Следите за нашими новостями!
 
 
Наш сайт подключен к Orphus.
Если вы заметили опечатку, выделите слово и нажмите Ctrl+Enter. Спасибо!
 


Предыдущая | Содержание | Следующая

Гэри Брайнер. Председатель местного отделения профсоюза

Ему двадцать девять лет, скоро исполнится тридцать. Он председатель местного отделения № 1112 профсоюза рабочих автомобильной промышленности. Отделение объединяет рабочих сборочного завода «Дженерал моторс» в Лордстауне, штат Огайо. «Это самый автоматизированный и скоростной конвейер в мире». Недавно они провели забастовку под лозунгом «Работа с нормальной скоростью».

Он только что освободился после долгих переговоров. За те двадцать месяцев, что он возглавляет местную профсоюзную организацию, переговоры стали для него обычным делом. Мы сидим в ресторане около автострады он входит в комплекс мотелей и магазинов где-то между Янгстауном и Уорреном. Это промышленная зона: здесь льют сталь, собирают автомобили, варят резину. «Лордстаун стоит на перекрестке дорог. Люди съехались сюда из близлежащих городов... Я живу в Ньютон-Фоллз, это небольшой городок с шеститысячным населением. В десяти минутах езды от «Дженерал моторс».

Окончив в 1959 году школу, он «пошел работать туда, где работал отец, — на «Рипаблик стил». Там он проработал четыре года — «уже тогда начал постигать азы профсоюзной работы, был цеховым старостой. Чем я только там не занимался! (Смеется.) Сначала работал рельсоукладчиком, потом перешел в кузнечный цех, был помощником кузнеца. Потом помощником слесаря. А потом и слесарем, пока в шестьдесят третьем не уволили». Еще три года он работал на заводе в Равенне. «Там я по-настоящему занялся профсоюзной работой». В 1966 году он «пришел на «Дженерал моторс» в Лордстаун».

— Кто-то сказал, что Лордстаун — это Вудсток [1] рабочих. Здесь полно молодежи: есть и пижонистые ребята, и длинноволосые, и с бусами на шее, и курчавые негры, и симпатичные девчонки. Средний возраст — двадцать пять лет, тридцатилетние считаются здесь людьми пожилыми. Я молодой председатель профсоюза, но для своих ребят я старик.

Когда в шестьдесят шестом сюда только начали набирать людей, о «веге» никто и слыхом не слыхивал. Тогда собирали корпуса «В», «импаласы» и «капри» — фургоны, в общем, большие семейные машины.

Меня взяли работать мастером, но через два месяца я решил: нет, это не для меня. Нам все время твердили: на первом месте работа, люди — потом. Мне запомнился один случай. Во время стажировки у нас были занятия по арбитражному суду. И вот перед нами разыграли такой третейский суд. Все его участники были работниками компании. Был назначен третейский судья. Было два адвоката, один представлял администрацию, другой — профсоюз. Был и парень, которого якобы собирались уволить. А нам предлагалось написать, считаем мы его виновным или нет. Нас, будущих мастеров, было человек тридцать, и только я один считал, что парень невиновен и ему должны выплатить все причитающиеся деньги. Остальные побоялись не угодить начальству, слишком много глаз на них смотрело. А я отнесся к этому серьезно: да я и вправду считал, что парень невиновен. Поэтому я сказал: «Спасибо, не надо». И снял белую рубашку с галстуком. Рубашки и галстуки — это для мастеров обязательно. Сейчас на «Дженерал моторс» стало как-то посвободнее. Мастер может ходить в цветной рубашке, а галстук — тоже на свой вкус.

Я стал контролером по сборке — подменщиком. Я подменял парней на шести или семи операциях. Мог ходить по цеху и общаться с людьми. Мне очень не нравилось то, что делалось на заводе. Людей подгоняют, заставляют все делать быстро-быстро. А если кто не может или не хочет — пинка под зад и до свидания. Администрация не боялась применять метод бронированного кулака, потому что все были новички. В ответ на такое обращение в наш профсоюз в шестьдесят шестом и шестьдесят седьмом вступило столько народу, что нам и не снилось.

