Следите за нашими новостями!
 
 
Наш сайт подключен к Orphus.
Если вы заметили опечатку, выделите слово и нажмите Ctrl+Enter. Спасибо!
 


Приливы и отливы в движении латиноамериканских левых

«Розовый прилив», который многими рассматривался как одно из самых перспективных течений в глобальном левом движении последних десятилетий, сегодня идет на спад. Чтобы понять причину его упадка, в настоящей статье рассматриваются подъем и успехи этого течения в сравнении с подъемом классического левого движения{I} в регионе, возникшего по следам Кубинской революции. И если свершения классического левого движения были обусловлены структурным влиянием промышленных рабочих, то «Розовый прилив» опирался на движения рабочих неформального сектора и жителей неформальных поселений.

Он опирался на социальную структуру, которая уже была изменена двадцатью годами деиндустриализации и промышленной фрагментации. Это имело два принципиально важных последствия: во-первых, новоизбранные правительства получили гораздо меньше рычагов влияния на правящие классы, чем их предшественники, а во-вторых, они склонялись к клиентелизму, иерархичной модели правления, что, как оказалось, ограничило их возможности. В конечном итоге «Розовый прилив» был уничтожен теми, чьи интересы должен был представлять, в то время как классическое левое движение потерпело поражение от верхов{II}, которые оно пыталось сместить.

Начало нового тысячелетия в Латинской Америке было отмечено волной народных восстаний, в результате которой к власти пришло несколько левых правительств. Этот феномен получил название «Розового прилива», и, хотя политику этих правительств нельзя назвать в полной мере «красной», они получили горячую поддержку радикалов, среди которых были в том числе и наши ведущие мыслители. Ноам Хомский, например, хвалил достижения новых реформаторов в области демократии, укрепления суверенитета и общественного благосостояния[1]. Способность этих стран сглаживать худшие проявления неолиберализма, поддерживать общественный сектор экономики и сопротивляться давлению США выгодно выделялась на фоне предшествующих «потерянных десятилетий» рыночного фундаментализма и социальной изоляции. В мировом контексте «Розовый прилив» резко отличается от масштабных неолиберальных тенденций капитализма и удручающих последствий «Арабской весны» на Ближнем Востоке.

Тем не менее, «Розовый прилив» спадает, и это не такой отлив, который скоро обязательно сменится приливом, как в природе. Спад левого движения в латиноамериканском регионе означает долгосрочное отступление реформаторских правительств. В 1999 г. к власти пришел Уго Чавес, маргинальный популист-националист{III}, затем, в 2002 г., на пост президента Бразилии был избран Лула, бессменный глава Партии трудящихся. В 2003 г. главой Аргентины стал Нестор Киршнер, спустя полтора года Боливию возглавил Эво Моралес, а еще через полтора главой Эквадора стал Рафаэль Корреа. Последовала длинная череда удач на перевыборах и выборах преемников. Однако после ряда значительных поражений в 2015 г. удача стала отворачиваться от левых. Выборы 2015 г. положили конец реформистскому перонизму{IV}. За ними последовал «конституционный переворот» в Бразилии, который лишил власти Дилму Русеф. В Эквадоре рушится коалиция Рафаэля Корреа, так как его кандидат-реформатор едва обеспечил себе победу. И хотя Моралес по-прежнему крепко держится у власти, когда уйдет Мадуро, с ним сгинет все, что еще остается от достижений Боливарианской революции, и цикл закончится[2].

Как оценивать «Розовый прилив»? Каковы истинные показатели достижений и неудач? Что подорвало перспективы его развития и обратило подъем вспять? Примечательно, что и друзья, и враги говорят об ошибках политиков и их партий, которых можно было избежать. Правые зарубежные аналитики делят латиноамериканских реформаторов на хороших и плохих, утверждая (и это не удивительно), что неудачи «Розового прилива» проистекают из его первородного греха — популизма. Это объясняют тем, что сырьевая рента обеспечила массовую лояльность, но она же разрушила стабильные республиканские институты, необратимо поляризовала политическое и гражданское общество и привела к неизбежной финансовой катастрофе. Левые же, прежде всего радикальные, упрекают лидеров «Розового прилива» не столько за демагогию, сколько за покорность верхам общества и соглашательство с ними. В этом случае реформаторов бранят за нерешительность. И действительно, даже те стратегии, которые консерваторы клеймили как неправильные, не выходили за рамки дозволенного крупным бизнесом, стремящимся восстановить неолиберальную легитимность [Webber, Carr, 2012].

Направленная с разных сторон критика имеет на удивление много общего. И левые, и правые в оценке «Розового прилива» ищут волюнтаристских объяснений. И те, и другие концентрируют внимание на отдельных решениях реформаторов, седлая любимого конька революционных социалистов, утверждающих, что революционные возможности постоянно тратятся попусту из-за отсутствия «правильного» руководства[3].

Вместе с тем такие критики игнорируют или замалчивают структуру возможностей, в которой действуют реформаторские силы. А без этого анализ тактики функционеров и активистов всегда будет в лучшем случае неполным. Сколько бы мы ни симпатизировали программам реформаторов, нам нужно понимать, как возможности выбора были ограничены самими условиями правления. Оценивать результаты деятельности латиноамериканских левых необходимо в контексте структурных условий современности.

Структурный подход, корректирующий волюнтаристскую оценку «Розового прилива», требует от нас сместить центр внимания с воли реформаторов на их способность проводить в жизнь перемены. В конце концов, как мы можем осмысленно оценить готовность левых правительств идти против власти верхов, не очертив прежде границы достижимого? Интернациональному левому движению, как сторонникам, так и критикам «Розового прилива», необходимо провести анализ возможностей с тем, чтобы взвешенно отнестись к достижениям и недостаткам «левого поворота» в Латинской Америке начала XXI века.

Что еще важнее, из анализа «Розового прилива» в нужном контексте смогут извлечь важный урок новые народные движения, оформляющиеся в настоящий момент в регионе. Без понимания структурных условий невозможно разработать стратегию для устранения ошибок левого подъема, который казался столь перспективным. Для этого в настоящей работе мы предлагаем сравнить «Розовый прилив» с классическим послевоенным левым движением в регионе.

1. Что произошло и что могло бы произойти

Воодушевление и надежды, вызванные к жизни «Розовым приливом», прямо пропорциональны глубокому пессимизму, охватившему радикалов и социалистов после 20 лет поражений и капитуляции. Масштабность левого отступления затерла память о головокружительных достижениях народных масс предыдущей эпохи. Между тем, в конце 1950-х новая волна радикальных движений, рабочих выступлений и партий позволила левым прийти к власти или добиться серьезных уступок со стороны правящего класса. Во многих отношениях именно это радикальное левое движение внесло социализм в повестку дня региона, как в смысле демократически спланированного развития экономики, так и в смысле реального народного правления. Знакомство с тем, что лежало в основе успеха левых до наступления неолиберальной эпохи, позволит нам лучше понять, каким образом изменившийся контекст в начале 2000-х ограничил «Розовый прилив» и способствовал его упадку.

Классическое левое движение в Латинской Америке

Пик предыдущего подъема радикального движения в Латинской Америке пришелся на десятилетие с середины 1960-х до середины 1970-х[4]. Хотя для этого левого цикла главным образом был характерен политический активизм рабочих и вообще городских низов, точкой отсчета для него стала Кубинская революция 1959 г., а финальным аккордом — подавление батрацко-крестьянских восстаний в Центральной Америке. И хотя классическое левое движение Латинской Америки не повторяло характерной динамики и особенностей Кубинской революции, именно победа кубинских революционеров проложила дорогу новому радикальному движению.

Прежде всего это движение порвало с ориентацией на «народный фронт», которую защищали коммунистические партии, находившихся под влиянием Москвы, и которая предполагала союз с капиталистами, нацеленными на модернизацию. Главной характерной чертой нового левого движения стал решительный отказ подчинять организации рабочих и требования рабочего класса нуждам «буржуазно-демократической» стадии развития. Вместо этого движение начало решительную классовую борьбу, стремясь добиться серьезного влияния на правящий класс, а не подчиняться ему.

Ориентируясь на радикальные меры, реализованные кубинцами, новое поколение левых приняло программу по расширению и углублению структурных преобразований, начатых буржуазными модернизаторами. Такая программа предусматривала масштабную земельную реформу, полную национализацию ключевых сфер производства и отказ от товарно-денежного подхода в сфере социального обеспечения. Кроме того, классические левые предлагали провести глубокую демократизацию политики и экономики.

Конечно, столь радикальная повестка порой вызывала трения между силами, стоящими во главе активистских движений и их представителями в правительстве, что можно увидеть на примере дебатов, которые привели к краху правительства «Народного единства» Сальвадора Альенде в Чили. Тем не менее, классические левые были согласны между собой в том, что государственная власть должна служить рычагом, позволяющим претворять в жизнь их политику преобразований. В послевоенный период эта повестка воплощалась двояко: через рабочие выступления в растущем промышленном секторе Южной Америки и, спустя десятилетие, через восстания в сельскохозяйственных районах Центральной Америки.

Впервые левые ярко заявили о себе во время выступлений рабочих в Южном конусе. И хотя рабочие социалистические партии пришли к власти только в Чили с избранием Альенде в 1970 году, рабочее движение существенно влияло на политику и других стран. В Бразилии на фоне растущей агитации среди сельских масс за землю рабочие профсоюзы, взяв на себя инициативу, смогли разрубить корпоративистские{V} путы «Нового государства»{VI} и заставить правительство Гуларта в 1960-х провести реформы в своих интересах. В то же время активисты рабочего движения Аргентины становились все сильнее и в союзе с радикализующимися перонистами возглавили сопротивление, которое многократно принуждало военных уступать. Аналогичное давление вынудило националистическое правительство военных в Перу двигаться в прогрессивном направлении. В итоге к началу 70-х годов большинство стран Латинской Америки столкнулось с угрозой масштабного восстания рабочего класса, что наложило свой отпечаток на государственную и социальную политику.

Когда рабочее движение Южной Америки было вынуждено отступить, радикальные настроения в регионе не выветрились. Хотя городские рабочие движения в наиболее индустриально развитых странах оказались взяты под контроль, Центральную Америку подобно землетрясению всколыхнули восстания. Когда массовые движения с требованиями демократии и базовых социальных прав для крестьян и работников плантаций натолкнулись на сопротивление олигархов-землевладельцев, в организованных сельских общинах возникли народные армии, а восстание охватило Никарагуа, Сальвадор и, в меньшей степени, Гватемалу[5]. Вскоре, однако, революционный импульс сельских и массовых движений был истрачен. Организованная США военная интервенция и жестокая блокада поставили на колени Сандинистскую революцию, а восстание в двух других странах было ослаблено за счет патового расклада сил и переговорного процесса.

Таким образом, левое движение Латинской Америки после Кубинской революции основывалось на мобилизации рабочего класса и других народных слоев. Оно стремилось отстранить от власти правящий класс и встать на путь социализма и радикальной демократии. Ввиду этого забавно, что за классическими левыми закрепилась репутация движения с узкими, исключительно классовыми требованиями и культурными приоритетами. Несомненно, левые повысили уровень благосостояния и улучшили условия жизни всех низших слоев. Однако влияние классических левых далеко не ограничивалось улучшением экономических условий для трудящихся масс. Никакая другая политическая сила в регионе за всю историю не сделала столько для всесторонней демократизации политической и социальной жизни, как левые в послевоенный период. Классические левые не только подняли трудящиеся массы на столь высокий уровень, что с ними стали считаться на национальной политической арене, но и сделали очень многое для расового и гендерного равенства, благодаря огромному размаху своих реформистских программ. Поистине, демократизацией Латинской Америки мы обязаны этому поколению радикалов.

«Розовый прилив»

Упадок левого движения в Латинской Америке не мог длиться вечно. Оно вновь заявило о себе после ударов, нанесенных авторитарными режимами и управляемой демократизацией. На рубеже тысячелетий левые перешли от обороны к наступлению на неолиберализм, и оно в очередной раз пошатнуло власть верхов. Народные силы стали наращивать протестное движение, которое, начавшись с отдельных эпизодов, обратилось в организованный подъем. Новая мобилизация масс свидетельствовала о растущем народном сопротивлении рыночным реформам, и благодаря его силе правительства «Розового прилива» пришли к власти в Венесуэле, Аргентине, Боливии и Эквадоре. Здесь их усилия в социальной сфере были направлены на устранение самых тяжелых последствий 20-летней экономической либерализации.

Можно выделить две основные черты «Розового прилива». Во-первых, он опирался на массовую мобилизацию населения, которая стала заметна во второй половине 1990-х. Структурные реформы и меры жесткой экономии выталкивали все больше людей в неофициальную экономику; трудящиеся потеряли свои связи с системными партиями. В ответ на рост нестабильности, материальной уязвимости, на самоустранение партий, некогда представлявших интересы масс перед государством, «выключенные» слои населения начали протест, который приобретал все более воинственный характер. Протест нарастал волнами по мере того, как традиционные политические институты теряли способность защищать массовые интересы, а уровень жизни падал. Эта отличительная черта (рост мобилизации на фоне политической дезинтеграции) сыграла ключевую роль в успехе «Розового прилива». Поэтому данный сравнительный анализ касается случаев, где она проявилась наиболее ярко, то есть главным образом Венесуэлы, Аргентины и Боливии[6]. В большинстве случаев протестная волна росла пропорционально ослаблению неолиберального статус-кво. Уго Чавес, потерпевший поражение в восстании 1992 г., взял реванш у традиционных партий на волне народного недовольства в 1998 г., став президентом Венесуэлы. В течение нескольких лет удавалось за счет мобилизации периодически подавлять контрреволюционные вылазки, с каждым разом укрепляя власть чавистов и углубляя прогрессивную программу. В Аргентине локальные протесты нетрудоустроенных рабочих усилились в конце 1990-х, и с наступлением экономического коллапса восставшие осадили столицу. В ситуации, когда властям перекрыли кислород, в торговле и на улицах царил хаос, народную поддержку получил перонизм нового образца во главе с Нестором Киршнером, который опирался на активистское движение пикетерос{VII}.

В Боливии традиционная партийная система строилась вокруг партии «Националистическое революционное движение», которое пришло к власти в результате событий 1952 г. С ростом мобилизации народных организаций эта система начала распадаться. Относительно новая левая партия «Движение к социализму» (MAS) во главе с Эво Моралесом возглавила протестное движение, которое становилось все мощнее с каждым этапом мобилизации. Борьба против ключевых пунктов экономической либерализации, борьба, которую вели индейские общины, мелкие производители коки, организации жителей неформальных поселений фактически вылилась в восстания в 2003 и 2005 гг., сместив два правительства подряд, в результате чего Моралес смог победить на президентских выборах.

Вторая отличительная черта «Розового прилива» заключалась в курсе на повышение благосостояния слоев, мобилизация которых привела их к власти. Программу реформаторов этого движения в данной области лучше всего описывает понятие «второй интеграции» (то есть первой была интеграция в корпоративистских государствах, например, перонистской Аргентине и варгасовской Бразилии. — «Скепсис») Сильвы и Росси[7]. Комплекс многообразных мер принёс обнищавшим трудящимся слоям населения немедленное и значительное облегчение. Реформаторы не только повысили заработную плату за счет повышения минимальной ставки и применения иных механизмов воздействия, но и смогли справиться с самыми тяжелыми последствиями неолиберализма, направив средства на реализацию социальных программ. Они субсидировали сферу базовых услуг, таких как транспорт и жилищно-коммунальное хозяйство, направили огромные средства на выплату пособий наиболее уязвимым группам: безработным, малообеспеченным, матерям без официальной занятости.

Некоторые политические меры были более масштабными. Дальше Лулы с его прославленными выплатами для борьбы с бедностью (“fome zero”, «нет голоду»), пошли Киршнеры в Аргентине, восстановив в производственном секторе практику заключения коллективных договоров, что обеспечило рост зарплаты все большей части рабочего класса, и гарантировав выплаты матерям, отдающим детей в школу. С самыми амбициозными реформами выступило боливарианское правительство. Уго Чавес, который к тому времени уже направил больше ресурсов на развитие жилищного сектора и местной инфраструктуры, чем любой его соратник по движению, создал “misiones”, «боливарианские миссии» — координируемые на местах программы, которые обеспечили венесуэльцев бесплатным медицинским обслуживанием, образованием и другими благами.

Согласно Сильве и Росси, социальные программы «Розового прилива» вдохнули жизнь в политическую культуру, которая успела деградировать за десятилетия неолиберализма[Silva, Rossi, 2018, p. 8]. Зачастую это происходило путем включения в обновленные и перестроенные партии новых угнетенных групп. В Аргентине киршнеристы заключили альянс с безработными пикетерос и сумели договориться с промышленными профсоюзами страны. В «Движение к социализму» Боливии влились обитатели трущоб, шахтеры из копанок, крестьяне, а также низовые организации жителей. И снова Боливарианская революция пошла дальше и глубже: после экспериментов по установлению упорядоченных связей с активистскими группировками она остановилась на создании местных советов, которые должны были выступать ключевым механизмом взаимодействия организованных жителей трущоб с государственными институтами. Таким образом, реформаторы «Розового прилива» создали ряд новых политических институтов для реализации народных интересов, что способствовало реальному росту их политического веса.

Отступление «Розового прилива»

«Розовый прилив» принес безусловно прогрессивные результаты. Как мы показали, одним из его столпов являлось значительное увеличение расходов на социальные программы. Особенно заметны в этом отношении Венесуэла и Эквадор, где Чавес и Корреа незамедлительно приняли меры, чтобы направить национальные доходы на социальное обеспечение. Неоперонисты, сперва остановив урезание социальных расходов, затем за пять лет повысили расходы с 7% (в разгар кризиса) до почти 10% ВВП[8]. С тех пор в социальные программы периодически делались ощутимые вливания, поэтому на момент ухода Кристины Фернандес де Киршнер с президентского поста уровень расходов на социальную сферу в Аргентине был одним из самых высоких в регионе, уступая в этом отношении лишь Чили.

