Следите за нашими новостями!
 
 
Наш сайт подключен к Orphus.
Если вы заметили опечатку, выделите слово и нажмите Ctrl+Enter. Спасибо!
 


Предыдущая | Содержание | Следующая

II.3 Д1: Глава 2

Глава начинается с заявления, что у власти есть «пространственный ресурс» (с. 87). Таким ресурсом являются территории, «в пределах которых распространение властных отношений будет считаться легитимным» (там же). Если не считать того, что автор опять всуе помянул пространство, тезис не вызывает возражений. Да, каждое государство имеет территорию, и его законы действуют только на ней. Кому это не известно? Дальше говорится следующее: «В рамках такого пространства существует единый экономический эквивалент материальных и нематериальных объектов, наделенный общими для субъекта и объекта власти смыслами…» (там же). Читатель заинтригован: что это за эквивалент? Один такой всеобщий эквивалент материальных и нематериальных ценностей всем известен – деньги. И все их смысл понимают одинаково. Неужели существует еще какой–то? Но автор нам этой тайны так и не открыл.

Последующие рассуждения автор строит таким образом. На одной и той же территории (извините, в одних и тех же /149/ «границах пространства власти») могут происходить коренные политические и экономические изменения. В результате этих изменений «границы пространства власти» порой меняются. В качестве примера приводится история перестройки в Советском Союзе и российских реформ.

«Переставая контролировать, или не начав контролировать определенные виды деятельности,

– пишет автор, –

государство сужает свое пространство властного воздействия на граждан, зато формируется пространство асоциальных и агосударственных [[77]] структур»

(с. 88). Из приведенного высказывания видно, что Г.Э. Говорухин подменил понятие пространства как территории понятием пространства как сферы влияния. Потом (надо полагать, после октября 1993 года) государство спохватывается и «начинает интересоваться налогами» (там же). Такое изменение означает, что «увеличивается властное пространство государства и сокращается властное пространство криминальных структур» [78] (там же).

Оставив эту тему, Г.Э. Говорухин переходит к вопросу о взаимоотношениях центральной власти с регионами. Ситуацию начала 1990–х в России он описывает следующими словами:

«…Пространство государственного управления [79] и критерии легитимного воздействия централизованной власти формально существуют, но они сдвинуты в область номинального присутствия»

(с. 89). Автор по своему обыкновению спутал слова «централизованный» и «центральный» [80], но смысл понятен: в тот период власть Кремля над регионами была в большей степени номинальной, чем реальной. Далее идет следующий пассаж:

«По мере создания вертикали власти <…> предполагается, что центральная, строго говоря, государственная, федеральная власть вытеснит власть сепаративных регионов»

(там же). В одной фразе – два открытия. Оказывается, центральная и государственная власть – одно и то же. Интересная идея, вы не находите? Автор также открыл существование «сепаративных регионов» и тем самым внес крупный вклад в политологию.

Борьба между различными социальными группами ведется с переменным успехом, в результате возникает /150/ «пульсация» «властного пространства». Так происходит в том случае, если «система власти состоит из множества очень часто связанных между собой, но самостоятельных сегментов, например, криминальная власть, федеральная власть с центральной вертикалью и региональная власть с местной вертикалью» (там же). Таким образом, уголовники, государство и регион – это «самостоятельные сегменты системы власти». И у каждого такого «сегмента» есть свое пространство, которое «то увеличивается, то уменьшается» (с. 89). Читателю остается только оценить глубину и остроумие этой теории. Надо воспринимать уголовное отребье не как враждебную обществу силу, деструктивный фактор, представляющий опасность для народа и государства, а как самостоятельный субъект власти, наряду с государством.

Первый абзац на с. 90 – корявое и многословное изложение простой мысли: государство на своей территории обладает всей полнотой власти [81].

Затем автор пытается изложить некоторые идеи своей любимой теории символизации пространства. Ввиду важности этого вопроса придется цитировать.

«Являясь частью символической реальности конкретного пространства, система властных отношений осуществляет процесс адаптации человека к территории. Власть конституирует социальные сети в конкретном пространстве и создает модель оптимальной или приемлемой формы социальных взаимодействий. Более того, власть, наряду с иными формами социального взаимодействия, осуществляет процесс символизации пространства. Власть в этом случае представляет собой референционное (информационное) воздействие на индивида и предлагает варианты интеграции в окружающую среду»

(с. 90–91). Итак, существует «система властных отношений», она представляет собой «часть символической реальности конкретного пространства». «Система властных отношений» «осуществляет процесс адаптации человека к территории». С «системой властных отношений» разобрались. Теперь нужно разобраться с понятием власти. Согласно Г.Э. Говорухину, власть выполняет две функции: 1) «конституирует социальные сети в пространстве», 2) создает модель формы социальных взаимодействий. Понятие «референционное воздействие» здесь нужно как пятое колесо в телеге. Кроме того, «модель формы» звучит не очень–то /151/ по–русски, поскольку понятия «модель» и «форма» в значительной мере синонимичны, однако не будем «через меру» строги. В приведенном высказывании обращает на себя внимание тот факт, что автор в очередной раз подменил понятия. В первой части он ведет речь о «системе властных отношений», а во второй – о власти. А это, в соответствии со всей его конструкцией, – не одно и то же. К тому же нам не объяснено, что такое символическая реальность, но уже постулируется, что «система властных отношений» – ее часть.

Продолжим цитирование:

«Примером такого рода отношений становится освоение новой территории, которое чаще всего происходит под воздействием принимаемых властных решений»

(с. 91). Властные решения, как мы уже догадались, – решения государственных органов. Здесь частный случай выдается за некое общее правило («чаще всего»). Освоение Нового Света происходило совсем не так: поток переселенцев из Европы хлынул туда после открытия Америки стихийно. А уж потом в дело вмешалась власть. Как себе автор представляет сам механизм такого освоения? Читаем:

«Так, осваивая территорию, власть в лице государства, министерства, чиновника и пр. рекрутирует людей для определенных видов работ, определяя освоение пространства в контурах конкретной хозяйственной деятельности. <…>Таким образом, освоение территории начинает происходить в заданных символических границах рекрутируемых представителей конкретных социальных групп, а сама осваиваемая территория наделяется символикой, привнесенной именно этими людьми и социальными (профессиональными) группами»

(там же). Автор сумел в двух недлинных фразах употребить 4 однокоренных слова; кроме того, противоестественный порядок слов заставляет предполагать, что существуют символические границы «рекрутируемых представителей социальных групп»; само слово «рекрутировать» здесь совершенно не к месту, следовало написать: «привлекать» или «нанимать». Три ошибки в двух предложениях – уровень безграмотности здесь ниже обычного. Да и по сути не всё верно. Наделение символикой (т. е., проще говоря, означивание) происходит разными путями. В одних случаях названия объектам действительно дают «обыватели», в других – государственные органы. Пример названия первого типа – река Силинка, протекающая через Комсомольск–на–Амуре. А вот проспект Сталина или улица Лермонтова – это уже названия второго типа. /152/

Приведем заключительную часть абзаца:

«Отсюда мы сталкиваемся с проблемой детерминируемости властью не только схемы освоения пространства, но и формирования социального узуса этого пространства»

(там же). «Отсюда мы сталкиваемся» с косноязычием автора, не умеющего грамотно выразить элементарную мысль. Зачем потребовалось приплетать «детерминируемость», когда можно было бы написать просто: «власть осваивает пространство в соответствии с определенным планом (схемой)»? А социальный узус – это что за зверь такой? Смотрим в справочник: «Узус (от лат. usus – применение, обычай, правило) – общепринятое носителями данного языка употребление языковых единиц (слов, устойчивых оборотов, форм, конструкций)» [82]. Таким образом, понятие «узус» относится к сфере языковых явлений, употреблять его за пределами указанной сферы не следует. Не надо всем понятную «социальную норму» заменять экстравагантным «социальным узусом».

