Глава 4. От свободной к антидемократической дискуссии

В советской историко-философской литературе преобладает мнение, что, как пишет один из официальных историков А. Щеглов, «дискуссия 1929-1931 гг. носила подлинно демократический характер, ее участники свободно высказывались и устно и в печати, в ней не было ограничений, которые порой были присущи некоторым дискуссиям, проходившим в последующие годы» [1]. Несколько по-другому выражает эту мысль один из ведущих советских философов, ректор Академии общественных наук при ЦК КПСС М. Иовчук (Ныне покойный - Ред.). Он указывает, что борьба против механицизма развернулась еще до культа, и, следовательно, культ Сталина со всеми его трагедиями тут ни при чем [2].

Понимание дискуссии 20-х-начала 30-х гг. как «единого потока» не соответствует историческим фактам. Называть ее «свободной», забывая, что было два резко выраженных периода, - значит скрывать главное, именно: только примерно до июня 1930 г. она носила относительно свободный характер, а после «статьи трех» и особенно с осени 1931 г. дискуссия стала антидемократической.

1. Относительно свободная дискуссия в 20-х гг.

Вначале это в целом действительно был свободный обмен мнениями. Участники дискуссии защищали точку зрения, которую считали правильной. Деборинцы были глубоко убеждены в том, что философию следует развивать как абстрактную науку путем анализа категорий, используя для этой цели Гегеля, создавшего систему философских категорий. Они любили свою науку и были искренне преданы ей. Механисты - как правило, естественники - тоже искренне были преданы своей науке, хотели ее самостоятельного развития и освобождения от сдерживающего, как они полагали, влияния философии. Можно спорить и не соглашаться с некоторой односторонностью обеих точек зрения, но нельзя не признать, что их высказывали люди принципа.

Особенно следует подчеркнуть эту мысль по отношению к деборинцам. Имея всю полноту «философской власти», они были далеки от того, чтобы пользоваться ею для подавления инакомыслия.

Вообще период 20-х годов характеризуется относительной терпимостью. Об этом свидетельствуют некоторые факты. В 1922 г. вышла книга Н. Бухарина «Теория исторического материализма». Бухарин не только был тогда в зените славы как теоретик, но и как человек, в определенном смысле олицетворявший власть. Книга скоро стала официальным учебником, по которому до конца 20-х годов учились тысячи учащихся. И вот, несмотря на это, появились рецензии, написанные, как говорят, «не взирая на лица», и, следовательно, авторы их пользовались относительной свободой. Вл. Сарабьянов, в частности, писал: «Хотя я рискую попасть в немилость к Н. Бухарину, однако мое марксистское сердце и горячая кровь диалектика заставляют меня снова ринуться в атаку на теоретика, пользующегося громадным авторитетом среди нашей молодежи, а потому чрезвычайно опасного в своих ошибках» [3]. В том же номере журнала «Под знаменем марксизма» С. Гоникман в рецензии «Диалектика тов. Бухарина» пишет:

«Вряд ли можно назвать еще одну книгу, которую мы ждали бы с таким нетерпением, как "Теорию исторического материализма" Бухарина» [4]. И далее идет целый ряд замечаний в довольно критическом плане.

С этими рецензиями не согласился А. Кон. Он написал статью «Критика "критиков"», в которой по всем принципиальным вопросам поддержал автора «Теории исторического материализма» - Н. Бухарина. Он ее начинает с того, что книга интересна с трех точек зрения. До сих пор не было работы, где бы систематически, не в полемической, а в позитивной форме была изложена целиком марксистская система учений об обществе.

Целому ряду вопросов Бухарин старается дать самостоятельную трактовку. Наконец, выпуском книги преследовалась цель дать учебник марксистской социологии для партийных школ. О рецензиях Сарабьянова и С. Гоникмана А. Кон пишет, что в них проявилась «непозволительная манера критики и самодовольно-презрительный тон» [5].

Особенно выделялся среди критиков Н. Бухарина автор, сохранивший свое инкогнито под псевдонимом «Плехановец» [6]. Как же реагировал Н. Бухарин? Он написал «Письмо в редакцию "Правды"» следующего содержания:

«Некоторое время тому назад в журнале "Под знаменем марксизма" появилась исключительная как по своему тону, так и по способу аргументации статья, написанная под псевдонимом и направленная против моей "Теории исторического материализма". Не будучи в состоянии в силу недостатка времени сразу ответить на эту, к сожалению, довольно невежественную статью, я неоднократно интересовался, кто ее автор, полагая, что в нашей среде может и должна вестись открытая полемика, если только она, по замыслу авторов, служит делу выяснения истины. Тем не менее редакция журнала скрывала имя автора, точно тайную болезнь. Теперь от одного из членов редакции я узнал, что гражданин, ее писавший, дважды исключен из коммунистической семьи: один раз - из нашей партии, другой - из Коммунистического Интернационала. Ввиду того, что я ни прямо, ни косвенно не желаю прикрывать знаменем марксизма измену нашей партии и ренегатство, прошу редакцию почтенного издания снять меня со списка сотрудников» [7].

Несмотря на не вполне терпимый характер аргументации, письмо Н. Бухарина интересно тем, что свидетельствует о некоторых положительных нравах в редакции философского журнала. А весь спор вокруг учебника Н. Бухарина - об определенной степени свободы мнений.