К моменту утверждения боливарианского режима в 2006 году расходы на социальную сферу достигали одной восьмой ВВП на фоне бума в нефтедобывающем секторе. Правительству MAS в Боливии потребовалось несколько больше времени, чтобы исправить социальную ситуацию в стране, однако к 2009 г. Моралес смог вывести социальные расходы на прежний уровень. Затем в результате народных выступлений его правительство вновь повысило социальные расходы до одной восьмой ВВП (рис. 1).

 Рис. 1. Государственные социальные расходы, % ВВП.  Источник: данные AMECO.
Рис. 1. Государственные социальные расходы, % ВВП. Источник: данные AMECO.

Увеличение расходов на социальную сферу существенно сказалось на бедности и неравенстве в регионе. За счет увеличенных выплат самым уязвимым слоям населения социальные программы существенно снизили уровень бедности. В период неолиберального правления в большинстве латиноамериканских стран число низвергнутых в полную нищету сильно выросло или не сократилось, но государствам «Розового прилива» за десятилетие удалось существенно сократить долю тех, кто вынужден выживать на три доллара в день и меньше. Самые серьезные улучшения оказались прямым следствием того, что реформаторы ориентировались на социальную сферу — это особенно заметно на примере Эквадора и Аргентины. Достижения Венесуэлы носили менее регулярный характер.

В 2002–2003 годах, после некоторого успеха, уровень бедности снова подскочил: причиной стала местная блокада нефтедобычи, организованная отстраненной от власти реваншистски настроенной социальной верхушкой. Ответные меры принесли более ощутимый результат: как только мобилизовавшиеся массы преодолели нефтяной локаут и отбили атаку на правительство Чавеса, боливарианский режим утвердился и принял всесторонние программы, о которых говорилось выше. В результате он добился таких беспрецедентных результатов в борьбе с бедностью, что даже Всемирный банк вынужден был нехотя признать их эффективность (рис. 2).

 Рис. 2. Население с доходом 3 и менее долларов в день.  Источник: данные AMECO.
Рис. 2. Население с доходом 3 и менее долларов в день. Источник: данные AMECO.

То, чего Аргентина добивалась свыше 12 лет — снижение уровня бедности на 20% — боливарианцы, невзирая на постоянное контрреволюционное сопротивление, осуществили за четыре года! К сожалению, нынешний экономический коллапс в Венесуэле свел эти достижения на нет. И все же политика перераспределения ресурсов в пользу социальной сферы, которую левые сделали приоритетом, существенно уменьшила неравенство. Согласно коэффициенту Джини{VIII}, страны «Розового прилива» во главе с Венесуэлой и Аргентиной стали лидерами по равенству в регионе[9]. Даже Боливия, которая в 2000 г. занимала одну строчку с Бразилией в списке стран с самым высоким показателем неравенства, снизила соответствующий коэффициент с 0,6 до 0,47 за пятилетнее правление Моралеса, чего удавалось добиться лишь немногим.

Однако, несмотря на все достижения, «Розовый прилив» переживает спад. Если классические левые были разбиты правящими классами, то их преемники проигрывают на выборах, лишившись поддержки большинства своих сторонников. За исключением Моралеса и MAS в Боливии, все остальные правительства «Розового прилива» потерпели поражение на выборах. Неоперонист Даниэль Сиоли проиграл кандидату от неолибералов, подновленному центристу правого крыла: если в ноябре 2015 г. Сиоли едва набрал чуть больше, чем общее число голосов своей партии, то победивший его Макри получил на 4 млн голосов больше, чем набрала оппозиция в 2011 году. Очевидно, правым удалось привлечь голоса обычного электората реформаторов.

В Эквадоре коалиция Рафаэля Корреа выиграла на прошлогодних выборах с минимальным перевесом, а затем необратимо распалась. Самый печальный результат — поражение чавизма. Хотя последователь Чавеса, Мадуро, выиграл выборы и вышел на второй срок, невозможно не заметить, что боливарианский режим переживает стадию глубокого кризиса. Доведенная до отчаяния инфляцией, дефицитом, голодом и коррупцией городская беднота Венесуэлы, которая ранее не раз мобилизовалась на защиту Чавеса, теперь, вновь отброшенная в нищету, оказалась сломлена. Все чаще правительству приходится ограничивать участие низов и переписывать правила, чтобы оставаться у власти.

В 2015 году оппозиция одержала сокрушительную победу на парламентских выборах. В том году официальная Социалистическая партия Венесуэлы, переписав конституцию Чавеса, обставила расколовшуюся оппозицию. Выборы, возможно, и были честными, а подсчет голосов точным, однако явка оказалась чудовищно низкой. Мадуро получил на 2 млн голосов меньше, чем Чавес в 2012 году, а это говорит о том, что призыв оппозиции бойкотировать выборы был услышан разочаровавшимися и потерявшими надежду боливарианцами. Может, другим правительствам и удалось избежать венесуэльской катастрофы, но они определенно продолжают терять прежних сторонников.

Что важнее всего, «Розовый прилив» растратил свой преобразовательный потенциал. Цель расширения социальных программ не была достигнута из-за непреодолимости строгих налогово-бюджетных барьеров. Реформаторские правительства, ограниченные теми же источниками дохода, что и их неолиберальные предшественники и соперники по региону, не смогли поддерживать рост благосостояния граждан. В Аргентине, например, где в последние годы заметно росли социальные расходы, проигрывающий кандидат-киршнерист принадлежит к консервативному крылу неоперонизма и во время кампании признал неизбежность мер «строгой экономии».

Главная причина неспособности деятелей «Розового прилива» придерживаться реформаторского курса объясняется тем, что они упрямо полагались на доходы, которые поступали в бюджет от продажи сырья (рис. 3 и 4). Как и их неолиберальные предшественники, левые правительства продолжали зависеть от экспорта природных ресурсов, а потому были заложниками мировых колебаний цен на сырье. Когда мировые цены на сырье скакнули после «дешевых» 1990-х, Венесуэла стала еще более зависима от нефти. К 2013 г. нефть приносила более четырех пятых экспортного дохода, а на момент прихода Чавеса к власти этот показатель составлял лишь 50%[Rojas, 2017, p. 74]. Когда Киршнеры победили на выборах, в Аргентине только начинался затяжной рост цен на сою и ее производные, которым политики воспользовались. Если до прихода к власти Нестора соя приносила менее четверти дохода бюджета, то к концу президентства Кристины этот показатель почти дошел до 40%.

 Рис. 3. Ведущие экспортные продукты Аргентины (% от общего объема). Источник: Экономическая комиссия ООН по странам Латинской Америки и Карибского бассейна, статистика и показатели (CEPALSTAT).
Рис. 3. Ведущие экспортные продукты Аргентины (% от общего объема). Источник: Экономическая комиссия ООН по странам Латинской Америки и Карибского бассейна, статистика и показатели (CEPALSTAT).

В результате резкого падения мировых цен на сырье неизбежно сократился объем услуг и товаров, получаемых городской беднотой. Находившиеся у власти левые пытались лишь выжать побольше из существующих в стране производственных и коммерческих мощностей, вместо того, чтобы развивать новые, альтернативные и более надежные источники для поддержки своих сторонников. Говоря словами одного сторонника чавизма, «правительство должно придумать, как провести экономическую революцию, чтобы нам опять было что есть!»[Casey, Neuman, 2018]. Таким образом, бедный городской электорат отказался поддерживать «Розовый прилив» за его неспособность преодолеть барьеры неолиберальной экономики. Если классические левые были повержены верхами за то, что пошли слишком далеко, то правительства «Розового прилива» наказаны теми, кто привел их к власти, за то, что пошли недостаточно далеко.

 Рис. 4. Ведущие экспортные продукты Венесуэлы (% от общего объема). Источник: Экономическая комиссия ООН по странам Латинской Америки и Карибского бассейна, статистика и показатели (CEPALSTAT).
Рис. 4. Ведущие экспортные продукты Венесуэлы (% от общего объема). Источник: Экономическая комиссия ООН по странам Латинской Америки и Карибского бассейна, статистика и показатели (CEPALSTAT).

Чем объясняется неспособность преодолеть унаследованные от прежнего режима экономические модели и социальную политику и найти устойчивые и качественно высшие схемы социального обеспечения? Почему «Розовой прилив» оказался неспособен расширить демократическое участие и выйти за пределы иерархически организованного неокорпоративизма, который воспроизвел формы подчинения клиентелы? Иными словами, что помешало «Розовому приливу» завершить начатые реформы и перейти к экономической революции, которой требовали их сторонники? Одно из объяснений, по мнению радикальных критиков, — ограниченность возможностей режимов в силу их зависимости от интересов верхов. Но такое объяснение не учитывает сложную динамику действующих сил. Политики «Розового прилива» прекрасно понимали, что находятся у власти благодаря активной народной поддержке. Они понимали, что их политическое выживание зависит в первую очередь от удовлетворения интересов сторонников. И вот ключевой вопрос: если они прежде всего имели обязательства перед городской беднотой, то почему не решились на более глубокие экономические преобразования, которые бы позволили им порвать с моделью клиентелы в социальной политике и ступить на путь устойчивой социальной и политической интеграции, на путь правления без участия верхов общества?

Правительствам «Розового прилива» не удалось провести полную реструктуризацию вовсе не из-за приоритета обязательств перед деловыми кругами. Скорее, им не удалось углубить реформы, которые позволили бы им оставаться у власти, потому что они понимали, что не могут ступить на более сложный путь — и оказались правы в оценке своих сил. Не имея сил развивать реформаторский курс, они были вынуждены сделать выбор в пользу быстрых в реализации мер, приносящих скорый результат, не идя на лобовое столкновение с местными правящими классами. Они предпочли выигрывать выборы с помощью ресурсов, доступных при сохранении экономического статус-кво. Такой подход решительно отличается от стратегических дилемм классических левых. Как правило, те находились в условиях, когда у власти стояла враждебная политическая верхушка, но все же боролись против нее и, действуя извне и снизу, вынуждали правительства немедленно приступить к коренным преобразованиям. Классические левые бескомпромиссно продавливали радикальные меры, даже если для этого приходилось жертвовать симпатиями избирателей — основным приоритетом реформистских правительств, действующих с оглядкой на верхи, — и в конечном итоге самой демократией. Уникальный случай Чили, где рабочий класс привел свои партии к власти, также связан с логикой неослабевающего давления, требовавшего углубления реформ еще до избрания Альенде. Главное отличие состоит в том, что нынешние левые у власти делают то, что им кажется возможным для получения голосов, а прежние левые использовали все доступные рычаги не только ради места во власти, а ради более глубоких преобразований.

2. Возможности различных левых течений

Главное, что отличает «Розовый прилив» от классических латиноамериканских левых —это не только более радикальная воля последних. Энергичное продавливание реформ с их стороны обусловлено, как мы уже говорили, их способностью идти на радикальные шаги. Особая уверенность в своих способностях в свою очередь коренилась в больших преобразовательных возможностях. Чтобы понять это различие, необходимо задать концептуальные рамки, которые позволят вскрыть механизм политического давления угнетенных групп. Существуют две оси, вокруг которых выстраивается сила групп трудящихся, — мобилизационные ресурсы и структурные рычаги давления.

К мобилизационным ресурсам относятся социальные связи, организации и структуры, которые помогают трудящимся объединиться для коллективных действий. Способность народных масс к мобилизации строится на общих ресурсах, которые поддерживают организационные связи, культуры и инфраструктуру. Это позволяет людям труда преодолеть разобщенность и издержки, которые часто тормозят коллективные действия. Разобщенные рабочие и беднота могут иметь самые разные насущные потребности, что часто служит препятствием для выработки единой политической программы.

Кроме того, столкновение с силами правящих верхов обходится им очень дорого. Без объединяющей силы крепкой и кипучей организации им трудно поддерживать солидарность и готовиться к коллективным действиям. Иными словами, мобилизационные ресурсы дают рабочим и другим бедным слоям населения возможность создавать и сохранять организации, необходимые для конфронтации с правящим классом.

Самый очевидный пример такого ресурса — профсоюзы. Профсоюзы — классический инструмент, с помощью которого рабочие развивают солидарность и сокращают расходы на проведение политических акций. Но есть и другие примеры, не связанные с трудовой занятостью. Хрестоматийный пример — роль североамериканских негритянских церквей в движении за гражданские права чернокожих. В числе других примеров можно назвать гражданские ассоциации, политические партии, квартальные и районные объединения и т.д., которые стягивают ресурсы, помогают выработать общее самосознание, наладить доверительные связи и скоординировать действия отдельных участников.

Структурная власть, напротив, проистекает из системы рычагов давления, которыми простые люди обладают за счёт своего положения в сферах, представляющих ценность для верхов общества. В отличие от мобилизационных ресурсов, которые необходимо выстроить, структурные рычаги уже встроены в позицию, занимаемую низами общества в экономике. Ключ к ним — это сам факт, что правящие классы зависят от труда людей как источника своего богатства и дохода. Прекращение рабочими и крестьянами своего труда становится непомерным бременем для экономических верхов; так работает рычаг, который вынуждает центры власти идти на уступки. Простой отказ от участия в привычной деятельности угрожает подорвать власть правящего класса. Чем больше рабочих и бедных слоев населения вовлечено в сферы, имеющие значение для правящего класса, тем выше потенциал их структурных рычагов.

Организационная сила и структурные рычаги связаны между собой, но это разные вещи. Возможна ситуация, когда группам удается создать большое устойчивое движение, лишенное структурной экономической составляющей. Распространена и обратная ситуация, когда заняты позиции в ключевом секторе экономики, но не выходит создать организацию, которая позволила бы воспользоваться этим положением. Если сравнить возможности классических левых и левых «Розового прилива» по этим двум аспектам, становится легче объяснить их успехи и промахи. Я выдвигаю два тезиса. Во-первых, достижения классических левых коренились в мощных структурных рычагах давления. Повышенное структурное влияние в свою очередь вдохновляло рабочих и бедные слои населения на создание эффективной организации и укрепляла уверенность в себе, что необходимо для требований радикальных реформ. «Розовый прилив», напротив, поднялся за счет относительно внезапного и мощного роста мобилизационных возможностей при слабом структурном влиянии. И хотя мобилизация оперативно созданных объединений обеспечила проведение быстрых реформ, они исчерпали свой потенциал в отсутствие эффективных структурных рычагов. А это положение дел, в свою очередь, было вызвано двумя парадоксальными переменами.

Возможности классических левых в Латинской Америке исходили из стратегий экономического роста и получения прибыли, избранных враждебными им экономическими и политическими верхами. Модернизация, продвигаемая деловыми и правящими кругами, позволила рабочему классу занять экономические сферы, которые имели важнейшее значение для целей верхов общества. Рабочие движения, профсоюзы и их партийные организации использовали этот рычаг для достижения структурных изменений. Угроза с их стороны была столь ощутимой, что верхи приняли решение совместно подавить его. Опыт «Розового прилива» принципиально иной. Десять лет сопротивления неолиберальному режиму (или даже больше) настолько стимулировали рост объединяющего потенциала угнетенных, что он смог подняться на невиданный уровень. Вооруженная обновленными организационными ресурсами городская беднота восстала, свергла правительства и поставила на их место дружественных левых. Добившись власти, левые правительства в конечном счете оказались парализованы, будучи зажаты в рамки неолиберальной модели, которую они получили в наследство. Народные массы давили как могли, но большего их мобилизация достичь была не в силах.

Исчерпав свой революционный потенциал, угнетенные «Розового прилива» столкнулись с тем, что у них нет рычагов давления, необходимых для движения вперед. В отсутствие союзников со структурным потенциалом, которые могли бы одолеть экономическую верхушку, левые правительства бросили все усилия на поддержку своих сторонников посредством неокорпоративистских социальных вливаний. При этом они избегали прямой конфронтации с ведущими секторами экономики, доходы которых сами же перераспределяли. Как ни парадоксально, но по существу именно обязательства «Розового прилива» перед своим электоратом из городской бедноты препятствовали проведению более решительных реформ. Стесненность «розовых» правительств, таким образом, вовсе не связана со стремлением защитить интересы сырьевой экономической верхушки или реставрировать неолиберальный режим. Их нерешительность есть, скорее, симптом реализации наименее затратной стратегии удовлетворения интересов своих сторонников и обеспечения своего переизбрания, невзирая на существующие структурные ограничения.

И здесь следует упомянуть еще один важный фактор, который объясняет провал «Розового прилива». Уменьшение полезной отдачи от силы народной мобилизации создало негативную динамику, которая подорвала организационные ресурсы угнетенных. Поскольку городской бедноте было все сложнее поддерживать объединяющий потенциал, а правительства «Розового прилива» нуждались в некоторой организованности сторонников, обе стороны пришли к своего рода соглашению: государство обменивало политические ресурсы и социальные выплаты на организованную поддержку со стороны низового электората. Такое соглашение повышало градус участия городской бедноты в политической жизни, но вместе с тем закрепляло модель клиентелы.

В результате зависимость бедного населения от государственной поддержки выросла, что способствовало дальнейшему снижению способности народных организаций подталкивать правительства «Розового прилива» к глубоким преобразованиям. Этот контраст — между патернализмом и клиентелой с одной стороны, и мобилизацией с опорой на структурные рычаги, с другой — и разделяет судьбы двух левых движений Латинской Америки.

