На первых полосах газет и журналов всех стран, на экранах телевизоров и кинотеатров появился портрет крупного, ладно скроенного человека в коричневатой соломенной шляпе, который стоял во главе отряда полицейских, сдерживая разъяренную толпу.

Смит уже имел опыт столкновений с толпой в Литл-Роке. Его имя стало тогда широко известно. Некоторые считали его героем, другие — воплощением твердого, умеренного демократизма в рамках закона; белые расисты, возненавидевшие его, объявили Смита злодеем и предателем.

В то утро целый отряд машин с расистами прибыл в Литл-Рок. После выступления губернатора Фобуса перед зданием Капитолия толпа хлынула на улицы города — она кричала, пела, уговаривала прохожих присоединиться к ее «походу». Вся эта масса людей двинулась к Центральной средней школе, чтобы не допустить на ее территорию одного-единственного негритянского подростка.

Путь толпе преградила плотная шеренга полицейских и пожарных. Чтобы все слышали, начальник полиции Смит воспользовался мегафоном. «Мы не хотим неприятностей,— убеждал он. — Расходитесь, идите по домам!»

Вот как описывал этот эпизод один изжурналистов:

«Люди двинулись вперед, но полицейские оттеснили их. По приказу Смита на толпу были направлены брандспойты. В ход пошли дубинки; кое у кого из скандалистов, которых уводили с места происшествия, по лицу текла кровь. К концу дня полиция арестовала 24 человека, в том числе нескольких женщин. Их обвинили либо в нарушении общественного порядка, либо в неподчинении приказу разойтись по домам. В одном-двух случаях было выдвинуто обвинение в нападении на полицейских».

После описанных событий Смит снова стал жертвой яростных нападок расистов. Против него возбуждались бесчисленные судебные преследования в связи с произведенными по его приказу арестами. Из числа тех, кого арестовали несколько позже, примерно 20 человек возбудили против Смита дело о возмещении убытков. Общая сумма, которую истцы собирались взыскать с начальника полиции, составляла почти 500 тысяч долларов. Обвинение? Смит нарушил их гражданские права!

Одна литл-рокская газета опубликовала высказывание кого-то из адвокатов истцов: «...Прежде всего я хочу, чтобы все помнили, что судебное преследование Смита не имеет ничего общего с вопросами совместного обучения или сегрегации. Речь идет о нарушении гражданских прав».

Не прошло и месяца после того, как полиция и пожарные объединенными силами рассеяли толпу «протестантов», как в литл-рокских газетах запестрели новые заголовки.

За один вечер 7 сентября Литл-Рок потрясли три взрыва бомб, очевидно связанные между собой. Одна бомба была брошена в автофургон, принадлежавший городским властям и находившийся в пользовании начальника пожарной команды Ганна Нелли. Фургон в то время стоял перед домом Нелли. Начальник пожарной команды был одним из самых активных участников разгона толпы 12 августа, когда в ход были пущены брандспойты. Другая бомба взорвалась в здании Школьного управления. Служебное помещение, где работал мэр Литл-Рока, было почти разрушено взрывом третьей бомбы.

После тщательного расследования были арестованы и предстали перед судом пять человек. Трое из них оказались зачинщиками и исполнителями преступления, и вокруг них разгорелись страсти и всплыли на поверхность глубоко укоренившиеся предрассудки. Двое из обвиняемых, Дж. Д. Симс и Джесси Рэймонд Перри, были водителями грузовиков, третий — ярый и откровенный сторонник сегрегации Е. А. Лаудердэйл — являлся владельцем компании кровельных и других строительных материалов. Во время суда над ним, который сенсационно подавался в местной печати, недвусмысленно намекалось на то, что Лаудердэйл занимает высокое положение среди руководителей Ку-клукс-клана. Его называли «душой заговора».

Поднялся страшный шум, от которого, фигурально выражаясь, сотрясались стены литл-рокских домов, построенных, кстати сказать, в основном из материалов фирмы Лаудердэйла. В ходе процесса суду были предъявлены улики, доказывающие наличие тайного склада оружия, весьма искусно замаскированного в русле высохшего ручья близ заброшенного дома. Адвокаты Лаудердэйла обвиняли Смита в том, что он приставил к ним агентов, которые якобы следили за ними и подслушивали их телефонные разговоры. Смит отверг эти обвинения. Защитники также утверждали, что суд не может протекать нормально, поскольку атмосфера накалена страстями. Однако ходатайство о переносе слушания дела в другой город было отклонено.

Окружной федеральный суд присяжных Арканзаса признал подсудимых виновными. Присяжные рекомендовали приговорить Лаудердэйла к трем годам тюремного заключения и к штрафу в 500 долларов.

Постоянные преследования и повседневные угрозы расправой были слишком большой нагрузкой даже для такого крепкого человека, как Джин Смит. Преследования не ослабевали. Дни складывались в недели, недели в месяцы. Так прошло семь месяцев. В пятницу 18 марта 1960 года сын Смита, Рэймонд Юджин Смит, 21 года, уже женатый и имевший ребенка, студент Хардинг-колледжа, признал себя вместе с тремя другими студентами виновным в серии краж, совершенных в Сирей, штат Арканзас. Смит младший был приговорен к 250 долларам штрафа и условно к трехлетнему тюремному заключению. Его сообщников приговорили к пяти годам тюрьмы условно и к такому же штрафу.

Юджин Смит был очень храбрым человеком. Он родился и вырос в Литл-Роке. В средней школе, которая известна теперь под названием Центральной, он считался одним из лучших футболистов и легкоатлетов. Окончив академию ФБР, Смит занимал должность инструктора в Полицейской академии Арканзасского университета. Позже он служил в военно-морском - флоте. Нет сомнения, что Смит был в состоянии выдержать больше, чем обычно выдерживают люди. Но эти слова — «больше, чем обычно выдерживают», — не могут вместить представления о той атмосфере ужаса, которая царила в Литл-Роке.

Смит стал одним из винтиков в механизме, который не мог остановиться. Быть может, осуждение сына явилось последним ударом, окончательно сломившим дух этого способного полицейского офицера, так сильно пострадавшего от нападок расистов. Ибо именно в тот день, когда сын был осужден, Смит застрелил жену и себя. На следующее утро, 19 марта в 10 часов, сосед, зашедший в дом Смитов, обнаружил их мертвые тела. Рядом лежал пистолет. Прибывшая полиция установила, что двойная трагедия произошла примерно в 21 час 30 минут 18 марта. Позже следователь графства по уголовным делам д-р Ховарт А. Дисхонг установил, что Смит трижды выстрелил в жену, сидевшую за кухонным столом, а затем пустил пулю себе в лоб.

