Ниже приводятся отрывки из записок Антонио Грамши, бывшего руководителя Итальянской коммунистической партии, написанных в фашистской тюрьме в 1929—1934 годах. Из этих записок видно, каким образом высокообразованный революционер-марксист использовал то, что представлялось ему опытом якобинства 1793—1794 годов, как для целей исторического осмысления, так и для анализа современной политической обстановки. Записки открываются размышлениями об итальянском Рисорджименто, когда наиболее радикальная группа — возглавляемая Мадзини Партия действия — не выдерживает, по мнению Грамши, сравнения с якобинцами. Помимо ряда интересных замечаний относительно того, почему буржуазия далеко не всегда является политически правящим классом при буржуазных режимах, Грамши в основном обратился к сравнению (не говоря об этом открыто) двух исторических авангардов: якобинцев в буржуазной революции и большевиков, по крайней мере в предлагаемом им итальянском варианте, в эпоху социалистической революции. Очевидно, что Грамши рассматривал задачу революционеров не в отношении класса, а (по-видимому, в первую очередь) в отношении нации, возглавляемой классом.
Источник понимания якобинства — в основном послевоенные произведения Матьеза, которые Грамши читал в тюрьме, — и более полный критический комментарий приводятся в Zanghery R. Gramsci е il giacobinismo//Passato e Presente 19: Rivista di storia contemporanea. — 1989. — Jan. — April. — P. 155—164.
Настоящий текст приводится по Hoare Q., Smith G. N. (eds.). Antonio Gramsci. Selections from the Prison Notebooks. — L., 1971. — P. 77—83.
В связи с вопросом о якобинстве и Партии действия необходимо особо выделить следующие моменты: якобинцы завоевали свою «ведущую» (dirigente) роль, ведя борьбу насмерть; они в полном смысле слова навязали себя французской буржуазии и заставили ее продвинуться вперед намного дальше, чем первоначально предполагали ее ведущие силы, и даже еще дальше, чем было оправдано с исторической точки зрения, — отсюда и реакция, и Наполеон I. Эту характерную черту эпохи якобинцев (а еще раньше — эпохи Кромвеля и «круглоголовых»), а следовательно, и всей французской революции, когда (очевидно) форсировались события, людей ставили перед лицом уже необратимых свершившихся фактов и группы чрезвычайно энергичных и решительно настроенных людей грубо гнали буржуазию вперед, можно схематично представить следующим образом. Третье сословие было наименее однородным по своему составу: в нем имелись ярко выраженная элитная группа интеллектуалов и группа экономически мощных, но политически умеренных буржуа. События развивались весьма своеобразно. Представители третьего сословия первоначально лишь выдвигали вопросы, представлявшие интерес для своей социальной группы, затрагивавшие их непосредственные корпоративные интересы (корпоративные в традиционном смысле этого слова, т. е. непосредственные и узкоспецифические интересы определенной категории людей). Предшественники революции были, в общем-то, умеренными реформаторами, которые говорили много, а требовали мало. Постепенно выделилась новая элита, которую интересовали не только корпоративные реформы и которая во все большей степени начинала осознавать, что буржуазия 135 стоит во главе народных сил. Этому способствовало действие двух факторов: сопротивления социальных сил старого общества и угрозы извне. Силы старого мира не желали уступать ничего, а если и шли на уступки, то исключительно для того, чтобы выиграть время и подготовить ответный удар. Третье сословие наверняка попалось бы на какую-нибудь из этих удочек, если бы не энергичные действия якобинцев, которые выступали против любых промежуточных остановок в ходе революционного процесса и отправляли на гильотину не только твердолобых представителей старого общества, но и вчерашних революционеров, превратившихся в реакционеров. Якобинцы, следовательно, стали единственной партией развивающейся революции, поскольку они не только выражали интересы и устремления каких-то конкретных индивидуумов, представляющих французскую буржуазию, но также являлись и выразителями революционного движения вообще как составной неотъемлемой части процесса исторического развития. Ибо они являлись также выразителями интересов будущего, и опять же не только интересов каких-то конкретных индивидуумов, но и национальных групп, которые необходимо было приспособить к потребностям существующей основной группы. Необходимо настоятельно подчеркивать — вопреки мнениям тенденциозной и в основе своей антиисторической школы мышления, — что якобинцы были реалистами макиавеллиевской школы, а не пустыми мечтателями. Они были убеждены в абсолютной справедливости своего лозунга — «Свобода, Равенство, Братство», и, что более важно, в этом же были убеждены широкие народные массы, которые якобинцы пробудили и подняли на борьбу. Язык, идеология якобинцев, их деятельность в полной мере отражали требования эпохи, даже если сегодня, в других условиях и после более чем столетия культурной эволюции, они могут казаться оторванными от жизни безумцами. Естественно, эти требования соответствовали культурным традициям французов. Одним из доказательств этого является анализ языка якобинцев в «Святом семействе». Еще одно доказательство дал Гегель, который представил параллельный, с перекрестным переводом, словарь языка якобинцев и языка классической немецкой философии. Оно как ныне признано, является максимально точным и служит источником современного историзма. Первое, что нужно было сделать, — это уничтожить силы противника или по крайней мере обессилить его