Такой стиль типичен для того времени. Как правило, печаталась одновременно работа, в которой высказывалась определенная точка зрения и ответ не согласного с ней оппонента. Вот один из многочисленных примеров. В журнале «Под знаменем марксизма» была опубликована статья Ф. Дучинского «Неодарвинизм и проблема эволюции человека», полная обвинений в адрес известного генетика А.С. Серебровского. Автор обрушился на последнего за то, что он, по мнению Дучинского, опровергает трудовую теорию происхождения человека - одну из центральных теорий, обоснованную Энгельсом [8]. Несмотря на то, что Ф. Дучинский выражал точку зрения редакции и его главного редактора А. Деборина (последний много раз ссылался на Дучинского), А. Серебровскому была предоставлена возможность в том же номере выступить с энергичным и убедительным опровержением. Он отмечал, что выступает не против энгельсовского тезиса о роли труда в процессе эволюции, а против того, как представлял себе Энгельс механизм наследственности, который в то время не был еще известен науке. Мнение Энгельса, что употребление передних конечностей обезьяны приводит к постепенной эволюции их в орган труда - руки и, следовательно, к «превращению обезьяны в человека», - это по существу ламаркистский тезис.

«“Кто дал вам право всех несогласных с ламаркизмом зачислять в ревизионисты?” - с возмущением спрашивает ученый» [9].

Мы не намерены, однако, идеализировать этот стиль. Очень часто А. Деборин печатал контрстатью для того, чтобы нейтрализовать точку зрения автора, с которым он был несогласен. Об этом рассказал Вл. Сарабьянов в своем выступлении на 2-й Всесоюзной конференции марксистско-ленинских учреждений.

«Но с какой стати, - говорил он, - я буду печататься в журналах, если статью мою напечатают только тогда, когда к ней будет приготовлен хвост? А если этот хвост приготовляется с опозданием на три номера, то и моя статья опаздывает на три номера. Разве в таких условиях можно нормально вести дискуссию? Мы считаем, что невозможно» [10].

Были и более серьезные факты, заставляющие нас не соглашаться с мнением, иногда встречающимся, будто 20-е годы были чуть ли не «царством абсолютной свободы». Мы их отчасти приводили, когда подчеркивали, что партийная печать, особенно «Правда» и «Большевик», постоянно подбадривали одних, ругали других, обнародуя таким образом симпатии и антипатии партийных верхов. Правда, высказывания эти еще не стали железной директивой, «высочайшим повелением», как это станет обыденным, привычным всего лишь через несколько лет, когда цитата из «Правды» превращалась в самый «убедительный» и единственно возможный аргумент. В 20-х годах можно было спорить и против подобных полуофициальных мнений, однако каждый понимал, что реальная сила в руках тех, кого поддерживали верхи.

В этих условиях немудрено, что прорывались высказывания, вообще несовместимые с демократическим характером дискуссии. Так, после выхода третьего сборника «Диалектика в природе» Ник. Карев опубликовал большую статью в журнале «Под знаменем марксизма», которая была помещена в виде передовой. Он назвал ее «К итогам и перспективам споров с механистами».

Вот какой вопрос он позволил себе поставить:

«Не слишком ли много свободы получают гнилостные процессы, куда устремляются они, что именно несут они с собою, как их изолировать и обезвредить?» [11].

Всего лишь через каких-нибудь два года он на собственном опыте узнал, какая опасность таится в подобного рода вопросах, какую страшную взрывоопасную силу они в себе таят. Правда, подобного рода высказывания скорее походили на метод полемики, чем на недопустимую практику, судя по тому, что все же деборинцы не пошли по линии диктата. Однако в них скрывалась сама возможность легкого превращения относительно свободных дискуссий в диктатуру так называемых теоретиков. И кроются эти корни в самой традиции марксизма, в той форме полемики, которая шла еще от периода до 1917 года, когда отлучение от марксизма и обвинение в расхождении с Марксом являлись главным аргументом. Образцами в этом отношении служили Плеханов и Ленин. Споры шли тогда по вопросу о том, кто «лучше понимает» Маркса. Взаимные обвинения в этом случае неизбежны, однако они не носили опасного для одной из сторон характера. Когда же этот стиль полемики стал основным после взятия большевиками власти, «отлучение от марксизма» стало тяжким обвинением, особенно в 30-х годах. До этого, в 20-х годах, подобные обвинения носили скорее моральный характер, и люди еще высказывали свои мнения более или менее свободно.

Этой относительной свободой пользовались и механисты, а деборинцы были весьма терпимы как администраторы. Они в полемике отнюдь не были «святыми», и мы это подчеркивали. Но и механисты - их оппоненты - тоже не раз давали волю своим чувствам. В 1928 г. Л. Аксельрод издала книгу [12]. Известный советский философ В. Асмус в своей рецензии был возмущен тем, что книга изобиловала множеством личных нападок, она направлена была больше против лиц, нежели против принципов. Л. Аксельрод, по его словам, заботится не столько о том, чтобы выяснить вопросы, сколько о том, чтобы привести на скамью подсудимых ряд товарищей, доказать вредный характер их деятельности и работы.