Этой трагедией, официально названной «Убийством-самоубийством», завершилась карьера Юджинл Грэнвила Смита. Что бы ни произошло теперь в Литл-Роке, это его больше не коснется. Он лишь останется в памяти тех, кто принимал участие в грозных событиях Литл-Рока, останется как храбрый, верный своему долгу офицер, стоявший за порядок и закон даже в тех случаях, когда губернатор штата поступал иначе.

Трагедия Смита почти неразрывно связана с тем, что случилось в Литл-Роке со мной. В то утро, когда я узнала о его гибели, я сказала Джонни: «Это может случиться и со мной»

«Иуда предал Христа, Бенедикт Арнольд предал свою страну, а ты, Данбар, предаешь свою расу!»

Это яростное обвинение бросил в лицо преподобному Данбару Огдену-младшему один из друзей его детства. Предателем интересов белой расы считали Огдена и другие. Ведь Огден — южанин из старинного рода плантаторов, тесными узами связанного с рабовладельческим укладом Юга. Говорят, что у его прадеда Дэвида Ханта было больше негров, чем у любого другого плантатора в Миссисипи, а может быть, и на всем Юге. Дядя Данбара, Фред Огден, возглавил мятеж против полиции Нового Орлеана, на которую в период Реконструкции Федеральное правительство возложило задачу проведения в жизнь закона о неграх. Отец Данбара Огдена был облечен высоким духовным саном в пресвитерианской церкви и, как священнослужитель, возглавлял крупнейшие и весьма влиятельные церковные приходы Юга. В глазах друзей Огдена именно его родословная и занимаемое им видное положение и явились причиной обвинения его в предательстве. Так что же он совершил?

Семья Огденов поселилась в Литл-Роке в 1954 году. Переезд ее в этот город не явился заметным событием для кого-либо, кроме одних лишь прихожан Центральной пресвитерианской церкви. Это был период, когда Юг переживал процесс размежевания на два враждебных лагеря. Один превозносил решение Верховного суда от 17 мая 1954 года и называл его «правильным и справедливым», а другой осуждал его, утверждая, что оно вынесено «по наущению коммунистов» и представляет собой «узурпацию прав всех белых». Огден уже давно привык к подобным разногласиям, и его семья без особого труда и довольно быстро приноровилась к укладу жизни в Литл-Роке.

Данбар Огден выполнял обычные обязанности священнослужителя, а кроме того, не афишируя этого, включился в деятельность многочисленных общественных организаций. Он взял на себя функции духовного наставника Ассоциации родителей и учителей особо одаренных детей и литл-рокского отделения Объединения лиц, страдающих параличом, а также активно работал в комиссии помощи умственно отсталым детям при одном из клубов города («Сивитен клаб»).

Его жена, деятельная и способная женщина, горячо любящая мужа и детей, тоже принимала участие в работе различных организаций. Два их сына — девятнадцатилетний Джонатан и восьмилетний Пол, на лице которого всегда сияла улыбка, — страдали глухотой. Поэтому миссис Огден особенно интересовала работа в Ассоциации родителей и учителей глухих детей. За активную деятельность ее даже избрали председателем отделения этой Ассоциации в штате.

У Огденов было еще два сына: Дэвид, которому в то время шел двадцать второй год, работал в Управлении автомобильных дорог штата Арканзас, а затем в Ассоциации молодых христиан; Данбар учился в Мюнхенском университете и получал стипендию от западногерманского правительства.

Впервые я попала к Огденам спустя года три после их переезда в Литл-Рок, и мне очень понравилась эта дружная и жизнерадостная семья. Видно было, что все они горячо привязаны друг к другу. Но я забегаю вперед.

О Данбаре Огдене я услышала в первый раз в июне 1957 года, когда его избрали президентом Межрасового союза священников Большого Литл-Рока.

Именно это обстоятельство побудило меня позвонить ему по телефону и пригласить пойти в первый день занятий вместе с учащимися-неграми в Центральную среднюю школу.

Он на какое-то мгновение заколебался. «Если будет на то воля божья, я приду», — все же ответил он. Позднее Данбар Огден признался, что главной причиной его нерешительности был просто-напросто страх. Но, кроме того, тут, конечно, играли роль и привычные для его среды и семьи представления. «Я все еще был в плену формулы «отдельно, но на равных правах», — пояснил он. — Я не мог установить по-настоящему дружеских отношений с неграми, ибо продолжал смотреть на них свысока».

На следующее утро, когда ребята собрались, чтобы идти в школу, Огден был с ними. Его сопровождал сын Дэвид. Отец был рад этому и гордился сыном.

— Когда я уходил сегодня из дому, — сказал он мне, — я не знал, сколько человек удастся собрать. Я обзвонил по телефону тех священников, которые, по-моему, могли бы прийти, но все они отвечали очень неопределенно: «Не слишком ли уж все это демонстративно?», «Разве это входит в обязанности священника?» А многие просто говорили: «Я не уверен, что такова воля божия». Когда я садился в машину, из дома вышел Дэвид и сказал: «Я поеду с тобой, папа. Тебе может понадобиться телохранитель».

Явились всего лишь еще три священника, и мистер Огден, как бы извиняясь, произнес:

— Мне очень жаль, что я не сумел убедить других, но должен признаться, мне и самому пришлось молить бога, чтобы он ниспослал мне мужество. Я все никак не мог избавиться от страха, что меня стукнут по затылку фотоаппаратом. Ему и в голову не приходило, что белые жители Литл-Рока ополчатся на него. Ведь он был пастор и к тому же южанин. Но в тот день Огден увидел горящие ненавистью глаза, искаженные лица, услышал крики толпы, жаждавшей крови не только девяти негритянских ребят, но и его, Огдена, и всех, кто к нему близок, и он понял, насколько ужасна система, с которой была связана вся его жизнь. «Тогда я осознал, к чему ведет сегрегация. И я должен был сделать выбор», — рассказывал он мне впоследствии.

Вначале решение Огдена вызвало лишь некоторое удивление. «Почему ты сделал это, Данбар?» — спросил Огдена один из его близких друзей.

Другие прихожане защищали его. Один из них дал следующее объяснение поведению своего пастора: «В конце-то концов, он ведь президент Межрасового союза священников. Занимая такое положение, надо что-то делать, чтобы поддержать свой престиж. Мыто все знаем, что не по своей воле он туда пошел».

У Данбара Огдена еще была возможность сохранить друзей и престиж. Для этого ему следовало лишь не иметь с нами больше никакого дела. Но он созвал и провел собрание священнослужителей различных вероисповеданий всего штата, которое приняло обращение в поддержку нашей борьбы.

Однако силы реакции тоже не дремали. И тогда священники — коллеги Огдена стали говорить более осторожно, а затем вообще прекратили всякие выступления на тему о сегрегации. Вскоре один лишь Огден продолжал взывать к совести народа. Поступая таким образом, он вовсе не претендовал на роль мученика и не стремился казаться праведнее других, хотя именно эти побуждения ему приписывали. Он просто увидел жестокую действительность, окружавшую его, и решил бороться с нею. Вот по этой-то причине друг Огдена написал ему: «Ты, Данбар, предаешь свою расу».

