Следите за нашими новостями!
 
 
Наш сайт подключен к Orphus.
Если вы заметили опечатку, выделите слово и нажмите Ctrl+Enter. Спасибо!
 


С.Г. Нечаев и его противники в 1868–1869 гг.

В эпохи великих революционных переворотов, подобные той, которую переживаем мы, производится коренная переоценка установившихся ценностей. Под напором революционной стихии разрушаются и гибнут, уступая свое место новому, не только политические учреждения и социальный строй старого порядка, но и укоренившиеся идеологические традиции. Ревизии подвергается не только настоящее, но и прошлое. Под влиянием нового опыта перед нашими глазами раскрываются такие стороны прошлого, которые раньше оставались в тени, не привлекали к себе внимания, а подчас и сознательно затушевывались и извращались.

Одним из вопросов прошлого, нуждающихся во внимательном пересмотре, является вопрос о роли и значении в истории нашего революционного движения С.Г. Нечаева и «нечаевщины». В последнее время много говорится о необходимости переоценить его деятельность и «реабилитировать» его от обвинений в пользовании недопустимыми для революционера приемами революционной работы. Приступая к этой «реабилитации», необходимо прежде всего дать себе точный отчет в том, как она должна производиться.

Дело в том, что к «реабилитации» Нечаева можно идти различными путями, но не все они приведут к желательному результату.

Можно, например, доказывать, что Нечаев был оклеветан современниками, что в действительности он никогда не пользовался теми возмутительными приемами, которые приписывались ему его противниками и которые получили в литературе название «нечаевщины». Это — один путь.

Возможен и другой. Можно, не отвергая огульно показаний современников, доказывать, что в приемах Нечаева не было ничего предосудительного, что каждый революционный деятель, ставящий на первое место успех того дела, за которое он борется, в праве и обязан в интересах дела пользоваться такими именно приемами, какими пользовался Нечаев.

Мы полагаем, что оба эти пути «реабилитации» Нечаева были бы ошибочными. По нашему мнению, они не могут привести к желательным результатам.

Первый — потому, что отрицать в действиях Нечаева наличность того, что принято называть «нечаевщиной», значит становиться в явное противоречие с фактами, засвидетельствованными не только показаниями современников, но и документами — в том числе и исходившими от самого Нечаева.

Не менее опасен и второй путь — путь морального оправдания нечаевских приемов. Идти этим путем — значит возвести «нечаевщину» в норму, обязательную для каждого революционного деятеля, независимо от тех исторических условий и той обстановки, в которых ему приходится работать.

Вот почему мы считаем, что к «реабилитации» Нечаева надо идти не этими, а совершенно иными путями. Какими же именно?

Нам кажется, что путь может быть только один и что этот путь обязателен для всех исследователей, работающих над изучением Нечаева и его эпохи. Нечаев будет вполне «реабилитирован» в наших глазах, если нам удастся установить, что условия места и времени, в которых ему пришлось работать, делали неизбежным пользование теми приемами, к которым он прибегал. Исследователю необходимо прежде всего изучить и понять личность Нечаева в ее цельности, — со всеми ее светлыми и теневыми сторонами, — и показать, под воздействием каких именно жизненных условий личность эта развивалась и сложилась такой, какой она была на самом деле. Необходимо далее тщательно изучить революционную среду, в которой работал Нечаев, из которой он вербовал себе сторонников и из которой выходили его политические противники. Специфические особенности этой среды не могли не отразиться на характере революционной деятельности Нечаева. Наконец, необходимо отказаться от оценки нечаевского дела, как какого-то «во всех отношениях монстра» (выражение Н.К. Михайловского), как случайного эпизода, стоящего изолированно в истории нашего революционного движения, не связанного ни с его прошлым, ни с его будущим. Другими словами, необходимо дать себе отчет в том, что нечаевское дело, с одной стороны, органически связано с революционным движением предшествующих лет, а с другой, — предвосхищает в некоторых отношениях ту постановку революционного дела, какую оно получило в следующее десятилетие. Выяснить и проанализировать элементы прошлого и будущего в нечаевской эпопее — вот единственно правильный путь для научного пересмотра установившейся оценки нечаевского дела.

Только после того, как все эти вопросы будут изучены, мы поймем, чем были обусловлены нечаевские приемы, и вполне уясним себе почву, на которой выросло то, что получило название «нечаевщины».

Итак, для «реабилитации» Нечаева необходимо исторически осмыслить его деятельность.

Как видим, перед исследователями нечаевского дела стоит большая и очень сложная задача, для разрешения которой пока еще сделано очень мало. Задача нашей настоящей статьи — собрать материал, освещающий некоторые из намеченных выше вопросов.

До сих пор деятельность Нечаева изучалась как-то изолированно, вне связи с той средой, в которой Нечаеву приходилось вести работу. Грандиозная личность Нечаева настолько заслоняла собою других деятелей революционного подполья того времени, — как его сторонников, так и противников, — что исследователи как будто совсем не замечали их и не интересовались ими. В связи с этим создавалось впечатление, что все движение 1868–1869 гг., захватившее учащуюся молодежь Петербурга и Москвы, — результат исключительно только сверхчеловеческой энергии Нечаева. В действительности дело обстояло далеко не так. И в Петербурге, и в Москве существовали независимо от Нечаева кружки революционной молодежи; некоторые из них возникли еще до появления Нечаева на исторической арене. Революционная мысль интенсивно работала над разрешением вопроса о том, какими средствами можно помочь угнетенным и эксплуатируемым народным массам, и, в частности, что должна делать революционная молодежь, чтобы уплатить лежащий на ней «долг народу». До сих пор деятельность этих кружков почти еще не изучалась.

В своей работе «Революционное подполье в эпоху “белого террора”» [1] мы отчасти коснулись этого вопроса. Там мы осветили деятельность одной революционной группы, с членами которой был связан Нечаев и из рядов которой вышли некоторые его сподвижники [2]. В настоящей статье мы ставим себе иную задачу: мы хотим изучить революционные кружки, существовавшие во времена Нечаева в Петербурге и в Москве и занявшие явно враждебную позицию по отношению к нему и его делу. Как мы убедимся ниже, враждебность этих кружков проявлялась не только в пассивной, но и в активной форме: руководители этих кружков открыто выступали против Нечаева, чтобы противодействовать его планам и предположениям. В борьбе с ними, принимавшей подчас весьма ожесточенный характер, вырабатывалась тактика Нечаева во всех ее специфических особенностях и развивались те приемы воздействия на окружающую среду, которые позднее получили название «нечаевщины». Поэтому изучение состава и деятельности кружков, враждебных Нечаеву, должно объяснить нам многое в его собственной деятельности.

На отчасти недоверчивое, отчасти же открыто враждебное отношение со стороны революционно настроенной интеллигенции Нечаеву пришлось натолкнуться с первых же шагов его на революционном поприще. Идейных и убежденных в своей правоте противников выдвинутой им программы революционной работы он встретил как в Петербурге, так и в Москве. Что же представляли собою эти противники и какую программу деятельности они противопоставили программе Нечаева?

К выяснению этих вопросов мы теперь и перейдем.

I
С.Г. Нечаев в студенческом движении 1868–1869 гг.

Известно, что первое выступление С.Г. Нечаева в качестве активного революционера относится к зиме 1868–1869 гг., когда петербургские высшие учебные заведения были охвачены студенческими волнениями. В этих волнениях Нечаев, — до отъезда его в конце января 1869 г. из Петербурга, — принимал весьма деятельное участие, выступая в роли вождя наиболее непримиримо и революционно настроенной части студенчества.

Несмотря на такую руководящую роль Нечаева, было бы извращением исторической действительности приписывать ему инициативу студенческого движения. Движение началось до Нечаева и независимо от него. Еще в 1867–1868 академическом году затишье, царившее в русских высших учебных заведениях после бурных волнений 1861 года, было нарушено студенческой «историей», разыгравшейся в технологическом институте в Петербурге и вызвавшей отклики сочувствия в других высших учебных заведениях. Наступление летних каникул приостановило начинавшееся брожение. В сентябре, с возвращением разъехавшихся на лето студентов в Петербург, брожение возобновилось.

«Уже в начале осени 1868 года, — рассказывает В.И. Засулич, — во многих студенческих кружках можно было слышать, что к рождеству непременно будут студенческие волнения, что будут требовать касс и сходок» [3].

Однако дело было не только в кассах и сходках. Некоторая часть студенчества ставила вопрос гораздо шире, мечтая об активной работе на пользу народа. В начале сентября в Петербурге появился № 1 женевского журнала «Народное Дело». Помещенные в нем статьи Бакунина произвели громадное впечатление на молодежь. Бакунин указывал на бесплодность мирных средств, на невозможность улучшения участи народа при помощи культурно-просветительной работы.

«Не будем себя обманывать, — писал Бакунин, — и скажем себе, что, при бедности наших средств и при громадности правительственного противодействия, мы путем школ никогда не добьемся до положительных результатов. Путь освобождения народа посредством науки для нас загражден; нам остается, поэтому, только один путь, путь революции».

Статья Бакунина и брошенный им призыв «в народ!» сделались предметом горячих споров на всех студенческих сходках. С.Л. Чудновский, бывший в то время студентом медико-хирургической академии, описывая эти сходки, рассказывает:

«Вопрос ставился в резко категорической и крайне односторонней форме: “наука или труд”, т.е. следует ли отдавать себя (хотя и временно) науке, заниматься ею, добиваться дипломов, чтобы затем вести жизнь привилегированных интеллигентных профессионалистов, или же, помня свой долг перед народом, помня, что ты все свои знания приобретаешь на средства каторжно работающего и вечно голодающего народа, мы, учащиеся, должны поступиться своим привилегированным положением, добытым целыми веками несправедливости и эксплуатации, бросить науку, расстаться с высшими учебными заведениями, заняться изучением ремесла, а затем в качестве простых ремесленников и даже горнорабочих и батраков отправиться в самую гущу народную, слиться с народом и всем его повседневным обиходом, отказаться от всех интеллигентских навыков и привычек, зажить с ним одной общей жизнью, содействуя всеми способами поднятию его умственного уровня, возвышению его культуры и улучшению его материального и духовного благосостояния» [4].

Описываемая Чудновским постановка вопроса предрешала линии дальнейшего развития движения и обусловливала неизбежность политического расслоения студенческой массы. Формально волнующееся студенчество выдвигало требования чисто академические по своему характеру: разрешение сходок и касс взаимопомощи, участие студенческих депутатов в распределении стипендий и пособий между нуждающимися студентами, уничтожение стеснительной и оскорбительной для студентов опеки начальства. Однако если одна часть студенчества ограничивалась только этими требованиями, другая смотрела на них лишь как на средство втянуть студенческую массу в общеполитическую борьбу.

Нечаев примкнул к этой второй части студенчества. Для него студенческое движение отнюдь не было самоцелью. Оно не заслоняло в его глазах другой гораздо более важной задачи — борьбы за политическое освобождение и за разрушение старого, основанного на господстве капитала над трудом социального строя. Принимая участие в студенческом движении, Нечаев стремился придать ему политический характер. Борьбу за студенческие нужды он рассматривал лишь как первый шаг к социальной революции.

Чтобы понять деятельность Нечаева в 1869 г., надо дать себе точный отчет в том, на что он рассчитывал, мечтая о близости социальной революции. Нечаев полагал, что гнет, под которым находилось русское крестьянство, достигает такой степени, что делает неизбежным в ближайшем будущем взрыв народного возмущения. Известно, какие расчеты связывал Нечаев с 19 февраля 1870 г. Он был убежден, что в это время в России вспыхнут крестьянские бунты, могущие при благоприятных условиях превратиться в победоносную социальную революцию.

Почему же Нечаев связывал такие расчеты с приближением 19 февраля 1870 года?

Дело в том, что положения 19 февраля 1861 г. устанавливали девятилетний срок, в течение которого крестьяне были обязаны удерживать в своем пользовании, без права отказа, отведенную им мирскую землю за установленные повинности в пользу помещиков. По истечении этого срока, т.е. с 19 февраля 1870 г., крестьяне получали право выбора: или отказаться от пользования землей и возвратить ее помещику, или сохранить ее в своем пользовании, продолжая нести установленные повинности. Таким образом, приближение 19 февраля 1870 г. вновь ставило русское крестьянство вплотную перед вопросом о его дальнейших отношениях к земле и к помещику. Расценивая этот момент, публицист либерального «Вестника Европы» писал:

«Минута важная, снова заставляющая миллионы людей задуматься и переменить весь строй своего семейного, домашнего быта, на этот раз помимо всякой опеки, по указанию собственного сознания» [5].

Учитывая серьезность приближающегося момента, Нечаев полагал, что на этой почве в деревне произойдет ряд недоразумений, столкновений крестьян с помещиками и даже стихийных крестьянских бунтов. Чтобы дело не ограничилось осложнениями чисто местного характера, чтобы разрозненные бунты не были подавлены правительством и чтобы начавшееся народное движение увенчалось социальной революцией, по мнению Нечаева, необходимо заранее создать тайную революционную организацию, которая могла бы с началом народного движения объединить местные и разрозненные крестьянские бунты, принять на себя руководство движением и направить его на путь, облегчающий победоносный исход революции.

Нечаевым и его товарищами был разработан подробный план подготовительной работы этой организации. Мы имеем в виду документ, носящий название «Программа революционных действий». Кто написал эту программу, неизвестно. Может быть, сам Нечаев, может быть, П.Н. Ткачев, а может быть, — и это вернее всего, — она была продуктом коллективного творчества. Но для нас важен не автор программы; важно то, что этот документ несомненно исходил от кружка, группировавшегося в 1868–1869 гг. около Нечаева, и выражал взгляды и расчеты этого кружка.

Согласно «программе революционных действий» до мая 1869 г. деятельность инициаторов и участников революционной организации должна быть сосредоточена в столицах и в провинциальных университетских городах.

«В это время должен быть подготовлен и совершен протест студентов как университета, так и других высших учебных заведений за право официальных сходок; в то же время должно быть положено начало пропаганды в среде голытьбы людьми этой же голытьбы, следовательно, образование организации из самой голытьбы» [6].

Этим пунктом программы вполне определялось отношение Нечаева к студенческим волнениям 1868–1869 гг. На студенческих сходках, часто собиравшихся в декабре и январе на различных студенческих квартирах, Нечаев и его единомышленники выступали с призывом к студентам бросить науку, оставить учебные заведения и идти в народ, чтобы подготавливать его к восстанию. Стремясь придать движению студентов возможно более широкий размах и серьезный характер, Нечаев убеждал студентов не ограничиваться заявлением своих требований учебному начальству, а устроить демонстрацию на площади перед Зимним дворцом, где и предъявить свои требования [7].

Отстаивая свою позицию, Нечаев и его сторонники вели на студенческих сходках упорную и ожесточенную борьбу с умеренной частью студенчества, стремившейся удержать движение в рамках строго академических и, вследствие этого, отстранявшейся от всякой политики. Во главе этой части студенчества стоял студент университета С.В. Езерский, впоследствии известный либеральный городской деятель в Могилеве. Изложение хода борьбы между единомышленниками Нечаева и сторонниками Езерского не входит в нашу задачу [8]. Езерский возглавлял нереволюционную часть студенчества; нас же интересуют противники Нечаева, принадлежавшие к революционной среде. Дело в том, что Нечаев встретил врагов не только из числа студентов-обывателей и представителей буржуазного строя студенческой массы, но и из числа людей, вписавших свое имя в историю нашего революционного движения. Одним из таких людей был, например, Лазарь Гольденберг, — в то время студент технологического института, а позднее известный эмигрант, заведовавший типографией, организованной за границей кружком чайковцев. По собственному свидетельству Гольденберга, он возражал против предложенного сторонниками Нечаева хождения в народ. В спорах с нечаевцами он указывал, что неопытные юноши, наряженные в красные рубахи и отправленные в качестве книгонош в деревню, не смогут ничего сделать. Вместо этого он предлагал подготовить к отправке в народ в качестве агитаторов рабочих, советуя использовать для этой цели существовавшую при технологическом институте школу для подготовки механиков. Гольденберг был убежден и старался убедить других, что в деревне слова рабочих будут иметь «больше значения, чем слова какого-нибудь господина студента из университета или из медицинской академии». Возражал Гольденберг и против демонстрации перед Зимним дворцом, полагая, что она не может удаться [9].

Гольденберг был не единственным противником Нечаева из среды революционеров. Другим — не менее опасным — был М.А. Натансон, в то время студент медицинской академии, пользовавшийся большой популярностью среди товарищей.

II
М.А. Натансон как противник С.Г. Нечаева

М.А. Натансон, продолжительный революционный путь которого закончился только в наши дни, являлся одним из организаторов знаменитого в истории нашего революционного движения кружка чайковцев. Организация этого кружка не была началом революционной деятельности Натансона. Кружок чайковцев возник из слияния так называемой Вульфовской коммуны (по Мал. Вульфовой ул., где она помещалась) с женским кружком, группировавшимся вокруг трех сестер Корниловых. Натансон вместе со своим другом В.А. Александровым, также будущим чайковцем, был одним из организаторов Вульфовской коммуны. Когда эта коммуна возникла?

А.И. Корнилова, начавшая посещать ее в конце 1870 г., рассказывает:

«Вульфовская коммуна должно быть существовала тогда уже не первый год, так как о ней говорили, как о “прародительнице” таких студенческих общежитий» [10].

Другой участник революционного движения того времени И.Е. Деникер, приехавший в Петербург для поступления в технологический институт в октябре 1869 г., рассказывает в своих воспоминаниях, что вскоре после приезда он начал посещать Вульфовскую коммуну [11].

Наконец, сам М.А. Натансон в показаниях, данных им по нечаевскому делу, рассказывая о своем сближении с Александровым, также привлекавшимся по этому делу, говорил, что они «стали вместе жить с октября месяца 1869 года» [12].

Таким образом, можно считать установленным, что Вульфовская коммуна возникла в октябре 1869 г. Однако еще до этого вокруг Натансона группировалось несколько друзей и единомышленников, что дает основание говорить о существовании еще до возникновения Вульфовской коммуны кружка Натансона, являвшегося предтечей будущего кружка чайковцев. Когда же возник этот первоначальный кружок и из кого он состоял?