Процитируем следующую фразу:

«Говоря о пространстве и о географии в целом, необходимо вести речь о том, что вид символа приобретает все, в том числе и физическое пространство, как только оно попадает в орбиту социальной реальности»

(там же). Говоря о стиле автора, необходимо вести речь о том, что он страдает абсолютной языковой глухотой. Человек мало–мальски грамотный никогда не напишет: «говоря, необходимо вести речь». Физическое пространство не может принять вид символа и попасть в орбиту социальной реальности. Автор не понимает, что такое физическое пространство. Грамотный человек написал бы: «Физические объекты могут получить название, а эти последние пополняют список топонимов». Если прочитать следующую фразу, то станет ясно, что речь идет именно о создании топонимов. Г.Э. Говорухин пишет: «Примером такой символизации становится процесс картографирования…» (там же). При картографировании не происходит никакой «символизации», картограф дает конкретным географическим объектам названия. Это можно трактовать как означивание, но ни в коем случае не как символизацию. Ошибка автора состоит в том, что он вкладывает в понятие символа «через меру» широкий смысл. Всякий символ есть знак, но не всякий знак – символ. Для Г.Э. Говорухина «совершенно очевидно, что процесс нанесения на карту физических объектов означает /153/ символическое включение этих объектов в хозяйственную деятельность человека» (с. 91–92). То, что совершенно очевидно для автора, совсем не очевидно для читателя. Существуют карты не только земной поверхности, но и карты Луны, карты Марса. Если следовать логике Г.Э. Говорухина, наличие таких карт говорит о том, что человечество «символически включило» соседей нашей планеты по солнечной системе в хозяйственную деятельность. В действительности это никакое не «символическое включение в деятельность», а всего лишь описание на языке графических знаков. Будет или не будет это описание практически использовано, сказать наперед невозможно. Но человек не может жить, не познавая. А результаты познания запечатлеваются в текстах, написанных либо буквами, либо иероглифами, либо графическими знаками, принятыми в картографии.

Зачем, спрашивается, «умножать сущности сверх необходимого» и придумывать глубокомысленную теорию там, где вполне достаточно здравого смысла?

Изложив некоторые положения «теории символизации пространства», Г.Э Говорухин углубляется в эмпирию. На с. 92, 93, 94 излагается (по работе Ф. Буссе) история строительства Транссиба. Автор констатирует, что «осмысление и символизация территории осуществлялась именно вдоль магистрального пути железной дороги» (с. 95). Даже в таком простейшем случае Г.Э. Говорухин ухитряется выразиться коряво! Следовало написать: «вдоль железнодорожной магистрали». Кстати, глагол нужно было употребить во множественном числе: «осуществлялись». На той же странице мы добираемся до самого главного – до формулировки основной идеи «теории символизации пространства». Воспроизведем соответствующий текст полностью:

«По большому счету «физическое» освоение территории является процессом вторичным по отношению к тем символическим, семантическим (предполагающим взаимоотношение знаков к объектам) конструкциям, которые предопределяют границы общества в пределах географии пространства».

Г.Э. Говорухин не пояснил нам, а как обстоит дело «по малому счету». Вероятно, если подойти к вещам «по малому счету», то первичным оказывается процесс физического освоения среды. У нас закрадывается подозрение, что люди в своей реальной деятельности игнорируют высокую теорию Г.Э. Говорухина и живут «по малому счету».

Подозрение усиливается, когда мы знакомимся с доказательством тезиса о первичности символического освоения /154/ пространства. Оно сформулировано в следующих словах:

«Прежде[83], чем начать строительство железной дороги, необходимо сначала понять, осмыслить сквозь призму собственной хозяйственной практики, оценить значение того места, которое предстоит физически осваивать»

(там же). Г.Э. Говорухин не замечает, что это «доказательство» опровергает его утверждение. Итак, понимать, оценивать и осмысливать значение «того места, которое предстоит физически осваивать», автор предлагает через «призму хозяйственной практики». Отличное предложение, воспользуемся им. Поставим вопрос: а почему вообще понадобилось строить Транссиб, тратить громадные средства и силы, преодолевать немалые трудности? Не потому ли, что царская Россия желала закрепить присоединенные территории за собой? Государство преследовало конкретную практическую цель. Практическая необходимость – вот что побудило начать строительство магистрали. Прежде чем на Дальний Восток прибыл геодезист с теодолитом, туда переселились крестьянин со всем своим скарбом, золотодобытчик с приспособлениями для промывки песка, казак с ружьем. У царского правительства не было большого желания отдавать полученную территорию Китаю или Японии. Прокладка Транссиба снимала вопрос о принадлежности приобретенных Россией земель. Практическая потребность – вот что побудило царскую Россию начать гигантскую стройку. И тогда в Сибирь и на Дальний Восток были посланы высококлассные специалисты для детальной разведки будущей трассы. Они не «символически и семантически осваивали территорию», а добывали данные для проекта трассы. Не кто иной, как К. Маркс, сказал: «Общественная жизнь является по существу практической»[84].Познание – это момент практики; познание вплетено в практическую деятельность, подчинено ей. А так называемая символическая деятельность, т. е. означивание, – аспект познания. И если мы, по совету Г.Э. Говорухина, посмотрим на теорию Г.Э. Говорухина «сквозь призму хозяйственной практики», то увидим, что «вторичность физического освоения» – фантом.

Измыслив эту вторичность, автор увидел в ней «руку власти» (с. 95). На следующей странице он делает такое заявление: /155/

«Как только становится понятным ценность осваиваемого пространства, сразу начинает создаваться идеологическая машина, закрепляющая в сознании людей необходимость освоения этого пространства»

(с. 96). Автор не сумел справиться с согласованием членов предложения в роде («необходимость становится понятным»), но главное не в этом. Он фактически продолжает крушить свою теорию, сам того не сознавая. Почему вдруг «становится понятным ценность» Дальнего Востока для России? Да потому, что на нем нашли месторождения золота, обнаружили богатейшие рыбные ресурсы и т.п. Ожидаемая экономическая выгода – вот тот мотив, который побудил царское правительство всерьез заняться освоением территории Дальнего Востока. Разумеется, всякая вменяемая власть подводит под свою политику идеологическую основу, т. е. ориентирует «идеологическую машину» на обслуживание своих практических потребностей. И что же тогда остается от тезиса о «вторичности физического освоения территории»?