3. Классические латиноамериканские левые

Как ни странно, взлет классического левого движения в Латинской Америке стал возможен благодаря проектам модернизации, инициированным верхами. Впервые со времен Мексиканской революции народные массы региона стали представлять серьезную угрозу для правящего класса. В основе движения стоял организованный рабочий класс, сформировавшийся в наиболее экономически развитых странах в ходе роста промышленного производства после Великой депрессии, а также «крестьянские» повстанцы, которые взялись за оружие в ответ на капиталистические преобразования в сельскохозяйственном секторе. Эти эффективные левые движения, имевшие в основе радикальные сегменты профсоюзов, восставшие общины и организации сельского пролетариата, поддерживались, а зачастую и координировались сочувствующими студентами и профессиональными революционерами низшего звена.

Импортозамещающая индустриализация и аграрная модернизация

Верхи реагировали на проблемы и на новые возможности мировой экономики, преследуя собственные интересы, но в то же время способствовали наращиванию возможностей народных масс вести борьбу. Усилия верхов по модернизации экономики за счет индустриализации или продвижения агропромышленного экспорта обеспечили условия для формирования рабочего класса и выступлений сельских трудящихся. Без этих усилий структурная и организационная опора классических левых никогда не обрела бы ту мощь, которой впоследствии обладала.

Процесс был запущен Великой депрессией. В крупных экономиках, главным образом в Южной Америке, правящий класс ответил на сокращение торговли и неразбериху военных лет принятием модели развития, ориентированной на внутренний рынок, которая получила название «импортозамещающей индустриализации». Правящие классы этих стран видели, что глобальный кризис бьет по стратегиям извлечения прибыли за счет традиционной торговли сырьем. Ограничения торговли на традиционных рынках, сокращение доходов от экспорта привели к финансовому коллапсу и резко подорвали способность импортировать готовую продукцию. Потеря возможности ввозить продукцию извне убедило страны в необходимости развивать местную промышленность. Государство поощряло инвестиции местного бизнеса в местные же производства, которые в начале XX века развивались достаточно медленно. Новая экономическая стратегия имела еще одно преимущество — она улучшала возможности политической верхушки отстаивать свои позиции в глобальной системе государств, так как экономика их стран росла, а производственная база расширялась.

В Центральной Америке экономические трансформации фактически шли по противоположной логике. Пока государственные руководители меняли индустриальные структуры в более крупных экономиках региона, на Панамском перешейке рынок перестраивал аграрный сектор. После войны верхи более отсталых стран Центральной Америки стали вкладываться в новые секторы агропромышленного комплекса, чтобы воспользоваться преимуществами растущего глобального рынка на волне экономического бума. Государство участвовало в процессе, но играло куда меньшую роль в расширении и диверсификации сельскохозяйственного капиталистического сектора. Он развивался благодаря возможностям, которые открывало для аграрных олигархов расширение рынка таких традиционных культур, как кофе, а также новых товаров, требовавших большей обработки, например, сахара и хлопка.

Основные черты преобразований промышленности, проводимых верхами

Инициативы верхов не только изменили базовые структуры общества латиноамериканского мира, но и создали новую расстановку классовых сил, которые сыграли ключевую роль в формировании и подъеме левого движения. Стоит отметить три черты импортозамещающей индустриализации, которые задали горизонт возможностей рабочего класса. Во-первых, это основополагающий индустриальный порядок, противопоставленный традиционному товарному производству. Перенаправление ресурсов в производственную сферу привело к тому, что многие тысячи малоквалифицированных рабочих оказались вовлечены в сложные производственные процессы. Во-вторых, импортозамещение означало реализацию плановых мер по переходу от производств низкого уровня, текстильной и пищевой промышленности, к созданию интегрированных промышленных комплексов, которые объединяли производство основных товаров, таких как сталь, с обрабатывающим прозводством, которые дают на выходе готовую продукцию, обладающую большей добавленной стоимостью.

Главная цель этой вертикальной интеграции — развитие отраслей по производству товаров промышленного назначения с целью усиления местного промышленного комплекса и избавления экономики от зависимости от импорта оборудования. Попытка занять более высокое место в промышленной иерархии привела к тому, что более квалифицированные рабочие оказались заняты в более специфических и технологически более сложных областях.

И, в-третьих, стратегии индустриализации, проводимые верхами, придавали особую значимость «командным высотам» экономики, т.е. ключевым направлениям, которые считались незаменимыми для реализации всей программы и рассматривались как «священные коровы». Речь идет о финансовой системе, инфраструктуре, внешней торговле, транспорте и тяжелой промышленности — государство подходило к ним с особой заботой, предоставляя особые льготы. Гарантированные и постоянно растущие инвестиции в стратегически важные сферы не только обеспечили их надежной защитой, но и обеспечили большой приток рабочей силы. Все три перечисленных фактора действовали на фоне снижения реальной безработицы, поскольку индустриальная экспансия вовлекла сотни тысяч трудящихся с недостаточной занятостью из «традиционных» секторов экономики.

Индустриализация и трансформация экономики

Трансформация общества в странах Латинской Америки носила глубокий и разительный характер. В более развитых странах по мере реализации плановых проектов простые производства росли и превращались в более сложные интегрированные промышленные комплексы. В период расцвета импортозамещающей индустриализации доля промышленного производства в крупных экономиках достигла почти трети ВВП. Для сравнения, в США пик промышленного производства пришелся на послевоенный бум середины 1950-х, когда оно составляло 35% ВВП. Даже в странах, где экономическая инфраструктура ориентировалась на производство сырья, промышленное производство бурно развивалось.

Движущей силой преобразований был массированный приток инвестиций в машиностроение и технологии. В Аргентине, например, инвестиции бизнеса в промышленное производство утроились — с 2% ВВП в начале 1940-х годов до 6% на начало 1960-х. Через десять лет рост только набрал обороты[Hofman, 1999, p. 192- 193]. В Чили политика импортозамещающей индустриализации началась позже и с меньшим размахом. В 1940-е и до начала 1950-х, вопреки планам увеличить промышленное производство, инвестиции в промышленный сектор не росли, однако за десятилетие, которое закончилось победой христианских демократов на выборах 1964 г., государственная поддержка отрасли стала заметной. Ежегодные инвестиции в машиностроение в среднем составляли 7,5% ВВП. Инвестиции бизнеса оставались на том же уровне и в годы правления Фрея, целеустремленного модернизатора от буржуазии, и даже в течение первых двух лет правления социалиста Альенде. Бразилия — самый яркий пример перенаправления капиталовложений в промышленный сектор экономики, где ежегодные инвестиции в производство средств производства удвоились в период с 1950 по 1964 год, когда был свергнут реформатор Жуан Гуларт, а за последующие пятнадцать лет выросли в четыре раза!

Постоянные инвестиции в промышленность преобразовали экономику латиноамериканских стран. Страны Южного конуса, как и Мексика, стали обществами с преимущественно городским населением, занятым в промышленном секторе. Так, например, Бразилия, где в 1950 г. главным экспортным товаром все еще оставался кофе, создала самый мощный индустриальный сектор в регионе — за два десятилетия промышленное производство выросло с 17 до примерно 25% ВВП. На пике рабочих выступлений накануне военного переворота 1964 г. промышленность уже составляла более 22% всего производства. В Чили промышленный сектор за 20 лет к 1972 году увеличился вдвое и на момент военного переворота составлял почти четверть ВВП. Самый сильный индустриальный бум пережила Аргентина. В начале 1960-х промышленное производство в этой стране составляло 28% ВВП, а к концу второго витка индустриализации в середине 1970-х — свыше трети.

Такие отраслевые подвижки привели к радикальному перераспределению трудовых ресурсов, которые до недавнего времени были представлены преимущественно сельским населением. К 1970 году в Аргентине, Уругвае, Чили и Венесуэле в сельском хозяйстве было занято менее четверти трудовых ресурсов. Даже в Перу и Бразилии, где долгое время преобладало сельскохозяйственное производство в форме крестьянских хозяйств и плантаций, число трудящихся в аграрном секторе сократилось менее чем до половины.

Результаты впечатляли. По всему региону развитие промышленного сектора способствовало общему подъему экономики, в некоторых случаях темпы роста были самыми высокими в мире. Так, например, бразильская экономика, главной статьей экспорта которой в 1950 г. являлся кофе, через 20 лет поставляла на мировой рынок грузовики и химическую продукцию. В этот период средний годовой рост составлял 7,5%, с середины 1960-х — свыше 10% ежегодно. В те же 1960-е рост мексиканской экономики в среднем составлял 7% в год. Даже Аргентина, где индустриализация то начиналась, то прекращалась, за период с начала 1950-х до середины 1970-х практически удвоила совокупный национальный продукт. Также и в Чили ВВП в 1972 году был на три пятых выше, чем на момент консолидации мер импортозамещающей индустриализации в середине 1950-х. Иными словами, промышленное развитие было не только неслыханно прибыльным для местной экономической верхушки, но и служило надежной формулой стабильности и успеха на выборах в случае, если политические последствия удавалось удерживать в разумных пределах.

Индустриализация и формирование рабочего класса

Новые стратегии накопления сказочно обогатили экономическую верхушку. Они открывали прибыльные возможности в новых, жизненно важных областях, которые пользовались гарантированной поддержкой государства. Но они же высвободили силы, которые представляли для верхов массу опасностей.

Главной среди них был рабочий класс, который обрушился на правящую верхушку со всей новообретенной мощью. Безусловно, некоторой дестабилизации нельзя было избежать, поскольку весь этот период в регионе отмечен признаками демократизации. Но какую бы власть ни передавали простым гражданам, ее многократно усиливал тот факт, что рабочие оказались на ключевых позициях, с которых они могли легко саботировать реализацию интересов верхов. Зарождавшийся рабочий класс воспользовался своим стратегическим положением, чтобы создать мощные трудовые организации. Затем он мобилизовал организационный ресурс, чтобы оказывать давление на верхи и выдвигать все более радикальные требования.

Мощный рост сопровождался притоком рабочей силы в город. В годы импортозамещающей индустриализации прирост рабочих мест равнялся приросту населения. Даже в условиях демографического взрыва и неистощимого, казалось бы, притока внутренних мигрантов из сельской местности растущая промышленность не успевала достаточно быстро вбирать прибывающие трудовые потоки. С 1950 по 1973 гг. даже при сохранении среднего числа рабочих часов на душу населения общее число отработанных часов стремительно росло. Бразилии в 1960 г. требовалось на 37,5% больше трудочасов, чем в 1950 г., а десятилетие спустя этот показатель вырос еще на 29%[10]. За двадцать лет потребность аргентинской промышленности в человеко-часах выросла почти на треть. Общее количество трудочасов в Мексике выросло на 50%. В Чили их общее число в промышленном секторе за период с 1960 по 1970 год выросло на четверть[Hofman 1999, p. 59]. При этом повсеместно производительность рабочих выросла многократно. В Аргентине и Чили она удвоилась за период с 1950-х по середину 1970-х, а в Бразилии и Мексике почти утроилась.

В условиях растущей потребности в трудовых ресурсах и узкого рынка труда, а также роста экономики и производительности, массы оказались сконцентрированы в прибыльном промышленном производстве. За годы реализации программы импортозамещающей индустриализации доля рабочего населения достигла невиданного (и более не превзойденного) уровня. В Бразилии доля промышленных рабочих выросла с одной десятой до одной седьмой части экономически активного населения[11]. В Чили доля индустриальных рабочих выросла с 15% до почти четверти в 1973 г. В Аргентине доля занятых в промышленном секторе слегка упала по сравнению с пиком 1960-х, но в 1975 г. все еще составляла почти четверть всего трудящегося населения. Трудясь на тех самых производствах, которые играли ключевую роль в успехе стратегий государства и бизнеса, рабочие осознали, что выступают незаменимым элементом в экономическом процветании верхов.

Рабочее движение понимало, что если оно перестанет сотрудничать с власть имущими и откажет им в своем ресурсе — способности и желании работать, — или хотя бы будет этим угрожать, то реализация стратегий будет приостановлена или даже случится коллапс. Столь мощный рычаг давления становился еще эффективнее с подключением других важных отраслей — транспорта и строительства. С учетом рабочих этих секторов, которые создавали и связывали между собой промышленные комплексы растущей стратегической значимости, доля рабочего класса, обладающего структурными рычагами давления, к 1970-м годам в Бразилии выросла до одной четвертой, до трети с лишним — в Чили, и приблизительно до двух пятых — в Аргентине. Когда каждый четвертый или каждый третий рабочий понимает, что принципиально важен для получения прибыли работодателем, классовая уверенность безмерно растет.

По мере индустриализации росла и численность профсоюзов. Выгодная позиция рабочих и уверенность в себе, которая из нее проистекала, способствовали усилению организации рабочего движения. Когда рабочие осознали свое позиционное преимущество, они стали строить более сильные организации. Конечно, порой их поддерживали мощные институты, как, например, в Аргентине и в меньшей степени в Бразилии. Но без понимания своего потенциала рабочие, возможно, не решились бы растрачиваться на профсоюзы и тем более не пустили бы их в бой. Сама реальность в большей степени, чем поддержка государства или сторонников, стояла за усилением профсоюзного движения, особенно в стратегически важных отраслях. В Бразилии, где рабочее движение было самым слабым, в профсоюзы вступила одна пятая всех трудящихся: за период с 1965 по 1975 г. число участников профсоюзных организаций выросло вдвое — с 1,6 до 3,2 млн. В Чили численность профсоюзов увеличилась втрое за десять лет, предшествовавших свержению Альенде; к 1973 г. членами профсоюзов было полмиллиона рабочих. Самая мощная организация рабочего движения сложилась в Аргентине. Здесь государство поощряло профсоюзное движение, и к концу второго срока Перона членство рабочих в профсоюзах достигло немыслимых 50%!

Рабочие движения региона, занимавшие стратегически выгодную структурную позицию, а теперь еще и хорошо организованные, не колеблясь, использовали свой мобилизационный потенциал. В Бразилии наиболее боевые отряды рабочих, главным образом в сталелитейной отрасли, подняли волну забастовок, которая в конце концов стала фактором, ускорившим осуществление военного переворота 1964 г. В 1958 г. состоялась всего 31 крупная забастовка; но после того как вице-президент Гуларт стал президентом, рабочие усилили давление. К 1963 г., когда генеральное командование рабочих (Всеобщая конфедерация труда, CGT) возглавило «забастовку 700 тысяч», произошло 172 крупных случая остановки производств, которые парализовали главные промышленные центры и стали предупреждением для верхов[Roxborough, 1994, p. 351].

Наиболее мощные волны промышленных восстаний потревожили экономический и политический порядок в Чили и Аргентине. В Чили восстания уже были обычным явлением в начале 1960-х, когда рабочие организовывали в среднем 250 забастовок в год[12]. Но агрессивное проведение индустриализации в правление Фрея буквально взорвало движение рабочего сопротивления. В период с 1964 по 1969 г. правительство Фрея переживало порядка 1000 забастовок в год. Даже когда в 1970 г. к власти пришли коммунисты и социалисты, главная трудовая федерация во главе с означенными партиями не могла сдержать неумолимую волну забастовок. В первый год правления Альенде произошло 1800 забастовок, а двумя годами позже — 3300{IX}.

Похожая история произошла и в Аргентине. Волна выступлений индустриальных трудящихся, которая смела антиперонистскую военную хунту, не стихла, когда любимый каудильо рабочих с триумфом вернулся к власти в 1973 г. На деле Перон был встречен эскалацией забастовочного движения, так как рабочие рассчитывали на поощрительные уступки[Torre, 2004]. Постоянные массовые забастовки сотрясали страну: их число выросло с 550 в 1974 г. до 1250 в 1975 г. Движение угрожало не только производству и прибыли, но и частной собственности, самому основанию буржуазного режима; оно, действуя поверх голов своих официальных представителей, настаивало на расширении экспроприации и углублении политических преобразований.

Кумулятивный эффект нового радикализма рабочего движения спровоцировал яростный отпор правящих классов региона. В более индустриальных странах государство стремилось подорвать основания силы рабочего класса, даже если для этого приходилось жертвовать моделью развития, в которую они инвестировали и которой гордились. Каждый переворот в Латинской Америке — в 1964 г. в Бразилии, в 1966 г. и 1976 г. в Аргентине, в 1973 г. в Чили, в 1975 г. в Перу — ставил целью перестроить экономику таким образом, чтобы реставрировать непререкаемую власть буржуазии[13]. Военный переворот Пиночета против Альенде безжалостно разрушил трудовые организации и разогнал левые партии, без колебаний физически уничтожая самых ярых борцов. Едва ли не в одночасье был уничтожен самый передовой рабочий класс региона и, подобно выжившим после стихийного бедствия, из руин поднялись лишь разрозненные и подавленные его члены. В Аргентине, как в Бразилии и Перу, напротив, корпоративизм столь глубоко встроил профсоюзы в государство, что попытка военных разорвать связи, объединяющие рабочих, провалилась, даже когда дело дошло — в Аргентине — до массовых убийств, смахивающих на попытку геноцида.

Что важнее, чилийские левые не смогли оправиться из-за перемен в экономике, вызванных цепочкой кризисов, уничтоживших за короткий период и целые производственные отрасли. В Аргентине выживание стратегических секторов импортозамещающей индустриализации обеспечило сохранение влияния рабочего движения вплоть до начала 1980-х. Как и в Бразилии, здесь эффективная мобилизация сыграла решающую роль в восстановлении демократии до того, как генералы смогли «реорганизовать»{X} общество. Товарищи Лулы инициировали вторую волну рабочих протестов, в ходе которой число забастовок с 1979 г. ежегодно почти удваивалось, достигнув пика в 1500 остановок производства в 1986 г. и обошедшись работодателям в 50 млн. потерянных трудодней. В этой кузне был выковано «новое профсоюзное движение», которое дало жизнь Партии трудящихся Бразилии[14]. Схожим образом крепкие промышленные профсоюзы Аргентины возглавили волны забастовок, которые к 1981 г. приобрели наступательный характер и лишили генералов власти[Munck, 2010].