Л.Э. Шишко, со слов Н.В. Чайковского, сообщает:

«Кружок чайковцев, названный так по имени одного из его основателей, возник весной 1869 г. Первоначальным организатором этого кружка был, впрочем, не Н.В. Чайковский, а двое очень известных в свое время людей, бывших студентами медицинской академии. Один из них — уже умерший теперь В. Александров [13]. Чайковский вместе с Анатолием Сердюковым были первыми из примкнувших к основателям этого кружка» [14].

К этому можно прибавить, что сам Чайковский в своей автобиографии указывает на весну 1869 г. как на время вступления своего в кружок Натансона и Александрова [15].

Таким образом, все данные говорят за то, что кружок этот возник весной 1869 г., т.е. тогда, когда Нечаева уже не было в Петербурге. В подготовительный период студенческого движения, когда на многочисленных сходках шла борьба между сторонниками Нечаева и единомышленниками Езерского, кружка Натансона еще не существовало. Сам же Натансон был в то время рядовым студентом, хотя и пользующимся уже значительной популярностью среди товарищей своих по медико-хирургической академии: он был одним из организаторов нелегальной студенческой библиотеки и состоял старостой 1-го курса.

Как же отнесся Натансон к агитации Нечаева и его сторонников? На этот счет имеются свидетельства, не лишенные, к сожалению, неточностей и противоречий.

Вот, например, что рассказывает О.В. Аптекман:

«Весной 1869 г. вспыхнули в Петербурге студенческие беспорядки в медико-хирургической академии, технологическом институте и университете. Причины волнений — чисто академические. Натансон стоял во главе этих волнений. В это время неожиданно является Нечаев и бросает в эту взволнованную среду искры революционной агитации: зовет молодежь на улицу, убеждает ее устроить политическую демонстрацию. Нечаев говорит сильно, убедительно, прибегает к аргументам веским, не стесняется цитировать Канта, вообще импонирует слушателям. Силою и мощью веет от него, но что-то отталкивающее, демагогическое. Натансон энергично выступает против него со всем жаром искреннего, глубокого убеждения. На стороне Натансона — большинство академиков, а потом пристают и прочие студенты. Нечаев терпит поражение в высших учебных заведениях и переносит свою агитацию в замкнутые ячейки и кружки молодежи. Здесь он уже выступает без забрала: он зовет поднять крестьян, которые-де к 1870 году сами уже поднимутся, так как в этом году (1870) кончаются их временно-обязанные отношения к помещикам. У Нечаева много сторонников, бороться с ним становится труднее и труднее. Противники его прибегают к дипломатическому ходу: они предлагают, прежде чем окончательно решить этот вопрос о восстании, предпринять на каникулах повсеместно в деревнях анкету, чтобы действительно убедиться в том, что народ уже готов, как думает Нечаев, к восстанию. Предложение принимается и агитация завершается. Нечаев оставляет Петербург не солоно хлебавши» [16].

Аптекман не был свидетелем тех событий, о которых он рассказывает в приведенной нами цитате из его книги. По его собственному сообщению, он передает только то, что сам слышал от М.А. Натансона. Из ссылки же, сделанной Аптекманом на Л.Е. Шишко, видно, что, кроме рассказа Натансона, он использовал работу Шишко «Общественные движения в шестидесятых и в первой половине семидесятых годов».

В этой работе, рассказывая о студенческих сходках 1869 г., Шишко пишет:

«На этих частных сходках определились два направления: одно, состоявшее из приверженцев Нечаева, верило в возможность скорого народного восстания; другое смотрело на дело иначе и предлагало, прежде чем принять решение, организовать предварительную проверку действительного настроения крестьянских масс; с этой целью все разъезжавшиеся на летние каникулы должны были запастись опросными листками для того, чтобы собрать по ним ответы в тех местах, где они будут находиться. Хотя сторонники второго мнения были в меньшинстве, но их предложение одержало верх, и агитация Нечаева в Петербурге была этим расстроена. Вместе с тем были обнаружены некоторые дефекты в личности самого Нечаева; так, напр., оказалось, что цитаты из Канта, которыми он умел блеснуть, были не всегда верны» [17].

Хотя Шишко и не называет имен противников Нечаева, несомненно, что он имеет в виду Натансона и его товарищей. Это совершенно ясно из другого места той же его работы.

Про кружок чайковцев он пишет:

«Он стал формироваться как раз в момент появления Нечаева, и основателями его были те именно люди, которые весной 1869 г. противостали агитации Нечаева в пользу немедленного революционного восстания» [18].

В сообщениях Аптекмана и Шишко бросается в глаза одна грубая неточность. Оба они относят столкновения Натансона с Нечаевым на весну 1869 г., когда, по выражению Аптекмана, «вспыхнули в Петербурге студенческие беспорядки». Это, конечно, явная ошибка.

Студенческое движение 1868–1869 гг. можно разделить на два периода. Первый — подготовительный; в это время в студенческой среде шло скрытое от посторонних наблюдателей брожение: собирались сходки, вырабатывались требования для предъявления начальству, обсуждался план действий и т.п. Второй период — период открытых выступлений студентов различных высших учебных заведений, завершившихся арестами руководителей и активнейших участников движения. Эти открытые выступления продолжались с 6 по 20 марта 1869 г. Их-то, по-видимому, и имеют в виду Аптекман и Шишко, говоря о весне 1869 г. Между тем Нечаева в это время в Петербурге уже не было: известно, что он уехал оттуда еще в конце января. Таким образом, отнести столкновение Натансона с Нечаевым на весну — точнее на март — 1869 г. никак нельзя. Если споры между Натансоном и Нечаевым и происходили в действительности, то они могли быть только в подготовительный период движения, точнее — в декабре 1868 или в январе 1869 г.

Кроме того, в рассказе Аптекмана содержится явное преувеличение роли Натансона. О студенческом движении того времени писали многие современники, — Ралли, Чудновский, В. Засулич, Гольденберг, — и ни один из них ни слова не говорит о Натансоне, как о противнике Нечаева. Таким образом, если Натансон и выступал против агитации Нечаева, то его выступления отнюдь не играли того чуть ли не решающего значения, которое придает им Аптекман.

Неточности, имеющиеся в рассказах Аптекмана и Шишко, поневоле возбуждают вопрос, можно ли вполне доверять их сообщениям. Сомнение в этом случае является вполне законным в виду того, что ни Аптекман, ни Шишко не были непосредственными свидетелями описываемых ими событий и рассказывают о них с чужих слов, вследствие чего легко могут ошибаться и путать факты.

Сомнение это тем более основательно, что имеется еще одно сообщение по интересующему нас вопросу, также основанное на рассказах самого Натансона, но совершенно иначе рисующее отношение его к Нечаеву.

31 декабря 1905 г. на вечеринке, устроенной участниками 1-го съезда партии социалистов-революционеров, происходившего в Финляндии, Натансон поделился с собравшимися своими воспоминаниями о Нечаеве. Участник этого съезда, недавно скончавшийся С.П. Швецов, в своих неопубликованных воспоминаниях так излагает повествование Натансона [19]:

«Я хочу вам рассказать о своих встречах с Нечаевым. Весной 1869 года петербургское студенчество было охвачено сильным движением: университет, технологический институт, медико-хирургическая академия, где я в то время состоял студентом, кипели и бурлили. Мне лично также пришлось принимать в нем участие. Но движение это было чисто студенческое, в тесном смысле этого слова, хотя некоторые из нас и пытались придать ему политический характер. Особенно в этом направлении хлопотал Нечаев. Тут-то мне и пришлось столкнуться с ним. И я до сих пор вспоминаю свои с ним встречи с чувством глубочайшей благодарности. Я считаю, что никому другому, как именно Нечаеву, я обязан тем, что еще в ранней молодости мне прочно удалось встать на революционный путь, с которого я уже во всю остальную жизнь никогда не сходил.

Мне приходилось не раз слышать от Нечаева отзывы о студенчестве и студенческих “волнениях”. Нечаев расценивал их не очень высоко. Он утверждал, что студенческие движения в том виде, в каком они у нас происходят, дают очень мало. Студенчество волнуется, главным образом, на первых двух курсах, а затем втягивается в занятия, к четвертому-пятому курсу делается совсем ручным, а по выходе из университета или академии, смотришь, вчерашние бунтари превращаются в совершенно благонадежных врачей, учителей и прочих наименований чиновников, становятся отцами семейств, и, глядя на иного, трудно даже верится, что это тот самый человек, который всего три-четыре года назад так пламенно говорил о страданиях народа, горел жаждой подвига и готов был, казалось, умереть за этот народ! Вместо борца революции мы видим какую-то безвольную дрянь, из которой очень скоро многие сами превращаются в прокуроров, судей, следователей и вместе с правительством начинают душить тот самый народ, за который еще недавно они сами, как им казалось и как они говорили, готовы были положить свои головы. Нет, если вы хотите, чтобы из нашего студенчества вырабатывались действительные революционеры, старайтесь вести дело так, чтобы правительство возможно больше сажало их в тюрьмы, вышибало бы навсегда из школы, отправляло бы в ссылку, выбивало бы их из обычной колеи, не давало бы им опомниться, оглушало бы их своими преследованиями, жестокостью, несправедливостью и тупостью. Только тогда они закалятся в своей ненависти к подлому правительству, к обществу, равнодушно взирающему на все его зверства и всю его бесчестность, ко всем тем, кто вместе с правительством и народными угнетателями. Только тогда наше студенчество будет давать настоящих революционеров. К этому мы и должны стремиться, пользуясь для того естественным недовольством юного студенчества драконовскими требованиями, какими обставляет его пребывание в высшей школе правительство. Так говорил нам Нечаев. Он твердо держался этой точки зрения и сообразно ей вел свою линию во время студенческих беспорядков в 1869 году в петербургских высших учебных заведениях».

Так передает С.П. Швецов рассказ М.А. Натансона о встречах его с Нечаевым. В отличие от Аптекмана Швецов ничего не говорит о спорах и столкновениях между ними. В его передаче Натансон выступает скорее как ученик Нечаева, благодарный своему учителю за приобщение к революционному делу, чем как противник, горячо и резко полемизирующий с Нечаевым.

Кто же из них прав: Швецов или Аптекман? Чей рассказ ближе к действительности? Союзником или противником Нечаева выступал в студенческом движении того времени Натансон? Были ли между ними споры и столкновения? Встречался ли Натансон с Нечаевым после возвращения последнего осенью 1869 года в Россию? Если встречался, то как сложились их отношения? Знал ли Натансон о попытках Нечаева создать тайное общество «Народная Расправа», и, если знал, как относился к этим попыткам?

Вот ряд вопросов, на которые ни Аптекман, ни Швецов не дают достаточно полного и убедительного ответа. Оставляют их без ответа и те показания, которые Натансон и его друг Александров дали на следствии по нечаевскому делу. Правда, и тот и другой категорически заявили, что они никогда с Нечаевым не встречались и никаких дел с ним не имели. Однако было бы большой наивностью с нашей стороны относиться к их показаниям с безусловным доверием.

К счастью, в нашем распоряжении имеется еще один документ, в значительной степени разрешающий поставленные нами вопросы.

М.А. Натансон не оставил воспоминаний о своей революционной деятельности. Однако намерение написать мемуары у него было, и однажды, — это происходило в 1915 г., — он начал (но не кончил) набрасывать нечто вроде конспекта своих будущих мемуаров. Когда знакомишься с этим конспектом, нельзя удержаться от сожаления, что Натансону не удалось осуществить свое намерение написать воспоминания; становится ясным, как много интересного его мемуары могли бы дать всем интересующимся историей нашего революционного прошлого [20].

Приведем из этого конспекта записи, относящиеся к интересующему нас периоду жизни Натансона.

«1868 г. — Петербург.

A. Август:

1) приезд;

2) первые знакомства;

3) поступление в медико-хирургическую академию.

Б. Что я думал о студенчестве (идеал людей) и что я нашел (карты, вино и женщины).

B. 1) Студенческая библиотека;

2) я выбран старостой 1-го курса;

3) первая группировка;

4) сходки: курсовые, академические и общестуденческие.

Август — декабрь:

1) Заблоцкий [21] и я увлечены наукой.

2) Составляем револ.-соц. библиотеку.

3) Первые сходки (студенческие).

4) Ралли, Де... [22] и Миролюбов.

5) Знакомство с Нечаевым и его кружком.

6) Первые столкновения с ним.

7) Александров, Н. Лопатин, Сердюков.

1869.

Январь — февраль:

1) Знакомство (первое) с революц. группами.

2) Жизнь студенчества.

3) Студентки.

4) Академич. сходки.

5) Рафалович и его влияние (знакомство с аристократическо-финансовой знатью, попытки “приручить” меня, балы и театры).

6) Наши сходки; их значение; профессор Боткин и Грубер: их попытки влиять на нас. Сходка и приход военного министра Милютина для переговоров с нами. Попытки студентов 5-го курса Литвинова (теперь психиатра) и Кадьяна (теперь начальник женских медицинских курсов) влиять на нас умиротворяюще; их провал.

Март:

Закрытие академии (и всех высших учебных заведений), арест всех нас.

Жизнь в Выборгской тюрьме (март — май):

1) Сходки.

2) Эмиссары Нечаева.

3) Образование первого ядра чайковцев (Ал[ександров], Лоп[атин] и я).

4) Народное восстание и “19 февраля 1870 г.”.

5) Решение образовать кружок для объезда России и решения вопроса о восстании (май — сентябрь).

6) Три течения в тюрьмах:

1) конституционалисты (Воронцов, Кадьян);

2) нечаевцы (Миролюбов, Де-Тейльс, бр. Спасские, Пружанский, Шапиро);

3) исследователи (социалисты-народники) Александров, Лопатин, я, Лизогуб, Крот (Иосселиани); кавказцы (Легеберов [23] и др.); семинаристы (Преображенский, Ивановский, Рождественский); донцы (Агапитов, Ветютнев, Рашевская);

7) переговоры с университетом (Клеменц, Лизогуб), технологическим (Трощанский и........ ) [24], лесным (Спасские и Иосселиани).

Суд над нами:

1) Его обстановка. Состав (жандармы, флигель-адъютант и профессора).

2) Наша постановка: да, делали сознательно.

3) Постановка проф. Зимина (знаменитого химика), который разорвал наши показания:

Во имя академии и революции вы обязаны ответить только...

Общий план весны 1869 г.:

1) Центр, группа (Алекс[андров], Лоп[атин], Серд[юков]и я).

2) Десятки (по кружкам самообразования и землячествам).

3) Первые 10 кружков (добавочн. 15); всего в Питере до 250 л.

4) Переговоры с волей.

5) Присоединения.

Выход на волю.

1) Быстрое присоединение к нам большинства молодежи.

2) 25 кр[ужков] по 10 человек для разъезда на каникулы.

3) Наши программы исследования народной жизни и настроения (первые зачатки земской статистики).

4) Образование первых мастерских: столярной, сапожной и переплетной.

5) Мать и мои кузины (Лина и........ ) [25].

Лето 1869 г. (мне уже 19-й год!) июнь — август.

1) Рига и Псков.

2) Вильна, Динабург и Якобштадт.

3) Ковно.

4) Кокенгаузен, Фридрихштадт.

5) Мать и мои кузины (Лина и........ ) [26].

6) Литература. Продолжается увлечение Овеном и Фурье. Первое знакомство с Марксом.

7) Встречи. Ковенское столкновение с офицерами. Ковенская молодежь (мужская и женская).

Осень 69 года.

1) Возвращение в Питер (столярная мастерская: Александров, Александра Ник. Николаевская).

2) Кутузова, брат и сестра Чернявские.

3) Знакомство с Ободовской.

4) Вульфовская коммуна.

5) Настроение молодежи.

6) Ядро чайковцев. Александров, Лопатин, Сердюков.

7) Вечера в Вульфовской коммуне.

8) Нечаевцы и антинечаевцы:

а) кружок лесников. Спасские. Крот.

б) кружок технологов (остаток кружка........ ) [27].

в) университетские.

г) медики.

1) нечаевцы: Де-Тейльс, Миролюбов, Пружанский, Шапиро.

2) антинечаевцы: чайковцы, Воронцов.

д) антинечаевцы: (Негрескул и........ ) [28].

е) приезд московских нечаевцев (Кузнецов).

9) Сводка данных, привезенных кружками, рассылавшимися по России для изучения положения.

а) доклады против восстания.

б) доклад Де-Тейльса о голоде и готовящемся восстании.

в) Флеровский (“Положение рабочего класса в России”, его же “Свобода речи” и т.д.). Михайловский “Что такое прогресс?” Ларов “Исторические письма”.

10) Вульфовская коммуна. Дискуссионные вечера о восстании 19 февраля.

1) Доклады нечаевцев: Миролюбова, Де-Тейльса, Шапиро, Пружанского, Лавдовского.

2) Доклады чайковцев: Александров, Лопатин, Сердюков. Кузнецов и я.

3) Старшие я и Негрескул против [29]. Победа чайковцев.

4) Работа кружков самообразования и борьба с нечаевцами (октябрь — декабрь 1869 г.).

5) Вторичный приезд Кузнецова и окончательный разрыв с нечаевцами.

6) Конец октября и начало ноября 1869 г. Арест московских и питерских нечаевцев [30].

7) Арест (рождество 69 г.). В Петропавловке (декабрь — март 70 г.)».

На этом мы можем прервать цитирование конспекта Натансона, так как дальнейшее его содержание не имеет значения для нашей темы.

Внимательный читатель заметил уже, сколько интересных сведений заключает в себе приведенный нами отрывок конспекта. Мы не имеем возможности комментировать весь этот отрывок и остановимся только на тех пунктах его, которые непосредственно относятся к интересующим нас вопросам.

Прежде всего отметим, что по ознакомлении с конспектом не остается никаких сомнений в том, что в 1868–1869 гг. Натансон действительно выступал как противник Нечаева. Первая встреча их произошла в конце 1868 года; тогда же имело место и первое их столкновение. Натансон не говорит, в чем они разошлись друг с другом. Однако, несомненно, что расхождение это относилось к вопросу о задачах и характере студенческого движения. Можно думать, что Натансон, не разделяя уверенности Нечаева в близости революции, высказывался против попыток последнего придать студенческому движению общеполитический характер.