В. Асмус, один из почтеннейших и вдумчивых советских философов, говорит, конечно, то, что соответствует действительности. Его не могло не оттолкнуть огромное число энергичных выражений или, говоря проще, ругательств, разбросанных по многим страницам книги. Такие эпитеты, как «тупой», «безграмотный», «вздорный», «грубый», слова вроде «шутовство», «ослы» - обычные обороты речи автора [13].

Все это так. Было бы, однако, неверно видеть в этом порок, присущий только одной из спорящих сторон. Характерно, что в той же книге, в которой В. Асмус возмущался грубостью Л. Аксельрод, она, в свою очередь, возмущается грубостью А. Деборина. Деборин, писала она, неспособен отличать литературную полемику от жаргона Сухаревки (рынка в Москве. - И.Я,) [14]. И если Карев после выхода в свет книги Аксельрод в одной из своих статей возмущался ее резкостью, говоря, что не собирается отвечать в том же тоне, в той же форме, то невольно думаешь: это потому, что весь арсенал «крепких слов» исчерпан, а не потому, что этого требуют элементарные нормы, обязательные для научной полемики. И действительно, в одной из статей И. Карева сказано, что механисты представляют собой коллекцию «умственно и морально дефективных профессоров и журналистов», что они - группа ослов и что их «нужно бить беспощадно, и они должны быть разбиты» [15]. Не менее резко выступил и другой деборинец - В. Егоршин - в своей рецензии на 3-й сборник механистов «Диалектика в природе» [16].

Такой стиль, полный словесного чертополоха, отражает скорее стиль эпохи, чем остроту характеров участников дискуссии. Там, где на страницах печати или в устных выступлениях не перестают друг друга обвинять в «извращении марксизма», в «ревизионизме» и «отступничестве», - там неминуем обмен эпитетами, недостойный серьезных людей, какими безусловно были и Аксельрод, и Деборин. Они, в основном и главном, спорили по серьезным философским проблемам, искренне отстаивая свою точку зрения.

2. Резкое изменение ситуации, начиная с лета 1930 года.

Все резко изменилось, когда дискуссия с механистами постепенно переросла в дискуссию с деборинцами. На философскую арену пришли новые люди, которые поставили перед собой новые цели и осуществляли их новыми средствами. Начиная с этого времени, она уже ничем не отличалась от дискуссий всех последующих лет. Ею, собственно, начинается та диктатура на идеологическом фронте, которая явится характерной чертой всего периода культа Сталина. Дискуссия, начиная с лета и особенно с осени 1930 г., как бы запрограммировала все отрицательное, что потом происходило в течение последующих десятилетий, в ее ходе выработаны аргументы, которыми пользовались постоянно, ибо «идеологическое наступление» с тех пор уже не прекращалось ни на один день.

Особенно проявился этот стиль осенью 1930 г., когда, как мы отмечали, деборинцы начали сдавать позиции. Сошлемся на резолюцию ОВМД (Общество воинствующих материалистов-диалектиков), принятую в конце ноября, когда новое философское руководство стало в нем преобладающей силой. Там сказано:

«Так как т. Карев, играя руководящую роль в правлении ОВМД и занимая исключительно антипартийную позицию в процессе философской дискуссии, упорно сопротивляясь развертыванию самокритики и повороту философии к актуальным задачам социалистического строительства... т. Карев должен быть немедленно освобожден от должности заместителя председателя и члена правления ОВМД» [17].

Это - наказание за «позицию в процессе философской дискуссии». Демократической, в таком случае, назвать ее весьма трудно.

Наиболее ярким свидетельством того, что дискуссия в первоначальный период принципиально отличалась от того, что произошло после победы нового философского руководства, является доклад М. Митина, произнесенный сразу же после встречи философов со Сталиным в декабре 1930 года.

Поскольку огонь направлен против деборинцев, механисты, по выражению Митина, чувствуют себя героями, именинниками. Но чтобы показать, что радость преждевременна, он выдвинул задачу проведения второго тура борьбы с механистами. Он недоволен деборинской критикой их как очень мягкой.

«Когда же к борьбе с механистами, - говорил Митин, - мы подойдем с действительно марксистско-ленинских позиций, когда мы будем давать не только абстрактно-теоретическую характеристику их взглядов, но и политическую, когда с марксистско-ленинской точки зрения будем вскрывать те ошибки, которые они делают, тогда механисты почувствуют те "именины", которые для них настали. Совершенно напрасно они радуются» [18].

Это были не пустые угрозы. И если раньше деборинцы вели с механистами полемику по важнейшим теоретическим вопросам, то сейчас их стали просто обвинять во «вредительстве», «контрреволюции», в том, что их позиция - теоретическая база правого уклона. Один из новых, весьма острых критиков П. Вышинский публикует статью, одно название которой походит на тезис из прокурорской речи: «Образчик вредительской философии». Она могла вызвать страх не только у несчастных, против которых была направлена, но и у читателей, ибо там сказано, что теория философа и экономиста Базарова, обвиненного в механицизме, - это «маскировка классового врага», - обвинение, которое предвещало смертную казнь [19].

В том же номере журнала печатается статья К. Амелина и П. Черемных - авторов из нового философского руководства, - носящая не менее взрывоопасный характер: «Адвокаты теоретической базы правого оппортунизма» [20]. А в следующем номере журнала, в передовой, говорится, что «вредители пытались "научно" обосновать свои контрреволюционные мероприятия» [21].