В глазах сторонников сегрегации Огден оказался предателем. Он предал их дело, и они решили во что бы то ни стало заставить его заплатить за это дорогой ценой. Им вовсе не требовалось с этой целью напяливать маски и белые балахоны или вывозить Огдена из города на тачке. Достаточно было лишь перестать оказывать его церкви обычную финансовую поддержку. Однажды один из состоятельных прихожан предупредил Огдена: «Участие пастора в борьбе вокруг вопроса о расовой сегрегации оставляет слишком мало времени для исполнения его прямых обязанностей, а мы ведь платим ему именно за исполнение этих обязанностей». Позднее давление оказывалось уже в менее деликатной форме. Прихожане церкви, в которой служил Огден, перестали ходить на его проповеди, прекратили вносить денежные взносы и в конце концов вынудили его отказаться от прихода. Конечно, все приличия были соблюдены, поскольку от Огдена избавлялся не окраинный «хулиганский» район, а центр города, где жили лишь «денежные мешки», в том числе «самые благородные семьи Литл-Рока» и «лучшие друзья» Огдена.

Накануне отъезда в Хантингтон, в Западную Виргинию, - где Огден получил место младшего священника первой пресвитерианской церкви, он вместе с женой зашел ко мне. Мы беседовали, и мне бросилась в глаза резкая перемена в лице Огдена. Морщины на лбу стали глубже, глаза приобрели усталое и грустное выражение. Это напомнило мне о том, что ему пришлось пережить: оскорбительные телефонные звонки, не дававшие покоя ни днем, ни ночью, брань и угрозы, которыми осыпали членов его семьи, потеря старых друзей, отвернувшихся от него, и, наконец, необходимость покинуть приход. Цена, которую заплатил Огден за то, что вел себя, как подобает человеку, заставила меня пожалеть о моем первом телефонном звонке ему.

— Я сожалею, что из-за меня вы попали в беду, — сказала я.

Данбар Огден помолчал, а потом ответил:

— Не жалейте ни о чем. Если бы мне пришлось проделать все это сначала, я поступил бы точно так же. Мне кажется, что, принимая участие в столь достойном деле, я стал лучшим христианином.

После отъезда Огдена из города расисты взялись за его сына Дэвида. Участие отца в нашей борьбе лишь укрепило убеждения Дэвида — впечатлительного юноши с горячим сердцем и сложившимися взглядами на жизнь. О том, что фанатики-расисты сделали Дэвида своей мишенью, я узнала из разговора с одним из моих белых друзей, который зашел, чтобы спросить, известно ли мне, что Дэвид все еще в городе.

Да, конечно, — ответила я.

Но тебе, Дэйзи, известно не все. Сегодня я был в кино и заметил группу парней у кассы, которые приставали к какому-то юноше. Я было не обратил на них внимания, но вдруг услышал твое имя. Кто-то говорил: «Эй, ты, любитель черномазых, а почему ты не с Дэйзи Бейтс?» Тогда я обернулся и увидел, что хулиганы окружили Дэвида. Они орали: «Мы выгнали твоего отца из города! Убирайся и ты!» Это была отвратительная сцена. Но Дэвид не испугался. Он продолжал стоять как ни в чем не бывало.

Этот рассказ расстроил меня. Ведь Дэвид ничего не сделал. Он лишь сопровождал отца в первый день, когда ребята пытались проникнуть в Центральную школу. Я спросила моего белого друга:

— А ты пришел Дэвиду на помощь? Какое-то время он не отвечал.

— Нет, — признался он. — У меня не хватило смелости.

Я позвонила Дэвиду и спросила, как он поживает.

— Все в порядке, миссис Бейтс, — прозвучал его ответ. — Не беспокойтесь обо мне. А что слышно у вас?

Хотя Дэвид никогда не жаловался, никогда не просил о помощи, дела его были далеко не в порядке. Расисты создали такую атмосферу у него на службе в Ассоциации молодых христиан, что ему пришлось уйти оттуда. Он нанялся бухгалтером в одну из фирм в центральной части города и вскоре подружился со своими сослуживцами. Но однажды какой-то расист заметил Дэвида, когда тот обедал, и проследил, где он работает. Вскоре хозяину и служащим конторы было сообщено, кто он такой. С ним стали обращаться как с «предателем». Один из служащих, с которым у Дэвида установились дружеские отношения, заявил: «Я стыжусь знакомства с вами. Если бы я мог, я бы выгнал вас из города». Другой сослуживец стал осыпать Дэвида бранью. Дэвид внешне сохранял полное спокойствие. И это, Очевидно, так взбесило его сослуживца, что тот ударил Дэвида кулаком. И все же Дэвид не дал себя спровоцировать на драку. Но на следующий день он подал заявление об уходе.

Дэвид отправился к своим в Хантингтон. Найти там работу ему не удалось. И тогда он решил перебраться в Калифорнию. По дороге он собирался заехать к своему приятелю в Теннесси.

По пути туда он остановился в одном отеле.

Кто знает, что происходит в душе впечатлительного и благородного человека! Кто знает, какие вопросы он задает себе... Какие ответы дает на эти вопросы...

Ночью 22 июня 1960 года Дэвид Огден приставил к груди ружье и застрелился.

Весной 1958 года я была так занята ребятами из Центральной школы, а также вопросами безопасности их семей, моего мужа и своей собственной, что почти ничего не знала о том, как вообще обстоят дела в нашем городе.

В общем-то мне было известно, что подавляющее большинство жителей не принимает участия в расистских погромах. Быть может, они даже возмущались происходящим и испытывали чувство стыда, но активно своего возмущения не выражали.

И лишь после того как мартовским вечером 1958 года к нам заглянул Билл Хэдли, я в полной мере поняла, как отразилась на честных гражданах нашего города кампания ненависти и жестокости. Я думала, что к враждебному лагерю принадлежат только Совет граждан, Лига матерей — сторонниц сегрегации, Ку-клукс-клан и те, кто их поддерживает, и полагала, что объектом их преследования являются лишь девятеро подростков да я.

Среди наших многочисленных белых друзей в Литл-Роке Билла Хэдли я считала самым верным другом. Мы были знакомы много лет. Предыдущим летом Билл открыл рекламное агентство, а до этого он имел все основания считаться самым популярным радио и телевизионным обозревателем в Арканзасе. Билл специализировался на политическом репортаже. Мне приходилось часто встречаться с ним в многочисленных комитетах, в работе которых мы оба принимали участие. Особенно близко мы сталкивались в Комитете мэра, организованном нашим первым после периода Реконструкции мэром, республиканцем Прэттом Реммелем, для приема иностранных гостей из Азии, Африки и Европы.