Крайне интересны те данные, которые можно извлечь из конспекта относительно первоначального кружка Натансона, времени его возникновения и состава его участников. Оказывается, что организаторами кружка были не только Натансон и Александров, указываемые Шишко и Чарушиным, но и Н.К. Лопатин, вступление которого в кружок Н.А. Чарушин относит к более позднему времени. Кружок, состоящий из этих трех лиц, образовался ранней весной 1869 г., когда все они находились под арестом в связи с их участием в студенческом движении.

П.А. Кропоткин, примкнувший к кружку чайковцев в 1872 г., свидетельствует, что первоначально кружок этот «возник из желания противодействовать нечаевским способам деятельности» [31].

Конспект Натансона убеждает нас в том, что это утверждение Кропоткина вполне соответствует действительности. Кружок Натансона возник и развился в процессе борьбы его организаторов со сторонниками Нечаева. Это была одна из попыток объединения антинечаевских элементов петербургского студенчества, не веривших в то, что крестьянство готово к революции. На почве этого неверия и возникла мысль об анкетном обследовании России в целях точного выяснения положения крестьянства и его политических настроений [32]. Если верить Натансону, около центральной группы, возглавлявшей эту анкетную компанию (Натансон, Александров, Н.К. Лопатин и Сердюков), организовалась до 25 кружков, насчитывавших до 250 членов, принявших на себя обязанность в течение лета 1869 г. произвести обследование тех местностей, в которых они будут находиться. Данные, добытые таким обследованием, к осени должны были быть доставлены в Петербург. Там производится общая сводка их и на основании ее решается вопрос, действительно ли революция так близка, как полагают сторонники Нечаева.

Осенью результаты обследования были собраны. По-видимому, большинство докладов доказывало полную неосновательность расчетов на активность крестьянства. Только нечаевец Де-Тейльс выразил уверенность в близости восстания.

В Вульфовской коммуне был устроен ряд дискуссионных вечеров на эту тему. На них шла борьба между сторонниками Нечаева и его противниками. Невольно вспоминается рассказ Деникера о первом его посещении Вульфовской коммуны. Он попал как раз на один из дискуссионных вечеров. Собралось до ста человек. Обсуждался вопрос, что надлежит делать молодежи в виду «неудовлетворительного положения дел в России». Среди выступавших обозначилось две точки зрения на этот вопрос. Одну из них обосновывал Д.М. Герценштейн, член натансоновского кружка. Он доказывал, «что помочь страждущему народу можно лишь распространением образования, что с этою целью составляются уже кружки, занимающиеся рассылкой книг в уездные города и деревни». На другой точке зрения стоял студент-технолог Н.В. Филатов. «Крестьянам надо втолковать, что положения 19 февраля писал подлец, что его надо убить», — говорил Филатов [33].

Присутствовал ли на собраниях в Вульфовской коммуне сам Нечаев во время наездов своих из Москвы в Петербург, конспект Натансона не говорит. Однако тот же Деникер утверждает, что он встречал там Нечаева, который читал собравшейся вокруг него группе прокламацию, предлагавшую повальное избиение всего начальства [34] (несомненно, что этой прокламацией был № 1 «Народной Расправы»).

В числе нечаевцев, посещавших коммуну, конспект Натансона называет москвича А.К. Кузнецова. При этом, по свидетельству конспекта, Кузнецов приезжал в Петербург дважды, причем в первый раз у него, по-видимому, произошло какое-то столкновение с самим Натансоном. Это сообщение очень любопытно, так как до сих пор мы знали только об одной поездке Кузнецова в Петербург — в конце ноября, после убийства Иванова. Однако, возможно, что в этом отношении память изменила Натансону: сам Кузнецов в своей автобиографии говорит лишь об одной поездке своей в Петербург, где он и был арестован (3 декабря).

Ко времени второго приезда Кузнецова конспект относит окончательный разрыв кружка Натансона с нечаевцами. Это произошло перед самым разгромом нечаевской организации и вторичным отъездом Нечаева за границу. Таким образом, покидая Петербург, Нечаев уезжал под непосредственным впечатлением ожесточенной борьбы с натансоновским кружком и окончательного разрыва с ним. Для Нечаева стало ясно, что никакое соглашение с Натансоном и его товарищами невозможно, что там, где он хотел бы найти союзников, он встретил политических врагов, представляющих серьезную угрозу его делу.

На это обстоятельство необходимо обратить особенное внимание в виду того, что им определялось дальнейшее отношение Нечаева к Натансону и его товарищам, на чем нам придется теперь остановиться, чтобы выяснить причины ареста Натансона и Александрова, произведенные в связи с нечаевским делом.

Здесь нам придется вернуться к воспоминаниям С.П. Швецова. Мы прервали приводимый им рассказ Натансона на том месте, где Натансон знакомил своих слушателей с своеобразными приемами, рекомендуемыми Нечаевым для вовлечения молодежи в революционную борьбу. Продолжим рассказ Натансона:

«Он и ко мне и некоторым моим товарищам практически применил свою теорию. С нами он вот какую проделал историю. Из Цюриха он направил с поручениями в Петербург некую Александровскую. Подол ее платья был подшит снизу широкой полосой коленкора. Нечаев прошил его в нескольких местах в поперечном направлении, вследствие чего получился в нижней части подола с внутренней его стороны как бы ряд кармашков, в каждый из которых он заделал по письму, с полным на нем адресом того, кому оно предназначалось. Одно письмо было адресовано Нечаевым ко мне... Конспирация, как видите, грубейшая и очень не умная. Нечаев не мог этого, разумеется, не понимать; не мог он не понимать и того, что на границе Александровскую могут случайно обыскать, а это повлекло бы за собою провал всех тех, кому он так тщательно адресовал свои письма. Я беру на себя смелость утверждать даже, что Нечаев, прибегая к столь грубой конспирации, на это именно и рассчитывал. Скажу даже больше: я не утверждаю, но допускаю, что Нечаев с своей стороны сделал все, чтобы так именно и случилось [35]... — особенно налег он (т.е. Натансон — Б.К.) на последние слова.

В действительности так и вышло: на границе Александровскую задержали, обыскали и нашли все бывшие при ней письма. В дальнейшем все пошло, как по писаному: начались обыски, аресты, допросы... В числе других был арестован и я» [36].

Неправдоподобный на первый взгляд и отзывающий фантастикой бульварного романа рассказ Швецова находит себе полное подтверждение в официальных документах. В докладе министра юстиции по нечаевскому делу мы читаем:

«Александров и с ним Натансон были привлечены к делу потому, что на двух пакетах, в которых между прочим была вложена часть прокламаций, отобранных при задержании у Александровской, написаны были адреса: Александрову и Натансону. Но впоследствии, когда Александровская разъяснила, что Нечаев поручил ей передать означенные прокламации Святскому и Топоркову, написал же другие фамилии, чтобы ввести правительство в заблуждение, если прокламации попадутся, — этот повод утратил всякое значение и, по необнаружению следствием против Александрова и Натансона каких-либо других улик, следствие о них предполагается прекратить» [37].

Как же отнеслись Натансон и Александров к поступку Нечаева, повлекшему за собою их арест и заключение в Петропавловскую крепость? На этот счет показания Аптекмана и Швецова также расходятся друг с другом, как и по другим вопросам.

«Этот арест, — рассказывал, по свидетельству Швецова, Натансон, — определил для меня весь дальнейший мой путь: за первым арестом последовал второй, с академией все счеты были закончены, за арестом шла ссылка, одна сменялась другой, за ссылкой следовала эмиграция и т.д. вплоть до сегодняшнего дня. Я и сегодня, здесь, среди вас, стою на том самом пути, на который меня бросил Нечаев... Если я имел основание быть недовольным Нечаевым за свой арест, сознательно им вызванный, то моя ему вечная признательность, что он окончательно поставил меня на революционную дорогу, разом вырвав меня из окружавшей меня среды и обстановки... В этом сознании лежит источник того благодарного чувства, которое всякий раз переполняет мое сердце, когда я вспоминаю С.Г. Нечаева и его отношение ко мне».

Совершенно иное Натансон рассказывал о своем отношении к Нечаеву, О.В. Аптекману.

«Ну, и я его не пощадил: я показал (на допросе), что все это он сделал из-за мести ко мне: за то, что я обличил его вредную, злостную агитацию» [38].

Дошедшее до нас показание Натансона свидетельствует о том, что он вполне правильно осветил свое отношение к Нечаеву в разговоре с Аптекманом. Вот что говорил на допросе Натансон:

«1870 года 30 января имею честь объяснить следующее:... что ни Нечаева, ни Александровской не знаю и никогда не видал их и не имел с ними дел, что об Александровской даже никогда не слыхал (кроме газет), а о Нечаеве слышал в прошлом году, что он был в январе 1869 года в нашей академии на студенческой сходке, а в этом году (академическом) слышал темные слухи между студентами о нем, как о человеке, прибегающем к самым жестоким средствам и угрозам для завлечения в свою организацию, но мне не приходилось встретиться с лицами, с которыми бы это случилось или которые бы знали об этом что-нибудь положительное... О факте, сообщенном мне судебным следователем, о пакете на мое имя, найденном у г-жи Александровской, могу только сказать, что он привел меня в крайнее удивление, как могут найтись люди, до того испорченные, чтобы злодейским образом подвергнуть преследованию людей невинных и им совершенно незнакомых; разве по слухам они знали обо мне, что я не такой человек, чтобы заниматься такими пустяками, что я никогда не церемонился говорить незнакомым студентам, что если слухи о Нечаеве верны, то он подло поступает. Если это дошло до сообщников Нечаева, то неудивительно, что это должно было их бесить, тем более, что я был лицом, студентам знакомым, как их библиотекарь. Иначе, как жаждой мщенья, не могу себе объяснить этого факта... В последнее время мне пришлось услышать, что, будто бы, обо мне и Александрове стараются распускать сплетни, что мы, будто бы, люди нечестные и вредные, ренегаты и т.д., но я не придавал этому значения, как всякой сплетне. Кто именно заботился о распускании таких слухов, трудно сказать, так как они распускались [как] клевета из-за угла. Но если принимать во внимание слухи, что [со]чувствовавшие Нечаеву обзывали именами ”нечестных, подлецов” и т.д. вообще людей, считавших и говоривших, что их попытки глупы и вредны, то неудивительно, что и я с товарищем подпали их гневу и преследованию» [39].

Аналогичное показание дал и В.М. Александров. Он говорил:

«Нечаева нигде не встречал; знаю его только по газетам да по молве, которая ходит про него между студентами. Молва эта следующего содержания: будто Нечаев (это было в конце осени) в Петербурге и являлся к некоторым личностям (фамилии их я не знаю) и требовал от них сочувствия к его делу; в случае сопротивления, отказа с их стороны, он грозил им доносом в III отделение, грозил даже смертью (носились слухи, что он, посещая студентов, с этой целью имел всегда при себе оружие). Про его дело я знал только то, что он развозил прокламации и в конце концов желает революции. Говорили про него еще, что он решился в случае, если его схватят, как можно большее число людей впутать в свое дело, хотя бы они были и непричастны в нем (его деле), оправдывая это следующею фразою: чем больше возьмут из общества людей, особенно непричастных, тем сильнее общество возбудится враждебно правительству; следовательно, скорее случится революция. Носились слухи про его скандальные действия в Петербурге, из которых я помню только одно: он надул какого то господина, взявши с него вексель в несколько тысяч [40]. Слыхал также, что со стороны здешней молодежи было желание противодействовать Нечаеву (как и каким образом и кто не знаю). Слыхал это я от товарища моего Арвипитаки, которому я высказал желание помогать противодействию» [41].

Из показаний Натансона и Александрова мы видим, что они не ограничились отрицанием своих связей с Нечаевым, а сочли возможным в целях самозащиты дискредитировать своего политического противника перед лицом царских следователей. Конечно, их поведение на допросе в значительной степени находит себе объяснение в естественном и вполне понятном негодовании их на своеобразный прием, примененный к ним Нечаевым. Как бы то ни было, эпизод с арестом Натансона и Александрова и показания, данные ими на следствии, служат явным свидетельством того, насколько обострены были отношения между соперничавшими в 1869 г. революционными кружками. В ожесточении борьбы обе стороны забывали о том, что допустимо и что недопустимо для революционера, и прибегали к таким средствам борьбы, которые нам представляются почти невероятными. Все это делает для нас ясным, на какой почве развивалась и процветала так называемая «нечаевщина».

III
Кружок Ф.В. Волховского в Москве

Не менее серьезного и опасного противника, чем Натансон, Нечаев встретил в лице другого будущего чайковца Ф.В. Волховского. Встречались ли лично Волховский и Нечаев и происходили между ними при этом столкновения, — нам неизвестно. Но известно, что сторонникам и единомышленникам Нечаева пришлось вести с Волховским жестокую борьбу.

Прежде, чем говорить об этой борьбе, нам необходимо познакомиться с составом и деятельностью кружка, группировавшегося в Москве вокруг Феликса Волховского.

Волховский в это время был уже не новичком в революционном движении. Еще в 1866 г. он привлекался к ответственности как секретарь студенческой украинской общины, существовавшей с 1863 г. при Московском университете. В 1868 г. он был арестован по делу о «Рублевом обществе», организованном им совместно с Германом Лопатиным. Общество это ставило своею задачею распространение научных сведений среди крестьянства и изучение положения русской деревни. Его члены собирались пойти в народ в качестве кочующих сельских учителей, читающих крестьянам легальные книжки на исторические и политические темы. Вместе с этим они должны были составлять подворно-статистическое описание тех сел и деревень, которые они будут посещать. Для этой цели была составлена особая программа собирания этно-статистических сведений, которую Волховский пытался отпечатать, но не мог в виду запрещения цензуры. Анкетное обследование России имело своею конечной целью выяснение вопроса о том, «насколько наш простой народ доступен антиправительственной, революционной пропаганде, так как этот вопрос был в то время очень спорным» [42].

Тюремное заключение Волховского по делу о «Рублевом обществе» не было продолжительным. В середине августа 1868 г. он был выпущен на свободу с подчинением негласному полицейскому надзору.

Возвратившись после этого в Москву, Волховский узнал, что у его знакомого Всеволода Лопатина (брата Германа Лопатина) устраиваются литературные вечера, на которых читаются и обсуждаются статьи из новых журналов.

«Общество это, — рассказывает сам Волховский, — несколько меня заинтересовало, и когда я спросил, часто ли бывают эти собрания, Всеволод объяснил мне, что бывают они почти ежедневно. Я советовал продолжать их, придать этим собраниям большой интерес, так как считал, что мысли собирающихся здесь личностей и литературные произведения, которые читались здесь, могли бы вне кружка не быть известными членам кружка по незнакомству с иностранными языками. Поэтому я старался всеми силами поддерживать эти собрания» [43].

Волховский привлек к участию в собраниях, происходивших у Лопатина, П.Г. Успенского, с которым Волховский был знаком еще до ареста своего по делу «Рублевого общества». Вскоре собрания были перенесены на квартиру Успенского. Когда последний получил место заведующего книжным магазином Черкесова, он стал просить, нельзя ли перенести собрания в какое-нибудь другое место, «потому что, хотя они и имели совершенно невинный характер, но не всегда виновность только служит поводом к подозрению» [44].

С этих пор кружок стал собираться на квартире, где жила сестра Успенского Надежда вместе со своими подругами М.О. Антоновой, ставшей впоследствии женой Волховского, и А.И. Засулич, вскоре вышедшей замуж за Успенского.

Антонова в своих показаниях указывает в качестве посетителей вечеров, устраивавшихся кружком, кроме упоминавшихся выше лиц, сестер Александру и Екатерину Ивановых, привлекавшихся по каракозовскому делу, М.К. Крылову, Ченцову, братьев Николая и Корнелия Коврейнов, Виктора Скипского, Александра Евдокимова, Николая Динника и Н.А. Саблина.

«Между этими лицами, — говорила Антонова, — были заведены чтения, каковые в последнее время заменились преподаванием лекций по отделу естественных наук, гистологии и физиологии; читали преимущественно Лопатин и Динник; слушателей и слушательниц иногда собиралось до 15» [45].

Как Антонова, так и Волховский в своих вышеприведенных показаниях старались изобразить свой кружок безобидным в политическом отношении объединением, для которого на первом плане стояли литературные и научные вопросы [46].

Однако, несомненно, что в действительности кружок носил несколько иной характер. Его члены не только не отгораживались от политики, но живо интересовались ею. А.И. Успенская в своих воспоминаниях так характеризует этот кружок:

«Собиравшаяся у нас по вечерам молодежь не представляла из себя чего-либо определенного. Это был кружок саморазвития, не задававшийся пока никакими определенными целями, стремившийся только выработать в себе определенное мировоззрение, и если что намечалось в будущем, так это работа в народе, причем одни находили, что для этого достаточно тех знаний, какие у нас были, другие же, — что и нам самим следует еще поучиться, да и с народом познакомиться, но где и как с ним знакомиться, никто, конечно, не знал. Все мы были еще очень юны, неопытны, до многого приходилось додумываться самим, выискивать и приобретать из книг по крупицам то, что потом стало уже общим достоянием. Читали мы, помнится, статьи из “Современника” Чернышевского, “Исторические письма” Миртова, печатавшиеся в “Неделе”. Читали, конечно, с особенным увлечением всякую “нелегальщину”, попадавшуюся из-за границы или ходившую по рукам в рукописях. С полным восторгом приветствовалось появление номеров “Колокола”, которые доставал откуда-то Успенский» [47].

Таков был кружок, с руководителем которого в лице Волховского пришлось столкнуться сторонникам Нечаева.

Участники студенческого движения в Петербурге, стремясь расширить рамки задуманного ими протеста, решили отправить своих представителей в другие города с призывом поддержать петербургское студенчество. В Москву поехал З. Ралли от медиков, Л.П. Никифоров — от универсантов и Мгебров — от технологов. Двое из них — Ралли и Никифоров — были вполне определившимися и очень деятельными сторонниками Нечаева. Приехав в Москву, они выступали на студенческих сходках в университете и в Петровской академии.

