4 сентября 1870 г., когда парижские
рабочие провозгласили республику, которую почти тотчас же единодушно
приветствовала вся Франция, шайка адвокатов-карьеристов -
государственным деятелем ее был Тьер, а генералом был Трошю - завладела
городской ратушей. Эти люди были настолько полны тогда фанатической
веры в призвание Парижа быть представителем Франции во все времена
исторических кризисов, что для оправдания узурпированного ими титула
правителей Франции они считали совершенно достаточным предъявить свои
потерявшие уже силу мандаты парижских депутатов. В нашем втором
воззвании по поводу последней войны, спустя пять дней после возвышения
этих людей, мы объяснили вам, кто они такие*. Но Париж, захваченный
врасплох, когда действительные вожди рабочих еще были заперты в
бонапартовских тюрьмах, а пруссаки уже быстро шли на него, позволил
этим людям присвоить себе власть с непременным условием, чтобы они
пользовались этой властью исключительно для целей национальной обороны.
Защищать Париж можно было, только вооружив его рабочих, образовав из
них действительную военную силу, научив их военному искусству на самой
войне. Но вооружить Париж значило вооружить революцию. Победа Парижа
над прусским агрессором была бы победой французского рабочего над
французским капиталистом и его государственными паразитами. Вынужденное
выбирать между национальным долгом и классовыми интересами,
правительство национальной
* См. настоящий том, стр. 280, Ред.
[321]
обороны не колебалось ни минуты - оно превратилось в правительство
национальной измены.
Прежде всего оно отправило Тьера в странствование по всем европейским
дворам выпрашивать у них, как милостыню, посредничество, предлагая за
это променять республику на короля. Четыре месяца спустя после начала
осады Парижа оно сочло, что настал подходящий момент завести речь о
капитуляции; Трошю в присутствии Жюля Фавра и других своих коллег
обратился к собравшимся парижским мэрам со следующими словами:
«Первый вопрос, который задали мне
мои коллеги вечером же 4 сентября, был таков: имеет ли Париж
какие-нибудь шансы успешно выдержать осаду прусской армии? Я, не
колеблясь, ответил отрицательно. Некоторые из присутствующих здесь моих
коллег подтвердят, что я говорю правду и что я постоянно придерживался
этого мнения. Я сказал им точно то же, что говорю теперь: при настоящем
положении дел попытка Парижа выдержать осаду прусской армии была бы
безумием. Несомненно, геройским безумием, - прибавил я, - но все-таки
не больше, как безумием... События» (он сам ими управлял) «подтвердили
мои предсказания».
Эту прелестную маленькую речь Трошю один из присутствовавших мэров, г-н Корбон, впоследствии опубликовал.
Итак, уже вечером в день провозглашения республики коллеги Трошю
знали, что «план» его состоит в капитуляции Парижа. Если бы
национальная оборона не была только предлогом для личного господства
Тьера, Фавра и К°, то выскочки 4 сентября сложили бы уже 5-го свою
власть, сообщили бы «план» Трошю парижскому населению и предложили бы
ему или немедленно сдаться, или взять свою судьбу в собственные руки.
Вместо этого бесчестные обманщики решили излечить Париж от геройского
безумия голодом и кровью, а пока что водили его за нос своими
напыщенными манифестами. Трошю, «губернатор Парижа, никогда не
капитулирует», - писалось в этих манифестах, - министр иностранных дел
Жюль Фавр «не уступит ни одной пяди нашей земли, ни одного камня наших
крепостей». А в письме к Гамбетте этот же самый Жюль Фавр признавался,
что они «обороняются» не от прусских солдат, а от парижских рабочих.