Однако упадок рабочего движения и вместе с тем потеря влияния классическими левыми случились тогда, когда рыночные реформы привели к экономической реструктуризации, которая впервые была опробована в рамках чилийской «шоковой терапии». Верхи начали отход от форсированного индустриального развития, понимая, что постоянная нестабильность есть неотъемлемая черта импортозамещающей индустриализации. По мере того, как экономика открывалась иностранной конкуренции и избавлялась от протекционизма, промышленная система, которую выстраивала импортозамещающая индустриализация, постепенно деградировала. Заменив одну модель развития на другую, верхи разрушили основание силы левых.

Аграрный путь левого радикализма

Закат левого движения в Южном конусе не означал конца радикализма в Латинской Америке вообще. Когда рабочие движения и партии потерпели поражение в промышленных регионах Латинской Америки, в трех странах Центральной Америки — Никарагуа, Сальвадоре и Гватемале — на авансцену выдвинулся новый левый фронт. Эти движения, которые изначально вели вооруженную борьбу, а не следовали методам рабочего сопротивления, возникли и окрепли как прямое следствие модернизации сельского хозяйства.

Сельская агитация была важной составляющей стратегии южноамериканских левых. Изменения, вызванные в сельской жизни индустриализацией, активизировали работников села, которые внесли свою лепту в радикальное движение. В Перу, например, работники конкурентоспособных плантаций, работающих на экспорт, стали левыми партизанами[Paige, 1975]. В Чили земельная реформа, передача в собственность арендованной земли изменили структуру социальных отношений в деревне. Бывшие арендаторы и безземельные трудящиеся стали мощной силой, повлиявшей на решение самых спорных политических вопросов того времени[Loveman, 1976]. Однако сельский радикализм в Центральной Америке заслуживает отдельного внимания, потому что капиталистические преобразования в сельском хозяйстве региона заложили основу уникального пути к массовым выступлениям.

Главный результат выступлений в сельских районах заключался в проведении реальных демократических реформ и полном уничтожении репрессивной трудовой системы, на которую опирались сельскохозяйственные олигархи[Paige, 1998]. Сандинисты подняли всеобщее восстание и свергли режим Сомосы в 1979 году. В соседнем Сальвадоре Фронт национального освобождения дважды пытался повторить успех соседей. Дважды им это почти удалось. Сначала в 1979 г., а затем в решительном наступлении 1981 г., когда повстанцы смогли занять значительную часть столицы, — но всякий раз их останавливал военный олигархический режим. Гватемальские партизаны создали менее эффективные вооруженные формирования, и к началу 1980-х они были фактически разбиты, но даже в неравной схватке сопротивлялись геноциду, ставшему реакцией режима, и смогли добиться патовой ситуации. Сальвадорское восстание лучше всего иллюстрирует, чего добились левые: массовое вооруженное выступление сельского пролетариата столь дорого обошлось традиционной аграрной олигархии, что она пересмотрела свои базовые интересы. Сделав нежизнеспособными внеэкономические формы эксплуатации труда, восстание вынудило правящий класс переключиться на торговлю и промышленность[Wood, 2000]. Отход от принудительного контроля труда в силу его неприбыльности открыл дорогу согласованному с низами переходу к демократии. Успех сельского радикализма в Центральной Америке объяснялся сочетанием массовой организации и структурных рычагов давления, которое во многом непохоже на классическую модель сопротивления в Южной Америке.

Сельскохозяйственные преобразования

Два взаимосвязанных феномена объединяют аграрную модернизацию в Центральной Америке с подъемом воинственности сельских низов. Во-первых, экспансия усилила давление на общины, жившие натуральным хозяйством: они либо лишались наделов, либо вытеснялись на окраины.

Выселение крестьян усилилось с появлением новых товаров, помимо кофе. К ним относятся хлопок, сахар и скот, спрос на которые объясняется послевоенным экономическим бумом в развитом мире. Во-вторых, граница сельскохозяйственного региона сместилась, втянув сотни тысяч людей в качестве рабочей силы. И хотя спрос на трудовые ресурсы на кофейных плантациях оставался выше, чем где-либо еще, он носил сезонный характер и приходился главным образом на сбор урожая с октября по январь. Рост экспорта нетрадиционных сельхозтоваров привлекал трудовые ресурсы на более стабильную, иногда даже круглогодичную работу на более техноемких культурах и их производных. Создание многоотраслевого сельского хозяйства, таким образом, способствовало созданию новых трудовых рынков с более сложными системами обработки, которые требовали постоянной рабочей силы.

По мере выдавливания крестьян из натуральных хозяйств и мелкотоварного производства возникали новые отрасли производства базовых продуктов питания, особенно в Сальвадоре. Давление на крестьянские сообщества в сочетании с ускоренной пролетаризацией сыграло ключевую роль в подъеме повстанческих движений. Усиление антагонистических конфликтов между экспортерами и работниками, помещиками и крестьянскими общинами способствовало организации народных масс в крепкие объединения. Они влились в вооруженные движения, которые повели сезонных работников в наступление на агроэкспортную экономику. Послевоенный бум дал толчок развитию системы экспортных плантаций, изменив ее конфигурацию. В период с 1950 по 1975 гг. объем экспорта кофе из Центральной Америки утроился и достиг 10 млн. квинталов. Четыре пятых прироста пришлись на Сальвадор, Гватемалу и Никарагуа[Williams, 1994]. Второй кофейный бум подтолкнул плантаторов к наращиванию производства после 1960 г.: в Сальвадоре к 1980 году производство выросло на 50%, а в Гватемале и Никарагуа прирост оказался еще больше[Sollbrig, 2006, p. 506]. Попутно спрос США на другие сельскохозяйственные товары обещал плантаторам новые возможности для прибыли. Производство хлопка для текстильной промышленности в период с 1950-х по 1980 г. выросло в четыре раза — с 500 тыс. до 1,75 млн. тюков прессованного хлопка[Williams, 1985, p. 15].

Для выращивания хлопка требовалась лучшая земля, прибрежные равнины, и новые плантации поглотили традиционные поместья и хозяйства, на которых раньше выращивали продовольственные культуры: в Сальвадоре площадь земли, занятая хлопком, увеличилась в 2,5 раза, до 130 тыс. га к концу 1960-х, а в Никарагуа — втрое, до 363 тыс. га. Самое большое увеличение земель под хлопок произошло в Гватемале, где площадь плантаций росла по экспоненте с 5 тыс. до 225 тыс. га. Похожая ситуация сложилась в сфере производства сахара[Paige, 1998, p. 91]. И наконец, стремительно стало расти животноводство: эта статья экспорта из Центральной Америки выросла с 10 до 300 млн. долларов к концу 1970-х. Большая часть прироста предназначалась для ненасытного рынка США. Для обслуживания растущего агропромышленного комплекса в регионе требовалась новая инфраструктура. Мощные инвестиции позволили построить новые шоссе и железные дороги, порты, дамбы и электростанции, удовлетворявшие энергетические потребности хозяйств.

Впечатляющий рост агропромышленного комплекса вызвал одновременно два конфликта между землевладельцами и народными массами, которые сделали возможной мощную партизанскую войну, охватившую Центральную Америку. Он выдвинул сельские верхи против целых сельских общин: их все дальше теснили на окраины или вовсе сгоняли с земли. Востребованные культуры, вроде хлопка, распространились по всему тихоокеанскому плодородному поясу, отнимая у местных общин все, что им до сих пор удавалось удерживать. Пастбища вышли за пределы качественной культурной земли и сместили границу агропромышленного региона, захватив третьесортные гористые и лесистые районы. Таким образом, вытеснение крестьян шло двумя путями: либо бывших арендаторов массово сгоняли с плантаций, когда латифундисты решали заняться выгодными сельхозкультурами, либо земледельческие магнаты, пользуясь государственным или парагосударственным принуждением, ликвидировали недавно созданные посления, образованные самозахватом.

Экспансия экспортного сельского хозяйства, в особенности хлопководства и животноводства, довела земельный конфликт до точки кипения в конце 1970-х. На примере Сальвадора видно, насколько жестким и масштабным было вытеснение: по оценкам исследователей, число безземельных в период с 1971 по 1980 г. выросло в два с лишним раза, с уже нестерпимых 29% до немыслимых 65%[Williams, 1985, p. 170]. Тем, кому удалось отстоять средства существования, было немногим легче: в 1975 г. 34% крестьян имели менее гектара, а 15% обрабатывали от 1 до 2 га[Dunkerley, 1990, p. 272]. Сильнее всего пострадали районы на севере и северо-востоке, которые были отданы под мясное животноводство после того, как США предоставили Сальвадору квоту на импорт и одобрили строительство завода по фасовке мяса.

В Никарагуа и Гватемале экспансия больших хозяйств и выселение крестьянских общин, занимавших ранее небольшие участки земли, проходило по схожему сценарию. В Никарагуа мясное животноводство широко распространилось в департаменте Матагальпа — в отдельных муниципалитетах пастбища занимали 95% всей земли, оформленной межеванием. Традиционные крестьяне-бедняки были оттеснены на восток к границе. Население коридора Матагальпа — Масайя оказывало большую поддержку сандинистам с середины и до конца 1970-х.

В Гватемале в 1960-е годы обедневшие крестьяне, населявшие горные районы, переселились на побережье в поисках лучшей земли. С ними практически тут же вступили в конкуренцию за землю хлопковые бароны, которые стремительно захватывали прибрежные районы. Хлопковое производство быстро вытеснило крестьянские общины, заняв 70% прибрежной земли[Williams, 1985, p. 55]. Как и в Никарагуа, эти майянские общины, притесняемые со всех сторон, стали ядром вооруженного сопротивления. Схожая ситуация наблюдалась и в Сальвадоре: самые притесняемые провинции на северо-востоке страны стали главным оплотом Фронта национального освобождения имени Фарабундо Марти.

Одних земельных конфликтов было бы, вероятно, недостаточно, чтобы обеспечить столь мощный подъем вооруженного левого движения в Центральной Америке. Есть еще одно последствие экспортного сельского хозяйства, спровоцировавшее массовое восстание сельских рабочих. Дело в том, что сахарные, хлопковые и мясные бароны, выселяя крестьян и захватывая их земли, вместе с тем привлекали на плантации все больше работников (особенно в сезон сбора урожая) с захваченных земель. Взлет спроса на рабочую силу обозначил второй фронт в борьбе угнетенных сельских групп и модернизирующихся аграрных верхов.

Спрос на труд в сфере экспортного сельского хозяйства стимулировался захватом новых территорий и ростом доходов от повышения производительности. И если выпас скота не требовал больших трудовых ресурсов, то новые плантации в них крайне нуждались, особенно в пиковые периоды производственного цикла. На примере хлопковых хозяйств можно наблюдать, как стремительно росла сезонная занятость в Центральной Америке. До середины 1950-х в регионе требовалось менее 100 тыс. работников на период сбора урожая. Спустя десять лет число сборщиков перевалило за 350 тыс., а еще через десять на плантациях убирали урожай почти полмиллиона человек[Ibid., p. 62]. Кроме того, другие этапы переработки, такие как очистка хлопка от семян, его прессовка, рафинирование сахара и фасовка мяса, создавали десятки тысяч постоянных рабочих мест.

Эти рабочие места, так же как и места на скромных производствах товаров первой необходимости, связанных с рыночным сельским хозяйством, доставались растущему числу крестьян, согнанных с земли и вынужденных переселяться в столицу и другие города. Самые уязвимые из них, заселявшие разбухающие трущобы, также пополняли ряды сезонных рабочих. В Никарагуа, например, треть собирателей хлопка приходила из крупных городов. Большая часть сбора урожая, однако, осуществлялась растущим сельским населением, теснившимся на тающих крестьянских окраинах латифундий. По всему региону те самые общины, которые притеснялись экспортным хозяйством и животноводством, отправляли на заработки сотни тысяч мужчин, женщин и детей в месяцы сбора урожая. Чем больше земли отбирал у них агропром, тем больше они зависели от сезонного заработка. Он стал незаменим в условиях, когда выжить на сокращающиеся доходы от натурального хозяйства стало невозможным. Эти деревни не просто поставляли основную массу сборщиков урожая на прибрежные плантации: доля их населения, ежегодно путешествующая на побережья, постоянно росла.

На севере Сальвадора до 70% крестьянских общин на грани выживания ежегодно уходили на поиски заработка. В Гватемале в 1960-е лишь 10–15% сборщиков хлопка прибывали из столицы, в основном же они стекались из периферийных гористых районов. К концу десятилетия более 75% сезонных отходников приходились на две западные горные майянские провинции, а большая часть работающего населения департаментов Уэуэтенанго и Киче были сборщиками[Ibid., p. 64-65].

Аграрная модернизация и классообразование

Как и можно предположить, с сезонными трудовыми мигрантами на плантациях обращались очень жестоко. Невыносимые условия труда вызвали вооруженный протест пролетаризированных работников. С конца 1960-х работники плантаций по всему перешейку начали борьбу за улучшение условий и оплаты труда. Так как предоставление даже минимальных прав и гарантий подрывало механизм получения плантаторами прибыли, верхи ответили жестокими репрессиями. По всему региону в 70-х годах наблюдалась эскалация повстанческих действий работников плантаций, а также дальнейшее присвоение земель помещиками. Не добившись выполнения своих требований мирным путем, растущее сельское движение обратилось к вооруженным действиям, чтобы защитить себя и добиться базовых трудовых и гражданских прав.

Взаимное наложение земельных и трудовых конфликтов привело к подъему леворадикального движения в регионе. Массовые партизанские восстания в Гватемале, Никарагуа и Сальвадоре возникли из предпосылок, обратных предпосылкам волны рабочих выступлений в Южном конусе. Если в Южной Америке у рабочих были позиционные рычаги давления, которые поддерживали развитие организационного ресурса, то в Центральной Америке противостояние сельских общин реваншистским верхам привело к массовому разрушению всей экономики; это разрушение осуществил новый вооруженный класс сельскохозяйственных рабочих. Примечательно, что крестьянам и аборигенам высокогорья практически не пришлось выбирать сторону — их борьба за свои общины сама была повстанческой.

Во всех трех странах кризис 1970-х вызвал мощные, но кратковременные эпизоды сопротивления рабочих пищевой промышленности. Поскольку экономика стран Центральной Америки зависела от сельскохозяйственного экспорта, забастовки работников кофейной, хлопко- и сахароперерабатывающей промышленности представляли особую угрозу. В Гватемале волнения сборщиков урожая начались в середине 1970-х. Кульминация их действий пришлась на февраль 1980 г.: тогда работники сахарного производства объявили забастовку, быстро охватившую 70 крупнейших сахарных и хлопковых плантаций, где работали свыше 75 тыс. рабочих. Помимо новых организационных структур, созданных для координации восстания, сезонные рабочие получили активную поддержку со стороны Комитета крестьянского единства (CUC), широкого фронта, созданного для борьбы за землю и защиты от притеснений со стороны землевладельцев, армии и военизированных формирований.

Забастовка имела столь разрушительные последствия, что государство вынуждено было пойти на уступки и повысить дневную оплату труда почти в три раза. Подобный протест рабочих случился и в Никарагуа. Сальвадор пережил самую сильную волну рабочих выступлений в сельскохозяйственном экспортном секторе. Здесь в середине 1970-х также произошла мощная мобилизация, в которой центральную роль играли студенты и государственные и муниципальные служащие. И вновь наиболее эффективными оказались действия сезонных рабочих плантаций. Крестьяне взяли на себя организационную инициативу и при поддержке теологов освобождения создали Христианскую федерацию крестьянских ассоциаций (FECCAS). Пользуясь ее прикрытием, работники кофейных плантаций подняли в 1977 году волну забастовок, которая продлилась несколько недель по всему побережью. Государство ответило репрессиями и силами полиции задавило протестующих.

Рабочие плантаций смогли провести эффективную мобилизацию в столь стесненных условиях благодаря организационным усилиям местных общин. Иными словами, борьбу уязвимых сезонных рабочих, которым дороже всех обходилось столкновение с верхами, поддерживали ресурсы, подготовленные в их родных деревнях на основе традиционных структур, а также возникшие в результате кооперации против алчных землевладельцев. Такие федерации, как FECCAS и CUC, поддерживали и движение против захвата земель, и забастовки, что подтверждает взаимосвязанный характер земельных и трудовых конфликтов. Точнее говоря, их поддержка показывает, как крестьянские общинные институты мобилизовали сельскохозяйственных рабочих, которые вступили в борьбу с верхами, исходя из своей позиции в экспортном сельском хозяйстве. Их решительная борьба в свою очередь вызвала крестьянские восстания, участники которых с оружием в руках дестабилизировали экспортное производство и сопутствующую ему инфраструктуру.

Яркое сочетание объединяющих и структурных сил создали плацдарм для партизанских движений. На усиление репрессий против крестьянских организаций массы отвечали усилением координации действий и сплачивались в широкие революционные коалиции, такие как Национальный фронт за народное единство в Гватемале, Народный революционный блок и Единый народный фронт действия в Сальвадоре. Они в свою очередь формировали крепкие связи с новыми вооруженными формированиями. По мере того как государственный террор, принявший характер геноцида, закрывал все возможности для открытой политической деятельности, народные коалиции и крестьянские общины пополняли ряды вооруженных повстанцев. К началу 1980-х массовое присоединение населения к партизанам привело к формированию радикальной силы, которая начала осуществлять иной тип систематического давления на верхи.