Не ограничиваясь призывом принять участие в студенческом движении, они вели на этих сходках и чисто политическую пропаганду. Так, например, на одной из сходок Ралли рассказывал о своем знакомстве с Ишутиным и Каракозовым и о тягостном впечатлении, произведенном на молодежь поведением Некрасова после каракозовского покушения [48].

Пропаганда петербургских делегатов встретила противодействие со стороны Успенского, с которым Ралли был знаком еще до поездки своей в Москву, и Волховского [49]. Особенно активен был последний. Хотя он и не состоял студентом, это не мешало ему посещать сходки и публично выступать против петербуржцев.

Вот что рассказывал об этом на суде сам Волховский:

«В разговоре с Мгебровым я вполне соглашался с тем, что студентам необходимы кассы и сходки, но в то же время поставлял ему на вид, что в данный момент движение студенческое не может привести к тому результату, к какому желательно было бы, чтобы оно привело; я именно указывал на то, что уже не раз студенты просили о том, о чем они теперь просят, и всегда получали отказ, следовательно, нет никаких данных думать, чтобы и в настоящее время они были бы удовлетворены, тем более что обстоятельства с тех пор нисколько не улучшились. В этом отношении я указал на то, что студенческое движение, как бы оно ни было справедливо в принципе, не может принести в данную минуту ничего, кроме вреда, потому что этим движением воспользуются еще к тому, чтобы представить молодежь желающей шуметь и делать демонстрации, в сущности ничем не оправдываемые и не мотивированные».

Аналогичные мысли Волховский развивал и в разговоре с Ралли, а также на одной сходке, где ему пришлось выступать против Никифорова.

«Никифоров, — рассказывал Волховский, — выражал тот взгляд, что крайность студентов в их материальных средствах дошла до nec plus ultra [50] и потому долее петербуржцам ждать нет никакой возможности, а что они должны выйти из этого положения, каким бы то ни было образом, и что единственным средством представляется подать просьбу начальству. Как известно, подача всякого коллективного прошения запрещена; на этом основании я и говорил, что это не может привести ни к чему, кроме того, что скажут, что студенты действуют нелегально, и так как единственный легальный образ действий есть молчание, то им следует сидеть и молчать; если же они не могут сидеть и молчать, потому что им есть нечего, то они должны выйти из этого положения при помощи каких-нибудь других средств».

«Но, — добавляет Волховский, — все мои усилия на московской сходке ни к чему не привели».

Вряд ли можно сомневаться в том, что Волховский не считал нужным на суде передавать точно те мотивы, по которым он высказывался против предложения петербургских депутатов, однако, самый факт его выступления против них стоит вне сомнений. Мало этого, — Волховский не только выступал против них в Москве, но и счел необходимым поехать вслед за ними в Петербург, чтобы там продолжать борьбу со сторонниками Нечаева.

«Я воспользовался, — говорил он, — представившимся мне случаем съездить в Петербург по делам магазина [51], нашел случай быть на петербургской сходке и попал так счастливо, что как раз в тот день г. Никифоров давал отчет о своем посланничестве... При этом, естественно, как человек горячо преданный своему делу, отчасти принимал собственное желание за факт, т.е. ему хотелось, чтобы и московские студенты в данный момент были готовы сделать заявление начальству, как и петербургские; но в действительности этого не было. Тогда я счел своим долгом сказать всем, чтобы они не подумали, что москвичи их поддержат. Весь смысл моей речи опять таки был тот, который я выяснил раньше, что, хотя я вполне согласен с необходимостью иметь для студентов сходки и кассу, что без этого студенты гибнут, что хотя все это я знал очень хорошо сам, но так как до сих пор все усилия достигнуть этой цели тем путем, который был употреблен, не привели ни к чему, то нужно употребить какой-нибудь другой путь, и этот другой путь я указывал в единственно возможном легальном обращении к начальству. Хотя у студентов отнято право подачи коллективной просьбы, но у них не отнято право подавать единоличные просьбы».

В качестве примера Волховский приводил случай, бывший в Петровской академии в Москве, когда студентами было подано несколько десятков или сотен единоличных прошений об отмене стеснительных правил, введенных директором академии Железновым [52]. В целях пропаганды своего взгляда на студенческое движение Волховский по возвращении из Петербурга в Москву составил письменное изложение железновской истории [53].

О том, что Волховский рекомендовал студентам придерживаться легальных средств для защиты своих интересов, говорил на суде не только он сам, но и допрошенный в качестве свидетеля инженер П.В. Михайлов, также привлекавшийся по нечаевскому делу, но освобожденный от суда. Михайлов рассказывал, что в феврале 1869 г., приехав из Одессы в Петербург, он встретился там с Волховским и рассказывал ему, что в Одесском университете все спокойно: ни сходок, ни демонстраций студенты не устраивают.

«Волховский крайне обрадовался этому слуху... Он вообще высказывал ту мысль, что он заклятый враг всякого рода демонстраций; он говорил, что студенты гораздо скорее добьются получения прав, если будут действовать легально, если будут идти только по законному пути, предоставляемому им для приобретения себе прав» [54].

Как видно из вышеуказанного, Волховский проявил большую энергию в борьбе со сторонниками Нечаева.

Несомненно, что если бы осенью 1869 г., когда Нечаев вернулся из-за границы, Волховский продолжал бы жить в Москве, Нечаев встретил бы в его лице активного противника. При том весе и влиянии, которыми Волховский пользовался в революционных кругах, оппозиция Волховского была бы очень опасной для Нечаева в его работе над созданием тайной организации «Народная Расправа».

К счастью для Нечаева этого не случилось. В апреле 1869 г. кружок Волховского был разгромлен. Часть его членов (Динник и Лопатин) подверглись высылке из Москвы; другие же оказались привлеченными к дознанию по нечаевскому делу, были арестованы и отправлены в Петербург. К последним принадлежали сам Волховский, Антонова и Надежда Успенская [55].

Только немногие члены кружка остались в Москве, на свободе. В числе их был П.Г. Успенский, почему-то избежавший ареста, несмотря на известную жандармам его близость к Волховскому.

К нему-то и явился Нечаев по приезде своем в Москву в начале сентября 1869 г. Попытки Нечаева привлечь Успенского к участию в задуманном им тайном обществе не сразу увенчались успехом. Сперва Успенский не поддавался на уговоры Нечаева. Вот что он сам рассказывал об этом на суде:

«У нас начались споры и переговоры, которых я не буду приводить в подробности, так как они слишком длинны, а укажу только на ту разницу воззрений, которая существовала между мною и Нечаевым: я предпочитал путь мирного развития народа посредством распространения грамотности, через учреждение школ, ассоциаций и других подобных учреждений, а он, напротив, считал революцию единственным исходом из настоящего положения» [56].

Что же побудило Успенского изменить своим убеждениям и сдаться на уговоры Нечаева?

Прежде всего надо отметить, что Успенский не был человеком твердого характера и легко поддавался влиянию окружающих. К тому же он был настроен романтически: заговоры, конспирации, поэзия борьбы с врагом и защиты дела угнетаемых и раньше увлекали его [57].

Но главное, что повлияло на решение Успенского вступить в нечаевское общество, — это громадное впечатление, произведенное на него арестом друзей и сестры, которой во время ареста было всего 15 лет и которая, несмотря на это, уже несколько месяцев сидела в Петропавловской крепости в роли опасной для существующего порядка заговорщицы.

На влияние, оказанное на него правительственными репрессиями, указывал сам Успенский, отвечая на вопрос, заданный ему судьями, о том, что побудило его вступить в тайное общество.

«Я могу назвать, — говорил он, — 100–150 моих знакомых или сосланных на каторгу и на поселение [58], или высланных административным порядком... Последние административные меры сделали то, что ни я, никто из моих знакомых не могли считать себя безопасными и гарантированными от преследований, хотя и не считали себя заслуживающими такого преследования» [59].

Эти репрессии убивали в Успенском веру в возможность подготовки народа к революции путем постепенной пропаганды в его среде революционных идей. Оставался путь заговора. На него и вступил Успенский под влиянием Нечаева. Он не только сам принял участие в организуемой Нечаевым «Народной Расправе», но и привлек в ее ряды Прыжова и Скипского, близко стоявших к кружку Волховского [60].

Итак, арест Волховского привел к полному распаду его кружка. Сидевший в тюрьме Волховский не мог оказать оппозиции Нечаеву. Но то, что не могло быть сделано им, было сделано его товарищем по «Рублевому обществу» Г.А. Лопатиным.

IV
Герман Лопатин и С. Нечаев

Арестованный в феврале 1868 г. по делу о «Рублевом обществе» Г.А. Лопатин в августе того же года был сослан в Ставрополь. Там он пробыл до начала 1870 г., когда ему удалось бежать и благополучно переправиться через границу. Таким образом, зимой 1868–1869 гг., когда в Петербурге происходило студенческое движение, и в сентябре-декабре 1869 г., когда Нечаев создавал «Народную Расправу», Лопатин находился далеко от столиц и не мог принять личного участия в событиях того времени. Тем не менее через своих московских и петербургских друзей (Ф.В. Волховского, М.Ф. Негрескула, Н. Любавина и др.) он был в курсе всего происходившего и внимательно присматривался из своего непрекрасного далека за всем, что предпринимал Нечаев.

В письме к М.Ф. Негрескулу от 15 сентября 1869 г. Лопатин, отвечая на письмо, в котором Негрескул рассказывал о своих встречах весной 1869 г. за границей с Нечаевым, писал:

«Все ваше последнее письмо есть рассказ, который я прочел с большим удовольствием и который я вас очень прошу продолжать. Вы сказали, что познакомились с N, которого вы почему-то называете Ольхин; расскажите мне о нем подробнее и объясните, если можете, что он желает произвести своими трудами».

«В письме моем к Л[юбавину], который, вероятно, переслал его вам, — добавляет Лопатин, — я высказал в коротких словах мой взгляд на эти произведения» [61].

Оторванный от той борьбы, которую его друзья вели против Нечаева в Москве и Петербурге, Лопатин тем не менее принял в ней участие.

В 1873 г. в письме к генерал-губернатору Восточной Сибири Н.П. Синельникову, симпатизировавшему Лопатину и мечтавшему сделать его своим помощником при проведении реформ в подведомственном ему крае, Г.А. Лопатин, между прочим, писал:

«Попрошу вас поверить мне, когда я скажу, что я не принимал ни малейшего участия в так называемом нечаевском деле или, лучше сказать, что участие мое в нем было только отрицательное, т.е., что мне принадлежала самая резкая критика присланных мне произведений нечаевского кружка» [62].

Ясно, что друзья Лопатина сообщили ему какие-то документы, исходившие от нечаевского кружка, и что Лопатин написал критический разбор этих документов. Но этого мало. Находясь в Ставрополе, Лопатин ухитрился вступить в переписку с самим Нечаевым и с Бакуниным, вполне выяснившую для Лопатина непримиримое расхождение их взглядов на задачи революционного дела в России с его собственной оценкой этих задач.

В краткой автобиографии, написанной Лопатиным в 1906 г., мы читаем:

«От нечаевского дела он [63] стоял в стороне по теоретическим разногласиям, выяснившимся путем переписки с Нечаевым и Бакуниным (через вторые руки) еще из Ставрополя» [64].

Вся эта переписка, по-видимому, безвозвратно погибла для нас. Но та «резкая критика... произведений нечаевского кружка», о которой Лопатин упоминал в письме к Синельникову, сохранилась, потому что она, — правда, не полностью, — была опубликована еще в 1871 году.

Во время обыска, произведенного в апреле 1869 г. у М.О. Антоновой, были найдены два документа: одним из них была та «программа революционных действий», вышедшая из нечаевского кружка, о которой мы упоминали выше, другим — рассуждения по поводу этой программы, написанные рукою Ф. Волховского. Оба эти документа были оглашены на суде по нечаевскому делу. При этом Волховский давал крайне уклончивые объяснения по поводу второго из названных документов. Он рассказал явно неправдоподобную историю о том, что однажды его знакомый Дешуков (ко времени разбора нечаевского дела уже умерший) в присутствии его, Волховского, получил какое-то письмо.

«Читая его про себя, — рассказывал Волховский в судебной палате, — он через несколько времени начал читать его громко, желая поделиться, вероятно, теми впечатлениями, которые он выносил из этого чтения. То, что палата только что выслушала, составляет только некоторые выписки из этого письма. Оно, как вы изволили видеть, имеет чисто теоретический характер, потому что между людьми, которые занимаются умственными интересами, теоретические рассуждения есть вещь весьма обыкновенная. Дешуков сказал мне, что переписка эта затеяна им с одним его знакомым по поводу прочтения им или его знакомым, — теперь не припомню, — истории революции Карлейля. По поводу этого письма между мною и Дешуковым завязался разговор. Я не мог согласиться со всеми положениями, высказываемыми в письме; он же защищал их безусловно. Спор был жаркий. Так как в конце концов он стал склоняться на мою сторону, то Дешуков предложил, не могу ли я изложить письменно те соображения, которые заставляют меня не соглашаться с некоторыми положениями письма. Я тогда ничем не занимался, не имел никакого места: отчего же было не согласиться? Но для этого я должен был сделать выписки из письма, которые я и сделал» [65].

Вот какую сложную историю пришлось придумать Волховскому, чтобы объяснить, почему заинтересовавший судебную палату документ написан его рукою. Палата с недоверием отнеслась к объяснениям Волховского. Для нее было ясно, что документ этот имеет непосредственную связь не с Карлейлем, а с «программой революционных действий», являясь, поскольку можно судить по той его части, которая была оглашена на суде и опубликована в отчете о нечаевском процессе, критической оценкой нечаевской программы.

«Программа революционных действий» — документ заговорщического, бланкистского характера. Очень важное значение придает она выработке «возможно большего количества революционных типов» из среды интеллигентного общества. Тайная организация, объединяющая эти революционные типы, призвана сыграть решающую роль в будущей революции. Только она одна может объединить и направить по надлежащему пути стихийное народное движение. Без предварительной подготовки и без руководства движением со стороны революционной организации дело ограничится разрозненными, местными крестьянскими бунтами, которые без труда будут подавлены правительством.

Для автора документа, написанного рукою Ф. Волховского, такая оценка значения и роли народных масс, с одной стороны, и революционно настроенной интеллигенции, с другой, — неприемлема. Он не верит в успешность заговорщической деятельности.

«В борьбе с властью, которая есть сила, — пишет он, — всякая партия действия должна опираться также на силу, большую той, то есть на войско или на народ. Из истории мне известно, что везде, где партия действия шла к перевороту путем заговора, она терпела целый ряд неудач до тех пор, пока революционные идеи не пробивались мало-помалу в массы. Другими словами, прогресс в человеческом обществе точно так же, как и в природе, всегда есть результат постепенного развития, а не ряда скачков. Идеи и учреждения самые прекрасные, но не сознанные, не прочувствованные массой, которая не понимает, а потому и не желает их, навязывать массе насильно, волею отдельных личностей представляет здание, построенное на песке».

Надо устроить так, — читаем мы в другом месте того же документа, —

«чтобы партия действия послужила лишь маленькою живою силою, освобождающею огромную потенциальную силу, заключающуюся в бедственно-экономическом положении масс, в недовольстве народа своею участью и пр., и пр.» [66].

Как видим, расхождение между нечаевской программой и интересующим нас документом касается основных принципов революционной стратегии и тактики.

На основании чего же мы считаем, что этот документ, который в литературе до сих пор было принято считать вышедшим из-под пера Волховского, является на самом деле той «резкой критикой», которую Лопатин написал на нечаевские произведения?

В этом убеждает нас одно место в цитированном уже нами письме Лопатина к Синельникову. Характеризуя в нем свои общественно-политические воззрения, Лопатин писал:

«Внимательное чтение истории показывало мне, что во все времена и у всех народов всякому великому перевороту в общественном строе предшествовало всегда предварительное распространение известных идей в народной массе и что все так называемые заговоры, все эти преждевременные и нетерпеливые попытки интеллигентного меньшинства к насильственному ниспровержению существующего общественного строя, опирающегося на несокрушимую поддержку малоразвитого, но неизмеримо сильнейшего большинства, никогда не приводили ни к чему, кроме усиления реакции и задержки на несколько лет правильного общественного развития» [67].

Если мы сопоставим этот отрывок из письма к Синельникову с документом, фигурировавшем на процессе нечаевцев, то без труда заметим ряд совпадений между ними.

«Из истории мне известно» — в документе.

«Чтение истории показывало мне» — в письме.

Заговоры всегда приводили «к целому ряду неудач» — в документе.

Заговоры «никогда не приводили ни к чему, кроме усиления реакции» — в письме.

Действия революционной партии осуждены были на неуспешность, «пока революционные идеи не пробивались мало-помалу в массы» — в документе.

«Всякому великому перевороту... предшествовало всегда предварительное распространение известных идей в народной массе» — в письме.

«Прогресс... есть результат постепенного развития, а не ряда скачков» — в документе.

Заговоры приводят к «задержке на несколько лет правильного общественного развития» — в письме.

Сопоставление всех этих мест показывает полный параллелизм в ходе рассуждений автора письма к Синельникову и автора документа, переписанного рукою Волховского. Совпадения между этими двумя документами относятся не только к их содержанию, но и к словесному их оформлению. Объяснить случайностью так далеко идущий параллелизм нельзя. Он становится понятным и естественным только при том предположении, что оба документа писаны одною и тою же рукою. Другими словами, документ, оглашенный на процессе нечаевцев, является тем самым ответом на нечаевские произведения, т.е. на «программу революционных действий», который Лопатин писал в Ставрополе.

Написав этот ответ, Лопатин послал его своим политическим друзьям. Волховский, резко отрицательно относившийся к пропаганде нечаевцев, решил придать ответу Лопатина возможно более широкое распространение. Для этого он и переписывал его.

Вот единственно возможное объяснение происхождения того документа, вопрос о котором, вследствие уклончивых объяснений Волховского, остался невыясненным во время процесса нечаевцев.

Если мы примем высказанное нами предположение относительно этого документа, — а нам оно представляется не вызывающим сомнений, — то станет ясно, насколько различны были точки зрения Нечаева и Лопатина на задачи революционной партии и на пути осуществления этих задач. С одной стороны, вера в возможность немедленного революционного переворота; с другой — уверенность в том, что такой переворот станет возможным лишь в результате предварительного распространения революционных идей в народной массе. Люди, стоящие на таких диаметрально противоположных точках зрения, соприкасаясь на почве практической деятельности, неизбежно должны были чувствовать себя врагами.