Бонапартистские разбойники, которым предусмотрительный Трошю поручил
командование Парижской армией, нагло глумились в своей частной
переписке в продолжение всей осады над этой, с позволения сказать,
обороной, тайну которой они хорошо знали (смотрите, например,
опубликованное в «Journal Officiel» Коммуны письмо командующего
артиллерией Парижской армии, кавалера большого креста ордена Почетного
[322]
легиона, Адольфа Симона Гио к артиллерийскому дивизионному генералу Сюзану). Наконец, 28 января 1871 г.[193]
мошенники сбросили маску. Правительство национальной обороны в деле
капитуляции Парижа выступило с настоящим геройством глубочайшего
самоунижения, оно выступило как правительство Франции, состоящее из
пленников Бисмарка, - роль до того подлая, что ее не решился взять на
себя даже сам Луи Бонапарт в Седане. В своем паническом бегстве в
Версаль после событий 18 марта, capitulards[194]
оставили в руках Парижа свидетельствовавшие об их измене документы, для
уничтожения которых, как писала Коммуна в манифесте к провинции,
«эти люди не остановились бы перед превращением Парижа в груду развалин, затопленную морем крови»[195].
Стремление некоторых влиятельнейших членов правительства обороны к
такой развязке объясняется и совершенно особыми, личными соображениями.
Вскоре после заключения перемирия один из парижских депутатов
Национального собрания г-н Мильер, впоследствии расстрелянный по
специальному приказу Жюля Фавра, опубликовал целый ряд подлинных
юридических документов, доказывавших, что Жюль Фавр, сожительствуя с
женой некоего горького пьяницы, находившегося в Алжире, сумел при
помощи самых наглых подлогов, совершенных им в продолжение многих лет
кряду, захватить от имени своих незаконнорожденных детей крупное
наследство, которое сделало его богатым человеком, и что на процессе,
который вели против него законные наследники, он избежал разоблачения
только потому, что пользовался покровительством бонапартистских судов.
Так как против этих сухих юридических документов было бессильно какое
угодно красноречие, то Жюль Фавр нашел нужным в первый раз в своей
жизни не раскрывать рта, выжидая, пока возгорится гражданская война,
чтобы в бешенстве выругать парод Парижа беглыми каторжниками, дерзко
восставшими против семьи, религии, порядка и собственности. После 4
сентября, едва захватив власть, этот подделыватель документов
освободил, из чувства солидарности, Пика и Тайфера, которые были даже
при империи осуждены за подлог в связи со скандальной историей с
газетой «Etendard»[196].
Один из этих господ, Тайфер, был настолько дерзок, что вернулся во
время Коммуны в Париж, но Коммуна тотчас же заключила его в тюрьму. И
после этого Жюль Фавр восклицает с трибуны Национального собрания, что
парижане освобождают всех каторжников!
[323]
Эрнест Пикар, этот Джо Миллер* правительства национальной обороны,
который после неудачных попыток попасть в министры внутренних дел
империи сам себя произвел в министры финансов республики, приходится
братом некоему Артуру Пикару, субъекту, выгнанному с парижской биржи за
мошенничество (см. донесение префектуры полиции от 31 июля 1867 г.) и
осужденному на основании собственного признания за кражу 300 000
франков, которую он совершил в бытность свою директором филиального
отделения Societe Generale[197]
на улице Палестро, № 5 (см. донесение префектуры полиции от 11 декабря
1868 г.). И вот этого-то Артура Пикара Эрнест Пикар назначил редактором
своей газеты «Electeur libre»[198].
Официальная ложь этой газеты министерства финансов вводила в
заблуждение рядовых биржевых спекулянтов, между тем как Артур Пикар
беспрестанно бегал с биржи в министерство, из министерства на биржу,
где и наживался на поражениях французских армий. Вся финансовая
переписка этой парочки почтенных братьев попала в руки Коммуны.
Жюль Ферри, бывший до 4 сентября нищим адвокатом, ухитрился
сколотить себе во время осады как мэр Парижа состояние за счет голода
столицы. Тот день, когда ему пришлось бы дать отчет о своем
хозяйничании, был бы днем его осуждения.