В условиях такого психологического давления деборинцы один за другим выступили - на собраниях и в печати - с заявлением о своем раскаянии. В политической области эту форму унижения своих противников Сталин применял давно. В научной области она стала впервые применяться в дискуссии, о которой идет речь.

Одним из первых выступил с покаянным письмом деборинец И. Разумовский, в котором он писал, что признает свои прежние ошибки и обещает их исправить [22].

В том же номере журнала напечатано покаянное письмо механиста Л. Рубановского, в котором сказано:

«Долг большевика требовал от меня, чтобы я подверг печатной и резкой критике свои собственные ошибки и ошибки моих бывших лидеров. Педагогическая работа была совершенно недостаточна, чтобы загладить вреднейший общественный эффект моих механистических выступлений» [23].

Наиболее пространное покаянное заявление опубликовал один из сподвижников А. Деборина, часто выступавший в печати, - В. Егоршин. Это поистине «Пересмотр в порядке самокритики», как он назвал свое письмо. Скрупулезно, шаг за шагом, выискивает ученый «недостатки» в своих собственных трудах, чтобы, как он пишет, «подвергнуть критическому пересмотру ряд ошибочных положений, содержащихся в моих прежних работах» [24] . Это был мучительный пересмотр, полный самобичевания. Китайские хунвэйбины, как и их жертвы, имели своих предшественников...

То же можно сказать и о покаянном письме известного в то время историка философии Г. Баммеля, который писал:

«В этой связи считаю необходимым не только в своей повседневной работе, но и в особом выступлении в печати дать критику допущенных в моих печатных работах ошибок, которые мною до сих пор не были подвергнуты жесткой партийной критике» [25].

И он сам перечеркивает всю свою многолетнюю работу, по пунктам перечисляя «все ошибки» во всех своих статьях и книгах. Можно себе представить, сколько жизни, нервов, сил это ему стоило.

Многие подавали покаянные заявления в ЦК. Вот выдержка из письма активного деборинца И. Агола:

«Вполне искренне осознав свои ошибки, считаю своим долгом заявить, что приложу все силы не только для исправления указанных ошибок, но и для борьбы с той антипартийной линией, которую я раньше как меньшевиствующий идеалист защищал... Москва, 5/ IV-1932» [26].

Особый интерес представляют покаянные выступления А. Деборина и Вл. Сарабьянова на научной сессии, посвященной 50-летию со дня смерти К. Маркса. Сам факт, что разрешалось выступать на подобного рода собраниях, считался проявлением «милости» по отношению к опальному. Это был признак того, что в верхах, в силу каких-то причин, имеется намерение помиловать. Выступавшие это знали и обычно старались говорить в уничижительном тоне. Вл. Сарабьянов, например, сказал:

«Дискуссия дала для нас чрезвычайно много. Несомненно, тот, кто думает над собой, тот, кто не хочет оставаться на месте, топтаться и утопать, в конце концов, в болоте, кто хочет развиваться, тот должен над собой работать, и дискуссия ему дала чрезвычайно много» [27].

Обращаясь к своим товарищам-механистам, не пожелавшим признать своих ошибок, он заявил:

«Необходимо браться за пересмотр своих ошибочных взглядов теперь же, не откладывая ни на один день... Пора кончать!..» [28].

В этом же духе выступил А. Деборин. Он заявил:

«Здесь не может быть половинчатого отношения ни к резолюции, ни к своим ошибкам, не может быть желания во что бы то ни стало считать себя правым, если не полностью, то хотя бы отчасти, на 20, на 30 процентов и т.д. Нет, от нас требуется полное и безоговорочное разоружение. На этой точке зрения я стою, и она является для меня обязательной» [29].

Как же реагировало собрание на эти выступления? Ответ не так прост, как может показаться. На подобного рода собраниях обычно не бывало ни одного лишнего слова. Заранее все продумывалось, все подготовлялось, согласовывалось. Какое впечатление производили выступления бьющих себя в грудь ораторов - безразлично. Все зависело от того, что хотели сделать верхи. И по тому, как выступавшие реагировали на исповедь провинившихся, можно было безошибочно расшифровать намерение режиссуры. С. Пичугин - один из выдвинувшихся в то время философов, сделав ряд замечаний по выступлению Вл. Сарабьянова, общий вывод сформулировал, однако, в его пользу. Он заявил:

«Я думаю, что выражу общее мнение, если скажу, что выступление т. Сарабьянова было искренним и партийным в подходе к своим ошибкам. В этом отношении он отличается от тех его единомышленников, которые продолжают занимать позицию молчания, - Варьяш, Аксельрод» [30].

Не менее определенно говорил участник обсуждения С. Николаев, заявивший:

«Тов. Сарабьянов действительно по-партийному выступил с признанием своих ошибок. Ни у кого не осталось никакого сомнения из здесь сидящих и слушающих Сарабьянова, что он оставил у себя мостик для отступления» [31].

Лакмусовая бумажка, барометр - это, конечно, мнение М. Митина. Тем более, что он был на этом собрании докладчиком и, следовательно, должен был заключить прения, подвести итог. Он тоже, отметив ряд «недостатков», в целом дал весьма лестную характеристику выступлению Вл. Сарабьянова [32].