Войдя в комнату, Билл бросился на диван. Как всегда, его лицо озарилось приветливой улыбкой, но мне показалось, что его широкие плечи как-то устало опущены. Я всегда считала Билла самым уверенным в себе человеком из всех моих знакомых.

Я сердечно поздоровалась с ним:

Привет, Билл! Не хочешь ли чашку горячего чая?

Не откажусь, — ответил он.

Что-то в его голосе, хорошо поставленном, музыкальном, прекрасно знакомом всем жителям Арканзаса, заставило меня насторожиться. Он уже не улыбался, и глаза его, обычно ясные и приветливые, покраснели и смотрели устало.

Уж не болен ли ты, Билл? — тихо спросила я.

Нет, Дэйзи. — Он пристально посмотрел на меня. — А ты как себя чувствуешь? Выглядишь ты утомленной. Тебе, наверно, здорово достается. — Последние слова он произнес чуть ли не с благоговением.

Немного достается, — сказала я. — Я не видела тебя целую вечность, Билл. Расскажи-ка о себе, о Джин, о детях.

Джин родилась в Арканзасе, а Билл — в Массачусетсе. Дочь видного священника из Лонока в Арканзасе, Джин познакомилась с Биллом во время войны, когда тот находился в учебном лагере в Стьютгарте, в нашем же штате. Спустя год они поженились, а после войны поселились в Литл-Роке. Перед войной Билл работал на радио и очень быстро стал любимым радиокомментатором города. Семья Хэдли уезжала из Литл-Рока всего лишь на пять лет, когда Билл работал на радиостанции в Провиденсе, штат Род-Айленд.

Они чувствуют себя неплохо, да и я тоже... К чертям все это, Дэйзи, мне ведь все равно тебя не провести! — Он снова улыбнулся. Джонни подала нам чай. Билл молча помешал в чашке ложечкой и снова заговорил: — Наверно, потому я и пришел сюда, чтобы облегчить перед тобой душу и чтобы ты меня подбодрила. Я уже чувствую себя лучше. Повидался с вами — и стало легче. Так что, пожалуй, я больше ничего не скажу.

Ну нет, Билл Хэдли. Раз начал, так продолжай, — возмутилась я. — Что случилось? Говори, слышишь!

Муж стал прощаться, объяснив, что ему нужно идти на дежурство — вместе с Томасом он патрулирует дом снаружи. Он обещал скоро вернуться.

Если понадобится помощь — крикни, — сказал ему Билл. Затем он обратился ко мне: — Знаешь, Дэйзи, я сделал открытие: между двух стульев сидеть нельзя. Никак нельзя.

Не понимаю, — заметила я, прекрасно зная, что именно он имеет в виду.

Я только что с одного собрания. — Билл устало махнул рукой. — Какого — не важно. Ты ведь знаешь, в каких только комитетах и комиссиях я не состою! Как ты думаешь, неужели в нашем городе люди не могут говорить ни о чем другом, как только об отмене сегрегации? Собрание было созвано совсем по другому поводу. Но все равно обсуждали этот вопрос. И знаешь, Дэйзи, когда начинают об этом говорить, я не могу молчать. Я высказываю свою точку зрения.

Но сегодня все получилось иначе. Я впервые почувствовал себя в полном одиночестве. Это страшно— не для меня, а для них. Я им сказал: «Девять негров, учащихся Центральной школы... нет, восемь, ведь одну девушку исключили, — они-то будут в полном порядке. Ну а вы? Вы уверены, что будете чувствовать себя хорошо? Неужели же у нас больше не осталось гражданской совести?»

И что же произошло после этого? Кто-нибудь еще высказался? — спросила я.

О, я уверен, что некоторые в душе были со мной согласны. Большинство считает себя «умеренными». Да, конечно, выступила одна весьма почтенная дама, с которой у меня были дружеские отношения. Но она нанесла мне удар в самое сердце. Говорила она стереотипными, шаблонными фразами. Я был потрясен, потому что она оказалась совсем не такой, какой я ее считал. Другие высказались менее резко, утверждая, что речь теперь идет уже не о сегрегации или ее отмене, а о правах штатов!

Я никогда не сомневалась, Билл, — сказала я, — что, если расовая проблема встанет на повестку дня, ты займешь правильную позицию.

Да, теперь она встала на повестку дня, Дэйзи. Встала в полный рост. — Он допил свою чашку и посмотрел на меня испытующе. — Тебе все это, наверно, кажется ерундой по сравнению с трудностями, которые выпали на твою долю. — Билл закурил и глубоко затянулся. Потом подошел к окну, раздвинул занавеси и стал осматривать стекла, — Я вижу, боевые пробоины все еще не заделаны.

Да, — ответила я. — Какой смысл вставлять новые стекла? В них снова запустят камнем или бутылкой, а то и чем-нибудь похуже. Но лучше поговорим о тебе, Билл. Ты ведь не кончил своего рассказа.

Так вот, Дэйзи, — снова начал он, — трудно поверить, но... — Билл походил по комнате, потом сел, нахмурившись. — То же самое происходит во всех организациях, в которых я состою. Правда, добрая треть из них — смешанные, но я говорю о тех, в которые входят одни белые.

Все участники этого собрания, вероятно, влиятельные люди?

Да, все без исключения. Это врачи, интеллигенция, богатые бизнесмены, люди, добившиеся неплохого положения. Ведь только у таких людей есть время участвовать в общественной деятельности. Именно это и выводит меня из себя. Ведь они всегда первыми принимают участие в сборе средств и в других мероприятиях, но сейчас лучше бы они уехали куда-нибудь во Флориду — все равно здесь, в Арканзасе, при создавшейся критической ситуации никакого толку от них нет. Вот это-то я и имел в виду, когда говорил, что между двух стульев сидеть нельзя. Надо сделать выбор, причем очень быстро, немедленно, даже если единственное, чем ты можешь помочь, — это молчание. Я никогда раньше не видел, чтобы общество так быстро оказывалось разделенным на два лагеря глухой стеной. И в этой стене, Дэйзи, нет даже калитки. — Голос Билла замер, и он печально покачал головой. Лицо его приобрело недоуменное выражение, а глаза как бы в поисках ответа устремились на меня. — Сделав выбор, ты уже не можешь покинуть свой лагерь, — снова заговорил он. — Через стену никак не переберешься. А если и перелезешь, то к тебе с подозрением отнесутся оба лагеря. «Вот, — подумала я, — теперь он наконец начинает узнавать то, что негры знают и с чем они должны считаться всю свою жизнь: как глубок водораздел, проходящий через общество Юга». Но вслух я этой мысли не высказала, а лишь тихо произнесла: Бедняга, нелегко тебе осознавать, какими подлыми и бессердечными могут быть люди той расы, к которой ты принадлежишь.

И что любопытно, — прервал меня Билл. — Ведь не испытывай они страха, многие с радостью поддержали бы меня. Страх — ужасная вещь, Дэйзи.

