Минуты через две после подачи обеда, вдруг загудела в столовой самая злейшая отборная матерщина. Солдаты, опрокидывая столы, скамейки, разливая пищу, выходили на двор. Я бросился туда по направлению столовой и по дороге заметил, как из батальонной канцелярии выскочил Давыдов с револьвером в руке, и, подбежав к толпе, произвел в нее несколько выстрелов.
Кто-то упал. В толпе послышалось: «Нас убивают!» — и все, как пронзенные /53/ электрическим током, с криком «ура» бросились к своим казармам. Цзын... цзын!.. — звенели разбиваемые стекла, и с диким стоном срывались двери со своих петель.
— Жги, ломай... в бога... в загробное рыдание!.. — кричали обезумевшие солдаты, ураганом носясь по казармам. Койки разлетались вдребезги, решетки вырывались из своих гнезд, когда казармы были окружены терками, открывшими по нам стрельбу. Они стреляли в окна, двери и казармы, засыпая пулями, как градом, и пули, ударяясь о стены и отбивая штукатурку, обсыпали ею уже не чувствующих солдат. Казалось, что мы все будем перебиты раньше, чем переступим порог казармы, и таким образом Давыдов будет прав.
Но вот в этом хаосе разрушения, среди начавшегося пожара, послышались возгласы: «Братва, к манежу! В ружье! Выходи, выходи!» — вопили десятки голосов, и доведенные до отчаяния, еще с большей злобой ругающиеся солдаты, как огненная лавина, устремились из казармы, опрокидывая по дороге в упор стрелявших терок и порой обезоруживая их. Видя, что в казарме нас не удержать, кадровые стянули все свои силы к /54/ манежу, который находился возле ворот, и оттуда начали стрелять залпами в напиравших солдат. Дело казалось проигранным. Наши ряды сильно редели под их залпами, с голыми руками было трудно что-нибудь сделать с этой хорошо вооруженной командой, но, видя, что мы, несмотря на расстрел, которому нас подвергают, продолжаем наступать, и боясь, что в конце концов мы все-таки овладеем оружием, Александровский бросился в первую роту и, желая ее двинуть против нас, скомандовал: «Первая рота, в ружье! Усмирим бунтовщиков!»
— Кого, курвин брат, усмирим? Своих? Никогда! — ответили «исправляющиеся».
Получив такой ответ, Александровский поспешно выбежал, а солдаты, разобрав винтовки, с криком «вперед, на терок» бросились вон из казармы. Терки их встретили залпом.
Завязалась перестрелка, во время которой перевес был уже на стороне первой роты, так как терки стреляли из револьверов, а солдаты из винтовок. Воодушевленные присоединением исправляющихся, на которых совсем не надеялись, остальные роты, с криком «ура» и еще более энергичной матерщиной, /55/ бросились вперед и под страшным огнем стали разносить манеж и кладовую, где находились ружья. Тем временем часть солдат, захватив из кузницы кувалды, и молотки и куски железа, громила одну кладовую за другой разыскивая патроны.
Трах! трах! — гремели залпы, быстро следуя один за другим, и стон разбиваемых дверей слился с глухим рычанием разъяренных солдат.
— Ишь, проклятая! — воскликнул бежавший мимо меня солдат и, быстро сбросив левый рукав своего мундира, носовым платком перевязал себе простреленную руку. Рана
была, очевидно, из легких, так как рука продолжала действовать по-прежнему.
— Братики, свет виден! — смеясь говорил другой, показывая простреленную ладонь.
А терки, между тем, продолжали стрелять. Вот их залп ударился в стену над нашими головами, и на нас посыпалась штукатурка. Убили или нет? — мысленно спрашивал я себя, и, к удивлению своему, чувствовал, что на этот раз ни одна шальная пуля меня не задела. Страха никакого не было, и только казалось забавным, что стреляют так много, /56/ а вот я до сих пор даже не ранен. Но вот прозвучал новый залп, в левую ногу мою над самою щиколоткой что-то ударилось, и почувствовалась тупая боль. Смотреть было некогда, да и не хотелось. Мы видели, что нас расстреливают, и у всех было одно желание: как можно скорее овладеть оружием и дать достойный отпор убивающим!
— Ура...а...а! Ура...а...а! — вдруг послышалось в толпе, громившей манеж, и в руках ее
засверкало оружие. Кадровые дрогнули и, похватав своих убитых и раненых, бежали
отстреливаясь со двора, причем убили одно го из своих, случайно от них отставшего.
— Патронов! Где боевые патроны? — вырывалось из сотни грудей, но кроме холостых
ничего не находили. — Без боевых ни с места! — кричали солдаты, расстреливая холостые.