Эти люди могли получить отпускные билеты [tickets-of-leave]** только
на развалинах Парижа: они как раз годились для целей Бисмарка. В
результате легкой перетасовки карт Тьер, до сих пор втайне руководивший
правительством, вдруг стал во главе его, а уголовные преступники
[ticket-of-leave men] сделались его министрами.
Тьер, этот карлик-чудовище, в течение почти полустолетия очаровывал
французскую буржуазию, потому что он представляет собой самое
совершенное идейное выражение ее собственной классовой испорченности.
Прежде чем стать государственным мужем, он уже обнаружил свои таланты
лжеца в качестве историка. Летопись его общественной деятельности есть
история бедствий Франции. Связанный до 1830 г. с республиканцами, он
пробрался при Луи-Филиппе в министры путем предательства своего
покровителя Лаффита. К королю он подольстился подстрекательством черни
к выступлениям против
* В немецких изданиях 1871 и 1891 гг. вместо «Джо Миллер»
напечатано: «Карл Фогт»; во французском издании 1871 г. - «Фальстаф». Ред.
** В Англии уголовным преступникам, после того как они уже отбыли
большую часть наказания, часто выдают отпускные билеты, с которыми они
могут жить на свободе, но под надзором полиции. Такие билеты называются
tickets-of-leave, а владельцы их - ticket-of-leave men. (Примечание Энгельса к немецкому изданию 1871 г.)
[324]
духовенства - выступлениям, которые привели к разграблению церкви
Сен-Жермен-л'Осеруа и дворца архиепископа, - и тем, что выполнял роль
министра-шпиона и тюремщика-акушера по отношению к герцогине Беррийской[199].
Кровавая расправа с республиканцами на улице Транснонен, последовавшие
затем гнусные сентябрьские законы против печати и права союзов были его
делом[200].
В марте 1840 г. он вновь выступил на сцену уже в качестве
премьер-министра и удивил всю Францию своим проектом укрепления Парижа[201].
На обвинения республиканцев, которые считали этот проект злостным
заговором против свободы Парижа, он в палате депутатов отвечал:
«Как? Вы воображаете, что
какие бы то ни было укрепления могут когда-нибудь стать опасными для
свободы! И прежде всего, вы клевещете, допуская, что какое-либо
правительство решится когда-нибудь бомбардировать Париж, чтобы удержать
власть в своих руках... Ведь такое правительство стало бы после победы
во сто крат более невозможным, чем до нее».
Да, никакое правительство не решилось бы бомбардировать Париж с
фортов, кроме правительства, сдавшего раньше эти форты пруссакам.
Когда в январе 1848 г. король-бомба испробовал свою силу на Палермо[202], Тьер, который в то время уже давно не был министром, снова произнес в палате депутатов речь:
«Вы знаете, господа, что происходит в Палермо. Вы все содрогаетесь
от ужаса» (в парламентском смысле) «при вести, что большой город был в
течение 48 часов подвергнут бомбардировке. И кем же? Чужеземным
неприятелем, осуществлявшим право войны? Нет, господа, своим же
правительством. И за что? За то, что этот несчастный город требовал
своих нрав. Да, за требование своих прав он подвергся 48-часовой
бомбардировке... Позвольте мне апеллировать к общественному мнению
Европы. Подняться и сказать во всеуслышание с величайшей, может быть,
трибуны Европы несколько слов» (да, действительно, слов) «возмущения
подобными действиями, - это будет заслугой перед человечеством... Когда
регент Эспартеро, оказавший услуги своей родине» (чего Тьер никогда не
делал), «вздумал бомбардировать Барселону для подавления вспыхнувшего
там восстания, - со всех концов мира раздался общий крик негодования».
Через полтора года Тьер был уже в числе самых рьяных защитников бомбардировки Рима французской армией[203]. Итак, ошибка короля-бомбы, по-видимому, состояла только в том, что он ограничился лишь 48-часовой бомбардировкой.