Ведь правда?

Да, — согласилась я. — Тем более что бояться-то им нечего. Разве лишь того, что подумают о них, что скажут люди. Но ведь некоторые белые жители нашего города вели себя очень мужественно. Преподобный Огден, Юджин Смит, например. Есть и другие. И число их будет расти, — добавила я с надеждой.

Послушай, что я тебе скажу! — воскликнул Билл. — С меня хватит этих бессмысленных собраний.

Больше ноги моей там не будет!

Что сказать тебе на это? — ответила я. — Я тоже больше не хожу в эти смешанные организации.

Мне надоела их бездеятельность, и потом, все мое время и силы уходят на девятерых ребят. Знаешь, ведь каждый день, отправляясь в школу, им приходится преодолевать в себе страх, для которого есть весьма реальные причины.

— Не думай, что я забыл о них, — сказал Билл. — Потому-то я и пришел сюда, чтобы быть поближе к тебе, что ли, и заимствовать у тебя частицу твоей силы.

Мы оба рассмеялись, почувствовав облегчение, и Билл собрался уходить. Тогда мне пришло в голову спросить его, нет ли у него неприятностей в агентстве. Он криво усмехнулся и снова уселся на ручку дивана.

— Знаешь, Дэйзи, ведь я и есть тот самый сын «страны неограниченных возможностей». Билл процитировал девиз нашего штата, который выгравирован даже на автомобильных номерных знаках. Он продолжал:

— Сейчас мне смешно, но и горько тоже. Ведь мы были так же уверены в том, что наш штат идет по пути прогресса, как в том, что бог сотворил землю. Когда мы сюда переехали, я считал Арканзас чем-то вроде нового рубежа времен первых поселенцев. Он обладал всем, что необходимо для успеха и процветания, — природными богатствами, добрым народом, жаждавшим перемен. Посмотри, как неузнаваемо изменилась Гранд-Прейри! [1] А сколько новых заводов построено! Я объездил весь штат, произнося речи, рассказывая людям, какие блестящие возможности откроются перед ними, если они научатся трудиться вместе и вместе создавать новые отрасли промышленности. Но есть и оборотная сторона медали. Пока я разъезжаю и бесплатно произношу речи о блестящих возможностях, мой счет в банке потихоньку тает.

— Не может быть, Билл! — удивилась я. — Неужели и ты пострадал? Они оказывают давление на тех, кто дает рекламные объявления в нашу «Стейт пресс». Но ты?

— К счастью, — сказал Билл, — большинство моих контрактов заключено не с литл-рокскими фирмами. Я связан с клиентурой даже за пределами Арканзаса. Но для открытия агентства, особенно рекламного, более неподходящее время выбрать трудно. Не успел я основать дело, как губернатор выступил по телевидению и объявил, что вызывает войска, о чем вы, миссис Бейтс, вероятно, не забыли, —добавил он с дружеской улыбкой, впервые за весь вечер озарившей его лицо и напомнившей мне прежнего Билла. У Билла были контракты на весьма крупные суммы, но новых предложений не поступало. Билл собирался поехать в Европу для съемки фильма по договору с одной авиационной компанией, рекламировавшей заграничные путешествия. Ему очень не хотелось оставлять Джин и детей в такое время. Лицо его снова омрачилось, и я стала настойчиво просить его рассказать, что же случилось.

— У ребят в школе неприятности. Правда, пока что не очень серьезные.

Пришлось напомнить ему, что его дети учатся не в Центральной средней, а в школах в Пьюласки-хейтс.

— Но ведь моего сына зовут Уильям Хэдли третий, — возразил Билл. — Он мой сын. Но все это ерунда по сравнению с тем, что приходится ежедневно терпеть тебе. Несколько противных телефонных звонков. К сожалению, один раз к телефону подошла Мисси. — Мисси — это маленькая дочка Билла, Маргарет. — И Билл поругался в школе. Ничего особенного, небольшая стычка. — Билл потянулся к шляпе и снова поднялся, чтобы уйти. — Я загляну к тебе, Дэйзи, когда вернусь из Европы, — сказал он. — Я все тебе выложил, и мне стало полегче. Как повидаешь тебя, и твоего супруга, и ваше разбитое окно, так собственные беды перестают казаться страшными. Ты ведешь себя так, будто ничего особенного не происходит, а твой Бейтс спокойно берется за дробовик.

И Билл решительным шагом направился к двери, а я подумала, что к нему вернулось его прежнее беззаботное мужество, что плечи его больше не опущены, как в ту минуту, когда он входил в наш дом.

В этот вечер я перед сном спросила мужа, что, по его мнению, переживают белые, впервые увидев, какими садистами могут быть представители их расы и как малодушно подчас ведут себя самые «прогрессивные» интеллигенты и «либеральные» коммерсанты.

Знаешь, родная, — сказал муж, — вероятно, лучше быть черным или коричневым и не обманывать себя иллюзиями. Если на нашу долю когда-нибудь выпадают сюрпризы, они по крайней мере бывают приятными.

Возьми поведение Билла — это как раз такой сюрприз. Не совсем сюрприз, — возразила я ему. — Ведь у Джин целая куча сестер и братьев — кажется, пять — в разных местах Арканзаса, и она со всеми ими очень дружна. Я не хочу сказать, что... Но пора спать.

И я на некоторое время забыла о семье Хэдли. Слишком много было других дел. Минниджин спокойно ходила в школу на Севере, но другие ребята подвергались еще более агрессивным преследованиям со стороны малолетних расистов в школе. Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения вела борьбу против серии законопроектов, принятых законодательным собранием штата, чтобы ограничить наши права. А мне и мужу пришлось отчаянно бороться за сохранение «Стейт пресс».

Как-то в июне 1958 года — помню, это было после того, как Эрнст окончил Центральную среднюю, — я встретила на почте в «Федерал билдинг» одного своего белого знакомого. Этот человек поддерживал дружеские отношения с Биллом и, кроме того, принадлежал к числу выходцев из «лучших семей Арканзаса» и знал обо всем, что происходит в нашем городе. Он гордился своей «умеренностью» и поэтому входил в большинство тех организаций, в работе которых принимал участие Билл. В разгар событий он помогал нам, хотя никогда не делал этого публично — вот почему я не хочу называть его имени.

Выкладывайте мне все новости, — потребовала я. Достаточно одной, — последовал ответ. — Я как раз сейчас о ней думаю. Только что я заглянул в контору Билла Хэдли, чтобы узнать у Джин, когда Билл возвращается. Она вела дела агентства в его отсутствие, но сегодня контора оказалась закрытой. Я позвонил Джин домой, чтобы выяснить, в чем дело, и она все мне высказала.