Когда завод только открылся, засилья молодых еще не было. Сюда шли живущие поблизости, они бросали свою работу — новое всегда привлекает. Тогда, в шестьдесят шестом, это действительно было заманчиво — оказаться в первой тысяче набранных. Мне тогда стукнуло двадцать три. На заводе работает семь тысяч восемьсот человек, а меня приняли сто тридцать шестым, и мне казалось, что теперь-то я сижу прочно. Тебе предлагают лучшую работу. Ты идешь по первому списку, наравне с теми, кто уже проработал не менее десяти лет, — ремонтниками, слесарями, монтерами.

Когда набрали несколько тысяч, люди сюда рваться перестали: им предлагали либо вторую смену, либо зарплату поменьше, уходить с насиженного места им не было смысла. Тут-то и стали набирать ребят прямо со школьной скамьи. В начале шестьдесят седьмого текучесть на заводе была как никогда. Скажем, рабочий нанимался к нам на время отпуска, проработает неделю-другую — и привет, возвращается на старую работу. Стоять у конвейера, делать целый день одно и то же, отойти нельзя — это их не устраивало. Тогда администрация сделала ставку на молодежь, и молодежь повалила валом. Но и они такой каторги терпеть не стали.

Это было в шестьдесят седьмом. А в шестьдесят восьмом и шестьдесят девятом увеличили скорость конвейера. До шестидесяти машин в час. Потом добавили модель «6» — значит, уже две модели... Начали собирать «понтиак» — его называют «Огненная птица». И на том же конвейере — корпус «В». А это не так-то просто. Кроме того, семьдесят второй год — это не шестьдесят шестой. Тогда работы кругом было хоть отбавляй. Сейчас такого нет. И текучести почти никакой. Люди устраиваются на работу и держатся за нее, потому что идти некуда.

Кто бы там что ни говорил, а это была утомительная, изнуряющая работа. Я был контролером, и мне, в общем-то, не приходилось закручивать винты, подтягивать гайки и все такое. Но вот парень стоит у конвейера восемь часов, а рядом такие же, как он, и все делают одну и ту же работу снова и снова, и так целый день, целую неделю, целый год. Годы! Только задуматься над этим — уже можно чокнуться. Но люди — это удивительные существа. Они умеют приспосабливаться. О-хо-хо! Представьте себе, что вы работаете с пневматическим пистолетом и целый день должны спускать курок. А меток на корпусе много! Вы их считаете, каждый раз тот же счет, та же самая операция, и так снова, и снова, и снова. Человек совершенно балдеет.

Так что же было дальше? Ребята начинали задумываться. Если парень собирался в армию, ему было плевать, что здесь делается. Все равно скоро он уйдет так или иначе. А семейному оставалось одно — бороться за нормальный ритм работы. Ему нужно, чтобы на работе было какое-то время для себя. А откуда его взять? Только если снизить темп работы. Ему хочется полистать книжку, выкурить сигарету, отойти на два шага и выпить стакан воды. Ему, наконец, хочется поговорить с соседом. И вот тут-то он начинает бороться против этой потогонной системы, бороться отчаянно. Сверх своей обычной нормы он работать не должен — и баста! Тут он задается вопросом: а справедливо ли с ним поступают?

Наши отцы считали, что, если они вкалывают как заведенные, если у них огромные бицепсы и так далее, значит, они настоящие мужчины. А сейчас молодой парень и не подумает хвастаться тем, что он может работать, как вол. Скорее, он гордится как раз обратным: «Вы говорите, я должен сделать столько-то, а я говорю — столько-то. Я мужчина и готов сражаться за право самому определять, сколько я должен сделать». Потому что это недостойно мужчины — делать больше, чем ты должен. В этом разница между отцами и детьми в наши дни.