За несколько дней до февральской революции Тьер, раздраженный тем,
что Гизо надолго отстранил его от власти и наживы, и почуяв в воздухе
приближение народной бури, заявил палате
[325]
депутатов в своем псевдогероическом стиле, за который его прозвали «Mirabeau-mouche»*:
«Я
принадлежу к партии революции не только во Франции, но и во всей
Европе. Я желал бы, чтобы правительство революции оставалось в руках
умеренных людей... Но если бы оно перешло в руки людей горячих, даже в
руки радикалов, я из-за этого не отказался бы от дела, которое
отстаиваю. Я всегда буду принадлежать к партии революции».
Разразилась февральская революция. Вместо того чтобы поставить на
место министерства Гизо министерство Тьера, о чем мечтал этот ничтожный
человек, революция заменила Луи-Филиппа республикой. В первый день
народной победы он старательно прятался, забывая, что от ненависти
рабочих его спасало их презрение к нему. Прославленный храбрец, он
продолжал избегать общественной арены, пока июньская резня[204] не очистила ее для деятельности людей такого сорта, как он. Он стал тогда идейным вождем партии порядка[205]
и ее парламентарной республики - этого анонимного междуцарствия, во
время которого все соперничающие фракции господствующего класса тайно
сговаривались между собой, чтобы подавить народ, и интриговали друг
против друга, чтобы каждой восстановить свою собственную монархию. Тьер
тогда, как и теперь, обвинял республиканцев в том, что они -
единственная помеха упрочению республики; тогда, как и теперь, он
говорил республике, как палач дону Карлосу: «Я убью тебя, но для твоего
же блага». И теперь, как и тогда, ему на другой день после своей победы
придется воскликнуть: L'Empire est fait- империя готова. Несмотря на
свои лицемерные проповеди о необходимых свободах и свою личную
неприязнь к Луи Бонапарту, который оставил его в дураках и выкинул за
борт парламентаризм, - а вне искусственной атмосферы парламентаризма
этот человечек превращается в ничто, и он это знает - Тьер принял
участие во всех позорных делах Второй империи, от занятия Рима
французскими войсками до войны с Пруссией; он подстрекал к этой войне
своими неистовыми нападками на единство Германии, в котором он видел не
маску для прусского деспотизма, а нарушение неотъемлемого права Франции
на разъединенность Германии. Этот карлик любил перед лицом Европы
размахивать мечом Наполеона I, в своих исторических трудах он только и
делал, что чистил сапоги Наполеона, на деле же его внешняя политика
всегда приводила к крайнему унижению Франции, - начиная от Лондонской
конвенции 1840 г.[206] до капитуляции Парижа 1871 г. и теперешней гражданской
* «Мирабо-муха». Ред.
[326]
войны, во время которой он, по специальному разрешению Бисмарка, натравил на Париж пленных Седана и Меца[207].
Несмотря на свои гибкие способности и изменчивость своих стремлений, он
всю свою жизнь был самым закоренелым рутинером. Нечего и говорить, что
более глубокие движения, происходящие в современном обществе, всегда
оставались для него непостижимой тайной; его мозг, все силы которого
ушли в язык, не мог освоиться даже с самыми осязательными изменениями,
совершающимися на поверхности общества. Он, например, неустанно обличал
как святотатство всякое уклонение от устаревшей французской
протекционистской системы. Когда он был министром Луи-Филиппа, он
издевался над железными дорогами, как над вздорной химерой, а будучи в
оппозиции при Луи Бонапарте, он клеймил, как кощунство, всякую попытку
преобразовать гнилую французскую военную систему. Ни разу в продолжение
всей своей длительной политической карьеры он не провел ни одной
сколько-нибудь практически полезной, пусть даже самой незначительной,
меры. Тьер был верен только своей ненасытной жажде богатства и
ненависти к людям, создающим это богатство. Он был беден, как Иов,
когда вступил в первый раз в министерство при Луи-Филиппе, а оставил он
это министерство миллионером. Возглавляя последний раз министерство при
упомянутом короле (с 1 марта 1840 г.), он был публично обвинен в палате
депутатов в растрате казенных сумм. В ответ на это обвинение он
ограничился тем, что заплакал, - ему немного стоил этот ответ, которым
легко отделывались и Жюль Фавр и всякий иной крокодил. В Бордо* его
первой мерой к спасению Франции от грозившего ей финансового краха было
назначение себе трехмиллионного годового оклада; это было первым и
последним словом той «бережливой республики», перспективы которой он
открыл своим парижским избирателям в 1869 году. Один из его бывших
коллег по палате Депутатов 1830 г., сам капиталист и тем не менее
преданный член Парижской Коммуны, г-н Беле, недавно в одной из своих
публичных прокламаций обратился к Тьеру со следующими словами:
«Порабощение
труда капиталом было всегда краеугольным камнем Вашей политики, и с тех
пор как в парижской городской ратуше установлена республика труда, Вы
без устали кричите Франции: Вот они, преступники!»