Бежавший в январе 1870 г. из Ставрополя Лопатин «после разных приключений», самым эффектным из которых была организация побега П.Л. Лаврова, очутился в Западной Европе. Там же в то время находился и Нечаев, после разгрома «Народной Расправы» вторично скрывшийся за границу.

В своей автобиографии Лопатин рассказывает, что из Парижа, где он на первых порах поселился, он ездил в Женеву, чтобы повидаться с Бакуниным и Нечаевым и «уладить с ними кое-какие мелкие дела».

Какие же общие дела нашлись у него с Нечаевым? В сущности, дело было только одно — это перевод Бакуниным на русский язык «Капитала» Маркса. История, заставившая Лопатина вмешаться в это дело, неоднократно освещалась в литературе. Вкратце она сводилась к следующему.

Негрескул, ездивший весной 1869 г. за границу и узнавший там о тяжелом материальном положении Бакунина, сообщил об этом своему другу Н. Любавину с просьбой достать для Бакунина какую-нибудь переводную работу. Любавин переговорил с издателем Поляковым, и последний поручил Бакунину перевод I тома «Капитала» Маркса. Нечаев, приехавший в начале 1870 г. за границу, стал убеждать Бакунина бросить начатую им работу и всецело отдаться революционному делу. Бакунин согласился и поручил Нечаеву уладить вопрос об авансе, полученном от Полякова. В начале марта Любавин получил на бланке «Народной Расправы» приказ оставить Бакунина в покое с угрозами в случае неисполнения.

Друг Любавина Г.А. Лопатин был осведомлен об этом эпизоде и страшно возмущен им. В мае 1870 г. он поехал в Женеву, чтобы переговорить с Бакуниным и Нечаевым.

При свидании с Бакуниным Лопатин рассказал ему о проделке Нечаева с Любавиным, старался убедить его в том, что, вопреки уверениям Нечаева, студент Иванов был убит без всяких оснований и, наконец, доказывал, что Нечаев лжет, выдавая себя за представителя революционного комитета, действующего в России. Все эти обвинения Лопатин повторил Бакунину в присутствии самого Нечаева, который в ответ отделывался молчанием. Тем не менее попытка Лопатина разоблачить лживость Нечаева не удалась. Он не поколебал в Бакунине доверия к Нечаеву [68].

Попытка Лопатина была не первой. Еще за год до него убедить Бакунина в том, что Нечаев обманывает его, пытался неоднократно упоминавшийся выше друг Лопатина М.Ф. Негрескул, к выяснению отношений которого с Нечаевым мы теперь и перейдем.

V
«Страшный враг» Нечаева М.Ф. Негрескул

21 ноября 1869 г. Нечаевым и его ближайшими товарищами по «Народной Расправе» был убит студент Иванов, обвиненный в неподчинении распоряжениям тайного общества, к которому он примкнул. На следующий день Нечаев вместе с А.К. Кузнецовым выехал в Петербург, чтобы наладить там революционную работу. В Петербурге его ждал «страшный враг Негрескул, ведший против него всю осень самую усиленную агитацию» [69].

Негрескул, насколько можно судить по сохранившимся материалам, пользовался значительной популярностью в радикальных кругах тогдашнего Петербурга. Это был человек умный, образованный, не чуждый литературе: он выступал в печати со статьями по педагогическим вопросам. В 1869 г. он редактировал журнал «Библиограф», выходивший при ближайшем, хотя и анонимном, сотрудничестве находившегося в то время в ссылке П.Л. Лаврова, на дочери которого Негрескул был женат. Негрескул имел большие знакомства в Петербурге и Москве. Феликс Волховский и Герман Лопатин были его друзьями. Знаком он был и с П.Г. Успенским. Квартира его в Петербурге являлась центром, притягивавшим к себе близкую к Негрескулу по общественно-политическим взглядам молодежь. В ней всегда толпились многочисленные приятели и знакомые ее хозяина. Негрескул, по выражению Г.А. Лопатина, «не умел жить один, все равно, как он не умел спать без того, чтобы возле его постели не горела свеча» [70]. Вместе со своими друзьями Негрескул был занят переводом на русский язык «Zur Kritik» К. Маркса [71], не доведенным до конца из-за ареста Негрескула в начале декабря 1869 г. в связи с нечаевским делом [72].

Один из ближайших друзей Негрескула А. Колачевский, допрошенный в качестве свидетеля по нечаевскому делу, так характеризовал Негрескула в своих показаниях:

«Он был человек весьма увлекающийся, обладающий недюжинными способностями, человек достаточно обширных сведений, натура очень симпатичная, способная привязаться к человеку и глубоко чувствовать как любовь, так и ненависть. Человек этот напрягал все свои мысли и все свои способности главным образом на то, чтобы достигнуть полной свободы личности» [73].

Такой человек при столкновении с авторитарной личностью Нечаева неизбежно должен был стать его врагом. Борьба между ними была неминуема, и она разгорелась в самых ожесточенных формах. В том же показании Колачевского мы читаем:

«Расходясь с ним в своих мнениях, Негрескул, как человек, способный сильно чувствовать, возненавидел Нечаева и старался везде преследовать его» [74].

Первые столкновения между Негрескулом и Нечаевым произошли еще во время подготовительного периода студенческого движения 1868–1869 гг. По свидетельству В.И. Засулич, Негрескул еще тогда выступил, как противник Нечаева, стараясь, — и не безуспешно, — убеждать знакомых ему студентов, что все университетские истории представляют самую бесполезную растрату сил. К сожалению, никаких подробностей относительно этой антинечаевской агитации Негрескула мы не знаем. Но, по-видимому, в это время они еще не были знакомы друг с другом лично.

Первая известная нам встреча их произошла за границей, куда Негрескул уехал около 10 февраля 1869 г. и где он пробыл до середины мая. Все это время он провел сначала во Франции, а затем в Швейцарии, где познакомился и сблизился с русскими эмигрантами (Герценом, Огаревым, Бакуниным и др.) и с иностранцами — последователями Бакунина (Перрон и др.).

В начале марта до Швейцарии добрался и скрывшийся из России Нечаев. Известно, что там он встретился с Негрескулом. К сожалению, основное показание, которое последний дал по нечаевскому делу и в котором он рассказал о свиданиях своих с Нечаевым за границею, до нас не дошло. В дошедшем же дополнительном показании мы находим лишь попутное упоминание об этих свиданиях. Из него мы узнаем только то, что Нечаев дважды являлся в Швейцарии к Негрескулу, что при этом он, будто бы, ничего не говорил «о революции или о чем бы то ни было касательно государственного переворота», и, наконец, что Нечаев «совершенно стал противен» Негрескулу «своим крайне циническим отношением к положению сосланных студентов» [75].

Чтобы понять, в чем заключалось циническое отношение Нечаева к сосланным студентам, надо припомнить его расчеты на революционную пропаганду сосланных студентов в местах их ссылки, о чем мы уже упоминали выше. Тяжелое материальное положение, в каком оказалась часть сосланных студентов, по мнению Нечаева, было полезно для революционного дела, так как усиливало в сосланных озлобление по отношению к правительству и, вследствие этого, могло стимулировать их к более интенсивному ведению пропаганды. Негрескул не мог согласиться с такой точкой зрения.

Еще меньше, чем показания Негрескула, дают нам воспоминания его жены, которая хотя и присутствовала при свиданиях его с Нечаевым, но не знала, о чем шла между ними речь, так как ее муж не посвящал ее в свои конспиративные дела [76].

При таком положении наших источников приходится пользоваться косвенными данными, могущими осветить вопрос об отношениях Негрескула с Нечаевым за границей.

Вот что рассказывает о первых шагах Нечаева по приезде его в Швейцарию брошюра «Альянс социалистической демократии и Международное товарищество рабочих», — этот обвинительный акт против Бакунина, составленный в 1873 году Энгельсом и Лафаргом:

«В марте 1869 г. в Женеву прибыл молодой русский, он пытался сблизиться со всеми русскими эмигрантами и выдавал себя за делегата петербургских студентов. Он представлялся под разными фамилиями. Некоторые эмигранты определенно знали, что от этого города не был послан делегат; другие, поговорив с самозванным делегатом, сочли его за шпиона. Наконец, он открыл свою настоящую фамилию: Нечаев; он рассказал, что ему удалось бежать из Петропавловской крепости, куда его посадили, как одного из главных зачинщиков беспорядков в высших школах столицы, происходивших в январе 1869 г. Многие эмигранты, долго сидевшие в заключении в крепости, по опыту знали, как невозможен оттуда побег; они, следовательно, уверены были, что Нечаев по этому пункту лгал; и так как, с другой стороны, в газетах и письмах, содержащих имена преследуемых студентов, имя Нечаева не упоминалось, то они принимали за басню всю его предполагаемую революционную деятельность. Но Бакунин шумно стал на сторону Нечаева; он всюду возвещал, что он является “чрезвычайным послом большой тайной организации, действующей в России”... В одной беседе, на которую Нечаеву удалось склонить одного эмигранта, он вынужден был сознаться, что он вовсе не был делегатом какой-либо тайной организации, но, сказал он, у него есть товарищи и знакомые, которых он хочет организовать; при этом прибавил, что надо использовать старых эмигрантов, чтобы через них влиять на молодежь и получить их печать [77] и деньги» [78].

Выехавший из Петербурга после неожиданного исчезновения оттуда Нечаева, Негрескул хорошо знал, что Нечаев приехал за границу отнюдь не в качестве делегата петербургского студенчества. Знал он и о том, что таинственная обстановка, в которой произошло исчезновение Нечаева, возбудила много разговоров в студенческой среде и даже дала некоторым повод высказывать предположение, что Нечаев — агент III отделения. По Петербургу ходили слухи, что лист, на котором, по предложению Нечаева, расписывались студенты, соглашавшиеся принять участие в предъявлении требований правительству, после отъезда Нечаева оказался в руках III отделения. При таких условиях Негрескул не мог не предупредить эмигрантов о необходимости соблюдать крайнюю осторожность в сношениях с Нечаевым.

Биограф Бакунина Ю.М. Стеклов высказывает предположение, что эмигрантом, о котором говорилось в приведенной нами цитате из «Альянса социалистической демократии» и перед которым Нечаеву пришлось сознаться в том, что он не является делегатом какой-либо тайной организации, действующей в России, был Негрескул. Вряд ли это предположение верно. У Энгельса и Лафарга, хорошо осведомленных в русских эмигрантских делах того времени через Н.И. Утина, не было никаких оснований называть Негрескула эмигрантом. Скорее они говорят не о нем, а о каком-то другом лице. Но Ю.М. Стеклов прав, когда он утверждает, что Негрескул, в бытность его за границей, принимал участие в обличении Нечаева «как лгуна и самозванца» [79]. Вспомним, что он еще в России выступал как противник Нечаева и боролся с ним.

При этом надо упомянуть об одном эпизоде, отразившемся на отношениях Негрескула к Нечаеву. К сожалению, нам известно о нем лишь со слов самого Негрескула и его друзей, и мы лишены возможности проверить, где в их рассказе кончается правда и начинается выдумка озлобленных против Нечаева врагов.

Допрошенный в качестве свидетеля по нечаевскому делу товарищ Негрескула Фридберг рассказал, что Нечаев за границей похитил у Негрескула пальто, сюртук и плед. При этом пальто и плед были возвращены Негрескулу уже в России через одного из сторонников Нечаева (Ив. Лихутина); сюртук же остался у Нечаева, удержавшего его затем, чтобы иметь Негрескула всегда в своих руках [80].

Сам Негрескул в показаниях, которые мы уже цитировали, очень осторожно упомянул об этой истории.

«Я не смею положительно утверждать, — говорил он, — что он (т.е. Нечаев — Б.К.) унес у меня платье, но лично меня убеждают в этом слухи, смысл которых был таков, что Нечаев всеми мерами старался компрометировать своих врагов, а меня он всюду провозглашал таковым».

Отсутствие полной уверенности в том, что платье действительно было похищено Нечаевым, не мешало, однако, Негрескулу и устно, и письменно обвинять Нечаева в присвоении платья. Вот что писал он в одном случайно дошедшем до нас письме к П.Г. Успенскому про Нечаева:

«Он прямо (конечно, сдуру и притом в присутствии одного дурня из своей партии) говорил, что оставляет у себя сюртук и платок, дабы держать меня в руках» [81].

Все изложенное выше не оставляет никаких сомнений в том, что Негрескул возвратился в Россию ожесточенным врагом Нечаева. Это подтверждается свидетельствами А. Колачевского и В.И. Засулич. Последняя пишет, что, приехав из-за границы, Негрескул «рассказывал всем и каждому, что Нечаев — шарлатан, что арестован никогда не был, а вздумал разыграть на шаромыжку политического мученика, что его следует опасаться и не верить ему ни в одном слове» [82].

Узнав в сентябре 1869 г., что Нечаев вернулся в Россию и сблизился с Успенским, Негрескул страшно обеспокоился и сделал попытку предостеречь Успенского насчет опасности, которой он подвергается, питая к Нечаеву безусловное доверие [83]. Об этом мы узнаем из упомянутого выше письма Негрескула к Успенскому.

«Я основательно помню, — писал в нем Негрескул, — что в бытность мою в Москве я совершенно ясно изложил вам мои отношения к этому барину и заявил, что не желаю никаких общих коммерческих дел вести с людьми, допускающими слишком прямые принципы в коммерции, и в то же время изложил вам радикальную разницу в моем торговом плане с его биржевой спекуляцией. Что лучше: торговля или биржевая игра — это другой вопрос, но я тогда же упирал на несовместимость обоих родов коммерции. Точно также я помню и то, что выражал вам мое личное к нему уважение, как к личности, одаренной умом и энергией».

Если в Москве Негрескул находил еще возможным, хотя бы с оговорками, говорить о своем уважении к Нечаеву, как умному и энергичному человеку, то очень скоро он стал совершенно иначе отзываться о нем. Его ненависть к Нечаеву сделалась еще сильнее, чем прежде.

В особенное негодование привела Негрескула история с векселем, обманным образом взятым нечаевцами с его друга Колачевского. Чтобы парализовать деятельность Колачевского, выступавшего против нечаевцев, Нечаев поручил одному из своих петербургских сторонников Ив. Лихутину вынудить Колачевского подписать вексель на 6 тысяч рублей, который, поступив к Нечаеву, давал бы ему возможность держать Колачевского в своих руках. Пригласив к себе Колачевского якобы для совета по судебному делу (Колачевский был помощником присяжного поверенного), Лихутин вручил ему для передачи Негрескулу сверток, дав понять, что в нем находятся какие-то конспиративные документы, исходящие от Нечаева. При выходе из квартиры Лихутиных Колачевского поджидали загримированные брат Ивана Лихутина Владимир и их приятель Прохор Дебагорий-Мокриевич. Когда Колачевский вышел, к нему подошел одетый в форму жандармского офицера Владимир Лихутин и объявил Колачевскому, что он арестован. Затем Колачевский в приготовленной заранее карете был отвезен в заранее же нанятый Лихутиным номер в Знаменской гостинице. По приезде туда В. Лихутин предложил Колачевскому подписать вексель на 6 тысяч рублей, угрожая в случае отказа немедленно отправить его в III отделение. Перепугавшийся Колачевский, вспомнивший, что при нем находится могущий сильно скомпрометировать его документ Нечаева, выдал требуемый вексель, после чего был отпущен на свободу.

На следующий день Колачевский отправился к Негрескулу, вручил ему сверток, полученный от Ив. Лихутина, и рассказал историю с векселем. В свертке оказалась записная книжка с разными адресами и заметками. Негрескул сразу же понял, что история с векселем была инсценирована; угадал он и авторов инсценировки. Вместе с Колачевским он направился к Лихутиным и напал на них, как на сообщников Нечаева в его темных делах. Лихутины, конечно, отрицали свою причастность к вымогательству векселя. По словам Колачевского, разговор, происходивший на квартире Лихутиных, «обратился в перебранку, продолжавшуюся около часа».

«Негрескул после этого свидания рассказывал всем и каждому, что шутка эта была устроена Лихутиными и не без ведома Нечаева» [84].

Почему же ни Колачевский, ни Негрескул не сочли нужным обратиться к содействию властей, чтобы аннулировать вексель и раскрыть имевшую несомненно уголовный характер проделку Лихутиных? Ответ на это дает нам дневник знакомой Негрескула Е.А. Штакеншнейдер, которой Негрескул рассказал историю с векселем.

«Он твердо верит, — записала, изложив его рассказ, Штакеншнейдер, — в солидарность этого происшествия с III отделением и рассуждает так: положим, меня возьмут, увидят, что я невиновен, и выпустят через месяц. В этот месяц я потеряю свои занятия, свое здоровье, которого у меня немного [85], и, наконец, у меня беременная жена, от которой я и так скрываю половину этой истории» [86].

Эта запись Штакеншнейдер крайне интересна, так как является доказательством того, что Негрескул находил возможным распространять о Нечаеве слухи, в истинности которых он сам вряд ли был вполне уверен [87]. Едва ли можно допустить, что Негрескул действительно считал Нечаева агентом III отделения. Это подтверждается, между прочим, тем разговором, который произошел между ним и приехавшим в конце октября в Петербург Скипским.