Было ясно: в верхах решили помиловать Вл. Сарабьянова. Так оно и было. Он беспрепятственно работал. И, несмотря на тяжелый недуг - глухоту, - был одним из любимых лекторов. Помиловала его и судьба: он среди философов - один из тех буквально единиц, кто уцелел в грозные годы сталинских репрессий.

Несколько по-другому реагировали на покаяния А. Деборина, хотя, на мой взгляд, выступление его показало, что он действительно «разоружился». Тем не менее С. Николаев заявил:

«Есть другая группа людей, ярким представителем которой, по-моему, явился вчера на заседании А.М. Деборин. Это - признание своих ошибок, клятва и вместе с тем нежелание по существу, на самом деле критически переработать себя, а продолжать работать в том же духе. Таково впечатление от речи Деборина» [33].

Не удовлетворило покаяние А. Деборина и В. Ральцевича.

«Тут один товарищ правильно сказал, - подчеркнул он, - что у т. Сарабьянова теперь отрезаны пути к отступлению. К сожалению, этого нельзя сказать про т. А. Деборина» [34].

М. Митин сдержанно, но полностью солидаризировался с выступлениями против Деборина. Он даже подвел итог его работы за два года, прошедших после постановления ЦК. И пришел к выводу, что Деборин «медленно перестраивается». Он недоволен тем, что Деборин целый год размышлял, раньше чем опубликовал в январе 1932 г. в «Правде» покаянное письмо [35].

И тем не менее весь этот спектакль свидетельствовал о «доброй воле» его режиссеров. И то, что Деборину вообще разрешили выступить, и то, что в одном месте заключительного слова Митин заявил: «Деборин правильно указал, что решение ЦК - это директива», - все это свидетельствовало о каких-то «добрых намерениях». Но чтобы не было иллюзий полной реабилитации и забвения прошлого, Деборина подвергли основательной критике. На практике это означало: выступать публично с лекциями, преподавать – «не доверим», но жить и работать где-то в тиши кабинета – «дадим». Так оно и было: Деборин работал в Академии наук, редко появлялся публично.

Тут мы себе позволим сообщить единственный во всей книге недокументированный факт, о котором рассказали весьма информированные люди. Через 4 года после описанных событий, в 1937 г., когда начались массовые аресты, Деборин одно время боялся ночевать дома. Он спал на скамье в Нескучном саду в Москве. Однако чаша сия его миновала. Он один из тех считанных «деборинцев», которые уцелели.

Удивительную стойкость проявили механисты Л. Аксельрод, А. Тимирязев, А. Варьяш, С. Перов, И. Чукичев. Они наотрез отказались выступать с покаянными письмами. Их примеру последовал деборинец С. Левит. На них оказывалось усиленное давление, но они оставались твердыми до конца. В одной официальной статье было сказано, что они не хотят понять того, что, упорствуя в своих ошибках, они, помимо своей воли и желания, играют тем самым на руку классовому врагу и его идеологической агентуре. Тимирязев, Варьяш, Перов «забывают», что механическая ревизия марксизма является теоретической базой правого оппортунизма, главной опасностью на данном этапе [36].

Не каждому дано выстоять перед лицом таких угроз.

Формально механисты мотивировали свой отказ подчиниться требованиям «раскаяться» тем, что их фамилии не названы в постановлении ЦК от 25 января 1931 г. Показательна в этом отношении позиция, которую занял И. Чукичев, руководитель кафедры физиологии сельскохозяйственных животных Московской ветеринарной академии. В 1933 г. проходила «чистка», то есть публичная индивидуальная проверка работников. Он был одним из активных механистов, и ему был задан вопрос, как он относится к постановлению ЦК партии «О журнале "Под знаменем марксизма"». Ответ его поразил присутствующих, привыкших слышать покаяния на подобных собраниях, являвшихся чем-то вроде Страшного Суда. А он спокойно ответил, что взгляды механистов по вопросам естествознания являются единственно правильными, а критикующие их не правы. И добавил: «Ко мне это решение ЦК не относится. Не относится оно и к Тимирязеву, Варьяшу и Перову. В решении ЦК нет ваших фамилий». А когда ему заметили, что названные фамилия не раз фигурировали на страницах газеты «Правда» и журнала «Большевик», он ответил: «Правда» и «Большевик» сделали ошибку. Против И. Чукичева была начата настоящая травля. П. Черемных, один из представителей нового философского руководства, посвятил ему статью под названием «Об одном политически вредном рецидиве» [37]. Одно название свидетельствовало о серьезной угрозе. И. Чукичев, однако, остался верен своим принципам.