Мастер мелких государственных плутней, виртуоз в вероломстве и предательстве, набивший руку во всевозможных
* В немецком издании 1891 г. после слова «Бордо» вставлено; «в 1871 г.». Ред.
[327]
банальных подвохах, низких уловках и гнусном коварстве парламентской
борьбы партий; не останавливающийся перед тем, чтобы раздуть революцию,
как только слетит с занимаемого поста, и потопить ее в крови, как
только захватит власть в свои руки; напичканный классовыми
предрассудками вместо идей, вместо сердца наделенный тщеславием, такой
же грязный в частной жизни, как гнусный в жизни общественной, даже и
теперь, разыгрывая роль французского Суллы, Тьер не может удержаться,
чтобы не подчеркнуть мерзости своих деяний своим смешным чванством.
Капитуляция Парижа, отдавшая во власть Пруссии не только Париж, но и
всю Францию, закончила собой длинный ряд изменнических интриг с врагом,
начатых узурпаторами 4 сентября, по словам самого Трошю, в самый день
захвата ими власти. С другой стороны, эта капитуляция положила начало
гражданской войне, которую они затем повели при содействии Пруссии
против республики и Парижа. Ловушка была уже в самих условиях
капитуляции. В тот момент более трети страны было в руках врага,
столица была отрезана от провинции, все пути сообщения нарушены. При
таких обстоятельствах избрание лиц, которые являлись бы действительными
представителями Франции, было невозможно без достаточного времени на
подготовку. Именно поэтому в тексте капитуляции и был установлен
недельный срок для выборов в Национальное собрание, так что во многих
частях Франции известие о предстоящих выборах было получено лишь
накануне самих выборов. Далее, согласно особому пункту капитуляции,
Собрание должно было быть избрано единственно с целью решения вопроса о
мире и войне, а в случае необходимости - и для заключения мирного
договора. Население не могло не почувствовать, что условия перемирия
делали немыслимым продолжение войны и что для заключения мира,
предписанного Бисмарком, лучше всего подходят наихудшие люди Франции.
Но, не довольствуясь этими мерами предосторожности и прежде чем тайна
перемирия была сообщена Парижу, Тьер предпринял избирательную поездку
по всей стране, чтобы оживить труп партии легитимистов[208];
эта партия вместе с орлеанистами должна была заменить ставших в тот
момент неприемлемыми бонапартистов. Легитимистов он не боялся. Как
правительство современной Франции они были немыслимы, а потому как
соперники ничего не значили; вся деятельность этой партии, по словам
самого Тьера (в палате депутатов 5 января 1833 г.), «постоянно держалась на трех столпах: иноземном вторжении, гражданской войне и анархии».
[328]
Эта партия поэтому являлась как нельзя более удобным орудием
контрреволюции. Легитимисты всерьез уверовали в долгожданное пришествие
их прежнего тысячелетнего царства. И в самом деле, сапог иноземного
завоевателя снова топтал Францию; империя была опять ниспровергнута и
Бонапарт опять попал в плен; легитимисты опять воскресли. Очевидно,
колесо истории повернуло вспять, чтобы докатиться до «chambre
introuvable»* 1816 года[209].