Скипский, в то время принадлежавший уже к нечаевскому тайному обществу, привез Негрескулу два письма: одно — за подписью Успенского, другое — без подписи. По словам присутствовавшего при их свидании Фридберга, автор второго письма обвинял Негрескула в трусости и смеялся над ним за то, что он испугался молодой девушки. Дело заключалось в том, что вскоре после истории с Колачевским в Петербург приезжала из Москвы с поручениями от Нечаева и Успенского Е. Беляева; когда она явилась к Негрескулу, он отказался говорить с ней. О впечатлении, произведенном на Негрескула письмом, привезенным Скипским, Фридберг рассказывал следующее:

«Подозревая (как он мне после объяснил), что тут что-то неладно, что очевидно его кто-то желает подвести (по мнению Негрескула, это должно быть Нечаев: в это время уже было известно, что он подкидывает прокламации и т.д.), Негрескул спросил Скипского, не знает ли он, в каких отношениях Успенский к Нечаеву. На ответ Скипского, что он этого не знает, Негрескул сказал ему: “Так передайте Успенскому, чтобы он остерегался этого господина сам и старался бы предостерегать от него и других, так как здесь в Петербурге доподлинно известно, что Нечаев подкидывает прокламации (одну из таких прокламаций показывали Колачевскому в III отделении) [88] и вообще не прочь вызвать какую-нибудь кутерьму”. Тут он ему рассказал историю с векселем, — в которой, по мнению его, Негрескула, участвовал Нечаев, — на сюртук, украденный у него Нечаевым, и вообще на то шалопайство во мнениях, которое Нечаев высказал во время его ссоры с ним, Негрескулом, за границей. Скипский ответил на это, что он, пожалуй, передаст Успенскому слова Негрескула, но что он, Скипский, полагает, что он, Негрескул, уже слишком нападает и утрирует эти дела. Когда по уходе Скипского я спросил Негрескула, на каком основании он все говорит на Нечаева, когда, по его же собственным словам, все, что он знает о Нечаеве, он знает по слухам, которым он сам никакого особенного значения не придает, и свое мнение о нем он составил по одной в сущности пустой ссоре с ним за границей, он мне ответил, что в этих случаях лучше пересолить, чем не досолить, а то опять пойдет кутерьма со всеми ее последствиями» [89].

По возвращении в Москву Скипский рассказал о том, что он слышал от Негрескула, Успенскому и А.К. Кузнецову. Они с недоверием отнеслись к обвинениям, выдвинутым им против Нечаева, сочтя их за клевету политического противника.

«Охота же вам верить Негрескулу, — сказал Успенский, — он известный лжец».

А Кузнецов, выслушав рассказ Скипского, заявил:

«Негрескул — известный негодяй, желавший быть генералом и не попавший в эту должность» [90].

Однако, то, что Скипский узнал от Негрескула, произвело на него самого настолько сильное впечатление, что он стал задумываться относительно своего дальнейшего участия в тайной организации, созданной Нечаевым, и начал уклоняться от работы в ней.

Не ограничиваясь предупреждением, посланным Успенскому через Скипского, Негрескул, воспользовавшись поездкой в Москву своего знакомого Н.А. Демерта [91] послал с ним Успенскому письмо, в котором, по словам самого Негрескула,

«всеми силами старался напугать его всеми слухами и происшествиями, приписывая Нечаеву все то дурное, что известно было по слухам. Историю с векселем я, сколько помню, выставлял в письме, как мщение мне и Колачевскому, и говорил, что сильно подозреваю участие в этом скверном деле не только Нечаева, но и Лихутина».

Успенский ответил письмом, не дошедшим до нас. О содержании его можно судить по следующему рассказу самого Негрескула:

«В ответ я получил письмо, показавшееся мне крайне уклончивым, где между прочим говорилось, что худые слухи, вероятно, распространяются и сочиняются врагами Нечаева, и выражалось мнение, что Нечаев не может быть обо мне столь худого мнения, чтобы мстить мне, что он должен же уважать всякую скромную деятельность и что если он когда-нибудь считал меня фразером, то теперь не может долее держаться такого ни на чем не основанного мнения, ибо всем известно, что я искренне интересуюсь воспитательными вопросами» [92].

Письмо Успенского убедило Негрескула в том, что Успенский находится всецело под влиянием Нечаева.

«Мне это было очень досадно, — говорил Негрескул. — Я искренно желал Успенскому добра и всячески хотелось мне убедить его переменить его мнение» [93].

Исходя из этого, Негрескул сделал еще одну попытку воздействовать на Успенского. В начале ноября он пишет ему новое письмо, в котором сообщает, что ответ Успенского показался ему не искренним, а продиктованным Нечаевым.

«Иначе, как мне понять, — писал Негрескул, — то, что (как вы пишете) этот барин изменил свое обо мне мнение? Я отвергаю всякое основание для такого изменения. С тех пор, как мы видались с ним в последний раз, я, кроме неприятностей, ничего для него не сделал, — а между тем вы изображаете, что он прежде считал меня дилетантом, а теперь считает действительным артистом».

«Еще раз умоляю вас, — убеждает Успенского Негрескул, — будьте осторожны в коммерции с этим барином, — иначе обанкротитесь! — как обанкротилось уже несколько столь же умных смертных, как и вы, и я» [94].

Письмо Негрескула не подействовало; Успенский остался верен «Народной Расправе». Гораздо более продуктивной и удачной была антинечаевская пропаганда, которую Негрескул и его друзья вели в Петербурге.

«Нечаев, — говорил Негрескул в одном из своих показаний, — имел слишком основательные причины мстить мне и Колачевскому, так как оба мы много вредили его имени распространением слухов» [95].

О каких слухах говорит Негрескул, мы уже знаем, но, к сожалению, та антинечаевская пропаганда, которую он вел, в подробностях нам неизвестна. Из приведенного выше конспекта Натансона мы можем заключить, что Негрескул и его единомышленники активно выступали против нечаевцев на различных собраниях, устраивавшихся революционно настроенной молодежью. Тот же конспект удостоверяет, что победа осталась на стороне Негрескула и других противников Нечаева. В Петербурге нечаевцы оказались в меньшинстве. К середине ноября это вполне уже обозначилось. Конечно, Нечаев знал о неудачах, постигших его сторонников в Петербурге. Потому-то именно он и придавал такое большое значение своей поездке в Петербург, которую столкновение с Ивановым заставило его отложить на несколько дней.

Нечаев ехал в Петербург, чтобы сделать последнюю попытку спасти свое положение. Он надеялся, что ему лично, быть может, удастся то, что не удавалось его петербургским сторонникам. Однако очень скоро по приезде в Петербург он убедился, что и его личное присутствие не может уже ничем помочь делу. В Петербурге дело Нечаева было проиграно еще до раскрытия в Москве созданной им тайной организации. Вот что рассказывает В.И. Засулич о поездке Нечаева и Кузнецова в Петербург:

«Петербург оказал Нечаеву самый холодный прием: многие избегали встречаться с ним, спешили выпроводить с квартиры, и он с трудом находил себе ночлеги. Но, несмотря ни на что, Нечаев бился изо всех сил, чтобы организовать хоть несколько кружков, и заваливал Кузнецова поручениями» [96].

В это время из Москвы пришло сообщение об аресте Успенского и разгроме организации. Нечаеву пришлось бросить начатые в Петербурге попытки и спешить в Москву, по прибытии куда он убедился в полном провале своего дела. Для него не оставалось ничего другого, как вновь скрыться за границу.

Уезжая из Петербурга, Нечаев оставил там Кузнецова, но последний недолго пробыл на свободе. В ночь на 3 декабря он был арестован.

Через день после этого был арестован и Негрескул. Что же послужило причиной для его ареста? В.И. Засулич сообщает, что Нечаев, якобы, прислал Негрескулу несколько прокламаций из-за границы, а это дало возможность властям привлечь Негрескула к нечаевскому делу [97]. Это, конечно, неверно. Во время ареста Негрескула Нечаев находился еще в России.

Александровская, которую Нечаев захватил с собою, покидая Россию, рассказывала впоследствии, что Нечаев и Черкезов, уговаривая ее ехать за границу, грозили, что «за ослушание она рискует подвергнуться той же участи, как Иванов и Негрескул». При этом «относительно Негрескула Черкезов объяснил, что он арестован по проискам его, Черкезова» [98].

Дошедшие до нас архивные материалы не дают никаких оснований поддерживать такое объяснение ареста Негрескула. Наиболее вероятным нам представляется, что арестованный Кузнецов, находившийся под тяжелым впечатлением от своего участия в убийстве Иванова, полубольной и близкий к потере сознания, давая откровенные ответы на вопросы жандармов и перечисляя лиц, с которыми он встречался в Петербурге, назвал фамилию Негрескула [99].

Однако, возможно, что сам Негрескул объяснял свой арест происками Нечаева и его сподвижников. При таком предположении делается вполне понятным поведение его во время следствия. В своих показаниях Негрескул чернил Нечаева еще более, чем это делали Натансон и Александров. Негрескулу был задан вопрос, не посетил ли его в ноябре Нечаев, и вот что он ответил на это:

«Что касается до пребывания у меня Нечаева в ноябре месяце, то я прошу господина прокурора обратить внимание на то обстоятельство, что в октябре месяце я уже передавал всевозможнейшие мерзейшие слухи о г-не Нечаеве, в октябре же украдены у Колачевского 6 тысяч, т.е. не украдены, а ограблены помощью векселя. В октябре же я просил Скипского предупредить Успенского о бесконечной наглости Нечаева. И после всего этого, несмотря на то, что я всюду гласно рассказывал о грабительстве, произведенном Нечаевым, несмотря на то, что никто не сомневался в том, что Нечаев: 1) подкидывает прокламации с целью компрометирования, 2) вымогает деньги с тою же целью, 3) делает ложные доносы на умеренных людей, после всего этого я постараюсь: как может такое обвинение иметь место (sic!). Я клянусь богом, что скорее решился бы убить самого себя, чем впустить его в свой дом. Утверждаю, что Нечаев не был у меня. Это едва ли не самое безумное обвинение со стороны этой шайки» [100].

Негрескулу удалось оправдаться от обвинения в участии в нечаевском обществе, и если тем не менее он был предан суду, то лишь за то, что у него было найдено изображение двух медалей, «как по своему внешнему виду, так и по содержанию представляющих крайне возмутительное глумление над вещественными знаками монаршей милости» [101].

Конечно, такое обвинение не могло грозить Негрескулу особенно серьезными неприятностями. Но преждевременная смерть избавила его и от них. 12 февраля 1871 г. Негрескул умер от туберкулеза, не дождавшись суда.

Заключение

В лице Натансона, Волховского, Г. Лопатина, Негрескула и их политических единомышленников против Нечаева выступил весь цвет народнической интеллигенции того времени. Все противники Нечаева (кроме рано умершего Негрескула) позднее играли выдающуюся роль в народническом движении 70-х и последующих годов. Нет сомнения, что и Негрескул, если бы смерть не прервала преждевременно его жизненного пути, пошел по той же дороге, как и другие противники Нечаева; за это ручается его, — не только родственная, но и идейная, — близость с автором «Исторических писем» П.Л. Лавровым, засвидетельствованная той руководящей ролью, какую Лавров играл в журнале Негрескула «Библиограф».

Известная уже нам записка Лопатина, посвященная критическому разбору нечаевской «программы революционных действий», с полной ясностью обнаруживает, в чем заключалось коренное расхождение между Нечаевым и его противниками в их взглядах на задачи революционной партии.

Нечаев верил в возможность немедленной социальной революции в России, понимая, конечно, последнюю в духе утопического социализма. Эта революция необходима, вследствие того, что гнет и эксплуатация, под которыми стонет русский народ, достигают такой степени, что грозят его совершенным обнищанием и вырождением. Уничтожение современного социально-политического строя — единственное средство спасения русского крестьянства.

Социальная революция, по мнению Нечаева, не только необходима, но и вполне возможна. Залог ее успешности он видел в том недовольстве, которое растет с каждым днем в деревне.

«Неопределенная тоска и озлобление, — читаем мы в № 1 “Народной Расправы” [102], — переходят в осмысленную ненависть, которая накапливается быстро в мужицкой груди. По истечении 9-летнего срока своего новопридуманного рабства, в юбилей Разина и Пугачева, эта осмысленная ненависть грянет божьими громами над утопающей в разврате и подлости знатью».

В расчете на возможность и близость коренного социального переворота строилась вся революционная тактика Нечаева.

Совершенно иной была революционная концепция противников Нечаева. Мы имели уже случай убедиться в том, когда говорили о записке Г. Лопатина. По мнению последнего, русский народ еще не готов к революции. Поднять его в данный момент на восстание революционерам не удастся. Революции должен предшествовать продолжительный подготовительный период. Лишь тогда, когда революционные идеи проникнут в деревню и вытеснят из головы крестьян традиционное миросозерцание, можно будет говорить о готовности народа к политическому и социальному перевороту. До тех пор революционерам нет смысла призывать народ к восстанию, на которое он все равно не пойдет, а надо ограничить свою деятельность распространением, — как в интеллигентном обществе, так и в народе, — правильных и полезных идей, способных подготовить народ к грядущему перевороту. Другими словами, рассчитывать на возможность народного восстания в ближайшем будущем ни в коем случае нельзя. Не понимая этого, Нечаев толкает революционную партию на авантюру, за которую ей придется дорого расплатиться.

Такими теоретическими предпосылками определялась вся практическая деятельность противников Нечаева. Мы видели уже, какие скромные задачи ставило себе «Рублевое общество», основанное Г. Лопатиным и Ф. Волховским. Деятельность его должна была ограничиться, с одной стороны, распространением книг в интеллигенции и в народе, а с другой, изучением экономического и правового положения крестьянства.

Те же самые задачи ставил себе и кружок чайковцев, основанный Натансоном. И здесь на первом плане стояло распространение полезных книг. Характерно, что на первых порах чайковцы не ставили своей задачей работу в народе. Все свои усилия они сосредоточивали на воздействии на интеллигенцию.

«Они хотели, — пишет про чайковцев Л.Э. Шишко, — создать среди интеллигенции кадры революционно-социалистической или, как чаще выражались тогда, истинно-народной партии в России. С этою целью первоначальными основателями кружка решено было вести систематическую пропаганду среди учащейся молодежи, устраивать кружки самообразования, землячества и так называемые коммуны, состоявшие уже из более тесно связанных между собою товарищей. С этой же целью первоначальными организаторами кружка было начато так называемое “книжное дело”, представлявшее собою, помимо непосредственно приносимой им пользы, одно из лучших средств для сближения с молодежью на почве практического предприятия и для быстрого расширения связей» [103].

Так определялись первоначальные задачи кружка чайковцев. Правда, впоследствии чайковцы изменили характер своей деятельности. Наряду с работой среди интеллигенции начинается работа в народе: распространение популярных брошюр, рассчитанных на читателя-массовика, и пропаганда среди рабочих. Однако такое расширение деятельности кружка произошло не вполне гладко; оно встречало возражения со стороны отдельных членов кружка и было осуществлено не без некоторой борьбы между новаторами и сторонниками прежних методов работы.

Лев Тихомиров рассказывает, что в 1872 г. среди петербургской революционной молодежи разгорелся спор о способах действия.

«Одни, которых называли образованниками, считали необходимым развивать и вырабатывать людей в образованном классе; другие, народники (слово, тогда в первый раз сочиненное), говорили, что выработку и пропаганду следует перенести в народ, в рабочую среду... Тогда же долгушинцы уже стали мечтать о бунте в народе и презрительно называть чайковцев “книжниками”... Чайковцы, скорее “образованники”, как бы поддались течению и повели пропаганду между рабочими и, благодаря своей основательности и средствам, в короткое время достигли сравнительно огромных успехов» [104].

Это свидетельство Тихомирова очень ценно, так как оно удостоверяет, что чайковцы первоначально были принципиальными противниками революционной работы непосредственно в народе [105].

При таких условиях нас не удивит, что Кропоткин в своих «Записках революционера» пишет о чайковцах:

«В 1872 году кружок не имел в себе ничего революционного» [106].

Мы можем с полным основанием добавить к этому, что такой же характер, как в 1872 г. кружок имел и раньше, когда членам его приходилось вести борьбу против Нечаева и его сторонников.

Глубокое расхождение в вопросах о революционных перспективах и о задачах революционной партии, существовавшее между Нечаевым и его противниками, делает понятной ту страстность, с которой велась обеими сторонами борьба, и дает ключ к объяснению своеобразия тех приемов борьбы, которыми пользовались друг против друга противники. Однако, для полного понимания причин, вызвавших расхождение между Нечаевым и его противниками и обусловивших тот характер, который приняла борьба между ними, недостаточно учесть одни моменты идеологического порядка. Ключ к разъяснению интересующего нас вопроса лежит в ином. Идейное расхождение — это только следствие, вызванное причинами социального характера.

Нельзя не обратить внимания на то, что Нечаев вышел из совершенно иной общественной среды, чем его противники.

В последние годы опубликовано немало материалов, касающихся юношеских лет Нечаева и семьи, к которой он принадлежал. В результате этого для нас Нечаев уже не является такой загадкой, какой его личность представлялась современникам.

Уроженец знаменитого села Иванова, уже в то время являвшегося одним из крупнейших центров русской текстильной промышленности, Нечаев с ранних лет видел вокруг себя и ужасающую нищету, и безумную роскошь. Нигде, может быть, в другом месте России того времени не выступали с такою ясностью значение, которое имеют деньги, и власть, которую они дают человеку над человеком, как в «Русском Манчестере» (так с 50-х годов начали называть у нас Иваново). Внук крестьянина-ремесленника, в детстве помогавший деду в его малярных работах, а затем одно время служивший в конторе одной из ивановских фабрик, Нечаев ежедневно соприкасался с ивановскими рабочими, видел их нищету и забитость. Наблюдая ничем не сдерживаемую эксплуатацию, которой они подвергались на ивановских фабриках, Нечаев с детства впитывал в себя то озлобление против капитала, которое было разлито вокруг него; он слышал рассказы о том, как в старое время ивановские рабочие мстили своим хозяевам, в порыве отчаяния поджигая их фабрики; он наблюдал то новое средство борьбы эксплуатируемых против эксплуататоров, которое, вместе с машинами и техническими усовершенствованиями, начало проникать в Иваново с Запада — рабочую стачку [107]. Сын официанта, помогавший отцу прислуживать за парадными обедами, которые устраивали ивановские фабриканты, Нечаев с детских лет был свидетелем той веселой и праздной жизни, которую вели владельцы ивановских фабрик; он наблюдал окружавшую их роскошь; он видел, как рекой лилось вино на их попойках. Под влиянием всех этих впечатлений детских и юношеских лет вырабатывался характер Нечаева, росла в нем ненависть к угнетателям и решимость выступить борцом за угнетенных.