Ни для кого не секрет, что работа «идеологической машины власти» сталкивается с определенными трудностями. Одна из этих трудностей – культурные стереотипы переселенцев. На говорухинском языке эта мысль выражена так: «Чужая территория, чужие территориальные этнонимы не позволяют применить обществу и государству культурный опыт пользования осваиваемой местностью, равно как и сформировать легитимные основания для защиты этой территории от противника» (с. 97). (Нами уже отмечалось, что автор путает этноним и топоним[85], кроме того, здесь следовало написать не «пользования местностью» и «использования местности». Пользуются зубной пастой, а местность – используют [86]. Совершенно не к месту употреблено слово «противник». Г.Э. Говорухин, как видно, не понимает разницы между словами «противник» и «конкурент».) Но трудность, о которой говорит автор, не столь велика, как ему представляется. Для ее преодоления «идеологической машине власти» серьезно напрягаться не приходится. Прибывшие на новое место жительства крестьяне, золотодобытчики, рыбаки в процессе практической деятельности освоят /156/ новую территорию, дадут названия рекам, озерам, горам и другим географическим объектам, приспособятся к местным условиям и будут чувствовать себя, что называется, «в своей тарелке».

Однако Г.Э. Говорухин, судя по всему, дал себе клятву теоретизировать, игнорируя здравый смысл. И потому он полагает, что для преодоления культурных стереотипов пришлого населения требуется «создание некоторого культурного специфического ландшафта на данной территории, выступающего зоной консервируемых с течением времени коммуникативных отношений, перенесенных переселенцами из метрополии» (там же). Интересная логика: для приспособления к новой среде нужно законсервировать прежние «коммуникативные отношения». В реальности дело обстоит прямо противоположным образом: прежние культурные стереотипы должны быть вытеснены новыми, иначе адаптации не произойдет. Языковая глухота автора проявляется и в том, что он употребляет термин «метрополия» по отношению к Москве. И это не случайная оговорка, названный термин встречается в его дилогии множество раз (например, на с. 194, 206, 214, 229, 230 Д2). Г.Э. Говорухин не ощущает всей бестактности и политической провокационности данного термина в современных условиях. Если Москва – метрополия, то Дальний Восток – колония, не так ли? В то время, когда на Дальнем Востоке некоторые горячие головы ратуют за отделение от России и создание ДВР, называть Москву метрополией?! У нас просто нет слов.

Коренной методологический изъян «теории символизации пространства» состоит также в том, что вся она построена на одном–единственном примере. Что, разве освоение Россией Сибири и Дальнего Востока – уникальное явление в мировой истории? Или западноевропейцы не осваивали Америку, Австралию, Новую Зеландию и множество других территорий? Канада не осваивала свой Север? Где сравнение одного случая с другим? Где выявление главного и отделение его от второстепенного? Почему всякий частный факт выдается за историческую закономерность? Да, в России роль государства в освоении новых регионов была велика. Но не из чего не следует, что иной путь невозможен.

За цитированным пассажем следует такая фраза: «Прежде, чем приступить к осуществлению намеченного, необходимо решить вопрос методологии» (там же). Снова две ошибки: лишняя запятая и использование канцелярского оборота «решить /157/ вопрос методологии». Норма ошибок соблюдена. Обращает на себя внимание тот факт, что до этого в тексте нет никаких упоминаний о намерениях автора. Уж мы глядели нельзя прилежней, а ничего «намеченного» в тексте не найти не смогли. Скорее всего, автор вставил абзац из какой–то другой работы, а позаботиться о том, чтобы устранить шов, не догадался.

Далее идут многословные рассуждения о том, что автор называет методологией исследования. Г.Э. Говорухин стремится прислониться к авторитету Э. Гуссерля, попутно упоминая имена Ж.–Ф. Лиотара, А.М. Пятигорского, М.К. Мамардашвили, А. Шюца, Г. Зиммеля, П. Бергера, Т. Лукмана, М. Хайдеггера, Ж.–П. Сартра. Все это понадобилось для того, чтобы сформулировать следующий вывод:

«Власть способна существовать лишь как означаемое некой всегда трансцендентальной абсолютной мысли, теряя при этом самостоятельность, что составляет одно из важнейших условий ее функционирования»

(с. 98). Уф! Давайте разбираться. «Всегда трансцендентальная абсолютная мысль» – это, надо полагать, бог. Власть, следовательно, – означаемое бога. «Означаемое», насколько нам известно, – термин из семиотики. На всякий случай заглядываем в справочник. Читаем: «Означаемое – термин, используемый в семиотике для определения содержательной (‘умопостигаемой’) стороны знака, отсылающий к ‘понятию’ (‘знак’ связывает не вещь и ее название, но понятие и его акустический образ)» [87]. Итак, означаемое – это определенный аспект знака. Но мысль не есть знак. И бога назвать знаком можно только при очень–очень богатом воображении. Тот же случай: автор поставил в определенном порядке слова, не понимая их смысла. Вопреки фантазиям Г.Э. Говорухина, власть существует не как аспект знака, а как объективная реальность. Власть, теряющая самостоятельность, перестает быть властью. И уж потеря властью самостоятельности никак не может быть условием ее функционирования. Но продолжим чтение:

«А значит, категориальное понятие власти выражает не конкретный осязаемый объект исследования, а явление индивидуально проживаемого опыта понимания власти»

(с. 98). «Категориальное понятие» – типичный плеоназм. Такого словесного мусора в дилогии Г.Э. Говорухина рассыпано в изобилии. Насчет «осязания власти» мы уже имели возможность высказаться/158/[88]. В общем–то понятно, что автор желает на своем убогом диалекте сказать: власть – это не объективная данность, а мое представление о власти.

Нечто подобное утверждал в XVIII веке молодой Дж. Беркли, но он не сумел свою более чем странную точку зрения провести последовательно. Не смог этого сделать и Г.Э. Говорухин. Буквально в следующей фразе он отказывается от своего солипсизма: «Пространство власти – это символика интерсубъективной рефлексии исследователей» (там же). Иначе говоря, «пространство власти» существует не как мое личное представление, а как общее представление исследователей. Это уже совсем иная точка зрения. Автор ничего не сказал нам об «обывателях». Иначе нам придется думать, что Г.Э. Говорухин, столь щедрый на разные пространства, лишил простых людей «пространства власти». Они же не исследователи, им «интерсубъективной рефлексии» не положено. И в завершение абзаца такая короткая, но емкая фраза: «Более того, это пространство может быть редуцировано, вынесено за скобки объективной реальности» (с. 98). Опять автор невпопад употребил иностранное слово. Редуцировать и выносить за скобки – совершенно разные операции. А вот утверждение, что «пространство власти может быть вынесено за скобки объективной реальности», легко проверить. Пусть Г.Э. Говорухин попробует не явиться на работу в положенный час. И после этого попытается объяснить своему начальнику, что в день прогула ему, автору глубоких социологических идей, пришла в голову фантазия «вынести пространство власти за скобки объективной реальности». (Предварительно его «редуцировав».)

Далее автор пытается найти выход из идеалистического тупика, в который он сам себя загнал. Цитировать все эти рассуждения – свыше наших сил, поэтому приведем только одно высказывание:

«При этом важно, что трансцендентальным по отношению к власти оказался все тот же исследователь, транслирующий свои диктаторские функции на все, что является частью его интеллектуального пространства»

(с. 99). Бедный исследователь! Он оказывается «трансцендентальным по отношению к власти», у него вдруг обнаруживаются «диктаторские функции», которые транслируются им на собственное «интеллектуальное пространство». На русский язык такая реникса не переводится, /159/ но в целом можно догадаться о том, что желает, но не умеет сказать автор: каждый исследователь ограничен в своих познавательных возможностях. Святая истина! И дилогия Г.Э. Говорухина – прекрасное тому подтверждение.