Наши отцы были преданы своим хозяевам. Они считали, что, раз хозяин дал им работу, они обязаны ему по гроб жизни и должны делать все, что он скажет. А сейчас молодой парень думает не так; о том, как и сколько ему работать, у него есть свое мнение. И если мастер сказал, что, мол, это правильно, — он не берет его слова слепо на веру. Да он, может быть, в десять раз умнее мастера! И если он считает, что работает слишком много, он заявляет об этом вслух. Он не просит, чтобы ему прибавили зарплату. Он говорит: «Я буду работать в нормальном темпе, потому что не хочу приходить домой усталым и измученным, не хочу превращаться в развалину. Я хочу нормально работать и быть нормальным человеком».

Мой отец был мастером на заводе. Он должен был подгонять людей, заставлять их работать быстрее.

Он бросил эту работу и вернулся на сталелитейный завод. Там он работал по принципу: чем больше вкалываешь, тем больше получишь. Вот и все, что он знал о работе. Больше сделаешь — больше заплатят. Наверное, мой отец, сам того не подозревая, кое-чему меня научил. Не скажу, что он горой стоял за профсоюз. Он не спорил с администрацией, он знал одно — работу. За это ему платили деньги.

Я считаю, что его величество доллар — это еще не все. Мне важно и другое — как со мной обращаются. Как я отношусь к своей работе, как ее выполняю. А это будет поважнее его величества доллара. Долларов-то нам хватает. Когда отец был молодой, ему платили куда меньше. И я могу позволить себе задуматься над общественными отношениями, над своими правами. И нет ничего приятнее, чем выступить в защиту прав другого человека. Так, наверное, меня и затянуло в этот кипящий котел. Каждый день — новая битва. И я нахожу в этом радость.

У нынешних парней стимул совсем не в том, чтобы работать больше. Их стимул — работать в таком ритме, чтобы время от времени иметь передышку. О чем-то подумать, например. Теперь у нас ребята могут открыть газету, прочитать абзац-другой, сделать свою работу, отойти и сделать что-то еще. Заняться чем-нибудь, а не быть просто роботом, как этого хотят хозяева.

Когда в Лордстаун приехали представители сборочного отделения «Дженерал моторс» [2], так вы просто не поверите — они хотели запретить читать газету во время работы. СОДМ контролирует около 75 процентов сборки всех машин корпорации. Таких сборочных заводов восемнадцать. Наш — самый новый. Вот они и хотели снизить себестоимость, повысить производительность труда, ликвидировать потери рабочего времени, ну, вы сами знаете эту песню. Чтобы оттяпать побольше долларов. Ребята так этот СОДМ и называют: «Сумей оттяпать доллар, милый». (Смеется.)

В семидесятом году появилась «вега». Испугались конкурентов из Европы — вот и решили сделать маленькую компактную машину с хорошими данными. В корпусе «В» для работы было куда больше места. Ребята свободно заходили внутрь и выходили. Некоторые даже могли стоять внутри, ну, чуть пригнувшись. А «вегу», которая гораздо меньше, стали гнать со скоростью не шестьдесят, а сто штук в час. Тогда на завод взяли две тысячи новых рабочих.

Когда пошла «вега», у нас возникли, как мы их называли, дебаты по параграфу 78. Администрация что говорит? «Ты должен за такое время сделать столько-то». А ребята и профсоюз говорят: «Нет, это слишком много». В конце концов нормы были согласованы. И еще об одном договорились: если человек хочет высказать свое мнение о работе, начальство должно выслушать его. А в октябре приезжают эти из СОДМа и заявляют: «Да вы здесь бездельничаете, заелись совсем».

Форд еще в тридцатые годы решил, что рабочему незачем нагибаться за нужными ему деталями, все должно находиться на уровне пояса. Они освобождают рабочего от всех лишних движений, по секундочке собирают его время — давай, рабочий, повышай КПД, гони продукцию, превращайся в робота. На каждой операции по секундочке — глядишь, за год набежит лишний миллион долларов.