Многие из привлеченных к суду по процессу нечаевцев, объясняя влияние, которое оказывал на них Нечаев, говорили, что в их глазах он был настоящим «сыном народа», — того народа, к которому так стремилась радикальная молодежь того времени и который она так мало знала.

Таким был Нечаев. Что же представляли собою его противники?

Негрескул, как и его друг Колачевский, принимавший участие в борьбе с Нечаевым, были дворянами. Дворянином был и Г. Лопатин. Весь первоначальный состав кружка Натансона (Александров, Сердюков, Н. Лопатин) принадлежал к дворянству; исключением являлся сам Натансон — выходец из богатой еврейской купеческой семьи. В московском кружке Ф. Волховского дворянами было все руководящее ядро кружка: сам Волховский, Успенский, Всев. Лопатин и некоторые другие его члены (Динник, сестры Ивановы, Успенская, Саблин).

Несомненно, что принадлежность по рождению и по паспорту к той или иной общественной группе сама по себе не определяет еще действительного классового лица данного человека. Несомненно также и то, что к 60-м годам прошлого века русское дворянство настолько разложилось и дифференцировалось, что его нельзя уже рассматривать, как единое, единородное социальное целое. Термины «дворянин» и «дворянство» неспособны были уже определить полностью действительное социальное положение их носителей. Все это приводит к тому, что для противников Нечаева является характерным не дворянское происхождение большинства из них, а принадлежность к быстро развивавшейся и размножавшейся в то время мелкобуржуазной интеллигенции, отражавшей интересы и чаяния разоряемого мелкого производителя. Тем не менее было бы ошибкой игнорировать дворянское происхождение их. Мелкобуржуазная («разночинная») интеллигенция того времени отличалась весьма пестрым сословным составом. В ее ряды вливались и выходцы из обедневшего дворянства, и дети купцов и чиновников, и лица духовного происхождения, и, наконец, представители крестьянства и городского мещанства. Их разнородное прошлое налагало разнородные черты на их психоидеологию. Конечно, с течением времени эти специфические черты все более и более стирались и утрачивались, а у некоторых исчезали совершенно. Однако это происходило не сразу. Прошлое давило на настоящее. Почерпнутые из прежней общественной среды черты характера, вкусы и навыки продолжали накладывать своеобразный отпечаток на духовную физиономию большинства их носителей и, — в большей или меньшей степени, — отражаться на системе их новых взглядов и убеждений. Этого нельзя упускать из вида при изучении истории нашей мелкобуржуазной интеллигенции [108] и в частности при изучении того эпизода, который интересует нас.

Если сам Нечаев пробивался в ряды мелкобуржуазной интеллигенции снизу — из «народа», то его противники пришли в нее сверху, — из рядов «привилегированных классов», как тогда принято было выражаться.

«Кто мы и чего мы должны хотеть в силу самой необходимости?» — ставил вопрос Нечаев в № 1 изданной им в 1870 г. за границей «Общины». И вот что он отвечал на этот вопрос.

«Мы, дети голодных, задавленных лишением отцов, доведенных до отупления и идиотизма матерей.

Мы, взросшие среди грязи и невежества, среди оскорблений и унижений; с колыбели презираемые и угнетаемые всевозможными негодяями, счастливо живущими при существующем порядке.

Мы, для которых семья была преддверьем каторги, для которых лучшая пора юности прошла в борьбе с нищетой и голодом, пора любви, пора увлечений в суровой погоне за куском хлеба.

Мы, у которых все прошлое переполнено горечью и страданиями, в будущем тот же ряд унижений, оскорблений, голодных дней, бессонных ночей, а в конце концов суды, остроги, тюрьмы, рудники или виселица. Мы находимся в положении невыносимом и, так или иначе, хотим выйти из него.

Вот почему в изменении существующего порядка общественных отношений заключаются все наши желанные стремления, все заветные цели» [109].

Подобных выходцев из народных низов Нечаев постоянно противопоставлял представителям культурного общества, мечтающим о работе на пользу народа. Нечаев считал, что действительные революционеры, — революционеры не на словах только, но и на деле, — выходят из среды людей, испытавших на самих себе все ужасы нищеты и голода. Этих людей Нечаев противопоставлял «доктринерствующим поборникам бумажной революции». В революционность последних Нечаев не верил, полагая, что они неспособны на подлинное революционное дело. В этом отношении очень характерно письмо, написанное им в мае 1869 г. из-за границы своему знакомому по с. Иванову — Капацинскому. В этом письме Нечаев писал:

«Время фразы кончилось, — наступает время дела; нечего ждать почина авторитетных умников; на них надежда плоха. Скоро — кризис в России гораздо сильнее того, что был при объявлении воли обманутому царем народу; или опять наши умники, красноречиво глаголющие и пишущие, остановятся на словах и не бросятся возглавить народные толпы; или опять мужицкая кровь польется даром и безобразные, неорганизованные, многочисленные массы будут усмирены картечью? Срам!.. Народ встает и борется, а цивилизованная сволочь, изучающая права человека, остается безгласной и безучастной к делу мужика» [110].

«Народная Расправа» с суровым осуждением относится к революционерам, ограничивающим рамки своей работы самообразованием и распространением полезных знаний. В № 1 «Народной Расправы» мы читаем:

«Скромная и чересчур осторожная организация тайных обществ, без всяких практических проявлений, в наших глазах не более, как мальчишеская игра, смешная и отвратительная».

Деятельности такого рода «Народная Расправа» противопоставляет совершенно иную. Революционерам необходимо, не ограничиваясь игрой в конспирации, «ворваться в народную мощь, расшевелить, сплотить и подвинуть его к торжественному совершению его же собственного дела».

В глазах Нечаева «доктринерствующие революционеры» были не союзниками в общем деле, а противниками, деятельность которых замедляет народное освобождение.

Знаменитый «катехизис революционера» разделяет все «поганое общество», против которого должен бороться настоящий революционер, на несколько категорий.

В § 20 «катехизиса» мы читаем:

«Пятая категория — доктринеры, конспираторы, революционеры в праздно глаголющих кружках и на бумаге. Их надо беспрестанно толкать и тянуть вперед, практичные головоломные заявления, результатом которых будет бесследная гибель большинства и настоящая революционная выработка немногих».

Несомненно, что этот параграф написанного Бакуниным «катехизиса» подытоживал практику, которой придерживался Нечаев. Из истории с арестом Натансона и Александрова мы имели уже случай убедиться в этом.

Выбившись в ряды интеллигентной молодежи, Нечаев не переставал чувствовать себя чужим в ее среде. Это очень хорошо подмечено В.И. Засулич. В своей статье «Нечаевское дело» она писала:

«Нечаев не был продуктом нашей интеллигентной среды. Он был в ней чужим. Не взгляды, вынесенные им из соприкосновения с этой средой, были подкладкой его революционной энергии, а жгучая ненависть, и не против правительства только, не против учреждений, не против одних эксплуататоров народа, а против всего общества, всех образованных слоев, всех этих баричей, богатых и бедных, консервативных, либеральных и радикальных. Даже к завлеченной им молодежи он если и не чувствовал ненависти, то во всяком случае не питал к ней ни малейшей симпатии, ни тени жалости и много презрения. Дети того же ненавистного общества, связанные с ним бесчисленными нитями, притом гораздо более склонные любить, чем ненавидеть, они могли быть для него средством или орудием, но ни в каком случае ни товарищами, ни даже последователями» [111].

В этом заключался весь трагизм положения, в котором оказался Нечаев. Правда, в Москве ему удалось создать довольно значительную по количеству участников организацию. Однако, крепостью и внутренней спайкой эта организация не отличалась.

Кроме оппозиции внешней, действовавшей против Нечаева со стороны и не входившей в созданную им тайную организацию, Нечаеву все время приходилось иметь дело с оппозицией внутренней, исходившей от людей, примкнувших к «Народной Расправе», но пытавшихся внутри ее вести свою линию, отличную от той, которую вел Нечаев, а когда им это не удавалось, начинавших уклоняться от работы в организации. Изучение этой внутренней оппозиции не входит в задачи настоящей статьи. Однако отметить наличность ее нам необходимо для того, чтобы мы имели возможность яснее представить себе всю сложность и тяжесть положения Нечаева. Ему приходилось напрягать все свои усилия, чтобы сдерживать недовольные элементы и спасти созданную им организацию от распадения и гибели.

Если Нечаеву и удалось в Москве сгруппировать вокруг себя значительное количество молодежи, то это еще не значит, что эта молодежь была полными его единомышленниками. После крушения нечаевской организации большинство ее членов навсегда отходит от революционной работы. М.Ф. Фроленко, лично знавший некоторых бывших членов «Народной Расправы», свидетельствует, что в 70-е годы «большая часть их относилась скорее отрицательно, а то и враждебно, к самому Нечаеву, перенося это и на самое дело, к которому он призывал» [112]. Те же немногие нечаевцы, которые продолжали участвовать в революционном движении, примкнули к работавшим в то время народникам. Ничего специфически нечаевского в них не осталось [113].

Если в Москве Нечаеву удалось сломить оппозицию и создать тайное общество, то в Петербурге он понес поражение. Члены Вульфовской коммуны, с одной стороны, и Негрескул со своими политическими друзьями, с другой, развили такую громадную энергию в противодействии Нечаеву, что парализовали все усилия его сторонников и добились провала задуманного им дела. Создать в Петербурге отделение «Народной Расправы» Нечаеву не удалось; дело ограничилось лишь несколькими немноголюдными кружками, оказывавшими поддержку Нечаеву.

Если учесть ту обстановку, в которой Нечаеву приходилось работать, — как в Москве, так в особенности в Петербурге, — то многое в так называемой «нечаевщине» становится понятным и находит себе историческое объяснение. Сложность обстановки, противодействие, на которое Нечаеву приходилось постоянно натыкаться, жестокая борьба, которую начали против него его идейные противники, внутренняя слабость созданной им организации, впитавшей в себя элементы, весьма ненадежные с точки зрения Нечаева, — все это заставило его не только по отношению к противникам, но и к товарищам по организации прибегать к приемам, имеющим характер морального насилия и обмана.

Лев Тихомиров был со своей точки зрения прав, когда в своих воспоминаниях писал:

«Насколько я мог слышать и понять, заговор Нечаева был некоторого рода насилием над молодежью. Идти так далеко никто не намеревался, а потому система Нечаева, — шарлатанство, надзор, насилие, — была неизбежна. Честным, открытым путем нельзя было навербовать приверженцев» [114].

Однако в приемах Нечаева была сторона, опасная для него самого. Эти приемы восстанавливали против него очень многих представителей радикально-настроенной интеллигенции и создавали почву, чрезвычайно благоприятную для появления и распространения различных нелестных для Нечаева слухов. Тот же Л. Тихомиров пишет:

«Нечаева масса молодежи считала просто шпионом, агентом-подстрекателем, и только выдача его Швейцарией, последующий суд и поведение Нечаева на суде подняли этого человека, или хоть память его, из болота общего несочувствия. До тех пор, повторяю, его терпеть не могли, и всякая “нечаевщина” была подозрительною» [115].

Противники Нечаева умело использовали недоверие революционных кругов к Нечаеву для полного дискредитирования его. Их оппозиция порой принимала характер сознательной травли, пример чего мы видели, когда знакомились с отношением к Нечаеву Негрескула, не церемонившегося, по его собственному признанию, распускать про Нечаева всевозможные «мерзейшие слухи», в справедливости которых он сам не имел твердой уверенности. Другими словами, «нечаевские» приемы не были чужды и его противникам. Это необходимо не упускать из вида при оценке так называемой «нечаевщины». «Нечаевщина» не была случайным явлением, корни которого надо искать исключительно в личности самого Нечаева. Она была результатом определенной исторической обстановки. Недаром элемент мистификации играл заметную роль во всем революционном движении 60-х годов, начиная с Заичневского, выступавшего от имени несуществующего в действительности Центрального Революционного комитета [116], и кончая Ишутиным, в котором в отношении приемов революционной работы можно найти не мало общего с Нечаевым [117].

Изучая взаимоотношения Нечаева и его противников, мы пришли к заключению, что в их лице столкнулись друг с другом представители совершенно различных психоидеологий, выросших на почве различных общественных культур и вышедших из среды различных общественных классов. В условиях русской жизни с ее самодержавно-крепостническим укладом у них нашлись общие задачи, сводившиеся к борьбе с этим укладом во имя интересов мелких товаропроизводителей. Но общие задачи, стушевывая до некоторой степени противоположность их стремлений и интересов, не могли уничтожить ее полностью. Они настолько расходились друг с другом в вопросах о путях своей деятельности и о средствах борьбы с общим противником, что не могли не чувствовать себя врагами. Сегодня для них стояла на очереди борьба против абсолютизма и крепостничества, а завтра, — после победы над этими противниками, если бы они победили их, — им предстояла борьба не на живот, а насмерть друг против друга. А это, конечно, не могло и теперь не сказаться на их взаимных отношениях, и на приемах их борьбы друг с другом.

Конечно, для объяснения так называемой «нечаевщины» полностью одного учета враждебных Нечаеву сил в революционном лагере еще недостаточно. Но мы и не ставили себе задачей дать в настоящей статье полное объяснение «нечаевщины». Нам надлежало лишь изучить ту атмосферу вражды, в которой Нечаеву пришлось работать и которая, — несомненно, — не могла не отразиться на приемах его деятельности. И в этом отношении мы можем констатировать, что изучение борьбы Нечаева с его идейными противниками приближает нас к правильному историческому объяснению революционной деятельности Нечаева.

Печатается по изданию: Революционное движение 1860-х годов. М.: Изд-во политкаторжан, 1932. С. 168–226.

Сканирование и обработка: Виктор Кириллов. Ряд устаревших орфографических и пунктуационных норм в тексте исправлен, ссылки приведены в соответствие с современным научным стилем.



По этой теме читайте также:


Примечания

1. М.: Изд-во политкаторжан, 1929.

2. Другая аналогичная группа, состоявшая из будущих «долгушинцев», освещена в книге А.А. Кункля «Долгушинцы» (М., 1931).

3. Засулич В.И. Нечаевское дело // Группа «Освобождение труда». Сб. 2. М., 1924. С. 27.

4. Чудновский С.Л. Из дальних лет. (Отрывки из воспоминаний). // Былое. 1907. № 9 (21). С. 284.

5. Колюпанов Н. Девятнадцатое февраля 1870 года. // Вестник Европы. 1869. № 10. С. 735.

6. «Программа революционных действий» была первоначально напечатана в № 163 «Правительственного вестника» за 1871 г., перепечатана в «Историко-революционной хрестоматии» (Т. 1. М.: Новая Москва, 1923. С. 81-85).

7. Гольденберг Л.Б. Воспоминания. // Каторга и ссылка. 1924. № 3 (10). С. 101.

8. Об этой борьбе см.: Сватиков С.Г. Студенческое движение 1869 года (Бакунин и Нечаев). // Наша страна. 1907. № 1.

9. Гольденберг Л.Б. Указ.соч. С. 102.

10. Корнилова-Мороз А.И. Перовская и кружок чайковцев. М., 1929. С. 23-24.

11. Деникер И.Е. Воспоминания. // Каторга и ссылка. 1924. № 4 (11). С. 24.

12. ГА РФ. Ф. 109 (III отделение). Оп. 154 (3 эксп., 1869 г.). Д. 115. Ч. 2. Л. 248-249.

13. Другого – Натансона – Шишко не называет из конспиративных соображений; воспоминания Шишко были напечатаны впервые еще в 1903 г.: Вестник русской революции. 1903. № 3.

14. Шишко Л.Э. Сергей Михайлович Кравчинский и кружок чайковцев. Из воспоминаний и заметок старого народника. // Его же. Собрание сочинений. Т. IV: Статьи по истории русской общественности. Пг.: Изд-во «Революционная мысль», 1918. С. 140. То же самое рассказывает о возникновении первоначального кружка Н.А. Чарушин, с тем лишь различием, что, во-первых, он менее определенно говорит о времени образования кружка: «в первую половину 1869 года», и во-вторых, кроме перечисленных Шишко лиц, называет пятого члена кружка – Н.К. Лопатина, примкнувшего к кружку позднее Чайковского и Сердюкова (Чарушин Н.А. О далеком прошлом. М., 1926. С. 86).

15. «Русские Ведомости». 1863–1913. Сб. статей. М., 1913. С. 191.

16. Аптекман О.В. Общество «Земля и воля» 70-х гг. 2-е изд. Пг., 1924. С. 67-68. В другом месте Аптекман говорит про Натансона, что «он выступает публично на сходках с горячей, резкой, непримиримой филиппикой против Нечаева и “нечаевщины”. Успех имел большой: “нечаевщина” была отвергнута учащейся молодежью» (Там же. С. 202).

17. Шишко Л.Э. Общественное движение в шестидесятых и первой половине семидесятых годов. М., 1920. С. 79.

18. Там же. С. 82.

19. С.П. дал мне разрешение использовать эту часть его воспоминаний для настоящей статьи. Б.К.

20. Мы имели возможность ознакомиться только с машинописной копией конспекта, не лишенной, к сожалению, искажений и пропусков. Б.К.

21. Заблоцкий – товарищ Натансона по Ковенской гимназии, поступивший вместе с ним в медико-хирургическую академию. Б.К.

22. Пропуск в копии. Несомненно: студент медико-хирургической академии Де-Тейльс, привлекавшийся по нечаевскому делу. Б.К.

23. По-видимому, описка машиниста; надо: Мгебров. Студент медико-хирургической академии Леонид Мгебров – участник студенческого движения 1869 г. Б.К.

24. Пропуск в копии. Б.К.

25. Пропуск в копии. Б.К.

26. Пропуск в копии. Б.К.

27. Пропуск в копии. Б.К.

28. Пропуск в копии. Б.К.

29. В копии конспекта в этой фразе отсутствует знак препинания после слова «старшие»; поэтому смысл фразы не вполне понятен. Б.К.

30. Явная ошибка Натансона; надо вместо «конец октября и начало ноября» – «конец ноября и начало декабря». Б.К.

31. Кропоткин П.А. Записки революционера. Т. 1. М., 1929. С. 331.