Продолжайте, — попросила я. Оглядываясь то через одно плечо, то через другое, он незаметно оттеснил меня в сторонку от очереди, стоявшей перед окошком, где продаются почтовые марки. Она сказала мне вот что: «Больше я не в силах терпеть». Она имела в виду все те письма от клиентов, расторгающих контракты, на которые ей приходится отвечать. Иногда по целым дням в конторе не раздается ни одного телефонного звонка, а если кто-нибудь и позвонит, то для того, чтобы сказать гадость. Она решила закрыть контору и сидеть дома. Но домой тоже звонят. «Это квартира Билла Хэдли? А, вы жена этого любителя черномазых!» Все это очень мучительно, тем более что Арканзас — родина Джин и она всегда его любила. Ей, должно быть, очень тяжело.

Необходимо что-то предпринять, — сказала я. — А вы пытались рекомендовать их агентство каким-нибудь клиентам? Мой собеседник пожал плечами.

— Боюсь, Дэйзи, что с этим придется подождать до возвращения Билла. Осталось уже недолго. Билл Хэдли вернулся летом 1958 года, но я увиделась с ним лишь весной 1959 года, когда мы случайно встретились в самолете компании «Америкен Эйрлайн» на пути в Вашингтон.

— Билл! — радостно окликнула я его. — Ты тоже направляешься в Вашингтон?

Он занял место рядом со мной. Я продолжала говорить о том, как рада его видеть, как хорошо, что мы встретились и можем вволю поболтать. Тут только я заметила, что Билл не ответил на мой первый вопрос и вообще никак на него не реагировал. Поэтому я снова спросила его: А куда ты летишь?

В Вашингтон, искать работу, — ответил он сквозь зубы, устремив взгляд через окно на аэродром, с которого мы в этот момент взлетали. Смотря на землю Арканзаса, он в знак прощания с ней насмешливо помахал рукой. — Я не жалею о том, что покидаю тебя, «штат неограниченных возможностей», — возможностей, лопнувших как мыльный пузырь!

Мы оба замолчали и были, по-моему, рады тому, что шум мотора и присутствие стюардессы, возившейся у наших кресел с ремнями, мешали нам продолжать разговор. Я, конечно, вспомнила, что Билл закрыл свое рекламное агентство, и полагала, что он собирается вернуться на радио или телевидение, а может быть, устроиться в какую-нибудь другую рекламную фирму.

Самолет набрал высоту, пошел на постоянной скорости, и нам стали видны края пушистых облаков. Тогда Билл рассказал мне, что продает свой дом бывшему губернатору Сиду Макмату.

— Когда сделка будет завершена, мы уедем. Я совсем разорен. Как-нибудь я тебе расскажу все. И о поездке в Европу, которая заставила меня наконец расстаться с иллюзиями. Но только не сейчас, Дэйзи.

Я похлопала его по руке и ничего не сказала. Мы долетели до Вашингтона почти в полном молчании. Билл то дремал, то читал газету, то бросал ее и здумчиво смотрел в окно.

По пути к аэровокзалу Билл заглянул мне в глаза с усмешкой, напомнившей мне прежнего веселого и общительного Билла.

— Спасибо, Дэйзи, за то, что ты не пыталась утешать меня стандартными фразами вроде: «Не падай духом!», «Чем я могу помочь тебе?» — и так далее. Я их достаточно наслышался во всех вариантах. Он отошел от меня, а затем вернулся и, улыбаясь, произнес:

— Надеюсь, что когда-нибудь ты напишешь книгу о Литл-Роке. И тогда я подробно расскажу тебе о том, что пережил наш наивный северянин, который думал, что этот «штат неограниченных возможностей» станет ему родиной, и о том, как обычаи этого штата вынудили его расстаться с ним. Он направился к газетному киоску и купил газету, а я пошла на стоянку такси.

Сколько же людей сделает несчастными ненависть, посеянная Фобусом и компанией? Много ли еще Биллов Хэдли будет вынуждено бежать из Арканзаса? Я вспомнила семью Огденов и подумала о том, как одиноко чувствует себя на Юге белый, если он поступает «не как положено». Но мы, негры, ведь не всегда это понимаем. И даже когда понимаем, не всегда сознаем, что эти белые нуждаются в нашей помощи и поддержке, что им нужна частица нашей силы.

В то время меня занимали сотни всяких дел, и мне было не до писания книги. А когда я начала писать эту повесть моей жизни, мне стало казаться, что я никогда не закончу ее. Сотни раз мне приходилось отрываться от рукописи и идти в суд, или ждать, что меня бросят в тюрьму, или начинать новую борьбу, или продолжать старую. Мне предстояло еще пережить тяжелую осень 1959 года, когда опять надо было добиваться допуска ребят в школу, снова ждать погромов и бояться за жизнь отважных Джефа и Карлотты. Но я не забыла того, что обещал мне Билл. А хорошо зная Билла, я была уверена — он выполнит свое обещание, хотя поговорили мы об этом лишь мимоходом. Я не сомневалась, что он доскажет до конца пока еще не начатый им рассказ.

В декабре 1960 года я позвонила Биллу в Вашингтон, где он работал в одном из государственных учреждений. На следующей неделе я поехала к Хэдли в гости и впервые услышала всю повесть возвышения и падения Билла. Эта история, как и некоторые другие, еще неизвестна людям, и я хочу ее рассказать,ибо она раскрывает один из характерных аспектов «битвы в Литл-Роке».

Вот что поведал мне Билл, когда я была у него в гостях в Вашингтоне.

Я напомнила ему:

Билл, ты хотел рассказать мне о своей поездке в Европу. Начнем с нее.

Ах да. В Европе мне два раза предложили выступить от имени государственного департамента.

Оба выступления сыграли важную роль в моей жизни.

Первое состоялось во время большой субботней телевизионной передачи Би-би-си из Лондона, посвященной событиям в Литл-Роке. Перед моим выступлением в течение двух минут показывали Старые кадры о столкновениях в Центральной средней школе.

И тогда, мне кажется, на меня снизошло просветление. Я со всей ясностью понял, что происходит. По-моему, я рассказал англичанам не очень много, поскольку я сам еще до конца не разобрался в событиях.

Но позднее, в Париже, мне пришлось выступать в «Клубе четырех ветров». Члены этого клуба — в основном студенты-старшекурсники, и клуб приглашает ораторов через различные посольства, я говорил примерно сорок минут, и американское посольство записало все мое выступление на магнитопленку.

Я рассказал присутствующим все без прикрас. А потом целый час мне задавали вопросы. Они хотел знать, как же подобные вещи могли произойти в стране, которая считает себя самым демократическим государством мира.

Да, в незавидное ты попал положение, — сказала я. — А что случилось, когда ты вернулся домой?