Государственное насилие лишило людей возможности использовать рычаги давления на местах производства, поэтому организованные народные массы вернулись на окраины для консолидации движения. Отступление не помешало им препятствовать верхам в преследовании своих интересов. Хотя рабочие не могли использовать свое положение в производственной цепи, угнетенные группы полностью интегрировались в революционное движение и наносили серьезные удары верхушке, участвующей в экспорте. Находясь в безопасности на контролируемых партизанами территориях, они развязали кампанию саботажа на близлежащих плантациях и ранчо, а также на инфраструктурных объектах, обеспечивающих экспортную деятельность; шоссе, мосты, дамбы электростанций, линии электропередач, порты и т.д. — все это находилось под ударом. Беспокоясь о своих инвестициях, многие представители верхов, даже не пострадавшие напрямую, бросали собственность. В Сальвадоре, где повстанческое движение было особенно сильным, владениям экспортеров сельскохозяйственной продукции был нанесен серьезный урон[Wood, 2000]. Доля экспортной сельхозпродукции в ВВП сократилась вдвое с 1975 по 1985 год и не восстановилась. Восстание изменило стратегии получения прибыли. Экономические верхи перевели инвестиции в другие отрасли, которые не зависели от сверхдешевого принудительного труда. Как показывает Элизабет Вуд, наличие рычагов давления на экономические интересы верхов и их реакция на это давление проторили путь к мирным переговорам и настоящим демократическим реформам[Wood, 2000, p. 54-67].

Синхронизация индустриальной и аграрной модернизации с проявлением структурной власти угнетенных классов в Латинской Америке служит подкреплением одного из главных тезисов «Манифеста коммунистической партии» о том, что можно назвать «революционным вызреванием». Маркс и Энгельс утверждают, что в ходе капиталистического развития старый порядок рушится, и внутри него вызревает класс, способный в свою очередь разрушить новый буржуазный порядок. Когда давление конкуренции подталкивает промышленников к концентрации производства, объединению рабочих масс под одной крышей, тогда же «пролетариат» организуется, превращаясь в класс «для себя», с общим повседневным опытом, общими врагами и бедами, — в класс, наделенный растущей и локализованной индустриальной армией, чей общественный вес способен уничтожить систему. Задача радикалов — направить этот потенциал, дать ему программу и стратегическое направление. По мере развития капиталистического производства рабочий класс набирает силу и организационную мощь, а горизонты возможностей левых расширяются. По сути, Маркс и Энгельс предсказали возникновение механизма самоусиления, который строится на циклах положительной обратной связи между структурной властью, эффективной организацией и радикальной политикой.

Траектория развития классического левого движения в Латинской Америке во многом соответствует тезису «Манифеста коммунистической партии». Стремление капиталистов конкурировать на глобальном рынке обеспечило рост потенциала левых в регионе. Нет сомнений, что достижения левых значительно превзошли достижения эпохи до импортозамещающей индустриализации. Раньше мятежи угнетенных ограничивались анклавами производства сырья, типичными для Латинской Америки. Кроме того, в ретроспективе видно, что классические левые, укоренные в индустриальном классе, значительно превзошли по результатам новое, возможно, ультралевое поколение в общем контексте «мая 1968 г.». Новые радикалы, вдохновленные духом геваристских идей, критиковали то, что считали консерватизмом традиционных левых и подталкивали маргинализированные слои населения к созданию условий для ускорения революционных перемен[Marchesi, 2017]. Революционное левое движение (MIR) в Чили, «Монтонерос» и Революционная армия народа в Аргентине и «Тупамарос» в Уругвае — звезды городской герильи — утверждали, что угнетенные группы, менее подверженные «замиряющему» влиянию традиционных партий и профсоюзов, лучше всех выражали новый «американистский» дух радикализма. Но история свидетельствует, что этот подъем был не только краткосрочным, но и неуспешным. Достижения левых — это не победы городской герильи и театральных эффектов геваризма, но результат усердной работы классических левых среди рабочих и сельских общин{XI} [15].

Достижения классических левых отнюдь не ограничиваются узкими практическими категориями. Поколение 1968 г. систематически упрекало предшественников в игнорировании различных видов неклассового угнетения. Примечательно, однако, что именно достижения классических левых по материальным вопросам открыли возможность вести борьбу за равенство полов, расовое равноправие и культурный прогресс. Без достижений в соцобеспечении и демократизации экономики и других сфер социальной жизни борьба за права женщин и коренного населения вообще бы не началась и не набрала обороты. Об этих прямых и косвенных достижениях необходимо помнить при сравнении классического левого движения и «Розового прилива».

4. Причины подъема и слабости левых «Розового прилива»

Формально «Розовый прилив» представлен левыми правительствами, которые пришли к власти в 2000-е. В них входили как новые партии и коалиции, так и обновленные традиционные партии. Они не были радикальными и тем более антикапиталистическими, но, тем не менее, стремились в значительной степени реформировать господствующую неолиберальную ортодоксию.

Возникновение «Розового прилива» следует понимать в контексте неолиберального поворота, пришедшего на смену импортозамещающей индустриализации. Если импортозамещающая индустриализация заложила основы для подъема классических левых, то ее закат, вызванный экономической либерализацией, заложил основу для появления современных левых. Помимо описанных выше политических проблем, индустриализация, проводимая государством по централизованному плану, упёрлась в ряд экономических противоречий. Столкнувшись с неустранимым торговым и бюджетным дефицитом, государственные чиновники выбрали путь рыночных реформ, которые и спровоцировали социальные и политические конфликты, обернувшиеся через пару десятков лет подъемом «Розового прилива». Неолиберализм привел к беспрецедентному уровню социальной неустроенности и нестабильности. Массовая маргинализация и народное сопротивление подняли политическую волну, которая обеспечила левым победу на выборах. Вместе с тем, неолиберальный поворот связал руки «Розовому приливу», закрепив социально-экономическую отсталость, что в конечном итоге помешало проведению более радикальных преобразований и лишило его лидеров дальнейших побед на выборах.

Ключевые неолиберальные преобразования

Вероятно, главная черта латиноамериканского поворота к неолиберализму — это открытие местной экономики для глобального рынка. Местные производители оказались в условиях международной конкуренции, в которой выжили лишь самые эффективные отрасли. Это привело не столько к общей деиндустриализации, сколько к высокой фрагментированности и несбалансированности производственного сектора. Некоторые отрасли, утратив защиту тарифных барьеров и кредитных льгот, просто перестали существовать. В иных случаях старые промышленные комплексы распались, и лишь отдельные отрасли, повысившие производительность в эпоху импортозамещающей индустриализации, остались на плаву. По мере того как дробился и приватизировался государственный сектор, инвесторы выбирали перспективные заводы, модернизировали их для обеспечения конкурентоспособности и даже расширяли. Оба явления — полное уничтожение некоторых отраслей и фрагментация индустриальных комплексов на отдельные предприятия — истощили силы рабочего класса.

Либерализация торговли, утрата государственной поддержки и приватизация сразу же привели к резкому росту уровня безработицы и частичной занятости. По мере того как предприятия закрывались или их работа «рационализировалась», сотни тысяч работников оставались без работы в одночасье. Статистика устрашает. Самые ощутимые сокращения наблюдались в Аргентине, которая раньше могла похвастаться практически стопроцентной занятостью населения. Согласно официальной статистике, безработица за первые пять лет с начала 1990-х выросла в два раза с 6 до 12%. К 2000 г. она достигла 15%, а после финансового кризиса и девальвации — почти 20%. В Боливии с проведением структурных реформ и либерализации безработица выросла в 2001 г. до 9% , с 3% десятью годами ранее. За тот же период число безработных в Эквадоре выросло в два раза, достигнув к концу 1990-х 14%. И речь идет не о краткосрочных кризисах. Средний уровень безработицы составлял порядка 15% с середины 1990-х до середины нулевых в Аргентине и порядка 10% в Эквадоре.

Официальная статистика Венесуэлы также поражает. С начала рыночных реформ уровень безработицы ни разу не опускался ниже 7,5%, достигнув 15% к концу 1990-х. В среднем этот показатель на протяжении полутора десятка лет составлял 12%, вплоть до утверждения чавизма. С приходом к власти правительств «Розового прилива» многим удалось снова найти работу. Но уровень безработицы говорит о глубине кризиса: в 2015 году в Аргентине, когда киршнеризм проиграл выборы, и до заключительной катастрофы в Венесуэле в обеих странах уровень безработицы составлял 8%. Что ещё хуже, сокращение безработицы происходило в основном за счет теневого сектора.

Повседневная жизнь рабочего класса была еще более суровой, чем может показаться по приведенным цифрам. Огромная масса людей потеряла средства к существованию, но еще большая часть оказалась вынуждена искать их в теневом секторе экономики, который стремительно разрастался. В Аргентине свыше двух пятых трудоспособного населения работали неофициально в качестве неучтенных работников в растущих как грибы микропредприятиях или в качестве неквалифицированных «внештатников» в мелких магазинах и предприятиях сферы услуг. За десять лет киршнеризма государству не удалось справиться с теневой занятостью, уровень которой составлял 37% в 2015 году, когда неоперонисты проиграли выборы. В Боливии накануне победы Моралеса в 2005 году 70% экономически активного населения трудилось в теневом секторе. И здесь побороть этот феномен не удалось. В 2014 году (последний год, за который доступна статистика) почти три пятых трудоспособного населения все еще было занято на неофициальной работе.

Реформы Корреа в Эквадоре вообще никак не повлияли на теневую экономику: неофициальная занятость и на момент его инаугурации, и на момент ухода с поста составляла 57%. В целом это же верно и для Венесуэлы. После структурных реформ конца 1980-х теневая занятость выросла с одной трети до половины трудоспособного населения к моменту прихода Чавеса к власти. Показатель продолжал повышаться, когда экономическая верхушка парализовала нефтепромышленность. После того как боливарианское правительство взяло нефтяную отрасль под свой контроль, реформами удалось несколько сократить теневой сектор, но незначительно, с максимальных 58% до чуть менее 50% к 2014 году. В целом подавляющее большинство трудящихся в странах «Розового прилива» с проведением рыночных реформ оказалось в нерегламентированных и негарантированных трудовых отношениях; в этих условиях продолжает работать почти половина трудящихся.

Устойчивая безработица и растущая зависимость от теневого сектора экономики разрушили рычаги влияния рабочего класса. В условиях конкуренции за официальные стабильные рабочие места, число которых постоянно уменьшалось, большинству трудящихся оставалось довольствоваться неофициальным и нестабильным заработком. В сложившейся ситуации они не могли воспользоваться своей позицией в цепи производства, чтобы изменить ситуацию. Избыток квалифицированных сотрудников не позволял требовать улучшений условий труда даже в процветающих секторах промышленности. Иначе говоря, когда призывы к солидарности и общие организационные усилия ничем не увенчались, возможность коллективного выступления против новых суровых условий исчезла. Бастовать в таких условиях было самоубийством. В итоге реальность, обусловленная либерализацией, лишила рабочих практически всех возможностей использовать свое положение на рынке труда, чтобы требовать уступок как коллективно, так и в индивидуальном порядке.

Уход капитала в отрасли, которые относительно защищены от трудовых выступлений, отражается в уровне инвестиций в новое оборудование. По сравнению с периодом импортозамещающей индустриализации его снижение очень значительно. В Эквадоре и Боливии, где и раньше индустриализация шла слабо, инвестиции в оборудование и технологии остались на низком уровне. В Аргентине экономическая верхушка выделяла еще более незначительные средства на новое оборудование, хотя приватизация отражалась в статистике как номинальный рост валовых вложений в основные фонды. И пусть было потрачено много средств на модернизацию здоровых отраслей, реальное накопление капитала планомерно снижалось с середины 1970-х и на протяжении 1990-х. Валовое накопление капитала достигло максимума в 31% в 1976 году; к 1990-му оно упало до 14%. Показатель несколько улучшился, но не превышал 20% валового продукта до 2006 г. В Венесуэле в неолиберальной период также наблюдалось резкое снижение инвестиций в машиностроение. С середины 1970-х по начало 1980-х государство следило, чтобы инвестиции в новые технологии и оборудование составляли 13% от ВВП, однако после структурных реформ во второй половине 1980-х капитальные вложения в годовом измерении сократились почти вдвое.

Естественно, с оттоком инвестиций доля промышленной продукции в валовом производстве по всему региону сократилась. В странах «Розового прилива» падение было очень резким. Промышленное производство в Аргентине, которое в лучшие годы достигало более трети ВВП, упало за двадцать лет до четверти — и так и не оправилось. Что существенно, за цифрой 25% скрывается резкая поляризация нескольких развитых, высокоэффективных отраслей с одной стороны — и неустойчивого множества мелких разрозненных фирм на грани закрытия с другой[Kosacoff, 1993]. В Венесуэле доля промышленной продукции достигала 22% до рыночных реформ; с избранием Чавеса показатель упал до 17% и продолжает падать.

В сочетании с ростом теневого сектора указанные перемены привели после 1980-х к резкому падению численности профсоюзов во всем регионе. Этот феномен не только не обошел стороной страны «Розового прилива», но и во многом оказался в них наиболее выраженным. Показатели упали до уровня начала XX века. Профсоюзное движение не оправилось и с приходом к власти левых. Поражает то, что произошло в Аргентине. В 1970-х в профсоюзах состояла половина всех рабочих; к 1990 г. — лишь одна пятая[Roberts, 2014, p. 100]. Согласно данным Международной организации труда, десять лет киршнеризма увеличили число профсоюзных рабочих до 30%, но с тех пор этот показатель падает. Боливия и Венесуэла также пережили резкое ухудшение в сфере трудовой организации: сокращение числа профсоюзных рабочих находится в диапазоне от одной трети до половины. В эпоху импортозамещающей индустриализации и подъема промышленного производства в горнодобывающей и нефтяной промышленности профсоюзная численность достигла своего пика и составляла до четверти и более всех рабочих; в 1990 г. всего лишь 9% боливийских и 13% венесуэльских рабочих состояло в профсоюзах[Ibid.].

Если учитывать низкий уровень профсоюзной активности, растущий теневой сектор и фрагментацию промышленности, неудивительно, что рабочие региона потеряли способность к коллективному действию даже в целях экономической самозащиты, не говоря уже о повышении оплаты труда. Несмотря на неполноту и отчасти ненадежность имеющихся данных, можно с уверенностью сказать, что рабочие были не в состоянии ответить эффективной мобилизацией на разрушение системы занятости. Когда кризис и структурные реформы в Аргентине обрушили уровень жизни, профсоюзы не оставались полностью пассивными. В 1980-х гиперинфляция вынудила рабочих настойчиво требовать пересмотра заработной платы: в этот период ежегодно происходило около пятисот рабочих конфликтов в год. Их было особенно много в последние годы того десятилетия, когда падение реальной зарплаты происходило особенно стремительно[16]. И хотя протест 1980-х не сопоставим по размаху с движением 70-х, все же он указывает на сохранность значительных объединяющих сил.

К 1990-м способность к мобилизации необратимо пошла на спад под влиянием приватизации, дезинтеграции и роста «гибких» форм занятости. Некогда сильное трудовое движение перонистов смогло организовать только 330 акций в год. Во второй половине 1990-х, когда были сокращены сотни тысяч рабочих мест, а зарплаты фактически заморожены, в год происходило всего 110 производственных конфликтов. Потеря объединяющих и мобилизационных сил в производственном секторе, очевидно, объяснялась общим ослаблением положения рабочих; число производственных конфликтов сократилось почти вдвое. Крах трудовой мобилизации в других странах «Розового прилива» также носил удручающий, хотя и не столь экстремальный характер. В Боливии среднее число ежегодных забастовок сократилось с 240 до 100, в Эквадоре со 100 до 40. В Венесуэле в 1990-х трудовой мобилизации фактически не наблюдалась — в самый активный 1992 год произошло всего 15 мелких забастовок.

С тех пор в большинстве стран «Розового прилива» рабочее протестное движение еще больше сократилось. По сути, рабочий класс даже при левых правительствах оставался без средств систематического давления и не мог восстановить организационные ресурсы, необходимые для наращивания объединяющего потенциала и готовности к борьбе. Только в Аргентине благодаря заметному экономическому подъему, вызванному девальвацией 2002 г. и ее умеренно-протекционистскими последствиями, наблюдался подъем рабочего протеста. В 2007-м профсоюзы, окрепшие за пять лет левых у власти, организовали более тысячи акций[17]. Эта цифра может ввести в заблуждение, так как хотя при Киршнерах государственная гарантия коллективных договоров усилила способность профсоюзов к объединению, забастовки устраивались в целях стабилизации зарплат[18].

Тем не менее, неолиберальная реструктуризация, лишившая рабочих возможности осуществлять позиционное давление, не смогла свести на нет подрывной потенциал угнетенных. По мере маргинализации труда народные массы выработали иные эффективные организационные ресурсы для мощной дестабилизации. Неолиберальные кризисы и нестабильность толкали растущий неофициальный сектор и уязвимые слои населения на борьбу, поскольку возможности сопротивления промышленного пролетариата иссякли. Рост протестного движения привел к возникновению мощных движений, которые, не имея структурной власти, пользовались иными формами давления.

