Недавние демонстрации правых в Бразилии вызвали такое изумление, будто они перенеслись к нам из другого времени и места как обломок тёмных времён, которые, казалось, остались позади. Изумление испытывают и те, кто считает подобное явление совершенно новым — отсюда такие определения, как «новые правые», «консервативная волна» и проч. Мы же, напротив, не считаем консерватизм, проявляющийся в политических акциях правых, ни обломком прошлого, возвращающимся в виде анахронизма, ни чем-то новым, возникающим из ничего.

Консерватизм у нас был всегда, он здравствует и никуда не пропадал. Очевидно, что с ним боролись не так, как надо, и следует задать вопрос: почему?

Консерватизм и борьба классов

Невозможно понять консерватизм сам по себе: за ним стоит более глубокое явление. Мы убеждены, что в нём выражается борьба классов, т.е. в его формах проявляется динамика борьбы между антагонистическими интересами, образующими буржуазное общество. В этом смысле важно сперва обозначить ту ситуацию, в которой выступает консерватизм.

Мауру Язи

Политическая деятельность правых удивляет тех, кто считал, что категория социальных классов уже не объясняет современное общество. У нас, так или иначе, возобладала политическая стратегия, которая таким образом направляла политическую деятельность трудящихся, чтобы ослабить или обойти классовую борьбу и за счёт этого получить возможность в длительной перспективе проводить умеренные реформы.

Эта стратегия, которая называлась народно-демократической, исходила из убеждения, что кризис буржуазной автократии позволит преодолеть историческую черту нашей общественной формации, а именно, её «прусский» характер. Что Бразилия — общество с сильным государством и слабым гражданским обществом, а потому укрепление «гражданского общества» приведёт к ситуации, где спор за гегемонию будет благоприятствовать рабочему классу, сокращая политическое пространство правых и способствуя левой политике.

Но случилось иначе. Возобладала буржуазная стратегия смены режима, управляемой верхами и безопасной для них. Возобладала не потому, что не окрепло буржуазное гражданское общество, не потому, что Бразилия не стала более «западной» в грамшианском смысле[1], а как раз в силу того, что окрепшее буржуазное гражданское общество создало те рамки, в которых укрепилась буржуазная гегемония, сократив, а не увеличив политическое пространство левых.

В понятии гегемонии часто неверно понимают два её момента, а это влечёт за собой неправильное понимание природы государства. Распространилось механистическое представление, связывающее автократию с применением силы и демократию с согласием. Согласно такому дихотомическому пониманию, выбор в пользу спора за гегемонию, которому должно способствовать укрепление буржуазного гражданского общества, означает отказ от использования силы — как со стороны левых, отказывающихся от перспективы революционного разрыва, так и со стороны правых с их традиционной склонностью к переворотам и нарушению установленного политического процесса.

Способом обойти классовую борьбу и расчистить дорогу для долгосрочных реформ должен был стать общественный договор. То есть такая ситуация, когда буржуазии будет предоставлена возможность накапливать прибыли и создавать благоприятные условия для коммерческой деятельности, а в это время самым бедным будут исправно по капле перепадать улучшения. Таким образом, у буржуазии не будет причин нарушать политический процесс, и спор будет перенесён на почву интересов трудящихся: в виде предвыборной борьбы и постепенного умеренного реформизма, приемлемого для господствующих классов, ведь речь идёт не о социалистическом перевороте, а о поиске большей социальной справедливости.

В этом воображаемом сценарии правые в своих наиболее вопиющих проявлениях оказываются в изоляции, консерватизм уступает всё более прогрессивному общественному сознанию, и все живут долго и счастливо.

Первое серьёзное недопонимание связано с тем, что гегемония общественного класса не обеспечивается (по крайней мере, согласно Грамши) простой борьбой за умы общества и за легитимность, но коренится в преобладающих в данную эпоху отношениях производства и собственности. Гегемония вырастает из ткани общества, как писал итальянский коммунист. Пытаться поменять нравы общества, не затрагивая общественные отношения производства и оставляя неприкосновенными формы собственности, — безнадёжная задача.

Точно так же невозможно разделить две составляющих государства, а именно принуждение и поиск согласия. Как писал Грамши:

«В стране с классическим парламентским строем “нормальное” осуществление гегемонии характеризуется сочетанием силы и согласия, принимающих различные формы равновесия, исключающие слишком явное преобладание силы над согласием; напротив, пытаются даже добиться того, будто сила опирается на согласие большинства»[2].