Я возвратился в Литл-Рок в июле 1958 года, в разгар раздутой Фобусом кампании. Я не подозревал о том, какое непосредственное отношение эта кампания имела ко мне лично, и не думал, что мне придется распрощаться со своим агентством. Я сильно изменился. И Литл-Рок тоже был уже не тем городом, который я покинул два месяца назад. Помнишь, как-то вечером я пришел к вам домой? Тогда я тоже считал обстановку неважной. Но когда я приехал из Европы, город просто изумил меня. Поражало все — и люди на улицах и их разговоры. Говорили либо о выборах, либо о сегрегации, либо о том и другом вместе. А потом фирма, только что переехавшая откуда-то с Севера в северо-западную часть Арканзаса, прервала со мной переговоры об очень крупном контракте. А я считал, что контракт у меня в кармане. Агентам нескольких типографских фирм, приезжавшим для получения заказов, рекомендовали: «Побывайте у нашего рекламного агента (то есть у меня) в Литл-Роке». Джин даже слетала к ним, чтобы уточнить кое-какие детали, перед тем как они примут окончательное решение. Но когда я послал им контракт на подпись, я так и не получил его обратно ни в подписанном, ни в незавершенном виде.

А тебя приглашали выступать, когда ты вернулся домой? — спросила я.

Да, приглашали, но делалось это уже по-другому. Обычно я произносил что-то около ста речей в год бесплатно. И все в Арканзасе знали, что я хорошо снимаю. Пять лет телевидение демонстрировало мои фильмы. А тут стало известно, что я привез несколько роликов о Всемирной выставке в Брюсселе.

Поэтому вскоре я стал получать приглашения, сопровождавшиеся одним условием. Правда, ставя это условие, передо мной даже извинялись. Им нужны были мои фильмы, но не выступления. Тем самым мне как бы говорили: «Ни слова об отмене сегрегации!» Но меня это уже больше не забавляло, и я отклонял все предложения, как раз в это время я и решил, что нужно активно включиться в борьбу. И я выдвинул свою кандидатуру на пост управляющего делами города.

Но мэр Литл-Рока Мэн, — прервала я Хэдли, — был уже заменен управляющим делами города и был избран совет управляющих в составе семи человек.

Да, да. Я выступил в качестве независимого.

Сторонники сегрегации выставили своих кандидатов,выступавших под самыми различными вывесками. Моими соперниками были один расист и кандидат, поддерживаемый Комитетом борьбы за хорошее правление. Когда я объявил о своем решении баллотироваться и перечислил все организации, членом которых состою, включая городскую лигу, мой телефон не переставал звонить два дня подряд. На меня обрушилась вся ненависть, которую разжигал губернатор во время расистской кампании. Тебе об этом говорить незачем. Все это ты испытала на себе! Потом уже и речи не могло быть о новых контрактах. Я даже стал заниматься фотографией и продал одной компании девяносто шесть снимков по доллару за штуку. Всякий уважающий себя фотограф, наверно, предпочел бы застрелиться. Но зарабатывать на жизнь становилось все труднее. Я попробовал получить заем у банка и потому обратился к друзьям. И тогда я узнал, что друзей у меня осталось совсем мало!

И ты решил уехать из Литл-Рока?

Нет. У нас еще оставался один крупный контракт. И мы не теряли надежды. Но в это время началась кампания под лозунгом «СТОП!», то есть:

«Стоп! Прекратите эту возмутительную чистку». Она привела к провалу на выборах в мае 1959 года трех расистов — членов Школьного управления, которые добивались увольнения сорока четырех учителей и директоров школ. У меня не было уверенности в том, что эта кампания поможет решить все вопросы, — продолжал свой рассказ Билл. — Большинство представителей деловых кругов, которым следовало бы эту кампанию возглавить, не приняли в ней участия. И в этом заключалась слабость «СТОП!». Истинные столпы общества фактически оставались в стороне и даже нанесли большой вред, храня упорное молчание, в то время как им следовало бы активно бороться. Но «СТОП!» была нашим единственным оружием. Я договаривался с телевидением и радио о предоставлении времени для передач «СТОП!», и с некоторыми компаниями мне приходилось вести ожесточенную борьбу, чтобы получить необходимое время. Но я добивался их согласия. Один раз мы получили полчаса для нашей передачи, а следующие полчаса купил Фобус. Меня попросили сделать передачу не слишком воинственной. Вечером я посоветовался с Джин. Мы отдавали себе ясный отчет в том, что, по всей вероятности, произойдет, если я соглашусь на эту просьбу. Но все-таки на следующий день я сказал «согласен». Мы провели передачу. Погода стояла очень жаркая. Пот лил с меня ручьем. В конце передачи, нарушая все инструкции, я отложил подготовленный текст в сторону и сказал слушателям, что настало время действовать решительно.

И что же произошло?

Что произошло? О боже! На следующий же день разразился скандал. Передача состоялась в понедельник вечером. А днем во вторник почта принесла мне письмо лесозаготовительной компании о разрыве контракта. А к этому времени мы жили только на средства, поступавшие от этого контракта. Человек, с которым я был хорошо, по-настоящему хорошо знаком, увидев меня, перешел на другую сторону улицы в гуще машин, чтобы не встретиться и не заговорить со мной. И, конечно, обычный метод — непрестанные телефонные звонки. Нам пришлось даже снять трубку с рычага.

А как на все это реагировала Джин?—спросила я. Джин находилась в тяжелом состоянии. Ее прямо-таки нельзя было узнать. Ведь все это делали жители ее родного штата! Кстати сказать, и по сей день пять ее сестер живут в Арканзасе — в Лоноке, Коттон-Планте, Хамберге, Моррилтоне и Литл-Роке, но лишь одна из них — та, что живет в Литл-Роке, — переписывается с Джин. Она чудесная женщина. А Джин сейчас уже пришла в себя. Я все свои силы и труд отдавал Арканзасу, его процветанию. И все это оказалось впустую.

А знал ли ты, когда все это происходило, что и на долю других белых тоже выпали подобные испытания? Ведь, насколько я помню, ты дружил с Джином Смитом? — прервала я Билла.

— Я тебе все расскажу по порядку, Дэйзи, — ответил он. — Только ты Не мешай мне. Пожалуй, тяжелей всего мне пришлось в январе, феврале и марте прошлого, то есть пятьдесят девятого года. Ты ведь знаешь, Дэйзи, у меня дисциплинированный ум, я привык заниматься организационной работой. Но мне вдруг стало казаться, что у меня нет никаких талантов, что я потерял способность разумно рассуждать. Мысль моя работала какими-то рывками и толчками. Я просто больше ни на что не годился. Если я шел в лавку за продуктами, то приносил не то, что было нужно, даже когда у меня были деньги на покупки!