5. Неолиберальный кризис и ремобилизация низов

Неолиберальная перестройка промышленности и социального обеспечения привела к социальной маргинализации, которая способствовала ремобилизации народных масс против верхов. Однако экономическая деградация и социальная маргинализация не могли напрямую подстегнуть организацию и мобилизацию левых. Действительно, народным массам потребовалось более пятнадцати лет, чтобы восстановить свое реальное влияние. Возвращение революционной мобилизации угнетенных потребовало длительной подготовки новой инфраструктуры для политической мобилизации. Парадоксальным образом сила новых классов основывалась не на структурных рычагах влияния в экономике, а на уничтожении этих рычагов. На угрозу маргинализации массы ответили серией протестных циклов, в ходе которых была создана, расширена и скоординирована новая форма эффективной организации. Эта объединяющая сила оказалась достаточной, чтобы сместить неолиберальные правительства и заменить их на партии «Розового прилива». Но в отсутствие структурного основания народное движение было обречено на истощение организационных ресурсов, а это рождало опасность сворачивания реформ государственной верхушкой.

Циклы протеста и организационный подъем

Социальное опустошение, произведённое рыночными реформами, толкало население на протесты, связанные с уровнем жизни. Исключённые из производственного процесса, отрезанные от государственной поддержки и социального обеспечения, широкие слои рабочих и бедноты повели независимые кампании борьбы за материальные блага, большей частью не связанные с работой и производством. Бывшие клиенты и избиратели патронов, представлявших правительства модернизаторов, будучи отвергнуты неолиберализмом и вынуждены ютиться по краям официального рынка труда, создавали новые организации или перестраивали старые, чтобы оказывать давление на власть. Они требовали доступа к базовым социальным услугам, коммунальных субсидий, строительства инфраструктуры, доступного жилья, требовали свободы без опаски заниматься полулегальной деятельностью или же просто социального пособия. Без позиционных рычагов влияния такие требования опирались на подрывную деятельность, на причинение ущерба через прямое действие, что, в свою очередь, требовало укрепления существующих уз солидарности.

В Боливии, например, бывшие шахтеры, перешедшие на выращивание коки, перекроили на новый лад объединения рабочих и крестьян, созданные корпоративистскими правительствами во времена импортозамещающей индустриализации, и обратили их на защиту от кампаний по истреблению посевов. В Венесуэле обитатели трущоб создали объединения для защиты и поддержки своих районов и борьбы за доступный транспорт. В Аргентине семьи безработных перекрывали дороги и требовали от государства мер социального обеспечения. Эти первоначальные защитные меры антинеолиберального сопротивления стали организационными кирпичиками, которые заложили основу для возникновения более широкого объединительного потенциала; впоследствии массы воспользуются ими, чтобы свергнуть неолиберальные правительства.

Вторая волна рыночных реформ усилила маргинализацию и подорвала способность государства реагировать на нужды населения, в результате чего протестное движение усилилось. Оборонительные движения и местные организации стали кооперироваться с коллегами, их требования приобрели более наступательный характер. С усилением мобилизации низовые организации стали создавать протестные блоки, которые объединялись вокруг политических требований национального масштаба. В процессе расширения и координации способность угнетенных к объединению совершила качественный скачок. Возникли широкие фронты с разной степенью спайки участников. Они повели борьбу против резонансных проектов экономической либерализации, реагировали на ухудшение экономической ситуации или выступали против правительства в целом.

В Боливии сельские лиги, конфедерации рабочих, которые приняли в свои ряды работников неформального сектора, и объединенные советы бедных районов обеспечили поддержку местным выступлениям за право на воду. В результате начались национальные демонстрации, которые привели к отставке президента во время «газовой войны» 2003 г.{XII}. Боливийское массовое движение достигло максимальной степени организованности, создав крепкий базис для новой партии «Движение к социализму», которая, возглавив протест, привела Эво Моралеса на пост президента и с тех пор стала гегемоном в стране. В Аргентине безработные пикетерос устраивали массовые беспорядки, организовывали массовые собрания для координации действий и в итоге сформировали мощный фронт, в который помимо профсоюзов вошли квартальные и районные низовые организации. Во время финансового кризиса 2001—2002-х годов они буквально парализовали страну, установив блокаду дорог и сконцентрировав силы вокруг столицы. Затем они помогли Киршнеру стабилизировать правительство, поскольку именно ряд федераций пикетерос был ключевой базой поддержки неоперонизма.

В Венесуэле процесс шел несколько иначе. Поначалу протестное движение в бедных районах и полулегальные объединения подготовили почву для первого избрания Чавеса в 1998-м. Затем во время Боливарианской революции антинеолиберальные протестные организации вывели объединительный ресурс на новый уровень, мобилизовавшись на защиту радикализующегося правительства от нападок верхов общества.

От независимой борьбы к популистскому клиентелизму

Несмотря на успешное внедрение левых во власть, массовые движения очень скоро оказались зависимы от государства и утратили свою подрывную силу. Можно назвать три причины такого исхода. Во-первых, движения неминуемо стали выдыхаться из-за необходимости постоянной и затратной мобилизации. Во-вторых, требования пособий и перераспределения бюджета, которые питали подъем, были частично выполнены новыми правительствами в виде новых программ социального обеспечения; подобные программы распределялись через структуры движения. В-третьих, мобилизация в той степени, в которой она имела место, вскоре сместила фокус с боевого протеста, нацеленного на свержение неолиберализма, в сторону волнений, инициированных сверху и используемых для защиты правительств «Розового прилива». Вместе эти три фактора ослабляли и демобилизовали массовое протестное движение, лишали его независимости. У активистских организаций не только наступил спад мобилизационных способностей; подчинение интересам «своих» правительств и включение в партийные структуры означало, что они стали зависеть от государственных, а не собственных ресурсов, завоеванных в борьбе не только за благополучие своих участников, но и за выживание как организации.

Находясь в маргинализованном положении, народные организации соглашались на такие условия. Отрезанные рыночными реформами от экономических институтов, важных для верхов, они оказались в подчиненном положении по отношению к левым властям и их посредникам. Не имея возможности развернуть структурное давление, они поставили свое движение на службу правительствам «Розового прилива». Эти правительства не просто манипулировали своими сторонниками. Они были зависимы от социальной базы народных организаций, и потому старались максимально удовлетворить их требования; поражение на этом фронте означало бы поражение на выборах. Современные левые Латинской Америки, таким образом, оказались втянуты в цикл клиентелизма, который позволял сохранять статус-кво, но не давал двигаться дальше. Правительства придали народным организациям официальный характер и через них стали распределять сырьевую ренту среди своих сторонников, тем самым обеспечивая уровень организации, необходимый для голосования на выборах и отражения политических угроз. В обмен массы получали гарантию существования организаций, которые создавались не только для защиты правительств «Розового прилива», но и для облегчения материального положения своих членов. Разумеется, имея слабые социальные позиции и находясь в подчиненном положении, бывшие активисты не могли выступать с более радикальными требованиями. «Розовый прилив» увяз в неолиберальной модели развития, хотя и создал улучшенную систему распределения благ. Боливарианская революция в Венесуэле и подъем неоперонистского популизма в Аргентине лучше всего иллюстрируют трансформацию мощных восстаний в зависимые клиентелы, а также то, что такое превращение усугубило изначальную социально-экономическую неустойчивость «Розового прилива».

Венесуэла: от цунами к ручейку

Толчком к подъему радикального боливарианского популизма послужил мятеж, случившийся в феврале 1989-го и получивший название «Каракасо». Эти массовые выступления стали провозвестником антинеолиберальных мобилизаций, который через десять лет привели к серии электоральных побед «Розового прилива». Восстание, поднятое безработными и рабочими неформального сектора из столичных трущоб, было направлено против переизбранного социал-демократа (от партии “Acción Democratica”, «Демократическое действие») Карлоса Андреса Переса, звезды политики, прославившегося широкими жестами в свое правление, пришедшееся на нефтяной бум 1970-х. В 1980-х его кампания также опиралась на популистскую платформу, осуждая неолиберальные реформы и политические условия международных кредитов как «нейтронную бомбу, убившую людей и оставившую невредимыми здания». Перес был главной фигурой в партийной системе, установленной Пактом Пунтофихо, соглашением о разделении власти, которую AD заключила со своими соперниками из христианско-демократической партии (COPEI). Этот пакт был результатом спорной редемократизации 1958 г. и закреплял квази-корпоративистскую систему, при которой государство в обмен на поддержку рабочих обеспечивало организацию профсоюзов и гарантировало коллективные трудовые договоры. При режиме Пунтофихо официально трудоустроенные работники получали щедрые зарплаты, которые с 1960 г. до середины 80-х гг. росли быстрее производительности[Di John, 2009, p. 51].

Хотя система, принятая пактом, уже трещала по швам к концу 1980-х, Перес повел неолиберальную атаку на венесуэльский нефтяной корпоративизм. Свой второй срок Перес начал с проведения тех самых крайне прорыночных реформ, рекомендованных МВФ, против которых он и вёл кампанию. Пересовская программа, печально знаменитый «пакет» реформ (paquete), предвосхитила ставший общим для латиноамериканских популистов приём «исчезающей приманки» или неолиберализма исподтишка. «Пакет» усилил уязвимость растущего класса работников неформального сектора, поставив их базовые потребности в зависимость от рынка[Stokes, 2001]. Меры Переса ускорили приватизацию, обеспечили повышение НДС, привели к еще большей либерализации торговли и отмене субсидий. Тогда самое неустроенное население, городская беднота, вышла на улицы. Для восстановления порядка Перес приказал военным стрелять на поражение. В ходе «Каракасо» тысячи человек были убиты, и это при том, что сотни жертв остались неучтенными.

Восстание имело три важных последствия, приведших к установлению боливарианского режима. Во-первых, оно забило последний гвоздь в гроб партийной системы AD-COPEI. С принятием неолиберального курса огромное число людей осталось без работы; ресурсы, которые поддерживали связи рабочих с государством, были подорваны, в особенности пострадали связи с профсоюзами, в свое время налаженные партией социал-демократов. Все больше представителей рабочего класса, ютившихся в лачугах на холмах, окружавших роскошный центр Каракаса, оказывались отрезаны от двухпартийной системы, якобы представлявшей их интересы. Во-вторых, городская беднота усилила организационные усилия на местах. В условиях, когда большая часть рабочего класса не имела связи с традиционным представительством в органах власти, радикалы и коммунистические активисты стали создавать локальные объединения, как легальные, так и не совсем легальные, налаживавшие взаимопомощь и защиту социальных учреждений. Эти маргинализованные, но организованные группы заложили основу социальной поддержки Чавеса. Когда от системы Пунтофихо остались одни клочья, верхи поняли, что не в состоянии заручиться согласием этих групп. Наконец, события «Каракасо» активизировали слой националистически настроенных офицеров среднего звена, которым пришлось подавлять восстание. Именно после подавления восстания Чавес и его сторонники стали задумываться о захвате власти и восстановлении «прогрессивно-националистического» режима. Примечательно, что новый популистский радикализм Чавеса возник при поддержке тех самых групп, которые ему было приказано подавить. Он критиковал неолиберальный поворот старого режима как лицо, к нему не принадлежащее, что выгодно позволило ему включить неофициально занятых в правящую социальную коалицию.

На рубеже веков начался процесс глубокой трансформации, подстегиваемый повторяющимися попытками социальной верхушки сместить Чавеса, за которыми последовала мобилизация, защищающая его правление и радикализующая на каждом шагу ход реформ[Cicciariello-Maher, 2013]. После неудачной попытки государственного поворота в 1992 году Чавес сказал два знаменитых слова — «пока что», — показав, что его успех — дело времени; через шесть лет его только что не усадили в президентское кресло. Все те же работники неформального сектора, восставшие в 1989-м и поддержавшие приход Чавеса к власти, теперь требовали выполнения неопределенных обещаний побороть бедность и коррупцию, ради чего они голосовали. Чавес набрал 56% голосов, при этом ни AD, ни COPEI не выдвигали своих кандидатов, так как чувствовали массовую враждебность к принципам Пунтофихо.

Взяв краткий «отпуск», использованный оппозицией для реорганизации, социальные верхи, которым не на шутку угрожала новая конституция, перешли в наступление. После победы Чавеса на следующих выборах с 60% голосов при поддержке не слишком стройного Движения за пятую республику его оппоненты спровоцировали уличные беспорядки с жертвами, за которыми в апреле 2002 г. последовал государственный переворот. Верхи использовали техническое и бюрократическое превосходство для проведения длительного и разорительного локаута стратегически важной нефтяной промышленности в конце того же года, и, учитывая прежние неудачи своей непарламентской тактики, запустили в 2004 г. кампанию за проведение референдума, чтобы сместить Чавеса на законных основаниях.

Каждый шаг все больше активизировал сторонников Чавеса, подталкивая их к организации и мобилизации, которые в свою очередь обеспечивали им все большее влияние на боливарианскую социальную политику. В ответ на государственный переворот сторонники Чавеса, задействовав районные структуры, подтянулись в столицу, встретили путчистов массовым протестом и содействовали возвращению Чавеса к власти с помощью верных ему военных. Успех чавистов способствовал еще большему вовлечению народных масс в политическую жизнь; во время забастовки работодателей в 2003—2004-х годах они ответили мобилизацией на рабочих местах, в особенности в нефтяной промышленности, где благодаря находчивости и самоуправлению рабочим удалось запустить производство. Правда, прежде чем это произошло, экономической верхушке удалось снизить объем производства на 8% и опрокинуть положительные подвижки в снижении уровня бедности. На этот раз действия рабочих-боливарианцев в борьбе против экономической верхушки привели к формированию новой трудовой конфедерации — Национального союза трудящихся Венесуэлы (UNT), который фактически вытеснил корпоративистскую Конфедерацию трудящихся Венесуэлы (CTV), занявшую во время локаута сторону работодателей. UNT требовал радикальных реформ — введения рабочего контроля и совместного управления на производстве, а также оформленного трудоустройства для непостоянно занятых[Ellner, 2018].

Последний раз народная сила явила себя в 2004 году, когда чависты организовали мобилизацию в защиту боливарианского режима и разгромили правых, объявивших кампанию за отзыв президента, обеспечив на 2 млн. человек больше голосов по сравнению с президентскими выборами 2000 г.

Из сказанного можно сделать однозначный вывод: политическое выживание Чавеса зависело от консолидации организационной силы его сторонников и выполнения их требований. В том же году Чавес объявил, что его революция будет по сути социалистической. Боливарианский «социализм XXI века» держался на двух столпах: универсальном соцобеспечении и перестройке институтов политического участия. Чавес ускорил перераспределение нефтяных доходов, которые на протяжении пяти лет неуклонно росли, так как локаут был преодолен и мировые цены на сырье поднялись. Социальные расходы на душу населения в этот период увеличились в два раза. С такими вливаниями твердой валюты боливарианский режим принял ряд социальных программ, так называемых misiones, которые вводили всеобщее бесплатное медицинское обслуживание, бесплатное среднее, средне-специальное и высшее образование для всех возрастов и массовое распределение льготных продуктов питания.

Cоциальное обеспечение, выведенное за пределы рыночной логики, естественным образом поддерживало верность народа правительству. На таком основании боливарианский режим воссоздал корпоративистскую модель: средства от нефтяной торговли оплачивали непосредственную связь государства с неофициально занятыми представителями рабочего класса. Для вливания своего расширенного клиентелизма в систему органов управления Чавес создал две важные объединяющие структуры: Единую социалистическую партию Венесуэлы (ЕСПВ) и коммунальные советы. Обе структуры представляли собой гибридные организационные модели: они совмещали горизонтальные механизмы участия на низшем уровне и принятие решений на высшем уровне, партийным руководством и государством[Ellner, 2014].

Этот боливарианский социалистический проект был чреват серьезной опасностью. Во-первых, зависимость от нефти ставила народное благосостояние в зависимость от капризов мирового сырьевого рынка. Поэтому, когда цены на нефть стали падать, особенно заметно в 2009 и 2015 гг., вместе с ними стали падать и социальные расходы. Экономический и социальный кризис, вызванный сокращением дохода от нефтепродажи, испытывал городскую бедноту на верность боливарианской системе. Эту верность подрывала бюрократизация партийных институтов и институтов местного самоуправления, которая способствовала коррупции и укреплению консервативного электората. Хотя ЕСПВ и коммунальные советы выросли из низовой политической активности, в конечном итоге власти и новая верхушка направляли их деятельность решениями сверху.

В условиях ухудшающейся экономической ситуации и отчуждающей вертикальной централизации, которые сказывались на рядовых чавистах, новый режим пришел к массовому крушению иллюзий и отказу от лояльности еще до внезапной смерти Чавеса и разочаровании в его политически неловком преемнике Николасе Мадуро. После обвала экономики в 2015 году, который, как и следовало ожидать, более всего ударил по работникам неформального сектора и их семьям, чавизм не смог ни проявить политической инициативы, чтобы перейти к радикально новой модели развития, ни мотивировать своих сторонников встать на защиту режима от усиливающихся атак с правого фланга.

Рецессия, вызванная обвалом цен на нефть, резко обострилась в 2014 году. В 2015 году добыча упала почти на 6%, а в следующие два года этот показатель продолжил снижаться. Инфляция в 2015 г. выросла с 60 до 120%, а затем шагнула в область пятизначных цифр. Острый дефицит, установленный потолок потребительских цен, множественность валютных курсов — все вместе привело к возникновению безжалостного черного рынка товаров и долларов, что нанесло мощный удар по уровню жизни бедного населения. Оппозиция использовала кризис, чтобы перейти в наступление, начав с ожесточенных уличных демонстраций. Кульминацией событий стала победа правых на выборах в конгресс в декабре 2015 г.: большинство голосов получил блок «Круглый стол демократического единства» (MUD). С тех пор страна с экономикой в состоянии свободного падения и беспрецедентным уровнем бедности находится в патовой ситуации, которая ещё более усугубляет кризис. Заручившись поддержкой судебной системы для блокировки оппозиционной кампании по отзыву президента, Мадуро организовал Конституционную ассамблею, на которую смогла опереться ЕСПВ, несмотря на снижение поддержки. Чтобы удержаться у власти в условиях тотального коллапса, президент использовал новые электоральные правила, неспособность правой оппозиции преодолеть разногласия по ключевым вопросам и деморализованность чавистов (левой оппозиции).