Обратите внимание, что сочетая элементы диалектической пары сила—согласие, буржуазному государству необходимо изображать своё классовое господство как выражение общего интереса, а не своих эгоистических частных интересов.

Такова функция идеологии, но за счёт чего она вообще возможна?

Как говорили ещё Маркс и Энгельс в «Немецкой идеологии», господствующие в обществе идеи — это идеи господствующих классов, но господство этих идей обеспечивается тем, что они выражают в духовной сфере те самые отношения, которые делают класс господствующим. Для понимания нашей темы это предварительное представление чрезвычайно важно.

Консерватизм — это не умственное или нравственное отклонение, не результат неправильного воспитания или пустых предубеждений. В консерватизме проявляется овеществлённое сознание, выражаясь термином Лукача, или житейский здравый смысл, выражаясь термином Грамши, т.е. консерватизм — это выражение обыденного, непосредственного сознания, которое преобладает в данном обществе и в котором проявляются, пусть в беспорядочной и диковинной форме, ключевые ценности, фундаментом которых являются доминирующие общественные отношения.

В этом смысле консерватизм ниоткуда не взялся, он всегда содержался в отношениях, из которых сложена повседневность и обыденное, непосредственное сознание. Характеристики этого сознания описаны уже Лукачем[3] и сводятся к следующим основным моментам:

а) непосредственность, означающая, что сознание формируется из непосредственных отношений члена общества с ближайшими предметами и лицами в условиях прямого контакта и что оно ограничено в деятельности настоящим временем;

б) разнородность, подразумевающая, что разные сферы деятельности человека — работа, эмоциональная жизнь, отношение к священному (включающему не только религию, но и футбол), приверженность нравственным ценностям — приобретают самостоятельность и сосуществуют рядом друг с другом, не требуя согласования между элементами, формирующими определённый быт, и соответствующей ему идеальной картиной мира;

в) исключительная поверхностность или чрезмерное обобщение — механизм, за счёт которого прямой опыт распространяется с конкретных ситуаций на общие безо всякого опосредования, в результате чего непосредственной формой обыденного мышления становится предрассудок.

Это непосредственное сознание образует житейский здравый смысл, причудливый и ситуативный, т.е. собранный из разрозненных и разнородных элементов, относящихся к группам и сегментам общества, с которыми человек соприкасается в жизни, в семье, в различных коллективах, на работе, в общественной жизни и других сферах.

Хотя любой житейский здравый смысл выражает определяющие общественные отношения и тем самым ценности буржуазного строя, не всё в здравом смысле консервативно. Он включает в себя (в том числе и за счёт такой своей характеристики, как непосредственность) реакцию на ту или иную жизненную ситуацию как на несправедливость, которую невозможно терпеть, необходимость солидарности с теми, кто попадает в такие же ситуации, — и в этом заключается его здоровое ядро. Однако и за эти его черты ведётся классовая борьба, т.е. они могут лечь как в фундамент зарождающегося классового сознания трудящихся, так и консервативной политической деятельности.

В этом-то пункте и пересекаются оба измерения нашего анализа. Стратегия постепенности и вырастающее из неё правление на основе социального договора разоружают классовое сознание, закалённое предыдущими десятилетиями, и создают ситуацию, в которой сознание трудящихся возвращается к отчуждению и серийности[4], и укрепляется житейский смысл. Классовое сознание трудящихся подразумевает чёткое обозначение врага. Как говорил Маркс, для того, чтобы рабочие почувствовали себя классом, который может представлять всеобщую альтернативу для общества, другой класс должен выражаться как универсальная помеха, препятствие, которое необходимо преодолеть; или, как говорил Фрейд, сохранить единство одних можно только направив ненависть на других[5].

Общественный договор и мелкобуржуазная политика стремятся затушевать классовую дифференциацию, в частности, обманчивой идеей нации. Но дело в том, что классовое сознание — это не социологическая данность, при которой каждому классу присуще соответствующее ему сознание. Оно формируется, напротив, в политической деятельности каждого класса, причём значительную роль играет политика, избранная его авангардом. Классовая политическая деятельность рождает сильное чувство причастности к классу и классового самосознания; размытая политика, обращённая к гражданам, потребителям, партнёрам и т.д., рождает чувство классовой недифференцированности, и за счёт этого устанавливается по инерции картина мира, присущая обществу свободно конкурирующих индивидов.