Часто проводят хронометраж. Вот, говорят, чтобы пройти отсюда до туда, нужно столько-то секунд. Закрутить винт — столько-то. Отвертка крутится с такой-то скоростью, винт — такой-то длины, а дырка — такой-то глубины. Мы на эту арифметику всегда отвечаем одно: вы забываете, что мы не машины, а люди.

Рабочие говорят: «Мы можем устать, вспотеть, бывает, у нас трещит голова с похмелья, болит живот, да просто плохое настроение, человек — это не машина. Когда вы проводите свой хронометраж, для вас это всего какие-то минуты. Для нас это — целая жизнь. Мы не хотим работать сверх нормы, а какой должна быть норма, об этом мы с вами будем договариваться. Работать по графику, рассчитанному на бездушные механизмы, мы не будем».

До «универсалов» мы делали шестьдесят машин в час. А когда появились «универсалы», скорость увеличилась до ста в час. «Универсал» — это сварочный робот. Он точно богомол — кланяется, кланяется, кланяется. Одна точка готова, другая, третья. Обработал машину — тут же отскакивает и уже готов варить следующую. С ними скорость повысилась даже до ста десяти в час. Они не устают, не потеют, не жалуются, не прогуливают работу. Но между прочим, они и машин не покупают. Наверное, боссы «Дженерал моторс» этого не учитывают.

«Универсалов» — двадцать два, по одиннадцать с каждой стороны конвейера. Раньше эту работу делало примерно человек двести. Теперь они переведены на другие участки. Есть еще места, где «универсалы» не тянут. Все-таки при сборке машин иной раз надо и головой работать. А это пока умеют только люди.

Если будешь молчать и во всем потакать начальству, сам превратишься в робота. А человеку надо выкурить сигарету, поговорить с соседом, раскрыть книжку, посмотреть по сторонам, да просто, черт возьми, помечтать. А если работаешь, как заведенная машина, тут не до этого.

На операцию тебе отведено тридцать пять — тридцать шесть секунд: за это время надо сделать пару шагов, взять детали и произвести сборку. И все — конвейер поехал дальше, перед тобой следующая машина, ты ни на секунду не можешь отвлечься. Чтобы поломать такой режим, наши ребята сражались как черти.

Мы провели забастовку. До этого четыре-пять месяцев администрация пыталась навязать свои порядки. Перед тем как на заводе стал распоряжаться СОДМ, у нас было около сотни жалоб. Администрация часть жалоб удовлетворила, так СОДМ всё поотменял. И начались увольнения. Столько народу нам не надо, сказали. К моменту забастовки знаете, сколько у нас скопилось жалоб? Больше тысячи четырехсот. Работа идет в две смены, стало быть, тысяча четыреста жалоб — это две тысячи восемьсот рабочих. А забастовка вот в чем заключалась: ребята на конвейере стали работать со скоростью, установленной до появления СОДМа. Думаю, боссы никак не ожидали, что мы выразим свое недовольство в такой вот форме.

Чего мы хотели добиться? Чтобы восстановили нормальный темп работы, какой был раньше, пока СОДМ не начал тянуть из нас жилы. А сделать это можно было только одним способом: вернуть всех уволенных.

У меня есть книжечка с разными цитатами, там сказано: «Рабочий может продать только одно: свой труд. Если он теряет контроль над его эксплуатацией, он теряет все». Думаю, что как раз молодые парни хорошо это понимают. Не стушевываться перед гигантом, дать ему отпор — это и значит быть настоящим мужчиной. А их отцы считали, что настоящий мужчина — это тот, кто вкалывает до седьмого пота. У нас работает много ветеранов вьетнамской войны. И им тоже не нравится, когда мастер, который не пережил и сотой доли того, что они, ничего толком в жизни не видел, понукает их и учит уму-разуму.