В 1848-1851 гг. в национальных собраниях времен республики легитимисты
были представлены образованными и искушенными в парламентской борьбе
лидерами; теперь выступили на первый план заурядные личности их партии
- все Пурсоньяки Франции.
Как только в Бордо собралась эта «помещичья палата»[210],
Тьер заявил ей, что она, не удостаиваясь чести вести парламентские
прения, немедленно должна принять предварительные условия мира, так как
это единственное условие, на котором Пруссия позволит начать войну
против республики и ее оплота - Парижа. И в самом деле, контрреволюции
некогда было раздумывать. Вторая империя увеличила государственный долг
более чем вдвое, все большие города были обременены тяжелыми местными
долгами. Война чрезвычайно увеличила задолженность и страшно истощила
ресурсы нации. В довершение катастрофы, прусский Шейлок стоял на
французской земле со своими квитанциями на провиант для 500-тысячного
войска, с требованием уплаты контрибуции в 5 миллиардов и 5 процентов
неустойки за просроченные взносы[211].
Кто должен был платить все это? Только посредством насильственного
низвержения республики собственники богатства могли свалить тяжесть ими
же вызванной войны на плечи производителей этого богатства. Таким
образом, невиданное дотоле разорение Франции побудило этих патриотов -
представителей земельной собственности и капитала - на глазах и под
высоким покровительством чужеземного завоевателя завершить внешнюю
войну войной гражданской, бунтом рабовладельцев.
На пути этого заговора стояло одно громадное препятствие- Париж.
Разоружение Парижа было первым условием успеха. Вследствие этого Тьер и
обратился к Парижу с требованием сложить оружие. Все было сделано,
чтобы вывести Париж из терпения: «помещичья палата» разражалась самыми
неистовыми антиреспубликанскими воплями; Тьер сам высказывался
* В немецких изданиях 1871 и 1891 гг. далее следуют слова: «палата ландратов и юнкеров». Ред.
[329]
весьма двусмысленно о законности существования республики; Парижу
угрожали обезглавить его и лишить звания столицы; орлеанистов назначали
послами; Дюфор провел законы о неоплаченных в срок векселях и
квартирной плате[212],
законы, грозившие подорвать в корне торговлю и промышленность Парижа;
по настоянию Пуйе-Кертье на каждый экземпляр какого бы то ни было
издания вводился двухсантимовый налог; Бланки и Флуранс были
приговорены к смерти; республиканские газеты запрещены; Национальное
собрание перевели в Версаль; осадное положение, объявленное Паликао и
снятое событиями 4 сентября, было возобновлено; Винуа, decembri-seur[213],
был назначен губернатором Парижа, бонапартистский жандарм Валантен -
префектом полиции и генерал-иезуит Орель де Паладин - главнокомандующим
парижской национальной гвардией.
А теперь мы должны обратиться к г-ну Тьеру и членам правительства
национальной обороны, его приказчикам, с вопросом. Известно, что Тьер
заключил при посредстве своего министра финансов Пуйе-Кертье заем в два
миллиарда. Так вот, правда это или нет:
1) что дельце было устроено таким образом, что несколько сот
миллионов «комиссионных» попадали в карманы Тьера, Жюля Фавра, Эрнеста
Пикара, Пуйе-Кертье и Жюля Симона?
2) что уплату обязывались произвести только после «умиротворения» Парижа[214]?
Во всяком случае, что-то заставляло их очень торопиться с этим
делом, так как Тьер и Жюль Фавр самым бесстыдным образом настаивали от
имени большинства Бордоского собрания на немедленном занятии Парижа
прусскими войсками. Но это не входило в расчеты Бисмарка, как он, по
возвращении в Германию, насмешливо и во всеуслышание рассказал
изумленным франкфуртским филистерам.
[330]