настолько, чтобы контрреволюционное выступление стало невозможным. Второе — укрепить ряды буржуазии как таковой и поставить ее во главе всех национальных сил; это означало соединение воедино интересов и потребностей всех национальных сил, с тем чтобы привести эти силы в движение и повести их на борьбу, достигнув в результате создания более широкого фронта борьбы против врага, то есть политико-военных отношений, благоприятствующих революции, и привлечения к революции жителей тех районов, в которых черпали свои кадры вандейцы. Если бы не аграрная политика якобинцев, вандейцы дошли бы до ворот Парижа. Движение сопротивления в Вандее было, собственно говоря, связано с национальным вопросом; в Бретани да и в некоторых других районах всеобщее раздражение вызывал лозунг «единой и неделимой республики», а также политика бюрократически военной централизации, а отказ якобинцев и от этого лозунга, и от этой политики означал для них верную гибель. Жирондисты пытались сыграть на идее федерализма, чтобы задушить якобинцев, однако прибывшие в Париж 136 войска из провинции перешли на сторону революционеров. За исключением нескольких районов, где национальные (и языковые) различия были велики, аграрный вопрос перевесил стремление к местной автономии. Французские крестьяне признали гегемонию Парижа, другими словами, они поняли: чтобы покончить со старым режимом, нужно войти в блок с наиболее передовыми людьми третьего сословия, а не с умеренными жирондистами. И хотя необходимо помнить, что якобинцы постоянно форсировали события, следует также признать, что делалось это в интересах подлинно исторического развития. Ибо они не только создали буржуазное правительство, то есть сделали буржуазию руководящим классом, — они сделали больше. Они создали буржуазное государство, превратили буржуазию в руководящий класс — гегемон всей нации, другими словами, создали прочную основу для нового государства и сплоченную современную французскую нацию.
О том, что якобинцы, несмотря ни на что, при любых обстоятельствах оставались выразителями интересов буржуазии, свидетельствуют события, приведшие к их гибели как партии, не сумевшей проявить должную гибкость, и смерть Робеспьера. Сохраняя действие закона Ле Шапелье, они не желали давать рабочим право на создание своих союзов; вследствие этого они вынуждены были принять закон о максимуме. В результате распался блок с населением Парижа: вооруженные отряды, собравшиеся по призыву Коммуны, разочарованные, разошлись по домам, и термидорианцы добились победы. Революция достигла своей высшей точки. Потерпела поражение политика союзов и перманентности революции; остались вопросы, на которые так и не было дано ответов; были разбужены стихийные силы, обуздать которые удалось лишь военной диктатуре.
Якобинская партия не была создана в Италии из-за экономических причин, то есть ввиду относительной слабости итальянской буржуазии, и исторической обстановки в Европе после событий 1815 года. Максимализм якобинцев, проявившийся в политике пробуждения французского народа и совместных с буржуазией действиях, законы Ле Шапелье и о максимуме явились в 1848 году призраком угрозы уничтожения сложившегося положения вещей, что было ловко использовано Австрией, правительствами старого толка и даже Кавуром (в отличие от папы). Буржуазия не могла (возможно) распространить свою гегемонию на все слои народа (что ей удалось сделать во Франции) — не могла в силу скорее субъективных, чем объективных причин; однако всегда можно было обратиться к крестьянству. Разница между Францией, Германией и Италией состояла в том, как буржуазия шла к власти (для сравнения взята и Англия). Наиболее богат был этот год событиями и активными выступлениями прогрессивных сил во Франции. То, что происходило в Германии, напоминало кое в чем Италию, кое в чем Англию. В Германии движение 1848 года провалилось из-за разобщенности буржуазии (демократическое крыло крайне левых выдвинуло прямо якобинский лозунг «перманентной революции»), а также потому, что вопрос о воссоздании государства был тесно связан с национальным вопросом. Войны 1864, 1866 и 1870 годов решили и национальный вопрос и, половинчато, вопрос взаимоотношений между классами; буржуазия получила экономическую власть, однако старые феодальные классы сохранили власть политическую, а также широкие корпоративные привилегии в армии, администрации и землевладении. Однако, сохранив 137 столь большое влияние в Германии и пользуясь большими привилегиями, старые классы боролись за национальное единство, составили «интеллектуальную элиту» буржуазии, сохранив благодаря кастовому происхождению и традициям свой специфический характер. В Англии, где буржуазная революция произошла раньше, чем во Франции, подобно Германии, имел место процесс слияния старых и новых классов — и это несмотря на энергичное сопротивление английских «якобинцев», то есть кромвелевских «круглоголовых». Старая аристократия осталась у власти, сохраняя определенные привилегии, и также составила интеллектуальную прослойку английской буржуазии (следует добавить, что английская аристократия имеет открытую структуру и постоянно пополняет свои ряды выходцами из среды интеллектуалов и буржуазии). В Германии, несмотря на мощное развитие капитализма, классовые отношения, создавшиеся в результате промышленного развития, со всеми ограничениями гегемонии буржуазии и подчиненным положением прогрессивных классов, вынудили буржуазию не применять максимум усилий в борьбе против старого режима, а оставить часть старого фасада, чтобы скрыть за ним свою подлинную власть.138