Когда класс трудящихся, лишённый классового сознания, оказывается разоружён, то классовая борьба, которой пытались избежать — что невозможно, — всё равно проявляется. Различить фракции правых, участвующие в политической деятельности, легко, — сложнее понять, что позволяет им увлечь за собой разнообразные социальные слои.

Политическая инициатива правых и их идеологическая работа облегчается механизмом, который Альтюссер назвал «узнаванием»[6]. Речь идёт о том, что идеология работает тогда, когда предлагаемая ею ценность находит в непосредственном сознании нечто, вызывающее узнавание и подчиняющее человека определённым формам поведения. Тут-то и действует идеология. Общественные отношения усваиваются в виде ценностей, из которых складывается определённая картина мира, и на эти-то усвоенные ценности и нацелена идеологическая риторика.

Эта риторика не просто выражает наиболее существенное в усвоенных общественных отношениях, но придаёт им при этом определённую форму и посыл, так что политический результат оказывается чрезвычайно полезным для господства. Отдельные ключевые слова, «главенствующие означающие» по Лакану, организуют цепочку слов, в которых материализуется определённый взгляд на мир, окрашенный идеологически.

А смысл этого, в конечном счёте, очень простой. Борьба за гегемонию, которая подразумевает и борьбу за сознание (хотя к ней не сводится) — это борьба классов, а не спор о ценностях. В классовом обществе утверждается лишь один взгляд на мир, другой — отвергается. В этом смысле сама цель достижения консенсуса в рамках буржуазного государства сугубо идеологична.

При неизбежном обострении классовой борьбы сторонники правительства социального согласия оказываются без руля и ветрил, будучи неподготовленными к столкновению с правыми, которые в этой ситуации, в отличие от реформистов, в состоянии обращаться к непосредственному сознанию масс. И делают они это, задействуя элементы консерватизма, оставшиеся неизменными.

Консерватизм и фашизм

В попытке определить такой консерватизм как фашистский есть некоторое преувеличение. Но нам полезно будет выделить в идеологии фашизма элементы, соответствующие консервативной риторике, потому что так легче понять, на каких означающих консерватизм налаживает диалог с непосредственным сознанием.

Леандру Кондер в своей книге «Введение в фашизм»[7] проложил путь в нужном для нас направлении. Во-первых, отметим, что фашизм, как его определяли Тольятти и другие, является политическим самовыражением мелкой буржуазии, служащей интересам крупного монополистического и финансового капитала, и добивается массовой поддержки среди рабочих классов. В идеологическом плане фашизм вынужден заметать следы своего классового происхождения, и для этого столь существенной оказывается идея нации; отсюда и первая характеристика консервативного мышления: оно чрезвычайно националистично.

Левые всегда заигрывали с идеей нации, но она остаётся наследием правых и интеллектуальной собственностью мелкой буржуазии, которая, будучи переходным классом (не рабочим классом и не буржуазией), мнит себя выше классовых интересов как законный распорядитель национального интереса. Нет смысла рассуждать о том, насколько эти принципы могут быть поставлены на службу левыми — ставились, значит могут. Мне это всегда казалось неразумным и, как правило, результат был неважный. Но для нас тут важно, что правые в очередной раз манипулируют туманной идеей о необходимости защиты нации от врагов и выводят людей на улицы в форме сборной по футболу.

Другой важный аспект фашистской идеологии, который следует отметить — он служит всего лишь одним параметром нашего анализа, — это прагматизм непосредственности. Фашист, как и любой консерватор, желает получить решение, исходя из ориентиров непосредственного опыта, проблем и противоречий, с которыми он непосредственно сталкивается. Для него не существует истории, не существует также и любой обусловленности, скрытой от взора. Потому для консервативного мышления неважно, что раньше говорилось одно, а теперь другое, так как связи между этими измерениями нет, есть только настоящее: тяжёлая зацикленность на настоящем. Пропади прошлое пропадом, мне всё равно, какие будут последствия в будущем, мне важно только упоение моментом, экстаз.

Эта характеристика подводит нас к двум другим чертам консервативного мышления: засилью страстей и иррационализму. Раз не существует причинных связей глубже видимых явлений, раз нет истории, связывающей прошлые их формы с современными, значит всё сводится к инстинктивной, животной реакции, к страстям. Поэтому консерватор по природе буен и иррационален.