Аргентина: перонистский гигант возвращается на глиняных ногах

Случай Аргентины во многом пересекается с опытом Венесуэлы. Если в Венесуэле «Каракасо» обнажил затяжной кризис неолиберализма и традиционной партийной системы, то в Аргентине народное движение набирало обороты в 1990-е и достигло кульминации в декабре 2001 г., разразившись народным восстанием и политическим коллапсом. В то же время опыт «Розового прилива» в Аргентине существенно отличался от венесуэльского; прежде всего отличие заключалось в том, что старая партийная система не была полностью уничтожена, так как новые реформаторы представляли обновленный перонизм — главное явление послевоенной аргентинской политики. Соответственно левому движению пришлось приложить ещё больше усилий, чтобы добиться серьёзных уступок. Новый режим, в свою очередь, не пересматривал основания своей политической платформы и не менял представительные органы государства.

Как и в Венесуэле, причиной взрыва народного гнева против правящего класса в Аргентине стали трудности, вызванные рыночными реформами. Свободная торговля, отказ от регулирования и приватизационная политика ортодоксального перониста Карлоса Менема довели бедность, неформальную занятость и безработицу до беспрецедентного уровня. При импортозамещающей индустриализации Аргентина ближе всех стран региона подошла к стопроцентной занятости. К концу 1990-х половина населения находилась за чертой бедности, безработица достигла 20%, и более половины трудящихся работали неофициально. Особенно пострадали рабочие в таких отраслях, как строительство и промышленность: более половины работников этих сфер на момент коллапса не были трудоустроены.

Начиная с конца 1990-х, масса рабочих и их семей, оставшись без работы или будучи вынуждены искать работу безо всяких гарантий в теневом секторе, инициировали серию восстаний, которые набирали масштаб и, в конце концов, привели к блокаде столицы в конце 2001 г.

Меры «строгой экономии» были поддержаны обеими ведущими партиями — перонистами и Гражданским радикальным союзом (ГРС) с целью получить кредиты МВФ для поддержания долларового паритета местной валюты; в результате на улицы вышли даже средние слои Буэнос-Айреса и других крупных городов. Когда в декабре 2001 г. правящий альянс во главе с ГРС вновь привлек к руководству архитектора рыночных реформ 1990-х и заморозил банковские счета, чтобы избежать панического изъятия средств, столица взорвалась, охваченная страхом грядущей девальвации. Восстание, в ходе которого десятки человек погибли и сотни получили ранения, вынудило президента от ГРС бежать; в течение недели три временных президента сменяли друг друга.

Официальные промышленные профсоюзы либо бездействовали, либо поддерживали либерализацию, поэтому мобилизацию возглавили безработные. Их главной тактикой стала блокировка дорог с требованием выплаты пособий по безработице. Изначально пикетерос были сосредоточены в провинциальных городах, которые полностью зависели от закрывшихся заводов. Опираясь на связи с соседями и бывшими коллегами, тысячи людей, внезапно оставшихся без работы, перекрывали важные трассы и требовали пособий. Опасаясь, что эти акции могут негативно сказаться на стабильности и без того шаткой неолиберальной программы, власти согласились на разовые пособия. Однако это лишь укрепило объединительный потенциал пикетерос: они расширили применение успешной тактики[Garay, 2007, p. 301-308].

По всей Аргентине безработные перекрывали дороги, рассчитывая на поддержку населения. Движение пикетерос стало массовым и постепенно охватило административные и экономические центры страны. Весь конец 1990-х движение укрепляло свой объединительный потенциал, создавая региональные, а затем и национальные федерации. Как показывает Эдуардо Сильва, в 1997 г. было организовано 140 полных перекрытий магистралей, большей частью во внутренних районах страны[Silva, 2009, p. 83]. К 2002 г. их было свыше 2300; в них принимало участие в среднем 2000 протестующих, причем более половины акций прошли в центре страны вокруг Буэнос-Айреса[19]. Главным образом именно движение пикетерос и вызванная ими дестабилизация и свергла старый режим.

Народное восстание под лозунгом «que se vayan todos» ( «пусть проваливают все») уничтожило широкие сегменты существующей партийной системы и вынудило перонизм перестроиться, чтобы выжить. Нестор Киршнер занял президентское кресло, набрав всего 22% голосов на досрочных выборах в июле 2003 г. Хотя мобилизация пикетерос несколько сбавила обороты, к середине года столица пережила 120 перекрытий дорог, а провинция Буэнос-Айрес — 194. Для стабилизации ситуации и укрепления своего шаткого положения новое правительство сделало демобилизацию масс своей приоритетной задачей. Чтобы убрать пикетерос с дорог, Киршнер расширил реформы временного правительства. В основном они сводилось к консолидации разовых пособий в единую программу социального обеспечения и занятости (Plan Jefes y Jefas de Hogar) и выборочной передаче управления соответствующими фондами организациям безработных в обмен на политическую поддержку. К 2002 году программа охватила 1,5 млн семей и составила 7,5% федерального бюджета[Giraudy, 2007, p. 33—55]. Переход на консолидированную и самоуправляемую систему выплаты пособий вкупе с другими важными реформами сыграл огромную роль в демобилизации пикетерос.

Дефолт и мощная девальвация, осуществленные временным правительством, дали столь необходимый толчок экспорту и создали новый источник ресурсов для социальных программ. Когда в 2003 г. цена на сою и другие базовые продукты начала расти, новое правительство подняло налоги на экспорт и направило вырученные средства в казну. За год с момента избрания Киршнера мировая цена на сою выросла в два раза; в 2007 г., когда цена снова поползла вверх, он повысил налог со скромных 13,5%, установленных временным правительством (при Менеме он падал до ничтожных 3,5%), до 35%. Именно в этот период социальные расходы на душу населения выросли на 50%. Поскольку число рабочих мест неуклонно росло — безработица к 2006 году сократилась вдвое — значительная часть социальных средств стала выделяться на новую программу выплат малоимущим семьям на каждого ребенка (Asignación Universal por Hijo, AUH), учрежденную в конце 2009 г. К 2013 г. 2 млн. бедных семей, то есть примерно треть всех домохозяйств, получала самые высокие пособия в Латинской Америке [Salvia, Vera, 2013].

Быстрый возврат к росту и расширению социальных программ имел важные политические последствия. Во-первых, партия и государственные институты трансформировались лишь частично. Если антиперонистские либеральные партии потерпели крах, то перонистская Хустисиалистская партия перестроилась. В условиях роста благосостояния неопопулисты получили доминирующее положение среди последователей перонизма. Обеспечив социальную стабильность и укрепив режим, жена Киршнера, Кристина Фернандес, победила на выборах, вторых за 2011 г., с разгромным преимуществом. Хотя традиционные фракции перонизма были ослаблены восстанием и мобилизацией 2001–2002 гг., экономический рост и стабилизация способствовали восстановлению центров власти перонистов старой гвардии. Они смогли открыть новый фронт против электорального перевеса киршнеристов, а также их новых патронажных систем.

К 2015 г. перонисты сформировали мощный блок местных каудильо и бюрократов, набрав более пятой части голосов. Старая либеральная оппозиция, напротив, потеряла какую бы то ни было возможность конкурировать за власть: и если несколько новых радикальных лидеров удерживали региональную власть, то на государственном уровне кандидаты едва преодолели 10%-ный барьер как в отборочном голосовании, так и на выборах. Кандидаты выступали от своего лица, партия отходила на второй план или вступала в сделки с новой оппозицией.

Во-вторых, социальные фонды, распределявшие пособия адресно и под определенные условия, не только способствовали демобилизации большей части пикетерос, но и поощряли вступление в киршнеристскую популистскую коалицию. Новый клиентелизм оказался выгоден широким слоям неформально занятых; он поглощал организации безработных, лишая их независимости и воинственности. И хотя незначительная часть движения пикетерос пыталась поддерживать инициативу, большая его часть видоизменилась и оказалась интегрирована в патронажные сети киршнеристов. Это не только лишило пикетерос возможности автономно проводить протестные акции в своих интересах, но также задушило их мобилизационные силы. Средства, направляемые этим группам, уже не укрепляли их организационный ресурс, а укрепляли посреднические структуры в социальном обеспечении. Однако в отличие от боливарианского процесса, киршнеризму не удалось создать новые структуры народного участия и государственного посредничества.

В результате сторонники неоперонизма оказались слабо связаны с ним самим и с государством; народный организационный потенциал резко упал. Если венесуэльская рыночная верхушка в оппозиции вплоть до 2015 г. терпела ряд тяжелых поражений, то в Аргентине прорыночные силы смогли реорганизоваться, не встречая сопротивления со стороны массовых движений. Хотя мобилизацию 2008 г. против повышения экспортных налогов нельзя назвать полностью успешной, она выявила обозначившийся контур новой сильной оппозиции. Антипопулистская оппозиция организационно выстраивалась вокруг социально-либеральной администрации столицы под руководством мэра Маурисио Макри, нынешнего президента. Начиная с 2011 г. Киршнерам приходилось противостоять нараставшему протесту в Буэнос-Айресе и за его пределами, инициированному активизировавшимися средними слоями и перестроившимися перонистами-бюрократами. Благодаря слабо структурированной поддержке киршнеризма новая оппозиция смогла оправиться от кризиса и стать серьезной угрозой.

Подобное развитие событий нанесло серьезный удар по диффузной и демобилизованной киршнеристской коалиции. Когда в 2013-14 гг. обозначились экономические трудности, Киршнеры не были готовы дать отпор наступлению оппозиции. После пика конца 2012 г. на протяжении всего 2014 г. цены на сою стремительно падали, существенно сокращая государственные доходы. Доля средств, выделяемых на социальные программы, снизилась более чем на одну десятую, и впервые с начала правления Киршнеров подушные социальные отчисления сократились. Рос бюджетный дефицит в условиях многомиллиардных долларовых выплат на погашение внешнего долга, что существенно подорвало позиции песо. И хотя правительство Кристины Фернандес увеличило размер пособий и минимальной зарплаты, растущая инфляция съедала эту разницу. На фоне сокращения ВВП в 2014, а затем и в 2016 году, и стремительно растущих потребительских цен Макри с легкостью обошел преемника Фернандес во втором туре на выборах 2015 г. Показательно, что кандидат от киршнеристов повысил явку на коалиции на полмиллиона голосов, а антипопулистам удалось удвоить число своих голосов до 12 млн. с лишним!

На примере Венесуэлы и Аргентины видно, в чём заключалась изначальная слабость левых «Розового прилива». Если политика импортозамещающей индустриализации придала силы рабочему движению, поставив его участников в положение, где они были незаменимы для реализации интересов верхов, то неолиберальная модель накопления, унаследованная правительствами «Розового прилива», рассеяла силу рабочего класса. Послевоенная индустриализация взрастила тех, кто мог бросить вызов буржуазному режиму, если не похоронить его; рыночные же реформы породили мятежные массы без средств борьбы против самих основ господства верхов. Ограничения помешали новому движению осуществить глубинную перестройку экономической модели, ответственной за маргинализацию его участников. К счастью, неолиберализм не только уничтожил рычаги влияния рабочих, но и распылил возможности бизнеса, так что слабость низов относительно верхов всё же не была абсолютной.

Фрагментация верхов в эпоху после импортозамещающей индустриализации и дезорганизация местной промышленно-торговой верхушки усилиями левых правительств возымели совокупный эффект. Он проявляется в невозможности навязать странам «Розового прилива» цельную и безжалостную ортодоксально-рыночную программу. Либералы, отнявшие власть у руководителей «Розового прилива», большей частью не сумели дать обратный ход социальной политике своих предшественников. В Аргентине Макри не решился отозвать государственную поддержку коллективных договоров или главную программу соцобеспечения киршнеристов (AUH). И одно лишь заявление о соглашении с МВФ запустило массовую ремобилизацию объединяющих ресурсов рабочих и бедноты. В Венесуэле расшатывание социальной программы происходит в правление последователей самого Чавеса. Тот факт, что правые неспособны вернуть власть даже в ужасающих социальных условиях, говорит о неспособности оппозиции предложить единую программу, которая бы обеспечила минимальные условия существования пост-боливарианского режима.

Главный вывод состоит в том, что, опираясь в основном на городскую неофициально занятую бедноту, левые «Розового прилива» остались без того типа власти, который необходим для реализации радикальных программ. Подобное бессилие создало порочный круг. Лучшее, что могли сделать правительства «Розового прилива» для удовлетворения интересов своих сторонников, оказавшись не в состоянии сломать неолиберальную модель, — это направить средства от внешней торговли бедным массам. Такой подход сформировал порочный круг между политической выгодой сырьевого экспорта и новыми формами клиентелизма. Вместо того, чтобы разрабатывать стратегию реализации радикальных программ свободы и равенства с опорой на структурно влиятельную социальную силу, «Розовый прилив» был вынужден обменивать мобилизованную поддержку на патронаж. Такая подмена лишила левых социальной базы. Договор рухнул, как только закончилось экспортное благоденствие. Структурная слабость подорвала режимы «Розового прилива в большей степени», чем саботаж верхов общества.

6. Заключение

Как следует левым реагировать на отступление «Розового прилива»? Утверждение, что оно было предопределено изначальным недостатком сил, придает оттенок неизбежности нынешним неудачам левых. Однако радикалам и народным движениям не пристало поддаваться пессимизму и опускать руки. В действительности левые должны ценить достижения «Розового прилива». Итоги действий современных левых показывают, что даже в условиях ограниченного потенциала режимы «Розового прилива» смогли провести социальные и политические реформы, которые помогли народным массам, дали им возможность влиять на ситуацию; что еще важнее, эти реформы продолжают жить. Эта живучесть вопреки всем недостаткам объясняется объединительным потенциалом угнетенных, накопленным в ходе антинеолиберального сопротивления. Клиентелистская консолидация, пусть ослабленная и имеющая изъяны, позволяет эффективно отражать попытки новых правых отменить эти программы. Неофициально занятая беднота, возможно, больше не хочет мобилизовать силы на защиту партий и политиков «Розового прилива», но она не будет сидеть и смотреть, как верхи общества лишают ее той малой социальной защиты, которую удалось отвоевать.

Хотя «Розовому приливу» не хватало структурного влияния, чтобы провести экономическую демократизацию, которую классические левые вынесли на повестку дня, их ортодоксальные неолиберальные преемники сталкиваются с серьезными препятствиями в стремлении откатить неокорпоративистские реформы. Тактический баланс организационных сил способствует своего рода патовой ситуации: реформы «Розового прилива» невозможно углубить, но невозможно и полностью выхолостить. Можно сказать, что половинчатая повторная интеграция стала общим атрибутом политического климата региона. Такой взгляд помогает успокоить тревогу по поводу преувеличенной угрозы установления здесь неоавторитарных правых режимов. Правление «Розового прилива», пусть и не удовлетворительное, и далеко не такое освободительное, как многие надеялись, все же уничтожило основы жестокой и тоталитарной рыночной ортодоксии, которая прежде доминировала.

Наконец, сопоставление «Розового прилива» с классическими латиноамериканскими левыми показывает сложные, но насущные задачи, стоящие перед радикалами Латинской Америки. Ни то, ни другое поколение не могло двигаться вперед без независимых массовых организационных ресурсов. Они работали в разных реальностях, и тем четче анализ условий их функционирования показывает, что невозможно бросить радикальный вызов верхам как без надежных системных ресурсов, так и без организационных сил. Всюду подстерегают опасности, что можно видеть на примере неудачной кампании течения «Социалистическая волна» («Marea Socialista»), направленной на создание радикального и независимого трудового движения в Венесуэле. Не имея значительной представленности в главных секторах экономики, оно было задавлено официальными трудовыми конфедерациями боливарианского толка и, что более показательно, Единой социалистической партией Венесуэлы.

Возможностей между тем множество. Аргентинские активисты использовали собрания, посвященные производственной безопасности путевых рабочих, для усиления организации сотрудников, обслуживающих метрополитен[Rojas, 2014, p. 14—19]. Боливийские квартальные и районные ассоциации в трущобах, опоясывающих Ла-Пас, сохраняют свою силу, хотя за независимость им приходится бороться. Вдохновляющие примеры можно найти и в странах, где не было «Розового прилива». Бразильское движение безземельных (MST) выросло в самое сильное в регионе массовое движение во многом благодаря постепенной и целенаправленной аккумуляции организационных ресурсов рабочих коллективов и семей, вытесненных на экономическую периферию. Чилийские студенты, занимая маргинальную позицию в политической системе, быстро создали объединительный ресурс, позволивший запустить движение, которое дает возможность вновь говорить о радикальной политике после нескольких десятилетий неолиберальной гегемонии.

Эти примеры также показывают, что, несмотря на необходимость укрепления объединительной силы движения, ее одной недостаточно. Сопоставление «Розового прилива» и классических левых показывает необходимость развертывания организационной базы, регулярная деятельность которой дает возможность дестабилизировать экономический базис правящего класса. Поэтому задача левых — не оставлять движения, обеспечившие поддержку «Розового прилива», а установить связи между мобилизированными группами и теми, кто обладает структурной властью. Еще раз подчеркну: хотя неолиберализм лишил подобных ресурсов широкие слои рабочего класса, рыночные реформы не смогли полностью ликвидировать позиционные рычаги влияния всех рабочих. Смена модели развития перенаправила стратегии верхов, нацеленные на получение прибыли, в другие сектора и отрасли. Эти производства более разобщены и изолированы, на них трудятся менее квалифицированные рабочие и имеется переизбыток неформально занятых. Трудоустроенные рабочие, которым относительно повезло, испытывают постоянное конкурентное давление; в отличие от широких масс, отброшенных в теневой сектор, в состояние полной нестабильности, они не выказывают сопротивления и не выходят протестовать.