Далее автор пытается предложить какую–то позитивную альтернативу своему доморощенному агностицизму. Эта альтернатива заключается в «наррации» (с. 99). Иначе говоря, чтобы узнать что–то о «символическом пространстве», необходимо проанализировать свой жизненный опыт и «согласовать его с опытом современников» (там же). Но указанный метод не лишен недостатков, поэтому «для более существенного достижения цели необходимо прибегнуть к нескольким аналитическим методам изучения проблемы властной символизации пространства» (с. 100). Одним из познавательных приемов, пригодных «для более существенного достижения цели», является некий метод, предлагаемый А.М. Пятигорским и М.К. Мамардашвили. Описание сего чудесного метода столь витиевато и косноязычно, что мы, экономя время читателя и щадя его рассудок, не решаемся соответствующий текст воспроизвести. Как уверяет нас автор, применение этого метода приводит к тому, что «объект теряет свои эпистемологические очертания» (с. 100) и «возникает эффект, когда «объект тождественен его интерпретации» [89] (там же). Что это такое, автор разъясняет на следующем примере:

«…Необходимо рассматривать лишь акциденции (проявления) власти, а в этом случае ее пространство определяется как метатеоретическая конструкция, предопределяющая понимание того, что такое может быть власть»

(с. 101). В общем, нам предлагают поверить, что проявления власти существуют объективно, а вот сама власть вместе со своим пространством – это только лишь теоретическая конструкция. («Метатеоретическая» написано для изящества слога, по смыслу здесь нужно было употребить слово «теоретическая». И «может быть» тоже вставлено для пущей красивости.) Это примерно то же самое, что сказать: существуют акциденции (обнаружения) Г.Э. Говорухина, но сам автор нетленной дилогии – всего лишь «метатеоретическая конструкция»./160/

Нам обещали поведать еще об одном методе исследования, дополняющем «наррацию», а вместо этого заставили читать философские рассуждения. Метод назовите, пожалуйста. В самом конце страницы 101 появляется, наконец, долгожданное известие:

«…Проблема ментальных оснований символизации пространства приобретает вполне отчетливые формы, которые можно изучить с помощью сравнительно–исторического метода, а также качественного метода социологии»

(с. 101–102). Итак, проблема, которая интересует автора, – ментальные основания символизации пространства. В переводе на русский – вопрос о том, какими критериями и мотивами руководствуются люди, давая те или иные названия объектам окружающей среды. Эта проблема имеет, если верить автору, множество форм. Их–то и можно изучать с помощью сравнительно–исторического метода и какого–то «качественного метода социологии». Мы были бы готовы поверить и в то, и в другое, если бы автор назвал таинственные формы проблемы. И заодно объяснил, что такое «качественный метод социологии». (Не подход, а именно метод.)

Как все это реализуется в конкретном исследовании? Автор дает такое пояснение:

«Исследователь осуществляет анализ пространства проявления власти (улицы, дома, распоряжения и документы) – так называемую формальную символику пространства, а затем сравнивает это с неформальной символикой обывателя»

(с. 102). И это всё! Читатель чувствует себя обманутым. Он продирался через завалы цитат, редуты неудобочитаемых фраз, надолбы глубокомысленных терминов, чтобы, в конце концов, прийти к столь тривиальному суждению. Да всё это понятно и на уровне обыденного сознания, тут вовсе не требуется привлекать высокую теорию, тем более вторгаться в философские материи.

Необходимо также заметить следующее: автор явно не понимает, что такое сравнительно–исторический метод. Вот если бы он сравнил историю освоения новых территорий Канадой и Россией, тогда это и было бы применением указанного метода. А сопоставление официальных и неофициальных топонимов – совсем другое дело.

После постигшего нас разочарования уже безо всякого доверия читаются пассажи, содержащие упоминание таких имен, как Ж.Ф. Лиотар и Р. Барт (с. 102), а также ссылку на метод, который применен школой Анналов (с. 103). У автора в запасе еще один авторитет – А. Шюц. И хотя Г.Э. Говорухин /161/ продолжает очаровывать нас «экстраполяцией идеи в социологический контекст» (с. 104), «узуальным оформлением реальности» (там же), мы уже понимаем, что всё это не всерьез. Такие фиоритуры не производят на нас впечатления, тем более что мы уже заглядывали в третью главу второго издания монографии и знаем, что весь этот заоблачный полет мысли там оказался невостребованным.

Завершив обсуждение проблем методологии, Г.Э. Говорухин переходит к вопросу о методике исследования. Называются три метода «в рамках предложенной методологии»: фреймовый анализ, контент–анализ и индивидуальные нарративные интервью» (с. 105). Далее рассказывается, со ссылкой на работу О.А. Кармадонова, о свежем опыте использования передовых социологических методов Г. Лассуэллом [90] в 1952 году, а Дж. Девитом – в 1962–ом (с. 105).

Автор констатирует, что применение самых прогрессивных методов не избавляет исследователя от субъективности. Но субъективность, по его представлению, «не несет оттенка негативных коннотаций» (с. 106). Тем не менее, «предложенная Ласуэлом методика фреймовых замеров по контент–анализу прессы, представляет собой эффективный путь по выявлению знаковых форм развития политического языка» (с. 106). Лишняя запятая, как вы понимаете, поставлена не нами, имя ученого воспроизведено нами точно по тексту, от двух канцелярских оборотов в одной фразе мы тоже не в восторге. Извините, но другого текста у нас нет. Тут интересна логика: субъективность в научном исследовании – это не так уж и плохо, но вот «Ласуэлу» удается эффективно решать определенную исследовательскую задачу. Главный вопрос состоит вот в чем: «Ласуэл» создал эффективную методику благодаря субъективности или вопреки ей? Если благодаря, то тогда нужно вознести ее на щит, если вопреки, то в этом случае субъективность очень даже «несет оттенки негативных коннотаций». Концы с концами у Г.Э. Говорухина в очередной раз не сходятся.

Читаем дальше: «Однако нельзя забывать, что такого рода исследования позволяют «зацепить» не языковые перверсии политических элит, а лишь идеологические изменения политической машины–государства» (с. 106). Мы считаем, что социологический метод, который дает возможность отразить изменения в идеологии государства, заслуживает /162/ самой высокой оценки. А вот что такое «языковые перверсии политических элит», мы, к нашему стыду, не ведаем. Все словари определяют перверсию только как извращение, преимущественно сексуальное[91]. Секс автор явно не имел в виду, когда создавал свою дилогию, поэтому нам остается только развести руками и признать свое поражение. Мы не знаем и даже не догадываемся о смысле таинственной фразы. Наше искусство толкования говорухинских текстов здесь бессильно.

Крайне лапидарно осветив метод Дж. Девита (знакомый ему, как видно, по работе О.А. Кармадонова), Г.Э. Говорухин заключает: «Очевидно, что наиболее результативным выступает гибрид предложенных методов» (с. 107). Для кого очевидно, почему очевидно – этого понять невозможно. Этот «гибрид» описан все тем же О.А. Кармадоновым и назван «транссимволическим анализом» (с. 107). Последний состоит в том, что «в ходе исследования делается попытка реконструировать символические комплексы элементов политического пространства [92] путем ответов на вопросы или заканчивая предложения» (с. 107). Насчет «заканчивая предложения» понятно. А вот с ответами на вопросы ясности нет. Дело в том, что анкетирование и метод интервью (хоть простых, хоть нарративных) тоже предполагают ответы на вопросы. Так чем «транссимволический метод» в этом смысле отличается от банального анкетирования или интервью?