Но обычно люди не выдерживали. Свидетельство этому – «Письмо в редакцию» И. Луппола - очень полное и по форме весьма драматичное. Он его писал в 1936 г., когда кровавые репрессии уже начались. И, в соответствии с обстановкой, Луппол придал «Письму» наиболее острый характер, употребляя выражения, бывшие в то время в ходу. Так, он пишет, что распознал «махрово-кулацкое нутро механицизма», что некоторые меньшевиствующие идеалисты проводили «свою злодейскую, террористическую работу». Вспомнив, как Ленин говорил о Деборине: «присмотреть надо», И. Луппол отмечает:

«Вместо того, чтобы оказаться под присмотром, он стал главой философской школки, фактическим руководителем всей философской учебы. Вместо того чтобы черпать еще тогда, в 1921-1922 гг., непосредственно из сокровищницы Маркса-Энгельса-Ленина и с этих позиций диалектического материализма присматривать и критиковать деборинщину, я стал жадно глотать все, что получал от этих неверных вторых рук. Деборин составлял хрестоматию, и я помогал ему в этом; мэтр предлагал, и я старательно, полностью в его духе писал свои первые рецензии в тогдашний "Под знаменем марксизма". А сам мэтр вместе с тогдашним шеф-редактором, в дальнейшем известным по процессу над троцкистско-зиновьевской фашистской бандой, гнусным контрреволюционером и террористом В. Ваганяном, - в качестве идейного главы наполнял своими статьями страницы журнала» [38].

Откуда это самобичевание на основе подробного исторического экскурса? Дело в том, что до того, как Луппол написал свое «Письмо в редакцию», в одном из номеров журнала ПЗМ была напечатана передовая, которая могла навеять ужас на любого читателя, тем более на Луппола, которому там отведено несколько грозных строк.

«И. Луппол,- сказано там, - автор идеалистической и насквозь антимарксистской книги о Ленине, один из вожаков меньшевиствующего идеализма, исключительно ловко "маневрируя", ни разу не удосужился выступить в печати со сколько-нибудь внятной критикой взглядов меньшевиствующего идеализма... Эти факты указывают на то, что И. Луппол не намерен критиковать взгляды меньшевиствующего идеализма и, видимо, не хочет считаться с тем, что меньшевиствующий идеализм есть рогожное знамя, которым троцкистско-зиновьевская нечисть прикрывала свою злодейскую террористическую работу» [39].

Страх подсказал И. Лупполу, что следует обратиться в редакцию с покаянным письмом. Талантливый автор, он и этот трагический документ написал не без таланта. Но, к сожалению, ему это не помогло: хотя и несколько позже других, но он тоже был арестован и погиб от рук сталинских палачей.

Вообще эта передовая подвела кровавую черту под дискуссией, начавшейся теоретическими спорами и кончившейся почти поголовным уничтожением ее участников. Авторы передовой писали:

«Не только руководители меньшевиствующего идеализма (Карев, Стэн), но и почти все их приверженцы оказались контрреволюционерами и предателями» [40] .

Сопоставим эти слова с тем, что писал П. Юдин в «Правде»:

«Одной из особенностей настоящей дискуссии является то, что почти все уже сложившиеся философские кадры упорно сопротивлялись повороту, восстали против самокритики» [41].

Почти все философские кадры, другими словами, были деборинцами. И их всех уничтожили. Трагический конец имела дискуссия, которую М. Иовчук и А. Щеглов называют «свободной» и «подлинно демократической».

Через год журнал ПЗМ подводит уже «итоги». В статье, подписанной инициалами «Д.Б.», сказано:

«Теперь можно подвести некоторые итоги этой борьбы в области философии. Не только большинство руководителей меньшевиствующего идеализма, но и большинство выращенных ими и примыкавших к этому направлению кадров оказались врагами партии и советского народа» [42].

Это не единственный документ, который свидетельствовал о кровавой расправе с участниками дискуссии. Немало, например, писал один из новых руководителей - философ В. Берестнев - о механистах и меньшевиствующих идеалистах как о «врагах народа». Он обрушился на Карева, Стэна, Гессена, Подволоцкого, говоря, что они «оказались предателями, контрреволюционерами. Отдельные механисты (Рубановский и др.) оказались в том же лагере [43]. Далее сообщает о «предательстве» Гербера, Урановского, Федотова, Бужинского. Он подробно говорит о «шабалкинской группе предателей», волей-неволей выдавая то, что сам он, может быть, хотел скрыть. Приведем слова И. Берестнева:

«Возникшая и оформившаяся в ИКПФ в самый острый период борьбы с деборинцами группка, возглавляемая Шабалкиным, в своей борьбе против линии партии в философии также, за исключением немногих ее участников, превратилась в предателей и врагов партии. В группу входили: Шабалкин, Дмитриев, Новик, Евстафьев, Лепешев, Адамян, Леонов, Токарев, Амелин, Волошин, Колоколкин, Базилевский и др. Шабалкинцы выступили против парторганизации ИКП философии, обвиняя ее в "примиренчестве" к деборинщине, сопровождая эти обвинения всяческой клеветой на товарищей, возглавлявших борьбу с деборинцами» [44].

Трудно яснее высказаться, чтобы читатель понял: речь идет о людях, которые просто выступали против Митина, Юдина и других, как выражается Берестнев, «товарищей, возглавлявших борьбу с деборинцами». И их за это уничтожили физически, объявляя предателями, шпионами.

Шабалкинская группа по своим теоретическим воззрениям малопривлекательна. Это люди, о которых говорят, что они святее римского папы или левее всех левых. Но если Берестнев, ссылаясь на «Правду», сообщает, что член шабалкинской группы Лепешев, работавший в Саратовском крае, «был разоблачен как шпион, агент Гестапо», то за муки, перенесенные им, мы еще раз должны вспомнить, что он невинно погиб, как и тысячи других его товарищей по беде.