Когда оценивают работу по степени сложности, сборщиков всегда ставят на последнее место. Считают, что сборка потребует никакой квалификации. Кто-то из больших начальничков так и сказал: «Эту работу и мартышка может сделать». А раз такое отношение, то и самому сборщику, в общем-то, плевать на то, что он делает. Какой-то винтик не туда привернут — ну и черт с ним. Больше того, сорвется, допустим, резьба у винта — слава богу, хоть какая-то разрядка. Конечно, корпорация, если бы хотела, могла бы проверять продукцию, чтобы к потребителю она шла в полном порядке — без сучка без задоринки. Так ведь они сколько контролеров поувольняли! Потому что начхать им на качество. Контролеры — это же паразиты, ничего не производят, никакой от них прибыли. Только и делают, что выискивают чужие ошибки. А ошибку исправлять надо, стало быть, лишние деньги платить... Вот они и поувольняли контролеров, уж не помню, сколько из смены. У них забота одна — количество.

Уступать нам они не собирались, но, поскольку люди отказались работать с повышенной скоростью, выяснилось, что огромное количество готовых машин нуждается в доделке. Боссов из СОДМа чуть кондрашка не хватила, когда они об этом узнали. Пришлось досылать покупателям недостающие детали: там не хватало чего-то для безопасной езды, там — каких-то декоративных элементов, краски, хрома, ну и тому подобное. Наши ребята записывали серийные номера машин, которые проходили через их руки. И если они знали — такая-то машина с дефектом, мы это сразу отмечали. Мы даже обращались в Международный профсоюз, чтобы припугнуть как следует наших боссов. А сколько мы с ними устных переговоров провели — не счесть. И в конце концов они сдались.

А кто первый отравитель окружающей среды? Наше детище — автомобиль. Наш кормилец и поилец. Не знаю, задумываются ли над этим рабочие. Я не сторонник того, чтобы запретить автомобиль из-за того, что он отравляет воздух. И все же я спрашиваю себя: а так ли уж хорош этот кормилец, если из-за него мне скоро будет нечем дышать? Столько есть насущных проблем, до которых руки не доходят. Ведь вся кампания по борьбе со смогом — это чистой воды показуха, так я считаю. Не далее как сегодня один из заводских начальников сказал: «Пока человек не научится управлять машиной как положено, от выхлопных газов никуда не денешься. Но стоит ему научиться правильно ставить ногу на педаль, с нормами загрязнения все будет в порядке». Как же! Это просто очередная уловка для отвода глаз. Они и не думают бороться с загрязнением воздуха, им это ни к чему.

Я никогда не поднимал шум по этому поводу — не до того, все время уходит на борьбу с начальством. Ведь у нас что ни год — критическая ситуация. За шесть лет я посылал начальству шесть предупреждений о забастовке. В общем, дел по горло. Вот и получается, что малым проблемам уделяешь много времени, а большим — мало. Большая проблема — это загрязнение среды, а малая — это наши деньги.

На некоторых участках завода автомобили движутся мимо рабочего со скоростью сто двадцать штук в час. Скорость основного конвейера — сто одна машина. У нас самая современная система окраски — погружением. Все технологические новинки. «Универсалы». Но в одном наши боссы просчитались. (Усмехается.) Они забыли о том, что мы — люди. С первого дня мы им говорим: как и сколько нам работать, вы должны решать вместе с нами. Но нас не слушали. Ведь раньше-то молодые сидели и помалкивали. А теперь мы считаем, что человеческое достоинство важнее доходов и прибылей.