32. К сожалению, мы не знаем содержания этой анкеты. Однако о нем можно судить по воспоминаниям Деникера, который на одном из собраний в Вульфовской коммуне слышал чтение «программы собирания сведений о положении народа». «Она, – рассказывает Деникер, – была составлена довольно дельно; в ней давались указания студентам, едущим на каникулы в города или деревни, на что следует обратить внимание в народной жизни. Там был и вопрос о заработной плате на фабрике, и о способе владения землей, о податях и налогах и проч., об отношении крестьян к религии, царю, начальству, кулакам. Были вопросы и такого сорта: “Улучшилось ли положение крестьян данной деревни (села, волости) со времени упразднения крепостного права?” – “Если да, то в чем выразилось это улучшение материально и морально”. Замечу также, что много вопросов относилось до местных этнографических и социальных условий» (Деникер И.Е. Указ.соч. С. 25).

33. Деникер И.Е. Указ.соч. С. 24.

34. Там же. С. 24-25.

35. Курсив С.П. Швецова. Б.К.

36. То же самое вкратце рассказывает со слов Натансона и Аптекман с тою лишь разницей, что в его передаче Натансон объяснял действия Нечаева не особыми его приемами вовлечения молодежи в движение, а желанием отомстить Натансону за оказанное им противодействие агитации Нечаева и его сторонников (Аптекман О.В. Указ.соч. С. 68).

37. Сборник документов «Нечаев и нечаевцы», изданный Центрархивом под моей редакцией (М.; Л., 1931. С. 47).

38. Аптекман О.В. Указ.соч. С. 68.

39. ГА РФ. Ф. 109 (III отделение). Оп. 154 (3 эксп., 1869 г.). Д. 115. Ч. 5. Л. 248-249.

40. Имеется в виду обманное получение бр. Лихутиными векселя с Колачевского, о чем см. ниже. Б.К.

41. ГА РФ. Ф. 109 (III отделение). Оп. 154 (3 эксп., 1869 г.). Д. 115. Ч. 5. Л. 255-257. Показания Александрова и Натансона опубликованы полностью в вышеуказанном сборнике документов «Нечаев и нечаевцы» (С. 135-137).

42. Слова Г.А. Лопатина из его автобиографии. См.: Герман Александрович Лопатин (1845–1918). Автобиография. Показания и письма. Статьи и стихотворения. Библиография. Пг., 1922. С. 9.

43. Показания Волховского на процессе нечаевцев. // Правительственный вестник. 1871. № 159.

44. Там же.

45. ГА РФ. Ф. 109 (III отделение). Оп. 154 (3 эксп., 1869 г.). Д. 112. Ч. 1. Л. 156-157. Из других источников известно, что членом того же кружка был Ф. Дешуков; посещал иногда собрания кружка и Прыжов.

46. Так же характеризовал кружок и Успенский в своих показаниях на суде. Он говорил: «Кружок, составившийся около меня, имел исключительно литературную цель... В кружке нашем читались Диккенс, Теккерей, многие критические статьи, многие статьи из газет» (Правительственный вестник. 1871. № 159).

47. Успенская А.И. Воспоминания шестидесятницы. // Былое. 1922. № 18. С. 27-28. И.И. Янжул, по знакомству с Успенским иногда посещавший его вечера, в своих воспоминаниях пишет: «Насколько мне нравился лично сам Успенский, настолько же претили его товарищи, например, вечно пьяный Прыжов и особенно Волховский – большой фат, который, усевшись на стул верхом среди комнаты в присутствии молоденьких девиц, излагал с кафедры о фаланстерах французских социалистов, с видом знатока, сопровождая их критикой, похвалами или замечаниями самого общего свойства; мне, как лицу, уже довольно начитанному в подобной литературе и знавшему относительно порядочно французский язык, все его объяснения и выходки отдавали ложью и скоро делались противными» (Воспоминания И.И. Янжула о пережитом и виденном в 1864–1909 гг. Вып. 1. СПб., 1910. С. 30-31).

48. Ралли З. Сергей Геннадьевич Нечаев. (Из моих воспоминаний). // Былое. 1906. № 7. С. 139.

49. О своем отношении к студенческим волнениям П.Г. Успенский говорил на суде следующее: «В разговоре моем с Волховским и еще двумя слушателями академии мы все выразили сильный протест против этих движений в том отношении, что, вполне понимая необходимость этих движений в смысле желания добиться прав студенческих, мы, тем не менее думали, что эти движения могут привести к реакции, которой мы всегда сильно опасались» (Правительственный вестник. 1871. № 158).

50. Крайняя степень, предел, дальше некуда (лат.).

51. С февраля 1869 г. Волховский служил в книжном магазине Черкесова. Б.К.

52. Эпизод, на который ссылался Волховский, заключался в следующем: Железнов распорядился не пускать в здание академии женщин и нанес оскорбление двум женщинам, посетившим студентов. Студенты, в числе до 150, подали прошение об отмене распоряжения Железнова сначала на имя совета академии, а затем на имя министра народного просвещения. На это последовало приказание повиноваться всем распоряжениям директора беспрекословно. См. показания А. Пругавина: Правительственный вестник. 1871. № 160.

53. Показания Волховского. // Правительственный вестник. 1871. № 160.

54. Показания П. Михайлова. // Правительственный вестник. 1871. № 161.

55. Разгром кружка Волховского был следствием следующих обстоятельств: 13 апреля 1869 г., вследствие перехваченного письма Нечаева из-за границы, была арестована в Петербурге полковница Томилова. В тот же день на ее квартире была задержана приехавшая из Москвы Антонова. При допросе в III отделении Антонова объяснила свой визит к Томиловой желанием получить от нее на время ее швейную машину. На вопрос, с кем она знакома в Москве, Антонова указала на Коврейна, Пирамидова, Саблина, Успенскую и Волховского. В тот же день управляющий III отделением Мезенцов телеграфировал в Москву о производстве строжайших обысков у всех этих лиц. В ночь на 15 апреля были арестованы Волховский и Н. Успенская, у которых при обыске были найдены бумаги, сразу же показавшиеся жандармам подозрительными. Пирамидов, Саблин и Н. Коврейн остались на свободе, так как у них ничего «предосудительного» при обыске найдено не было (ГА РФ. Ф. 109 (III отделение). Оп. 154 (3 эксп., 1869 г.). Д. 112. Ч. 1. Л. 47-48, 50, 140-144). Динник и Лопатин были арестованы и высланы из Москвы в связи со студенческими волнениями, перекинувшимися в конце марта 1869 г. из Петербурга в Москву.

56. Правительственный вестник. 1871. № 158.

57. Засулич В.И. Указ.соч. С. 44.

58. Успенский был знаком со многими каракозовцами и стремился вступить в их общество (Чешихин-Ветринский В.Е. Н.Г. Чернышевский. 1828–1889. Пг., 1923. С. 177-178).

59. Правительственный вестник. 1871. № 158.

60. Из других участников того же кружка членом «Народной Расправы» стал Пирамидов. Б.К.

61. Герман Александрович Лопатин... С. 45. Негрескул в своем письме Лопатину сообщал, между прочим, что, по мнению Нечаева, правительство, отправляя в ссылку в разные места России студентов, участвовавших в движении 1868–1869 гг., способствует тем самым распространению революционной пропаганды. Лопатин в ответе Негрескулу опровергал эти расчеты Нечаева, ссылаясь, во-первых, на то, что сосланные студенты – по преимуществу «желторотые первокурсники, играющие во всяком движении роль толпы», и во-вторых, на то, что в местах ссылки они поставлены в условия, делающие для них пропаганду невозможной (Там же. С. 47). Редактор этого сборника А.А. Шилов не понял, что Ольхин в письме Негрескула и N в письме Лопатина – несомненно, Нечаев.

62. Там же. С. 70. Курсив мой. Б.К.

63. Лопатин пишет о себе в автобиографии в третьем лице. Б.К.

64. Там же. С. 10.

65. Правительственный вестник. 1871. № 163.

66. Там же.

67. Герман Александрович Лопатин... С. 66. Курсивом – места, подчеркнутые Лопатиным.

68. Стеклов Ю.М. Михаил Александрович Бакунин, его жизнь и деятельность. 1814–1876. Т. 3. М., 1927. С. 434. Большую удачу Лопатин нашел у Маркса, которого ему удалось убедить в том, что «вся история о Нечаеве выдумана и лжива от начала до конца». В кавычках слова из письма Маркса к Энгельсу от 5 июля 1870 г. (см.: Там же. С. 433-434).

69. В кавычках слова Засулич. См.: Засулич В.И. Указ.соч. С. 61.

70. Герман Александрович Лопатин... С. 61.

71. «Zur Kritik der politischen Ökonomie» («К критике политической экономии») – работа К. Маркса, опубликованная в 1859 г. в Берлине.

72. Герман Александрович Лопатин... С. 55, 62.

73. Правительственный вестник. 1871. № 198.

74. Там же.

75. Показания Негрескула 15 января 1870 г. // ГА РФ. Ф. 109 (III отделение). Оп. 154 (3 эксп., 1869 г.). Д. 115. Ч. 3. Л. 213-218.

76. Вот как она описывает их первое свидание в Женеве: «В дверь постучались. Вошел молодой человек, представившийся мужу (я не расслышала фамилии), издали поклонился мне и сел на стул у окна, спиной к свету. Муж присел против него, и они стали разговаривать. Молодой человек мне показался некрасивым и неинтересным – сухощавый, широкоплечий, с коротко остриженными волосами, почти круглым лицом. Я села в стороне на диване, но так как разговор они вели вполголоса, из скромности взяла книгу и перестала обращать на него внимание. Через несколько времени муж вышел зачем-то из комнаты. Я опустила книгу, подняла глаза и встретилась с глазами незнакомца. Небольшие темные глаза смотрели на меня с таким выражением холодного изучения, с такой неумолимой властностью, что я почувствовала, что бледнею, не могу опустить век, и страх, животный страх охватил меня, как железными клещами. Никогда, ни раньше, ни после в своей жизни я не испытывала ничего подобного. Должно быть, вошел мой муж, потому что он отвел глаза, и я овладела собой. Сколько времени он у нас пробыл, я не знаю. Я машинально перевертывала страницы и чувствовала себя слабой и разбитой. Когда он ушел, я спросила мужа: кто это? – Нечаев... Ни разу я не говорила с этим необыкновенным человеком, видела всего три раза в жизни почти мельком, но и теперь через сорок лет, я помню его глаза, я понимаю, что люди могли рабски подчиняться ему» (Негрескул М.П. Отрывок из воспоминаний. // Воля. 1906. № 5. С. 9-10).

77. Т.е. типографско-издательские возможности. Б.К.

78. Цит. по: Материалы для биографии М.А. Бакунина. Под ред. В.П. Полонского. Т. 3: Бакунин в первом Интернационале. М., 1928. С. 538.

79. Стеклов Ю.М. Указ.соч. С. 433.

80. Правительственный вестник. 1871. № 199.

81. Подчеркнуто Негрескулом. Б.К.

82. Засулич В.И. Указ.соч. С. 61.

83. Нечаев делал попытки привлечь и Негрескула на свою сторону. С этой целью он по возвращении в Россию, – по-видимому, в сентябре или в начале октября, – посетил Негрескула. Жена последнего в своих воспоминаниях пишет об этом следующее: «Муж мой не посвящал меня в свои конспиративные дела, поэтому я не знала, что он получал письма от Нечаева, что последний хотел его непременно привлечь в организацию, и потому была поражена и несколько испугана, когда однажды поздно вечером пришел Нечаев. Моя комната была проходная и, чтобы попасть в кабинет мужа, надо было пройти через нее. Нечаев прошел, не поклонившись мне, завернутый в плед до самых глаз, но я сейчас же узнала его. Муж шел за ним с серьезным и даже суровым лицом. Разговор у них был, очевидно, крупный, потому что временами голоса сильно повышались. Через полчаса Нечаев быстро прошел мимо меня в переднюю и ушел» (Негрескул М.П. Указ.соч. С. 9-10).

84. Показания Колачевского. // Правительственный вестник. 1871. № 198.

85. Негрескул был болен туберкулезом, от которого погиб, не дождавшись окончания процесса нечаевцев. Б.К.

86. Штакеншнейдер Е.А. Из дневника 1861–1870 гг. // Голос минувшего. 1916. № 4. С. 68.

87. Нечаев в свою очередь платил ему тем же самым: он рассказывал своим московским товарищам, что Негрескул, якобы, «выдал» его властям (Нечаев и нечаевцы. М.; Л., 1931. С. 105).

88. Колачевский был арестован в апреле 1869 г., но скоро освобожден. Очевидно, в III отделении ему показывали одну из присылавшихся Нечаевым из-за границы на имя разных лиц прокламаций. Б.К.

89. Правительственный вестник. 1871. № 199.

90. Показания Скипского (из дела уголовного отделения I департамента министерства юстиции). // РГИА. Ф. 1405 (Министерство юстиции). Оп. 71 (1873 г.). Д. 6548. Л. 2-4.

91. Публицист, сотрудник «Отечественных Записок», «Недели» и других радикальных изданий того времени. Б.К.

92. Негрескул, как мы упоминали, писал на педагогические темы. Б.К.

93. Показания Негрескула. // Правительственный вестник. 1871. № 199.

94. Письмо это дошло до нас в копии, сохранившейся в деле уголовного отделения I департамента министерства юстиции: РГИА. Ф. 1405 (Министерство юстиции). Оп. 71 (1873 г.). Д. 6547. Л. 248-249.

95. Правительственный вестник. 1871. № 199.

96. Засулич В.И. Указ.соч. С. 67.

97. Там же. С. 61.

98. Показания Александровской. // Правительственный вестник. 1871. № 198.

99. Показания, данные Кузнецовым непосредственно после ареста, до нас не дошли; на суде же он упоминал о Негрескуле следующее: «Не помню, кем мне было сообщено, что в Петербурге много недовольных существующею реакциею, что многие собираются между собой и толкуют о средствах найти выход из тяжелого положения, причем указывали на одно собрание, состоявшее даже из 50 человек, в котором говорилось, между прочим, о средствах помогать народу. В этом собрании яснее других выражался Негрескул, который и приобрел всеобщее сочувствие и выбран был в президенты собрания» (Правительственный вестник. 1871. № 157). Возможно, что Кузнецов имел в виду одно из собраний, происходивших в Вульфовской коммуне.

100. ГА РФ. Ф. 109 (III отделение). Оп. 154 (3 эксп., 1869 г.). Д. 115. Ч. 3. Л. 213-218.

101. На медалях была надпись «Александр II» и изображение императорской короны с надписью вокруг: «Благодарю моих верных холопов за усмирение Петербургского университета. Для передачи в лейб-гвардии Преображенский полк». Негрескул объявил, что изображение этих медалей досталось ему, вероятно, вместе с другими вещами в доме П.Л. Лаврова. Медали относились к 1861 г., когда Преображенский полк принимал участие в усмирении студенческого движения.

102. Вероятно, «Народную Расправу» писал Бакунин; однако взгляды, развитые в ней, несомненно, разделялись и Нечаевым.

103. Шишко Л.Э. Собрание сочинений. Т. IV. С. 140.

104. Воспоминания Льва Тихомирова. М.; Л., 1927. С. 60. Тихомиров ошибается, относя появление слова «народники» к 1872 г. Оно появилось раньше. В конце 60-х годов реакционная пресса стала иронически именовать «народниками» людей, стремившихся работать на пользу народа.

105. Л.Э. Шишко приводит один любопытный факт, подтверждающий правильность этого вывода. В 1873–1874 гг., т.е. тогда, когда новый курс, принятый чайковцами, уже вполне определился, у некоторых из них, например, у Синегуба, под влиянием известий о голоде в Самарской губернии, стала возникать мысль о поездке туда для агитации. Этот проект вызвал возражения; напр., Чайковский отнесся к нему крайне отрицательно. См.: Шишко Л.Э. Собрание сочинений. Т. IV. С. 211.

106. Кропоткин П.А. Указ.соч. С. 331.

107. К сожалению, об этих стачках мы не располагаем никакими сведениями. Однако о том, что в Иванове стачки рабочих наблюдались еще в начале 60-х годов, свидетельствует сообщение экономиста В.П. Безобразова, изучавшего ивановскую промышленность в 1861 г. Отмечая, что нигде в России неприязненные отношения между рабочими и фабрикантами не выступают так резко, как здесь, он писал: «В Иванове несколько раз доходило, – и мы были сами свидетелями, – до настоящих французских и английских стачек рабочих; работники массами покидали фабрики и составляли между собой складчины деньгами, а за неимением денег – армяками и тулупами» (Безобразов В. Село Иваново. // Отечественные Записки. 1864. № 1. С. 285).

108. Ср. интересные замечания относительно «причины дробления народнической литературы» в книге А. Камегулова «Стиль Глеба Успенского». (Л.: «Прибой», 1930. С. 54-55).

109. Община. 1870. № 1. С. 3.

110. Козьмин Б. Неудавшаяся провокация. Новое о С.Г. Нечаеве. // Красный архив. 1926. № 1 (14). С. 143-150.

111. Засулич В.И. Указ.соч. С. 69.

112. Фроленко М.Ф. Собрание сочинений. Т. 1. М., 1930. С. 178.

113. Единственным исключением является нечаевец Кошкин, работавший в 70-х годах в самарском революционном кружке. Вдохновившись примером Нечаева, он отправил на тот свет одну женщину, грозившую членам кружка доносом. Этим актом Кошкин рассчитывал сплотить членов кружка. Однако после совершения своего подвига Кошкин в скором времени отошел от участия в революционном движении (Бух Н.К. Воспоминания. М., 1928. С. 48-49).

114. Воспоминания Льва Тихомирова. С. 45-46.

115. Там же. С. 46.

116. См. мою статью «К истории “Молодой России”» (Каторга и ссылка. 1930. № 6).

117. О склонности Ишутина к мистификациям см. в брошюре М.М. Клевенского «Ишутинский кружок и покушение Каракозова» (М., 1927).

Имя
Email
Отзыв
 
Спецпроекты
Варлам Шаламов
Хиросима
 
 
«Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем. История Чернобыльской катастрофы в записях академика Легасова и современной интерпретации» (М.: АСТ, 2020)
Александр Воронский
«За живой и мёртвой водой»
«“Закон сопротивления распаду”». Сборник шаламовской конференции — 2017