Это иллюстрирует такой пример. На демонстрации правых в штате Минас-Жерайс на фотографа напали за то, что он похож на Лулу. Очевидно, что рациональный человек не станет нападать на того, кто пришёл участвовать в общественной акции. Но иррациональный человек не может позволить себе задать даже самый элементарный вопрос: что может делать бывший президент республики, переодетый в репортёра, на акции правых?

Бесполезно искать какую-либо рациональность у консервативных правых (тавтология, верно?), как это делал канал «Глобу», пытаясь распознать в акциях некую повестку, когда было очевидно, что это систематическое излияние ненависти; или как это делала Дилма и её беспутные министры, постоянно заявляя о готовности к диалогу с толпой, требовавшей её головы.

Ещё один аспект коренится как в национализме, так и в непосредственности и в страстном иррационализме: предрассудок. Всякий фашист и большинство консерваторов рано или поздно приходят к некой вере в своё превосходство, которое оправдывает их действия. Здесь сгущается и становится зримым фрейдовский принцип закрепления группового сознания за счёт переноса ненависти на предметы или индивидов за пределами группы. Необходимо создать клеймо для травли, предрассудок, дающий выход неистовой страсти.

Недостаточно просто оппозиции к правительству или дискуссии об общественных альтернативах. Это всё слишком рационально. Нужно приплести что-то более атавистическое, аффективное, приводящее в действие иррациональные страсти. Эту роль выполняет клеймо для травли, в частности, антикоммунизм, при том что мишенью гнева становится нечто, не имеющее к коммунистической альтернативе никакого отношения, даже отдалённого. Клеймо позволяет нападать, требовать отставки, материть, обвинять, требовать убить, не отдавая себе отчёта, за что. Просто потому, что коммунист (еврей, негр, гомосексуалист, и т.д.).

Использование консерваторами груза нерастраченных страстей предполагает подавление сексуальности, как блестяще показал Вильгельм Райх. Именно за счёт этого фашист и консерватор — моралист. В риторике консерваторов неизменное место занимает морализаторство и связанные с ним проявления, такие как, например, непреклонная защита семьи. Но и здесь необходима инаковость, Другой, подрывающий порядок и гармонию морального шаблона, и потому неудивительно, что в консервативной риторике к национализму, иррациональности и морализму добавляется гомофобия.

Наконец, фашизм всегда выступал критиком демократии и парламентского режима и защищал авторитарные решения. Всякому консерватизму присущ элитизм. Понятие превосходства, расового или любого другого, выражается здесь в убеждении, что повести общество в нужном направлении может эффективная, сильная и морально крепкая элита, которой необходимо передать управление. В основе своей авторитаризм вытекает из всего, что обсуждалось выше. Ведь выступая против извращения нравов и опасностей коррупции, консерватор на самом деле призывает к подавлению, — в том числе и собственных импульсов. Всякий консерватор — садист.

Бросается в глаза, что эти элементы идеологической риторики консерваторов вызывают эффект узнавания в стихии непосредственного овеществлённого сознания, житейского здравого смысла. Напротив, классовое сознание формируется на трудном пути разрыва с житейским здравым смыслом, хотя и отталкиваясь от него.

Сопротивляться политической риторике и практике правых возможно, лишь обнажая её узкую, классовую природу. Но речь идёт не о простом рациональном действии. Переход от отчуждения к классовому сознанию в значительной степени совершается за счёт субъективных механизмов: формирования чувства классовой принадлежности, новой субъективности, культурной трансформации. Лишь поражение левых даёт фашизму пространство для роста.

Против нынешнего натиска правых, который был неизбежен, снова необходим рабочий класс, выступающий как класс, как носитель принципов и революционного мировоззрения, который расценивает фашистскую угрозу как сигнал к сплочению. В отсутствие такого классового сознания, при раздробленности мировоззрения левых, которое могло бы повернуть здравый смысл в другом направлении, члены класса трудящихся обречены на серийность и оказываются увлечены консервативной риторикой.

Ошибаются те, кто хочет ограничить консервативное мышление группой избирателей или только средними слоями. Велика опасность, что массовой базой для консервативных альтернатив (фашистскими их пока что назвать, я считаю, нельзя) станет не только так называемый средний класс, хотя консервативная риторика находит в нём естественный и живой отклик. Нацелена она на другое: на рабочих. И потому отказ от требований нашего класса, отказ в пользу режима социального согласия, прокладывает самый короткий путь к тому, чтобы предоставить правой альтернативе социальную базу, в которой она нуждается.

---

По этой теме читайте также:

---

Прим. пер.