Далее следует совершенно неожиданный поворот темы. Монография, как мы помним, посвящена власти и властным отношениям в символическом пространстве осваиваемого региона. Регион включает в себя поселения разных размеров и типов. И вдруг Г.Э. Говорухин заявляет: «В данном случае мы сужаем изначально заявленную тему от символики пространства до символики городского пространства» (с. 108). Почему? Зачем? С какой стати? Заголовок работы – это определенное обязательство перед читателями. Автор не имеет права от него отказываться. Это все равно, как если бы пассажирам самолета во время полета предложили доплатить за билет: авиакомпания, мол, изменила свои намерения. В обоснование своего шага автор приводит довольно невнятную аргументацию. Дабы не утомлять читателя, не станем /163/ее цитировать. Насколько можно понять, Г.Э. Говорухин обосновывает свое решение тем, что именно в городе «властные взаимодействия» проявляются в чистом виде. А «вне городского пространства такого рода взаимодействия могут подменяться межличностными» (с. 108). Возможно, что это так, мы не знаем. Но данное утверждение должно быть доказано в соответствии с нормами научного исследования. Кроме того, необходимо проанализировать, как соотносятся межличностные и «властные» взаимодействия на селе. Только такой подход соответствует принципам науки. «Символика городского пространства» уже изучалась А. Чешковой. Она использовала метод, который может быть условно обозначен как «социально–структурный подход» (с. 108). Это, конечно, новое слово в науковедении. Подход рассматривается Г.Э. Говорухиным как разновидность метода. Все другие исследователи понимают подход совершенно иначе [93]. «Предложенный метод исследования позволяет, – по уверению автора, – воспользоваться всем перечнем социальных конструктов при изучении нашей проблемы» (с. 109). В переводе на русский: «этот метод универсален».

«Однако на сегодняшний день в условиях развития постсоветского города еще четко не обозначены контуры иерархической организации пространства <…>. В этом случае использование предложенной методологии в изучении сегодняшнего российского города целесообразно ограничить лишь практикой анализа материальных объектов…»

(там же). Итак, хотя «социально–структурный метод» позволяет исследовать «весь перечень социальных конструктов», мы ограничимся лишь теми, которые хорошо различимы. Еще одно сужение заявленной темы, причем не менее существенное. «Вместе с тем, – продолжает автор, – можно выделить исследование собственно культурных образов города» (там же). Что это за исследование? А это такое рассмотрение городского пространства, которое «позволяет очертить зону влияния той или иной социальной группы того или иного сообщества, распространяющего властные позиты на данное пространство» (с. 110). Хоть мы и не знаем, что такое позит, по–видимому, речь идет о разделе зон влияния между разными воровскими шайками. Наше предположение подтверждается, когда мы доходим до следующей фразы: «Исследования /164/ отечественных социологов, построенные по такому принципу, чаще всего, имели отношение к изучению девиантных групп жестко контролирующих свою биотическую нишу» (там же). (Запятая, как вы понимаете, пропущена не нами.) Указанный подход (или метод, автор такие вещи не различает) пригоден и для «рассмотрения культурных образов города» (там же). Что такое культурные образы города, не разъясняется, говорится лишь о том, что «человеческие черты экспонируются на ландшафт городского пространства, а также детерминируются собственно этим ландшафтом» (там же). Адекватный перевод этих откровений на русский язык вряд ли возможен, но речь идет, как можно понять, вот о чем: городская среда оказывает влияние на характер и поведение людей. В пользу такой дешифровки говорит следующая фраза: «Город подчиняет людей свои законам и формирует их желания» (там же). Эта банальная истина истолковывается следующим образом: «Сама модель городского пространства при таких обстоятельствах может быть понята как система властного управления социальной организации людей» (там же). Дополнение здесь должно стоять в творительном падеже («организацией людей»), а не в родительном. Отметим также, что Г.Э. Говорухин склонен везде видеть «руку власти». (Так теолог все зло в мире приписывает проискам дьявола, а стороннику конспирологического подхода к истории повсюду мерещатся заговоры.) Выяснить же, каким именно образом власть влияет на человека, согласно автору, можно с помощью метода нарративных интервью.

«Изучение городского пространства, – продолжает Г.Э. Говорухин, – предполагает осмысление процессов сегрегации людей по месту жительства» (с. 111). Из контекста ясно, что под сегрегацией понимается стихийное разделение определенных категорий горожан по районам проживания. То есть в данном случае, как и во многих других, автор употребляет слово, не зная его настоящего смысла. Понятие сегрегации предполагает элемент принуждения. В «Википедии» дана такая справка: «Сегрегация (позднелат. segregatioотделение) — политика принудительного отделения какой–либо группы населения. Обычно упоминается как одна из форм религиозной и расовой дискриминации (отделение группы по расовому или этническому признаку)» [94]. Слава богу, мы до этого пока не дожили./165/

По представлению Г.Э. Говорухина, «власть распределяет людей в различные точки города» (там же). Грамотный человек написал бы: «власть распределяет людей по разным районам города» (или по разным местам проживания), но не станем предъявлять нереалистичных требований к автору. Умение различать слова «разный» и «различный» – это уже высший пилотаж, который совершенно недоступен человеку, который пишет «большЕнство». Оценим высказывание по сути. В доказательство того, что «власть распределяет людей в различные точки города», желательно предъявить хотя бы одно распоряжение градоначальника или решение городской думы. Поскольку таких документов не существует в природе, постольку мы будем считать, что людей распределяет по разным местам проживания НЕ власть. Процесс разделения социальных групп по местам проживания протекает СТИХИЙНО. Понятие власти у Г.Э. Говорухина теряет свои реальные очертания, становится совершенно бессодержательным, в духе известного сатирического стишка: «Прошла весна, настало лето – спасибо партии за это».

Далее автор пытается конкретизировать методику исследования. Как мы поняли, она такова. Сначала составляется «морфологическая карта города». На ней отражаются городские постройки, автомобильные развязки, автобусные, трамвайные и прочие остановки (с. 115). Чем морфологическая карта города отличается от обычной, не говорится. Что это такое, как она составляется, не сказано. Затем социальная карта накладывается на морфологическую. «За основу наложения двух карт будет браться принцип производственной активности населения» , – уточняет автор (там же). Что такое «основа наложения», не сообщается. Тем не менее, он уверен в успехе: «Определение символической реальности пространства, а также выявление символического пространства власти с использованием предложенной методологии, позволит понять общую структуру регионального кратоса» (там же). Г.Э. Говорухин поставил лишнюю запятую (после слова «методологии»), спутал методологию с методикой, нас такие вещи уже давно не удивляют. Удивляет то, что он разграничил «символическую реальность пространства», с одной стороны, и «символическое пространство власти», – с другой. До сих пор эти понятия им никак не различались. На этой оптимистической ноте закончился первый параграф.