Билл на мгновение замолчал, а потом продолжал свой рассказ, говоря чуть ли не шепотом:

— Я лишился сна. Целыми неделями меня мучила бессонница. Ночью я засыпал ненадолго, а потом принимался бродить по дому. В моем сознании шла борьба. Я спрашивал себя: стоит ли игра свеч? Стоит ли приносить в жертву семью, себя самого? Для чего я так мучаю родных и себя? Я пытался думать о других вещах, брался за книгу, начинал читать. Но мысли мои снова возвращались к вопросу: что же мне делать? А иногда я садился в машину, включал радио и ехал куда глаза глядят — все равно куда. В это время я был на грани самоубийства, Дэйзи, по-настоящему очень близок к тому, чтобы наложить на себя руки. Я рассказываю тебе то, о чем никогда никому не говорил: револьвер, которым воспользовался Джин Смит, — что ж, он принадлежал мне. Я дал его Джину перед отъездом из Литл-Рока. Так что можешь себе представить мой ужас, когда я узнал о Джине. И к этому револьверу я чуть было не прибегнул сам. Вот, пожалуй, и все, Дэйзи. Все мы в какое-то время переживаем кризис. Я даже не понимаю, почему мы остаемся в живых. Но единожды пережив его, на многое перестаешь обращать внимание. Целый ряд вещей теряет в твоих глазах всякое значение. Меня сводила с ума мысль о деньгах. Почему? Видишь ли, сейчас я могу стоять в своей гостиной и любоваться на принадлежащие нам вещи. Вот стол, который нам очень нравится. С ним связано много воспоминаний. А вот книги, которые я собирал с детства. Но все они не обладают никакой ценностью. Единственно реальную ценность имеют люди. А дети? Мы с Джин были так заняты и расстроены состоянием своих дел, что, говоря по-честному, какое-то время совсем не думали о детях. А потом стали всплывать разные мелочи. И дети начали разбираться в происходящем. Как-то раз я спросил, почему не видно подруги Мисси. Раньше они были неразлучны. «А мы больше не дружим,— ответила девочка.— Ее папа — за сегрегацию».

К счастью, дети привыкли видеть у нас в доме иностранцев, которых мы с тобой обычно знакомили с Литл-Роком. И ребята убеждались в том, что ужасные темнокожие, о которых говорили все в городе, ничем не отличаются от них самих. Это, очевидно, помогло им прийти к выводу, что родители их правы, а другие неправы. И к весне пятьдесят девятого года, когда Мисси исполнилось тринадцать, а Биллу пятнадцать лет, оба они были такими же горячими защитниками гражданских прав негров, как и мы с Джин.

Конечно, им пришлось нелегко — ведь мы переезжали с места на место: из Уинстон-Сейлема в Северной Каролине в Массачусетс, а оттуда в Вашингтон. Мне удалось получить работу в Институте государственных проблем лишь спустя долгое время. В первые несколько месяцев после моего приезда в Вашингтон семья жила у друзей в Массачусетсе. Моей семье было трудно, но здесь я не смог бы их прокормить. Джин и дети приехали сюда на рождество, но никто из нас не получил в тот год подарков. В сочельник мы с сыном часами ходили по Вашингтону в поисках небольшой елки, которая была бы нам по карману. Я занимал тогда так называемую «стандартную квартиру»— какое отвратительное название! За неделю до приезда семьи я отправился в агентство добрых услуг, где взял раскладную кровать и подержанную тахту. На раскладушке спали дети, а на тахте — мы с Джин. Шел снег, и когда мы вернулись с елкой— правда, без единой игрушки и лампочки, — радости нашей не было границ!

Детям в Вашингтоне с первого же дня очень понравилось. А сейчас мы счастливо живем в этом доме в районе Джоржтаун. И, Дэйзи, не верь тем, кто утверждает, будто в Вашингтоне все еще существует сегрегация. Посмотри на фотографию выпускного класса, где учился Билл, — он окончил школу в прошлом году. Ты увидишь ребят всех цветов кожи. Я получил огромное удовольствие, разослав эту фотографию всем нашим родственникам в Арканзасе. И вот теперь мы — самая заурядная и неинтересная вашингтонская семья.

Я стояла на запорошенной снегом вашингтонской улице, ожидая такси, и обдумывала последние слова Билла: «самая заурядная и неинтересная вашингтонская семья». Тут я увидела группу иностранных студентов. Они шли через улицу в мою сторону и остановились неподалеку на тротуаре. Один из них — юноша, который, по-видимому, находился в Соединенных Штатах дольше других, указал им на Капитолий. Молодые люди с интересом стали разглядывать его, а одна из студенток, прелестная молодая девушка, воскликнула: «О, как я мечтала увидеть это здание!»

Вслед за ними я тоже повернулась к Капитолию, и мой взгляд остановился на его куполе. И вдруг мной овладело яростное возмущение, возмущение страной, где расистам позволено доводить чуть ли не до гибели таких людей, как Билл. Я ощутила глубокое отвращение к политическим ханжам, как сенаторы от нашего штата Макклеллан и Фулбрайт, давшим клятву служить народу и даже не подумавшим поднять свой голос в защиту негритянских ребят, которых теснила и преследовала толпа расистов. И эти же самые «народные представители» фактически приняли сторону экстремистов, подписав так называемый «Манифест 1956 года», содержавший протест против решения Верховного суда США, вынесенного в 1954 году, об отмене дискриминации в школах.

Когда я опять повернулась к юношам и девушкам, приехавшим к нам из-за рубежа, мне захотелось погасить восторг, светившийся в их глазах. Я почувствовала непреодолимое желание крикнуть им: «Если бы вокруг Капитолия уложить штабелями тела всех, кого линчевали расисты, всех, с кем они расправились судебным порядком или в обход суда, всех студентов, избитых и брошенных в тюрьмы Америки зато лишь, что они пытались выпить в кафе чашку кофе или бутылку кока-колы, они закрыли бы от вас это величественное здание!»

Я подошла к студентам и спросила одного из них:

— Что олицетворяет для вас это здание?

Студент-африканец в национальном костюме посмотрел на меня с удивлением. Потом ответил:

— Свободу и справедливость!

Красивая индийская девушка в красочном сари задала мне встречный вопрос:

— А что олицетворяет оно для вас, американской негритянки?

Я не могла ответить ей и стояла молча. Мне были известны все громкие слова, которые надлежит в таких случаях произносить американским патриотам, но я молчала. Чувствуя мое замешательство, студенты ушли, улыбнувшись мне на прощанье. А я осталась на завьюженной улице, и в ушах моих звенели слова: «Свобода и справедливость!»

Остановив проезжавшее мимо такси, я поехала к себе в гостиницу.


1. Гранд-Прейри — обширная плоская равнина между нижним течением реки Уайт и рекой Арканзас, где раньше не было ничего, кроме лачуг. — Прим, автора.

Предыдущая | Содержание | Следующая

Спецпроекты
Варлам Шаламов
Хиросима
 
 
«Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем. История Чернобыльской катастрофы в записях академика Легасова и современной интерпретации» (М.: АСТ, 2020)
Александр Воронский
«За живой и мёртвой водой»
«“Закон сопротивления распаду”». Сборник шаламовской конференции — 2017