Он работает электросварщиком на сборочном заводе Форда на южной окраине Чикаго. Ему двадцать семь лет. Он недавно женился. Работает в третью смену — с пятнадцати тридцати до полуночи. «Автомобиль начинается с меня, с первой сварки. Потом он поступает на другой конвейер и получает пол, крышу, крышку багажника, дверцы. Потом его ставят на шасси... Конвейеров ведь сотни... У сварочного аппарата квадратная рукоятка и две кнопки: верхняя — для высокого напряжения, нижняя — для низкого. Высокое напряжение — чтобы прихватывать металл, а низкое — чтобы сплавлять. Аппарат подвешен к потолку над конвейером, который движется по кругу, только вытянутому, как яйцо. Сварщик стоит на цементном возвышении, дюймах так в шести над полом».
— Я топчусь на одном месте площадью в два-три фута до глубокой ночи. Остановиться можно, только когда конвейер останавливается. Тридцать две точки сварки на машину, на кузов. Сорок восемь кузовов в час, восемь часов в день. Попробуйте подсчитайте. Тридцать два на сорок восемь и на восемь. Вот сколько раз я нажимаю кнопку.
Шум — оглохнуть можно. А стоит рот открыть — того и гляди наглотаешься искр. (Показывает руки.) Вот это ожог, и вот тут тоже ожоги. Шум все равно не перекричишь. Да и где тут орать, когда надо аппарат нацеливать для сварки.
Некоторые словно зажаты изнутри и не слишком-то разговорчивы. Очень уж трудно. Ну и обособляешься. 3амыкаешься в себе. Мечтаешь, думаешь о том, что ты когда-то делал. Я чаще всего вспоминаю, как я был мальчишкой и как мы с братьями проводили время. Думаешь про самое тебе дорогое и словно заново все переживаешь.
Сколько раз бывало: начнешь работать — и уже перерыв, а в промежутке ты как будто и не работал вовсе. Когда мечтаешь, меньше шансов сцепиться с мастером или с соседом.
А конвейер не останавливается. Движется, движется, и так все время. Здесь наверняка есть такие, кто всю жизнь у конвейера простоял, а так его конца и не видел. Да и не увидит. Потому что он бесконечный. Вроде змеи. Одно туловище без хвоста. Он с человеком такое вытворяет... (Смеется.)
Всё одно и то же, одно и то же, и потому если начать думать про работу, мало-помалу спятишь. До того тебе станет тошно, что хоть сейчас вцепляйся соседу в глотку. И будешь всякий раз огрызаться, как к тебе подойдет мастер. Только бы злость сорвать, а уж на ком, тебе все равно. Чтобы с этим справиться, надо замкнуться в себе.
Мне вот не нравится нажим, запугивание. Вам бы приятно было идти к кому-нибудь и говорить: «Мне надо в уборную»? Если у мастера на тебя зуб, так он не разрешит. Мимо ушей пропустит. А если я без разрешения оставлю рабочее место, так меня уволить могут. Конвейер-то все время движется.
Я работаю рядом с Джимом Грейсоном, так он своими мыслями занят. А слева от меня — мексиканец — он по-испански говорит, и не поймешь, чего он там бормочет. Только одно и остается — не обращать на него внимания. Брофи — он совсем еще молодой и в колледже учится. Он наискосок от меня стоит. Вот с ним мы иногда разговариваем. Если он не в настроении, то я молчу. Ну, и он знает, когда я не в настроении.
Конечно, напряженность тут какая-то существует. Может, это и не очень заметно, только белые держатся с белыми, а цветные — с цветными. Когда поступаешь к Форду, Форд говорит: «Ты с другими людьми работать можешь?». Это кладет конец неприятностям до того, как они начнутся. Они ведь не могут допустить, чтоб люди, которые работают бок о бок, все время между собой сцеплялись. А если два таких человека сторонятся друг друга, то и работы они дадут больше. Ясно, как это выходит?
Я вот чего не понимаю: как это люди сдерживаются? Ведь тут же ты всего-навсего машина. Вот только о настоящих машинах они больше заботятся, чем о тебе. Машину они и ценят больше, и внимание ей уделяют. А ты ведь это знаешь. Ну, и начинаешь вроде чувствовать, что машина лучше тебя. (Смеется.)
И тут поневоле задумываешься. Меня-то они как ценят? Вот сравнить с машиной. Если машина ломается, тут же приходит наладчик и приводит ее в порядок. А если я ломаюсь, меня просто отпихивают в сторону и ставят на мое место другого. Они только об одном думают — чтобы конвейер не остановился.