Во втором параграфе автор возвращается на стезю социальной философии. Первая фраза звучит так:

«Символизация /166/ организует пространство. Алгоритм этой организации следующий: социальные взаимодействия (интеракции) формируются как социальная рефлексия на процессы окружающей среды и становятся результатом коллективной картины мира»

(с. 116). Слово «алгоритм» здесь не к месту, речь идет о последовательности этапов. Слово в скобках ничего не добавляет к смыслу, оно совершенно не нужно. Но разберемся в смысле. Существует социальная рефлексия на процессы окружающей среды. Форма бытия этой рефлексии – социальные взаимодействия. Они – результат коллективной картины мира. Иначе говоря, общественное сознание определяет общественное бытие. Типично идеалистическая позиция, но выраженная крайне витиевато и путано. Выражение «социальные взаимодействия являются рефлексией на процессы окружающей среды» может означать только одно: названные процессы ОТРАЖАЮТ объективные условия общественной жизни, т. е. зависят от них (как копия зависит от оригинала). Но в таком случае социальные взаимодействия не могут быть результатом картины мира, потому что она – феномен сознания. А это уже материалистическая позиция. Надо выбрать что–то одно: социальные взаимодействия – либо следствие влияния окружающей среды, либо – результат действия картины мира. Из–за своего косноязычия автор блуждает в двух соснах, не в силах выйти на правильный путь.

Что такое картина мира, автор нам объясняет по М. Хайдеггеру с привлечением отечественных и зарубежных авторитетов (с. 117–118). В изложении Г.Э. Говорухина дело обстоит так: человечество создало математико–физическую картину мира, а вследствие этого произошло «формирование определенной модели рационально–технического развития всего человечества и специфического развития социальной системы» (с. 116).

Читатель заинтригован: каким конкретно образом картина мира связана с социальными взаимодействиями? Но ответа нет. Есть лишь сообщение о том, что в античности физический труд презирался и что Аристотель утверждал «значимость теоретической деятельности над практической» (с. 118). Очень оригинальное наблюдение. По крайней мере, с точки зрения формы.

Далее автор конкретизирует свою концепцию символизации. Символизация протекает, как можно понять из изложения, в процессе «коммуницирования» (то есть общения,/167/ по–русски) «акторов». Результатом означенного коммуницирования оказывается не только символизация, но и другие феномены. Их анализ привел Г.Э. Говорухина к выводу о том, что «между символизацией, коммуникацией и очеловечиванием можно и нужно поставить знак равенства» (с.120). Пусть читателя не пугает «очеловечивание». Автор просто спутал его с социализацией. Хорошо, примем эту позицию. В таком случае возникает вопрос: а в чем заключается специфика символизации в сравнении с коммуникацией и «очеловечиванием»? На этот вопрос ответа, разумеется, нет. Как нет и внятного ответа на вопрос о том, как выбраться из порочного круга, в который загнал себя Г.Э. Говорухин. Коммуникация у него оказывается результатом коммуницирования.

По каким внешним признакам можно судить о символизации? Ответ автора на этот вопрос таков:

«…Верифицируемыми единицами символического пространства всегда является текст в расширенном понимании, как система вербализованного и не вербализованного ряда знаково–символической реальности»

(с. 120). Запятая перед «как», конечно, лишняя, а «не» желательно писать слитно. К тому же члены предложения не согласованы в числе. Каков реальный смысл утверждения, что единицы символического пространства – это элементы знаково–символической реальности? Если снять с «дискурса» Г.Э. Говорухина всю эту убогую роскошь терминологического наряда, получим опять–таки трюизм: все элементы социальной реальности обладают тем или иным значением (что–то символизируют). В подтверждение приведем такую цитату:

«Более конкретно это выглядит так: любой фрагмент социальных отношений, будь то архитектурные изыски городской застройки или формы организации коммьюнити, может быть проанализировано в аспекте социальной реальности страны в целом»

[95] (с. 120).

Конечно, элементы с точки зрения их общественного значения неравноценны. В общественном сознании происходит ранжирование объектов среды по степени значимости. Значимость же определяется, естественно, практикой. На говорухинском языке эта мысль выражена следующим образом: «…Наиболее значимым способом отражения символизации пространства выступает аспект той реальности, над которой производится преобразовательная деятельность» (с. 123). /168/ Идея верная, но с изначально заявленным солипсизмом никак не сочетающаяся.

Человек в своей практической деятельности окультуривает окружающую среду. Изменение среды в результате практического преобразования Г.Э. Говорухин трактует как «становление пространства» (с. 124). Об эвристической эффективности подобных лингвистических забав мы уже говорили [96].

«Если же пространство не упоминается, то в нем нет тех значимых для собеседника смыслов, которые могли бы быть употребимы в тексте, в свою очередь, это также значит, что это пространство либо не существенно, либо не существует»

(с. 126). Насчет «не существенно», конечно, верно, а вот насчет «не существует» – заблуждение. Всё тот же натужный солипсизм.

Поскольку солипсизм невозможно провести последовательно, постольку автор уже на следующей странице отступает от него: «В целом условия символизации пространства предопределены деятельностью действующего и преобразующего мир героя, при этом формируя поступки самого героя…» (с. 127). Здесь имеет место тавтология [97]; деепричастный оборот употреблен неправильно: «условия предопределены, формируя». Всего лишь две ошибки – обычная норма для данного автора. По существу же мысль о том, что наделение объектов среды теми или иными значениями детерминировано практической деятельностью, верна. Далее автор называет значения предметов «смысловыми штампами» (там же), а эти последние уже на следующей странице переименовывает в «символические штампы» . (Мы уже говорили, что с законом тождества у Г.Э. Говорухина очень /169/ непростые отношения.) Цель таких словесных конвульсий – описание того, как происходило освоение Дальнего Востока. В разряд «штампов» попадают устойчивые представления о «пространстве». «Это штампы типа таежный край, белые медведи, гуляющие по городу, большие деньги, северные коэффициенты и пр., что либо усиливает, либо ослабляет миграционные потоки» (там же). (Насчет белых медведей, гуляющих по городу, сказано, конечно, очень сильно. В особенности если учесть, что Хабаровск расположен практически на широте Сочи.) На новом месте переселенец обнаруживает, что медведи по улицам не ходят, и этот факт якобы заставляет его осознать различие между реальным и мифологическим пространством. Для Г.Э. Говорухина тут появляется шанс высказать несколько глубоких сентенций о мифологическом пространстве, чтобы потом, уже на новом витке, вернуться к проблеме «символического освоения региона». Переселенец, убедившись, что стереотипы не соответствуют действительности, отказывается от них. В говорухинском изложении это выглядит так:

«Все три фактора [98] позволяют составить общий смысловой ряд о пространстве, согласуясь с ожидаемым гносеологическим представлением обывателя. Любой обыватель понимает себе пространство Дальнего Востока, согласуясь, естественно, со своим здравым смыслом. И принимает его в фокусе смысловой конвергенции собственной культуры (пространства), и культуры/ пространства, в которой представления о происходящем осуществляются на глазах и достоверно известны»

(с. 129).

Изменение прежних представлений на говорухинском языке – это «пересимволизация» (с. 129–130). Далее идет рассказ о путешествии Одиссея, которое «проходит подчеркнуто в пространстве мифологическом» (с.130). С какой стати автор переключился на любимую им античность, нам понять не удалось. За Одиссем (с. 130–131) следует герой Вергилия Эней (с. 132–133). Потом наступает черед Апулея (с. 133–134), затем в «фокус смысловой конвергенции» попадает Гораций (с. 134), за ним – Павсаний (с. 134 –135) и Тацит (с. 135).