В разное время были названы еще следующие жертвы: Гессен, Левин [45], Резник, который якобы явился «фракционером-леваком» [46], Айхенвальд [47]; Альтер назван «троцкистским контрабандистом» [48] Гербер, погибший в 1936 г., был арестован как якобы «троцкистский террорист» [49], якобы принадлежащий к «контрреволюционной шайке» [50].

В конце 1937 г. М. Митин в статье в журнале «Большевик» писал, что философы Слепков, Астров, Марецкий, Айхенвальд - ученики Н. Бухарина – «скатились вместе со своим главой» на путь фашизма, стали злейшими врагами советской власти и подручными «японо-германских троцкистско-фашистских агентов» [51]. Известных в свое время философов Тымянского, Гоникмана он называет «врагами народа», а об их учебниках говорил, что это «настоящая вредительная литература». О Ральцевиче, который вместе с Митиным и Юдиным написал знаменитую «статью трех», Митин пишет, что это «двурушник, враг народа, умело и тонко скрывавший свою вредительскую деятельность» [52]. Г. Баммель, известный своими историко-философскими работами, назван «фашистским агентом» [53].

Особенно ожесточенными, как обычно, репрессии были на Украине. Н. Шелкопляс, ставший после дискуссии одним из руководителей философского руководства Украины, в статье «К итогам борьбы на философском фронте Украины» перечислил десятки фамилий философов, подвергшихся репрессиям. Вот некоторые из них: Бервицкий, Штейнберг, Левик, Семковский, Блудов, Адрианов, Игнатюк, Дорошенко, Н. Вайсберг, Самойлович, Я. Розанов, Бон, Паскель, Гофман, Кауфман и многие другие. Н. Шелкопляс подчеркивает, что для продвижения своих людей украинские националисты широко использовали Скрыпника [54]. Подкрепляя позицию Н. Шелкопляса, М. Митин в этом же номере журнала сообщает, что «на Украине, где обострение классовой борьбы было особенно сильно, меньшевиствующий идеализм стал прикрытием для прямых буржуазно-националистических, троцкистских и фашистских элементов» [55].

Так как главой националистов на Украине считался Н. Скрыпник, мы хотим вспомнить о его судьбе в связи с его выступлением против А. Деборина в октябре 1930 г. Он, конечно, поступил несправедливо, выступив в качестве обвинителя по мало известным ему философским вопросам. Он явно выполнял чье-то поручение, не подозревая, что одна беспринципность всегда вызывает другую, и трудно сказать, кого заденет, а кого минет вихрь цепной реакции, которая при этом образуется. Это - один из важных выводов, вытекающих из истории того пути, который прошел Советский Союз. Общественная и групповая психология тех лет достойна специального изучения, но ясно одно: верхи никогда не испытывали недостатка в грозных прокурорах каждый раз, когда возникала в них надобность, чтобы терзать очередную жертву. Как правило, через некоторое время их самих терзали », но это никогда не останавливало нового прокурора-жертву. Н. Скрыпник - один из них. Крупный деятель большевиков, член ЦК ВКП(б), генеральный прокурор Украины (1922-1927 гг.), Н. Скрыпник сыграл решающую роль (наряду с Ярославским) в той метаморфозе, которую внезапно претерпел А. Деборин. Но в тот день, когда он рассказывал не относящуюся к делу историю, как в ссылке они читали статью А. Деборина, направленную против большевиков, - историю, которая, конечно, навеяла страх, лихая година уже поджидала Скрыпника. Через год-два идеологическое наступление было направлено против украинских «националистов», Н. Скрыпника объявили их главарем, и летом 1933 г. он покончил жизнь самоубийством. Были уничтожены также видные украинские философы Юринец и Демчук, которых Скрыпник ценил. Украинский журнал «Прапор марксизму-ленинизму» писал в 1933 г.:

«Особенно показательно, что Демчука, этого яркого представителя украинской националистической контрреволюции, развернувшего в своих работах законченную буржуазно-националистическую и идеалистическую систему взглядов, запищал от ударов парторганизации Скрыпник» [56].

Демчук, о котором идет речь - деборинец, работавший на Украине.

Дискуссия закончилась трагично.

3. Об оценке событий тех лет

От событий тех лет нас отделяют десятилетия. Многое стало яснее. Не пора ли уточнить оценку того, что произошло в один из страшных периодов человеческой истории, когда об объективном, беспристрастном подходе к делу не могло быть и речи?

Эти вопросы не могли не возникнуть. Не могли не возникнуть и сомнения в истинности того, что о механистах и меньшевиствующих идеалистах писали и говорили в течение десятилетий. На симпозиуме по проблемам историй философии, состоявшемся в Москве ( 1966 г.), Я.С. Блюдов отмечал, что при оценке дискуссий 20-х годов была допущена ошибка, состоявшая в переносе научной полемики в сферу политических оценок, что привело к нарушению научной демократии [57]. На этом же симпозиуме словацкий философ А. Копчак в своем выступлении заострил внимание на недопустимости догматизма и конъюнктурщины в истории философии, приспособления ее к текущим политическим событиям. Советский автор П.В. Алексеев, анализируя в своей книге события тех лет, пытался дать более или менее «умеренную» оценку деборинской школы, робко говоря о своем несогласии с той уничтожающей критикой, которой она подверглась [58]. Однако каждый раз подобные весьма робкие голоса заглушаются. Возражая Я. Блюдову и А. Копчаку, «ряд товарищей», как сказано в отчете о названном симпозиуме, не согласились с ними, «считая правильным принятой в условиях острой классовой борьбы постановление ЦК партии о журнале "Под знаменем марксизма"» [59].