Я работаю в полную силу. И верю, что за свои восемь часов я получу все, что мне причитается. Но насиловать себя не собираюсь. Чего я не могу, того делать не стану. Я тут уже три года, и ничего такого не допускаю. Но несколько стычек с мастером у меня все-таки было.
Работал я тогда с перегрузкой. Порезался, царапина воспалилась, и началось у меня заражение крови. Сверло сломалось. Я отнес его мастеру и говорю: «Поскорей замените». Мы тогда гнали капоты «икс-эл». Я ему говорю: я ведь не наладчик. С этого все и началось. Я говорю: «Ну, ведите меня в Теплицу, раз вам так хочется». Это кабинет начальства, где мозги вправляют. Вот тогда он и сказал: «Видал я таких, как ты, за воротами».
Один мастер, он тут самый молодой, так он вот что считает: «я здесь главный, и если тебе это не нравится, так можешь отправляться на все четыре стороны». И что тот, другой, мастер скажет, этот чаще всего отменяет. В некоторых случаях и мастера друг с другом не уживаются. С ними ладить трудно, даже им самим же.
Ну и конечно, на мастера тоже кто-то давит, подгоняет его. Только мастер все-таки может пойти в уборную или выпить чашку кофе без спроса. Ему за это ничего не будет. Когда я только поступил сюда, я мастерам вроде как завидовал. А теперь я бы не стал с ними меняться. Мне с ними не по дороге.
Когда человек становится мастером, ему надо про все человеческое забыть, то есть в смысле чувств. Видишь, рабочий кровью истекает. Ну и что? Конвейер важнее. Я так не могу. По мне, если человека ранило, надо в первую очередь о нем позаботиться.
А, да! Заражение крови. Меня задело капотом, внутренней его стороной. Ну, это место разболелось. Я пошел в медпункт. Мне говорят — это фурункул. Вечером я пошел к своему врачу. Он говорит — заражение крови. Жар у меня начался и все такое прочее. Ну, теперь-то я разобрался и знаю, в чем тут дело.
На заводе есть медицинское обслуживание. По сути, это пункт первой помощи. В нашу смену врач там не дежурит, а сидят две-три медицинские сестры. На одной двери табличка «Лаборатория», на другой — «Операционная». Но по правде говоря, я их опасаюсь. Я боюсь, что меня поранит, а от них ничего, кроме пустых слов, не дождешься. Один раз на меня свалился железный прут со стеллажа — в грудь ударил и весь бок рассадил. А они даже рентгена не сделали, а сразу послали работать. Две недели назад я пропустил три с половиной дня. У меня был бронхит. А они сказали, что я здоров, раз у меня нет температуры. Я ушел домой, и мой врач сказал, что мне по меньшей мере две недели о работе и думать нельзя. Только деньги-то зарабатывать надо, ну, я и вышел на следующий же день. А потом чувствую — все-таки сильно болен, и пролежал до следующего понедельника.
Как-то я потянул мышцу на шее. Ведь когда берешься за аппарат, то вся тяжесть на тебе — и кабель, и противовес. Ну и напрягаешь спину, плечи, шею, как только можешь. Удивительно еще, что несчастные случаи происходят не каждый день. Перегибаешься, держа аппарат обеими руками. А край очень острый. Мне рубашки всего на две недели хватает. Протирается вот тут насквозь. Бывает, комбинезон загорается. И рукавицы тоже. (Показывает на локоть.) Видите дырочки? Это искры прожгли. У меня тут со вчерашней ночи пузыри.
Конечно, я мог бы найти работу поприятней. Но где еще, спрашивается, я буду зарабатывать такие деньги? Что ни говори, а четыре доллара тридцать два цента в час — сумма хорошая. Ну и вообще я против того, чтобы варить кузова, ничего не имею. Мне это даже нравится. Руками работать я люблю больше, чем головой. Люблю соединять части вместе и смотреть, что в конце концов получается. Я первый скажу, что у меня на конвейере самая легкая операция. Но я против того, чтобы мне никакого ходу не давали. Я буду работать как вол, пока не добьюсь, чего хочу. А по-настоящему я хочу быть подменщиком.