Текст, в котором описывается «мифологическое пространство», оказывается частью этого пространства (с. 135). Интересная мысль. А как быть с рассказом, написанным после изображаемых событий? Этого вопроса автор не ставит./170/

На следующей странице он выводит довольно странную «формулу» «символ=объект=пространство». У нас есть сомнения в том, что эту «формулу» можно применить к реальности, но для автора тут проблем нет. Он разъясняет свое откровение так: «Там, где есть объект, а он по определению символичен, там есть пространство, которое может быть заметно, т. е. существующее» (с. 136). В общем, все то же берклианское esse est percipi. В подтверждение этой, мягко выражаясь, дискуссионной точки зрения, приводится такой аргумент:

«Скажем, населенные пункты, которые хотя бы формально представляют хозяйственное поселение, получают отражение на карте в том случае, когда такая хозяйственная деятельность уже закреплена в реестре социально необходимых действий»

(с. 138). Откровенно говоря, мы не знаем, что такое «социально необходимые действия». Ранее (с. 89) автор включил уголовную братву в «сегменты власти». Действия этой публики являются «социально необходимыми» или нет? Нам ничего не известно и относительно того, кто ведет указанный реестр. Мы не можем предположить, что Г.Э. Говорухин никогда в жизни не видел карты. Дело в том, что на любой карте отражаются все населенные пункты, порой даже те, которые уже оставлены жителями. Аналогичным образом, в пространстве существуют все предметы материального мира, независимо от того, знает об их существовании человек или нет. Даже если понимать пространство как мир знаков (или образов), то и тогда оно – объективная данность как для отдельного человека, так и для общества в целом. Поэтому допущение «пространства без объектов», которое делает Г.Э. Говорухин на с. 138, реалистично не более, чем допущение бессобытийного времени.

И это вымученное представление о пространстве как субъективной реальности автор пытается развить в излагаемой им концепции «пространства–лакуны». Если перевести на русский язык развиваемое Г.Э. Говорухиным учение о лакуне, получится следующее. Некоторые участки территории «забываются», перестают осваиваться. Тогда возникает «пробел» в пространстве, т. е. лакуна. Лакуна, таким образом, – это забытое, потерянное и потому исчезнувшее пространство. В третьей главе второго издания монографии на основе этого учения проведено целое социологическое исследование. Но в действительности «забытое» пространство, как бы его ни понимать, никуда не исчезает. Оно продолжает объективно существовать, как продолжает объективно существовать вещь, которую человек потерял./171/

Это касается и «обывателя», и императора. Зачарованный своей ложной верой в субъективность пространства, Г.Э. Говорухин измыслил какое–то «пространство данного императора» (с. 140). Корректно, с научной точки зрения, было бы привести в доказательство какие–нибудь исторические хроники, повествующие о пространстве Тиберия или пространстве Тита. Но таких хроник нет, следовательно, перед нами – пустое умствование. Что было в действительности? Были государства, расположенные на определенной территории. Некоторые из деятелей, возглавлявших государства, оставили яркий след в памяти людей. «Оценка исторического значения того или иного деятеля, – как совершенно справедливо, но только, по обычаю, коряво, отмечает на с. 140 Г.Э. Говорухин, – определялось с точки зрения того, какие «сооружения» он оставил после себя» . Но для объяснения данного общеизвестного факта вовсе не требуется привлекать идею существования «пространства императора», равно как и всю теорию «символизации пространства».

На с. 142–150 содержится описание этапов заселения пространства, которое он в данном случае отождествляет с освоением. Будем надеяться, что речь идет о хозяйственном освоении, не о символическом. Первый этап – героический. По–говорухински: «Ожидаемые трансцендентные (мифологические) символические ряды пространства представляют собой обобщенный образ пространства для внешних наблюдателей» (с. 142). По–русски: «Потенциальные переселенцы смутно представляют себе условия на новом месте жительства».

Второй этап – заселение. По–говорухински: «Второй шаг приводит к реализации «проекта» окультуривания пространства. Теперь пространство не только осмысливается, что делается с целью поиска «мест оседлости», но формируется, создается» (с. 145). По–русски: «Отыскав подходящее место для проживания, переселенцы основывают населенный пункт и обустраивают его».

Третий этап – формирование традиций поселения. По–говорухински:

«Традиции поселения четко выражены в хабитуарных (от хабитус P. Bourdieu, 1990: 52–65) «опривыченных» отношениях человека, готового действовать определенным образом. К числу таких традиций может принадлежать выработанный ритм жизни поселения, система ценностных ориентиров, система ценностных восприятий мест поселения, т. е. все, что могло бы влиять на систему коммуникаций в населенном пункте. Традиции такого рода свидетельствуют о приживаемости актора /172/ в границах конкретного пространства и создают формальные, символические условия оседлости населения в этом пространстве»

(с. 148). По–русски: «С течением времени люди привыкают к новым условиям, у них вырабатывается определенный ритм жизни, формируются новые традиции и обычаи, что свидетельствует об их успешной адаптации».

В общем, когда удалось сопоставить теорию с реальностью, получили тот же результат: косноязычное изложение общеизвестных истин.

Последний, третий, параграф посвящен, как уже говорилось, «письменному символическому оформлению пространства».

Автор ставит вопрос о «невербальных – письменных источниках», которые «являются каналами трансляции символической реальности» (с. 152). Свое удивление по поводу «невербальных – письменных источников» мы уже выражали [99]. У нас есть единственное объяснение: автор просто не понимает, что такое вербальный. В качестве одного из таких диковинных источников называется «официальное письменное свидетельство позиции чиновника» (там же). Г.Э. Говорухин приводит выдержку из книги генерал–губернатора Приамурского края П.Ф. Унтербергера как пример подобного свидетельства. Пример, правда, неудачный. Генерал–губернатор безыскусно рассказывает о своей деятельности, рассказ носит неофициальный характер. Автор этого не замечает и продолжает упорно строить свою теорию: «Освоение пространства осуществляется первоначально в результате письменного разъяснения целесообразности такого освоения» (там же). Конечно, это утверждение не соответствует действительности. Кто разъяснял Ермаку, что нужно покорить Сибирь? Кто мог письменно разъяснить, что «целесообразно освоить» Дальний Восток сотням тысяч неграмотных крестьян? Но Г.Э. Говорухин не желает видеть реальные факты. Он продолжает настаивать на своем: «Такая практика вполне распространена и закономерна на протяжении всей истории человечества» (там же). Дальше следует заявление, которое даже нет смысла комментировать: «Само пространство предопределяет условия возникновения письменности, и опять–таки, как следствие, – появление привилегированного класса людей, способного писать» (там же).

«Очевидно, – заявляет автор, – что по тому, как передана информация, будет восприниматься современниками и потомками стратегия правления настоящего главы государства, определяться стратегия его режима» (с. 153)./173/ Надо полагать, что содержание информации второстепенно, равно и как реальное содержание деятельности «настоящего главы государства».

Следующий тезис: «Формирование языка, а главное, создание самого способа письменной передачи информации, становится результатом адаптации населения к окружающему пространству» (с. 154). Что такое «способ письменной передачи информации»? Письменность – это и есть способ закрепления и передачи информации. Интересно, а как обстоит дело в бесписьменных и дописьменных культурах – там население не адаптировалось к «окружающему пространству»?

Дальше еще интереснее: «Для всякого, кто имеет доступ к письму (здесь важен не только тот, кто пишет, но и читает) понятен формальный принцип организации пространства» (с. 154). Это конечно, некоторое преувеличение. Вот мы, например, «имеем доступ к письму», но «формальный принцип организации пространства» нам непонятен, ибо мы не знаем, что это такое. И автор никаких разъяснений не догадался дать.