В третьей роте засело человек 50 солдат, не желавших принимать участия в восстании. Их принудили выйти и присоединиться, причем упорствовавших убеждали ударами прикладов по спине.
Вот по двору, направляясь к воротам, бежит запасный солдат, с серой котомкой за /57/ плечами. На вид ему уже под сорок. Большого роста, неуклюжий, с большим скуластым лицом, широкой рыжей бородой и серыми бессмысленными глазами, он выглядит удивительно нелепо. В деревне у него осталась большая семья. За что он попал в батальон, он и сам хорошо не знал, да и вообще он мало что знал. В три месяца он выучил с трудом 9 букв, и те часто путал. Знал он твердо только то, что у него где-то там далеко в деревне есть семья, которая без него голодает и ждет не дождется, когда вернется домой ее единственный кормилец. Где-то в разбитом цейхгаузе он нашел свою котомку, с которой пришел в батальон, и с нею он хочет теперь уйти обратно к своей семье.
— Брось, борода, котомку, бери ружье!— кричит ему один возмущенный его поведением солдат, и видя, что тот его не слушает, бьет его по спине прикладом. — Брось, говорю тебе! — раздраженно повторяет солдат, и штык его ружья готов проткнуть тупоумного запасного. Но, зная хорошо последнего, я подбежал на помощь и уговорил товарищей отпустить его. Будто спасая свое детище от грозящей ему опасности, бережно унес он свою котомку. Удалось ли ему /58/ добраться с нею до своей семьи? Кто знает! Думаю, что нет...
А патронов все еще не было, и мы начали приходить в отчаяние. Но вот послышался радостный возглас: «Боевые, боевые!» — и тотчас же было решено двинуться в город.— «А тюрьма?» раздалось в толпе, и все, стреляя в воздух, с криком «ура, да здравствует свобода!» бросились к тюрьме. Вмиг была обезоружена державшаяся еще там стража, и тяжелые двери одиночной тюрьмы при батальоне распахнулись перед узниками. С горящими от счастья глазами и бледными от волнения лицами, один за другим начали выходить из темноты сырого коридора на широкий двор, где восторженная толпа с радостными криками встречала своих товарищей, томившихся в ненавистных казематах. Каждому из освобожденных тотчас же подавалось ружье.
Вот, как-то подпрыгивая от радости, что настал наконец долгожданный момент, выскакивает заключенный, который по милости Давыдова 6 месяцев протомился в сыром полутемном карцере и был подвергнут телесному наказанию. Схватив поданное ему ружье и крепко сжимая его сильными руками, он не /59/ своим голосом кричит, обращаясь к товарищам: «Где Давыдов? Дайте мне Давыдова!» и, глядя на его мощную фигуру, на налившиеся кровью глаза, казалось, что, если бы могли ему действительно подать капитана, застрелившего нескольких человек и бежавшего в самом начале восстания, он бы, наверное, повыдергал ему ноги и растерзал на клочки.
В противоположном конце двора еще громили батальонную канцелярию, уничтожая все находившиеся в ней бумаги; в нескольких местах еще поджигали незажженные казармы, но настроение уже становилось праздничным, утихала удушливая матерщина, мы сделались в батальоне полными хозяевами и, пока что, чувствовали себя победителями. Выстрелы перемешивались с возгласами, не умолкая: «Да здравствует революция!» кричали одни — «Долой начальство!» подхватывали другие и при этом обнимались, крепко целуя друг друга.
Вдруг кто-то сообщил, что в церкви запрятались офицеры. «А веди их сюда!» закричали солдаты, и через минуту из церкви были выведены два офицера. Один из них был командир второй роты капитан Гулевич, /60/ в просторечии «два аршина с шапкой», говоривший постоянно солдатам, что он их зады издергает на мочалу; вторым был полуротный штабс-капитан Миткевич-Далецкий. Оба они с перепугу заболели медвежьей болезнью, — от них воняло, как из уборной, и с перепуга они не в состоянии были идти. «Братцы, не убивайте!» слабым голосом молили они солдат.
— Ступайте, ступайте, кто о вас руки пачкать будет? — говорили им солдаты, добавляя:
— Эх, вы, сволочишки вонючие! Когда нам шкуры спускали, героями были, а чуть дело до своей шкуры дошло, сейчас по углам спрятались и в штаны напустили!
И, подведя их к калитке, ведущей в офицерский двор, но на этот раз оказавшейся закрытой, посадили их на доски, поднесли к стене, потом доски с ними подняли на штыки и с шутками перекинули за стену.