Это значит, я могу выполнять любую операцию в цехе и из-за меня волноваться нечего. Да и теперь уже, скажем, из шестидесяти операций я чуть ли не половину мог бы выполнить. Хватит с меня топтаться на одном месте. Подменщик чуть не каждый день на другой операции. Вместо того чтобы изо дня в день стоять тут восемь часов, я бы то на одном участке поработал, то на другом. Каждый день что-нибудь новое. Поработал бы рядом с разными людьми. В обеденный перерыв я по полчаса работаю на грузоподъемнике — для тренировки. Начальник смены обещает меня перевести, когда я это дело как следует освою. Я не хочу, чтобы другие меня видели. Когда становишься на грузоподъемник, то уже ни о чем не думаешь, а весь сосредоточиваешься. Что-то у тебя в руках вот сейчас — не в прошлом, не в будущем. Это же по-настоящему здорово.
Я на работе никогда не ем. Разве что конфету пососу, и хватит. От еды меня замутит. Все тело в напряжении из-за скорости конвейера... Чуть настроишься, остановиться уже невозможно. Какая-то инерция возникает. Ну, может, и не замутит, так тяжесть в животе будет.
Горжусь я своей работой? Как же я буду гордиться, если укажешь мастеру на ошибку, на бракованный инструмент, а он мимо ушей пропускает? Ну, и скоро ты уже понимаешь, что им наплевать. А если не отступаться, объявят тебя смутьяном. Так что выполняешь свою операцию — и все. Ну, а без гордости никак нельзя. Потому и находишь для себя что-нибудь другое. Я вот марки коллекционирую. Я бы обе ноги позволил себе сломать, если бы за это дали мне заняться какой-нибудь социальной работой. Сколько я навидался молодых ребят, у которых не по их вине все пошло наперекос. Я бы, наверное, стал работать с подростками. Я всем молодым ребятам на конвейере говорю: «Выбирайся отсюда. Иди в колледж». Мне-то самому уже поздно.
Когда попадаешь к Форду, тебя первым делом стараются сломить. Я сам видел, как ставят высокого человека туда, где рост — помеха. А то поставят коротышку на место, где только великану впору работать. Вот вчера ночью привели 58-летнего старика и поставили на мою операцию. А он моему отцу ровесник. И я знаю, что моему отцу такая работа уже не по силам. По-моему, это бесчеловечно. Работа должна быть работой, а не смертным приговором.
Рабочий помоложе, когда его зажмет, начинает огрызаться. А возьмите старика — ему год осталось трубить, ну два или, может, три. Я бы на его месте и слова не сказал. Плевал бы я на них. Потому что два-три года я уж как-нибудь дотерплю. Я этого человека не осуждаю. Я его уважаю, потому что у него хватило силы воли проработать так тридцать лет.
Дальше будет не так. Одна тенденция уже наметилась. Омолаживание. У нас ведь теперь тридцатилетний стаж введен. Тридцать лет стажа — и на пенсию. Теперь у человека будет больше времени, чтобы замедлить темп и пожить по-человечески. Когда ему нет шестидесяти, он еще может обзавестись прицепом и ездить удить рыбу. Мне еще двадцать семь лет трубить. (Смеется.) Вот почему я не задираюсь и не ищу, во что бы такое ввязаться.
Я только тогда вступаюсь, когда дело касается прямо меня или кто-то на конвейере попадает в положение, в которое и я могу попасть. На рожон я не лезу, но когда произошла эта история... (Растерянно умолкает.)
Мастер совсем уел парня. Ну, тот сказал, чтобы он отошел, а может, толкнул его или отпихнул. И винить его нельзя. Джима Грейсона то есть. Я бы никому не позволил тыкать мне пальцем в лицо. Я бы ему наверняка врезал. Ну, и как-то все почувствовали: хватит, пора дать им отпор. Поддержим парня. Мы остановили конвейер. Форд потерял на этом машин двадцать. Скажем, по пять тысяч машина — сколько же это выходит? (Смеется.)
Я сказал: «Пошли по домам». Когда конвейер стоит, можно подойти к одному какому-то человеку и спросить: «Будешь работать?» Если он ответит «нет», его уволят, понимаете? Но если в цехе никого не будет, так к кому же они будут подходить и спрашивать: «Будешь работать?» Никого же нет! Если бы от меня зависело, мы бы все ушли. Джим Грейсон — мой сосед по конвейеру, он цветной. Самый настоящий. Я в первый раз видел, чтобы весь конвейер так объединился. Ну, лиха беда начало. Все просто сели и сложили руки. Можете мне поверить.
(Смеется.) Конвейер остановился в восемь, а вновь пошел только в двадцать минут девятого. Все как один бросили работу. Здорово вышло. По-настоящему здорово.