С. 155: «Собственно, понимание того, что переселенца ожидает в новых условиях, становится доступным именно в границах письменного пространства» . Мы думали, что запас пространств у Г.Э. Говорухина уже иссяк. Оказывается, мы ошибались. Но если говорить по существу, то неграмотные переселенцы прекрасно понимали, что их ожидает после переселения. Неграмотность, конечно, ограничивает возможности человека, но не до такой же степени!

С. 155: «…Только авторитет института власти делает «прописанною» действительность достоверной вне ситуации лицом к лицу» . Тут, конечно, грубая грамматическая ошибка. Следовало: «прописанную». Перевод на русский: «Предписания действуют, потому что они опираются на авторитет государства». Верно, но лишь отчасти. Главное – не авторитет, а сила государства. Если государство ею располагает, оно обладает способностью заставить людей подчиниться своей воле. Авторитет при этом не так уж обязателен.

С. 156: «Общая идея переселения людей на Дальний Восток сводилась к политическим причинам» . По–русски: «Россия при освоении Дальнего Востока руководствовалась, в первую очередь, соображениями политического порядка./174/ Тоже верно отчасти. Россия делала большие вложения в Дальний Восток в расчете на прибыль в будущем.

С. 157: «Альтернативой политического освоения и формой политической символики освоения региона становится предложение об экономической целесообразности всего Дальнего Востока» . Перевод: «Ценность Дальнего Востока для России должна определяться не только его геостратегическим положением, но и вкладом в экономику страны». С этим утверждением нельзя не согласиться, однако следует помнить, что для подъема экономики Дальнего Востока на должный уровень требуются значительные средства и силы.

С. 160:

«Хотя вся атрибутика поселений региона повторяет общие идеологические штампы типичного городского пространства России, общие принципы российской социальной и хозяйственной специфики в регионе мало отличаются от специфики других районов»

[100]. Адекватный перевод невозможен в силу неадекватности самого текста. Можно перевести лишь фрагменты. Фрагмент первый: «Все топонимы дальневосточных городов аналогичны топонимам других городов России». Фрагмент второй: «Экономика Дальнего Востока мало отличается от экономики других регионов». Первый фрагмент – констатация общеизвестного факта. Со вторым не так просто. Весь вопрос в мере. С какого момента различия становятся существенными? Поскольку это никак не разъяснено, суждение оказывается неопределенным.

На с. 161 излагается концепция Д.Н. Замятина, который исследовал процесс включения Россией новых территорий в свой состав. Он предложил такую идею: царская власть, присоединив к стране новый регион, применяла испытанные формы и приемы управления, адаптируя их к новым условиям. Идея здравая, ее детальное обоснование – несомненная научная заслуга названного автора. Г.Э. Говорухин предлагает применить концепцию Д.Н. Замятина к истории освоения Дальнего Востока. Возражений нет. Другой вопрос – как это сделать.

На последних двух страницах Г.Э. Говорухин возвращается к своей теории «лакун». Лакуна – это территория, которая «не является учтенной государством» (с. 162). «Такое пространство находится вне поля легитимной хозяйственной /175/ деятельности человека» (с. 163). Фактически речь идет вот о чем. Когда Дальний Восток был присоединен к России, ей пришлось столкнуться на своей территории с общинами корейцев и китайцев, которые не желали подчиняться российским законам. Государству пришлось наводить порядок: часть корейцев и китайцев переселить в Китай, часть подчинить своей власти. Это, по Г.Э. Говорухину, есть не что иное, как «ликвидация пространственных лакун» (там же). На этом завершается параграф и вместе с ним вторая глава. Никаких общих выводов не делается. Г.Э. Говорухин и тут проявил оригинальность: в конце первой главы выводы сформулированы, а во второй их нет. Впрочем, было бы странно ожидать иного.

Общее впечатление от главы.

В главе имеется два уровня «дискурса»: социально–философский и социологический. Первый связан с желанием сформулировать оригинальную концепцию пространства, второй состоит в изложении «теории символического освоения» Дальнего Востока. Понятие пространства у автора «амбивалентно»: то он понимает под пространством мир созданных человеком знаков и образов, то просто территорию. Поскольку сам автор не отдает себе отчета в принципиальной несовместимости таких трактовок, постольку чтение превращается для читателя в разгадывание ребусов. Г.Э. Говорухин пытается сформулировать и провести в рассуждениях солипсистскую трактовку пространства как субъективной реальности, но постоянно соскальзывает с нее, делая уступки здравому смыслу либо в форме признания пространства реальностью интерсубъективной, либо в виде перехода на позиции обыденного сознания (отождествление пространства и территории).

Результат такой путаницы – смешение двух несовместимых представлений об освоении пространства. Г.Э. Говорухин трактует освоение то как «символизацию», т.е. означивание, то как практическое овладение территорией.

Социологические рассуждения в тех случаях, когда их удается соотнести с действительностью, представляют собой либо изложение общеизвестных истин, либо поспешные или сомнительные обобщения. Всю свою теорию автор строит на одном–единственном примере освоения территории, совершенно игнорируя мировой опыт. /176/


Примечания

77. Неологизм Г.Э. Говорухина.

78. Коллекция пространств пополнилась еще одним экземпляром.

79. А вот и еще одно пространство.

80. Ошибка смешения паронимов.

81. Что противоречит тезису о существовании «трех сегментов» власти.

82. Режим доступа: ru.wikipedia.org/wiki/Узус.

83. Запятая поставлена не нами.

84. Маркс К. Тезисы о Фейербахе // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2–е изд. Т. 3. – С. 3.

85. В разделах ««Особая специфика» языка и стиля» и «Еще раз о языке и стиле».

86. Хотя и это, строго говоря, неточно. Используют не саму местность, а расположенные на ней природные объекты: леса, реки, озера, луга и т.п.

87. Режим доступа: dic.academic.ru/dic.nsf/bse/115785/Означаемое

88. В разделе «Три введения к одной монографии».

89. Заключенные Г.Э. Говорухиным в кавычки слова – цитата из работы М. Мамардашвили и А. Пятигорского «Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке». Режим доступа: http://www.philosophy.ru/library/mmk/simvol.html.

90. В оригинале написано, как уже говорилось, «Ласуэл».

91. Об этом мы уже писали. См. раздел «”Особая специфика” языка и стиля»

92. Очередное пространство.

93. Коротко говоря, подход относится к стратегии научного познания, а метод – к уровню тактики.

94. Режим доступа: ru.wikipedia.org/wiki/Сегрегация.

95. На несогласованность членов данного предложения в роде нами указано в разделе «Д1: глава 2».

96. В разделе «Вторая глава Д1».

97. Нами выше отмеченная. См. раздел «Вторая глава Д1».

98. До этого не упоминавшиеся.

99. В разделе ««Особая специфика» языка и стиля».

100. Эта фраза нами уже цитировалась и комментировалась в разделе «Вторая глава Д1».

Предыдущая | Содержание | Следующая

Спецпроекты
Варлам Шаламов
Хиросима
 
 
«Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем. История Чернобыльской катастрофы в записях академика Легасова и современной интерпретации» (М.: АСТ, 2020)
Александр Воронский
«За живой и мёртвой водой»
«“Закон сопротивления распаду”». Сборник шаламовской конференции — 2017