Через десятки лет одно из тех первых постановлений ЦК, которые раздували культ Сталина, объявляется «правильным», поскольку было принято в условиях острой классовой борьбы, как будто решение теоретических вопросов зависит не от их сущности, а от условий, в которых они обсуждаются. Суровая участь постигла и книгу П.В. Алексеева: в появившейся рецензии Б.А. Петров утверждает, что автор предпринял попытку амнистировать представителей «антимарксистских позиций», в частности, «меньшевиствующих идеалистов» [60].

Как бы испугавшись своих собственных разоблачений, советские руководители вскоре дали отбой во всем, что касается культа Сталина. Ближайший помощник Хрущева по идеологическим вопросам - Л. Ильичев - говорил в одном из своих докладов:

«Партия осудила имевшие место в период культа личности неоправданные судебные репрессии против отдельных представителей ошибочных течений в философии. Но у нас нет оснований перечеркнуть борьбу партии против самих течений, извращающих философию марксизма. Критика как механицизма, так и идеалистических извращений имела в свое время большое значение для дальнейшего развития философской мысли, особенно для изучения философского наследия Ленина В.И.» [61].

Вместо того, чтобы заклеймить одно из тяжелейших злодеяний, известных в истории, - массовое уничтожение ученых за взгляды, высказанные в научном споре, - делается все возможное, чтобы затушевать, замаскировать, глухо что-то «признать», но так, чтобы все осталось по-старому. В чем же состоят то «новое», под углом зрения которого идет оценка механицизма и меньшевиствующего идеализма сейчас, так сказать, в исторической перспективе? В новых словах при полном сохранении старого содержания оценок, данных еще в конце 20-х-начале 30-х годов.

Неверен такой подход, признают иногда, к взаимоотношению философии и политики, согласно которому каждая философская ошибка прямо и непосредственно ведет к отходу от генеральной линии партии в политике, а всякий сторонник того или иного философского уклона объявляется идейным оруженосцем правого или левого оппортунизма. Советские историки философии даже готовы признать, что значительная часть сторонников механицизма были людьми честными. Но тут же делается вывод, который от этого «мягкого», «доброжелательного» подхода ничего не оставляет.

«Но одно дело, - пишет, например, А. Щеглов, - их личная честность и благие субъективные намерения, а другое - объективное содержание и социальная роль данного философского направления. Теоретические же установки механистов были использованы правыми оппортунистами для методологического обоснования их борьбы против индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства» [62].

Это примерно такое «разделение», какое предложил генеральный прокурор СССР Р. Руденко в 1956 г. после 20-го съезда партии, когда Н. Хрущев выступил со своим разоблачительным докладом. Тогда неизбежно возникал вопрос: как быть с жертвами судебных процессов - Бухариным, Зиновьевым, Каменевым и многими другими? Руденко дал разъяснение московскому партийному активу: по «советской линии» прокуратура больше не предъявляет им обвинений в шпионаже, терроре, диверсиях. Но по «партийной линии» - они остаются оппортунистами и людьми, мешавшими партии. Эта полуреабилитация на практике означала: все остается по-старому. Троцкистов, зиновьевцев, бухаринцев по сей день продолжают клеймить, не называя, правда, «врагами народа». Примерно такой же выход находят советские историки философии: не обязательно, чтобы каждый механист был врагом, но философия механистов - враждебная в принципе. «Послабление», которого и в микроскопе увидеть нельзя. Оценка осталась старая. И если в свое время «грубо» писали: механистический материализм - это «теоретическая база правого уклона» [63], то сейчас историки советской философии пишут более «тонко»: теоретические установки механистов были использованы правыми оппортунистами для обоснования их борьбы против линии партии - индустриализации и коллективизации. Смертный грех не снят, теория не реабилитирована. Имеется лишь одно желание - под дымовой завесой слов уйти от ответственности.

«В ходе дискуссии, - писал А. Щеглов, - порой происходили перегибы, под горячую руку смешивалась борьба против враждебных идеологических воззрений с борьбой против отдельных спорных и ошибочных мнений в советской науке. В пылу борьбы ряд философских ошибок приписывался Деборину и его последователям недостаточно обоснованно, на основании отдельных, иногда взятых вне контекста фраз. В процессе массовой дискуссии порой допускалось упрощенчество, не всегда статьи и выступления некоторых молодых товарищей находились на должном философском уровне» [64]. (Курсив везде мой. - И.Я.).

Знакомая картина: признавая, что под горячую руку иногда молодые критики необоснованно приписывали ряд ошибок деборинцам, а порою допускали упрощенчество, поскольку не всегда их статьи и выступления были на должном философском уровне, признавая все это и обнаруживая высочайшую «честность и откровенность», советский историк философии приходит к выводу, что в основном и главном критика была правильна, а работа, проделанная «молодыми товарищами» - философами под руководством ЦК, достойна того, чтобы войти в золотой фонд исторических деяний. А то, что «под горячую руку» палача попали сотни, тысячи ученых, - даже не вспоминается.