Скорость конвейера пока все равно сто одна машина в час, но всех, кого уволил СОДМ, мы восстановили. Они хотели повысить скорость за счет уменьшения числа рабочих. Не вышло. Процентов десять-двенадцать наших рабочих — негры, пуэрториканцы, мексиканцы. Начальство всех рангов — в основном белые. На лучшей работе тоже белые. По-моему, боссы «Дженерал моторс» — это просто шайка расистов. А молодые хорошо ладят между собой, как надо, будь ты белый или негр. Понимают друг друга. И им всё равно, какого они цвета: черного, белого, зеленого или желтого. Любой из них может отрастить огромную шевелюру или бороденку, надеть бусы. От рабочих старшего поколения еще можно услышать: «черномазый», «цветной». А от молодых — нет. Смотришь — они вместе обедают. Едут в одной машине. Ухаживают за теми же девушками, в тех же местах развлекаются.

По-моему, наши парни хорошо относятся и к студентам. Даже тянутся к ним. Да им и самим учеба не заказана. Кое-кто у нас ходит в вечернюю школу.

Вот уже год, как у нас появились женщины. В последнее время начали проявлять интерес к работе профсоюза, спрашивают, когда будет больше комнат для отдыха. Они работают на конвейере наравне с мужчинами. С их приходом наш профсоюз только выиграл. Наши ребята вдруг поняли, что, если женщины приходят сюда работать, значит, эта работа им по плечу. А в шестьдесят шестом и шестьдесят седьмом люди работали на износ, женщины такого ритма не выдержали бы. Значит, условия действительно улучшились. По-моему, женщины помогли нашему профсоюзу.

Многие у нас балуются наркотиками. Не очень сильными — «травка», какие-то таблетки. Для молодых наркотики, особенно марихуана, всё равно что алкоголь для их родителей. И не только это. Принимают наркотики, чтобы хоть как-то разогнать скуку, забыть о язвах нашего общества. И если не научить молодых, как жить лучше, они так и будут тянуть «травку».

Счастливыми наших рабочих не назовешь. Чтобы кто-то пришел домой и сказал: «Сегодня я поработал на славу, скорее бы снова на работу» — такого нет и в помине. Думаю, они напрочь забывают о работе, как только за ними закрывается дверь проходной. Им всё равно, что вышло из их рук: хорошая продукция или брак.

Они совсем не стремятся руководить производством. Да они просто не знают, что это такое. У них и в мыслях нет поучать компанию, они хотят только высказать свое мнение о том, что должны делать они сами. Они не хотят, чтобы ими помыкали, вот и все. Так разве они просят многого?

Всю смену я возле конвейера. То с левой стороны, водительской, то с правой, пассажирской. Разговариваю с ребятами. Стараюсь особенно не отвлекать их, потому что, стоит рабочему на конвейере отвлечься — будет брак. Иногда напомнишь ему об этом, а он тебе: «Ну и хрен с ним, с браком. Это всего лишь машина». Для него важнее остановиться и перекинуться словечком с соседом. Не трепаться, конечно, не пропускать машину за машиной, за это ему мастер голову оторвет. Но иногда одну машину он возьмет и пропустит. Чего-то там не вставит или не подвинтит, авось потом кто-нибудь заметит недоделку и исправит. В такую минуту человек решает: для меня сейчас важнее поделиться своими мыслями. «Универсалы» не разговаривают, не спорят, не думают. А человек без этого не может. И вот такие минуты для меня самые дорогие. Из-за них я и люблю мою работу!


Примечания

1. В конце 60-х — начале 70-х годов в Вудстоке проводились фестивали поп-музыки, на которые собиралась молодежь со всей страны.— Прим. перев.

2. «Это не группа людей, а отделение внутри корпорации. Управляющий заводом приехал из Ван-Пайса, штат Калифорния. Управляющие производством прибыли с юга, а один — с востока. Приехали они, как я понимаю, чтобы выколотить для компании побольше денег за счет пота и крови рабочих».— Прим. автора.

Предыдущая | Содержание | Следующая

Спецпроекты
Варлам Шаламов
Хиросима
 
 
«Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем. История Чернобыльской катастрофы в записях академика Легасова и современной интерпретации» (М.: АСТ, 2020)
Александр Воронский
«За живой и мёртвой водой»
«“Закон сопротивления распаду”». Сборник шаламовской конференции — 2017