Однако неолиберальное производство также уязвимо. Современные условия задают высокую планку в организации ведущих отраслей экономики. Но когда радикалы найдут способ создать объединяющий ресурс рабочих в этих отраслях, левые снова получат в руки мощный и долговременный рычаг влияния, который позволит добиться более глубоких реформ. Экономика импортозамещающей индустриализации сделала многое в этом направлении. Сейчас от левых требуется неустанно прилагать усилия, не рассчитывая на немедленный блестящий результат, чтобы занять ключевые позиции в доходных для бизнеса отраслях и тем самым высвободить структурную силу неолиберального рабочего класса.

Ориентиром могут служить выступления рабочих, пусть и не такие громкие, как ранние протесты «Розового прилива». Эффективная организация разобщенных, атомизированных, лишенных официальных гарантий рабочих добывающей отрасли и экспортной инфраструктуры, — например, через кропотливое создание профсоюзов, координацию шахтеров и докеров, работающих по системе заемного труда, как это происходит в Чили, олицетворении латиноамериканского неолиберализма, — показывает нам правильное направление. Задача левых — найти случаи, где этот успех можно повторить.

Перевод с английского Е. Напреенко под ред. И. Напреенко.

Впервые опубликовано в журнале «Социология власти», т. 30 (4). 2018.

Редактирование перевода для «Скепсиса»: Мирон Третьяков, Дмитрий Субботин и Дмитрий Пономаренко.

Оригинал опубликован в журнале «Catalyst», 2 (2). 2018.

От редакции «Скепсиса»: Решив перепубликовать у себя этот подробный и полезный анализ причин краха «левого поворота» («Розового прилива») в Латинской Америке, мы сразу обратили внимание: перевод нуждается в дополнительной редактуре. Переводчики злоупотребили специальной лексикой, которая по-английски выглядит большей частью уместной, но в буквальной передаче на русский сообщает тексту привкус нарочитой академичности и во многом затрудняет его восприятие. В ряде моментов не сразу понятно, что имеется в виду, тем более что никаких пояснений не дано. Это относится к таким словам и их производным, как «милитант», «субалтерны», «инкорпорация», «кейс», «декоммодификация», «делиберативный» и пр. Ко всему этому можно подобрать простые (прямые или объяснительные) русские аналоги, что мы и сделали. Однако в процессе выяснилось, что в материале имеются переводческие ошибки — и часть из них превратилась в ошибки фактические или близкие к тому. Так, например, увеличение численности профсоюзов почему-то привело к свержению Альенде, а не просто произошло до его свержения. Жуан Гуларт не был свергнут, как случилось на самом деле, а ушел в отставку. Уго Чавес в 1992 г., оказывается, участвовал в выборах, а не поднимал вооруженное восстание. Эво Моралес по воле переводчиков возглавил Националистическое революционное движение, а вовсе не оппозиционное ему «Движение к социализму» (MAS). Кристина Киршнер вдруг стала дочерью, а не супругой Нестора Киршнера. В связи со всем этим мы посчитали нужным сделать собственный вариант редактуры. Над ним работали Мирон Третьяков, Дмитрий Субботин и Дмитрий Пономаренко.

Приходится с сожалением констатировать, что в известном академическом издании не удосужились не только сделать перевод более читаемым, но и элементарно отредактировать его. Что свидетельствует о наплевательском отношении к тому, как текст (весьма важный!) будет воспринят читателями. Уровень гуманитарной науки в нашей стране падает в том числе и потому, что подобная халтура все чаще становится нормой.



По этой теме читайте также:



Библиография

Ali T., Barsamian D. (2006) Pirates of the Caribbean: Axis of hope, London: Verso.

Barker C. (ed.) (2008) Revolutionary Rehearsals, Chicago: Haymarket Books.

Booth J. (1985) The End and The Beginning: The Nicaraguan Revolution, Westview Press.

Casey N., Neuman W. (2018) “I Give and You Give”: Venezuela’s Leader Dangles Food for Votes”. New York Times, May 18.

Cicciariello-Maher G. (2013) We Created Chávez: A People’s History of the Venezuelan Revolution, Durham: Duke University Press.

Collier R.B. (1999) Paths toward Democracy: The Working Class and Elites in Western Europe and South America, Cambridge: Cambridge University Press.

Di John J. (2009) From Windfall to Curse?: Oil and Industrialization in Venezuela, 1920 to the Present, University Park: Penn State Press.

Dunkerley J. (1990) Mexico, Central America, and the Caribbean Since 1930. The Cambridge History of Latin America VII, Cambridge: Cambridge University Press.

Ellner S. (2014) Social and Political Diversity and the Democratic Road to Change in Venezuela. Latin America’s Radical Left, Lanham: Rowman and Littlefield. 205 Sociology of Power Vol. 30 № 4 (2018) Рене Рохас

Ellner S. (2018) Conflicting Currents in the Pro-Chavez Labor Movement and the Dynamics of Decision Making. Reshaping the Political Arena in Latin America: From Resisting Neoliberalism to the Second Incorporation, Pittsburgh: University of Pittsburgh Press.

Garay C. (2007) Social Policy and Collective Action: Unemployed Workers, Community Associations, and Protest in Argentina. Politics & Society 35 (2): 301–328.

Giraudy A. (2007) The Distributive Politics of Emergency Employment Programs in Argentina (1993–2002). Latin American Research Review: 33–55.

Hofman A. (1999) The Economic Development of Latin America, Northampton: Edward Elgar Publishing.

Jonas S. (2018) The Battle for Guatemala: Rebels, Death Squads, and US Power, New York: Routledge.

Kosacoff B. (1993) La industria argentina: un proceso de reestructuración desarticulada, Buenos Aires: CEPAL.

Loveman B. (1976) Struggle in the Countryside. Politics and Rural Labor in Chile, 1919–1973, Bloomington: Indiana University Press.

Marchesi A. (2017) Latin America’s Radical Left: Rebellion and Cold War in the Global 1960s, Cambridge: Cambridge University Press.

Munck G. (2010) Authoritarianism and Democratization: Soldiers and Workers in Argentina, 1976–1983, University Park: Penn State University Press.

Paige J. (1975) Agrarian Revolution, New York: Simon and Schuster.

Paige J. (1998) Coffee and Power: Revolution and the Rise of Democracy in Central America, Сambridge: Harvard University Press.

Roberts K. (2014) Changing Course in Latin America: Party Systems in Latin America’s Neoliberal Era, New York: Cambridge University Press.

Rojas R. (2014) The Buenos Aires Subway Strike: A Window on Post-Collapse Labor Politics. NACLA Report on the Americas, 47 (1): 14–19.

Rojas R. (2017) The Ebbing “Pink Tide”: An Autopsy of Left-Wing Regimes in Latin America. New Labor Forum, 26 (2): 70–82.

Rossi F. (2017) The Poor’s Struggle for Political Incorporation: the Piquetero Movement in Argentina, Cambridge: Cambridge University Press.

Roxborough I. (1994) The urban working class and labour movement in Latin America since 1930. The Cambridge History of Latin America VI, Part 2, Cambridge: Cambridge University Press.

Sader E. (2011) The New Mole, New York: Verso.

Salvia A., Vera J. (2013) Desigualdad y pobreza por ingresos en la Argentina 2010– 2014. Observatorio de la Deuda Social Argentina. Buenos Aires: Universidad Católica de Argentina.

Silva E. (2009) Challenging Neoliberalism in Latin America, Cambridge: Cambridge University Press. Silva E.,

Rossi F. (eds) (2018) Reshaping the Political Arena in Latin America: From Resisting Neoliberalism to the Second Incorporation, Pittsburgh: University of Pittsburgh Press.

Solbrig O. (2006) Economic History of Latin America, Cambridge: Cambridge University Press.

Stokes S.C. (2001) Mandates and democracy: Neoliberalism by surprise in Latin America, Cambridge University Press.

Torre J.C. (2004) El gigante invertebrado: los sindicatos en el gobierno, Argentina 1973–1976, Buenos Aires: Siglo Veintiuno de Argentina Editores.

Usmani A. (2018) Democracy and the Class Struggle. American Journal of Sociology, 124 (3).

Webber J., Carr D.(eds) (2012). The New Latin American left: Cracks in the Empire, Rowman & Littlefield Publishers.

Williams R. (1985) Export agriculture and the crisis in Central America, Chapel Hill: University of North Carolina Press.

Williams R. (1994) States and Social Evolution: Coffee and the Rise of National Governments in Central America, Chapel Hill: University of North Carolina Press.

Wood E.J. (2000) Forging Democracy from Below: Insurgent Transitions in South Africa and El Salvador, Cambridge: Cambridge University Press.

Wood E.J. (2003) Insurgent Collective Action and Civil War in El Salvador, Cambridge: Cambridge University Press.



Комментарии редакции «Скепсиса»

I. «Классические левые» в собственной терминологии автора — это латиноамериканское левое движение, окончательно оформившееся в 1960-е годы и характеризующееся отказом ориентироваться на линию коммунистических партий советского типа, традиционной социал-демократии. Именно по отношению к этим «классическим левым» он определяет современное латиноамериканское движение как «новых левых», используя это устоявшееся в другом контексте словосочетание, опять же, в своем особом смысле.

II. Словом «верхи» везде в отредактированном тексте мы переводим англ. "elites". Английское слово в значительной степени нейтрально, а его синоним "ruling classes", напротив, имеет отчётливую марксистскую коннотацию. В русском языке слово «элиты» имеет, скорее, апологетический оттенок, поэтому мы предпочитаем более нейтральное «верхи». Сходных принципов мы придерживались при переводе других «ложных друзей переводчика», имеющих хождение по-русски в качестве англицизмов

III. Термины «популист», «популизм» и их производные не стоит воспринимать исключительно в пренебрежительном смысле, как ярлык, что привычно русскоязычному читателю; в ряде случаев под популизмом автор понимает здесь просто ориентацию на широкие массы, вне содержательной связи с распространяемой на эти массы идеологией.

IV. Перонизм — аргентинское идеологическое течение, направленное против господства иностранного капитала и включающее в себя в том числе определенную ориентацию на «социальное государство». В данном случае автор имеет в виду именно меры Киршнера (и его супруги и преемницы на посту президента) в духе «социального государства». Киршнеры — члены Хустисиалистской партии, основанной Хуаном Пероном.

V. От «корпоративное государство», т.е., в широком смысле, государство, самостоятельно устанавливающее правила формирования общественных организаций и контролирующее их деятельность.

VI. Режим президента-диктатора Жетулиу Варгаса (1930—1945), ориентированный на португальский фашистский порядок, у которого и заимствовано это наименование; многие черты этого режима продолжали сохраняться и после его официального падения.

VII. «Пикетчики» — движение, сформированное преимущественно из людей, оказавшихся без работы в результате неолиберальных реформ.

VIII. Здесь: степень социального расслоения.

IX. Автор игнорирует тот факт, что значительная доля забастовок происходила не в промышленном секторе, а в сфере распределения: забастовки торговцев, знаменитая забастовка водителей грузовиков, забастовки части медиков и т.д., организуемые Христианско-демократической партией, оппозиционной блоку Альенде. В забастовочное движение ХДП смогла вовлечь лишь часть рабочих медных рудников.

X. Отсылка к официальному наименованию правления военной хунты 1976—1983 гг. — «Процесс национальной реорганизации». Предыдущая хунта 1966—1973 гг. называла свой режим «Аргентинской революцией».

XI. Мы оставляем это утверждение на совести автора. В своей работе он не исследует степень влияния геваризма и идей Кубинской революции на народное движение и левые организации Латинской Америки.

XII. Серия разного рода массовых протестов на фоне конфликта, вызванного правительственным проектом использования богатейших запасов природного газа.



Примечания

[1]. См. также восторженные похвалы Тарика Али «Розовому приливу» в Ali, Barsamian, 2006.

[2]. Как и в случае со всеми схематичными периодизациями, здесь должны быть исключения, которые, однако, не менее важны именно в силу своей исключительности. Сокрушительная победа национал-популиста Андреса Мануэля Лопеса Обрадора на президентских выборах в Мексике приобретет особое значение, если этот бывший член Институционно-революционной партии и Партии демократической революции сумеет принять настоящую реформаторскую программу, несмотря на свое сомнительное прошлое. Есть и многообещающие новые леворадикальные движения, например Широкий фронт в Чили, который должен укрепить свои ряды, прежде чем претендовать на власть.

[3]. См., например, эссе в сборнике Barker, 2008.

[4]. Интересное обсуждение «циклов борьбы» левых см. в 1 главе Sader, 2011. Также см.: http://www.historicalmaterialism.org/reading-guides/marxism-latinamerica-jeffery-r-webber.

[5]. О Никарагуа см. Booth, 1985; о Сальвадоре — Wood, 2003; о Гватемале — Jonas, 2018.

[6]. Строго говоря, Бразилия не относится к странам «Розового прилива». Там, как и в Чили — стране, которая может служить ярким примером рыночной ортодоксии, — Партия трудящихся и ее лидер Лула пришли к власти не за счет протестного подъема или разложения традиционных партий. То же можно сказать и о возвращении к власти сандинистов и электоральных успехах Фронта национального освобождения имени Фарабундо Марти в Сальвадоре.

[7]. Silva, Rossi, 2018 — это издание в новой редакции является самым полным отчетом о том, какую роль сыграли партии, профсоюзы и движения в реформировании латиноамериканской политики и самих государств по результатам антинеолиберальных выступлений. Другие монографии Сильвы и Росси также обязательны к прочтению всем, кто хочет понять «Розовый прилив» в его историческом развитии. В дальнейшем я часто буду ссылаться на работы этих авторов, хотя я не разделяю их взгляды на то, как далеко зашло «второе включение», и то, что обусловливает его пределы.

[8]. Данные о социальных расходах Аргентины включают только расходы федерального уровня.

[9]. Обсуждение показателей неравенства в регионе (начиная с 2000 года) см. в моей недавней статье Rojas, 2017. Как в ней, так и здесь я использую данные ЭКЛАК (Экономической комиссии для Латинской Америки и Карбиского бассейна).

[10]. Хофман утверждает, что с 1950 по 1973 год количество трудовых ресурсов обеспечивало приблизительно на 40% больше вклада в производство, чем их качество, квалификация работников [Hofman, 1999, p. 123].

[11]. Этот раздел опирается на данные из базы Мэддисонского проекта «Историческое развитие»: (https://www.rug.nl/ggdc/historicaldevelopment/maddison/ releases/maddison-project-database-2018).

[12]. Данные по забастовкам в этом и последующих разделах, если не оговорено иное, взяты из Usmani, 2018.

[13]. Важно отметить, что повышение зарплаты, инфляция и финансовый кризис не были главными заботами авторитарных правительств. Они являлись симптомами более глубоких проблем, которые требовали решения. В первых постановлениях правительства всех стран ссылались на угрозу рыночному порядку и брали на себя обязательства по устранению возможности рабочего класса оказывать влияние на экономику в целом. Вот что имели в виду военные хунты, когда клялись восстановить капиталистический порядок по западному цивилизованному образцу.

[14]. Волна забастовок была вызвана удивительно мощным выступлением рабочих сталелитейной промышленности в 1978 году. В следующем году их примеру последовали полмиллиона рабочих, бастовавших против репрессий генерала; см. Collier, 1999. Усиление забастовочного движения и новый этап профсоюзной организации в Бразилии свидетельствовали о том, что трудовые ресурсы способны гальванизировать и возглавить растущий протест народных масс против диктатуры.

[15]. Иногда можно слышать утверждения, что молодые радикалы ускорили кончину классических левых, слишком далеко заведя народное и рабочее движение и тем самым спровоцировав ответный удар авторитарной системы. Это справедливо лишь отчасти. Те, кто обвиняет новых левых, последователей Че Гевары, стремившихся устроить в регионе «один, два, три Вьетнама», в разжигании волнений, не учитывают радикализацию требований и тактики, имевшую место в рядах якобы «умеренных» классических левых. Сами молодые революционеры, в основном выходцы из среднего класса, представители университетской среды, не смогли в полной мере ухватить эту важную тенденцию. Неоспоримый консерватизм прежней стратегии традиционных левых и многих высших чиновников из коммунистов и профсоюзных лидеров, не позволили поколению 1968-го оценить радикализацию рядовых активистов, которые сохраняли связи со старыми, консервативными партиями.

[16]. Nueva Mayoria, “La Conflictividad Laboral, 1980—2016,” February 2016. (http:// nuevamayoria.com/images/stories/celaforum/lab1602conflictos.pdf).

[17]. Taller de Estudios Laborales, Informe trimestral de estadísticas laborales y económicas. No. 12 October 2009 (Buenos Aires), p. 20. (http://www.tel.org.ar/spip/ est/inftrioct09.pdf).

[18]. Рукопись автора, готовящаяся к изданию.

[19]. Garay, 2007, p. 312. См. также Silva, 2009, p. 83.

Имя
Email
Отзыв
 
Спецпроекты
Варлам Шаламов
Хиросима
 
 
«Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем. История Чернобыльской катастрофы в записях академика Легасова и современной интерпретации» (М.: АСТ, 2020)
Александр Воронский
«За живой и мёртвой водой»
«“Закон сопротивления распаду”». Сборник шаламовской конференции — 2017