У еврея, впрочем, есть друг, а именно —
демократ, но защитник из него плохой. Да, разумеется, он провозглашает
равноправие всех людей и, разумеется, именно он учредил Союз защиты прав
человека, но сами его декларации обнажают слабость его позиции. В XVIII веке он
раз и навсегда выбрал аналитический метод и не замечает той синтетической
конкретики, которую предлагает ему история. Для него не существует ни еврея, ни
араба, ни негра, ни рабочего, ни капиталиста — но лишь человек, в любое время и
в любом месте равный самому себе. Все соединения он расщепляет на отдельные
элементы. Биологический организм для него — сумма молекул, социальный организм —
сумма индивидуумов. А индивидуум, в его понимании, это уникальное воплощение
универсальных черт, составляющих человеческую природу. Таким образом, антисемит
и демократ неутомимо ведут свой диалог, не сознавая и даже не замечая, что они
говорят о разных вещах. Допустим, антисемит упрекает евреев в скупости. Демократ
отвечает, что он знает скупых христиан и не скупых евреев. Но антисемита это не
убеждает, ведь он хотел сказать, что существует особая (еврейская) скупость, то
есть такая, на которую повлияла эта синтетическая тотальность: личность еврея. И
он с легкостью соглашается, что какие-то христиане могут быть скупыми, потому
что для него христианская скупость и «еврейская» скупость — не одной природы.
Для демократа же, напротив, природа скупости универсальна и инвариантна:
скупость может присоединяться к комплексу черт, образующему характер
индивидуума, сохраняя свою идентичность при всех обстоятельствах; не существует
двух способов быть скупым: или ты скряга, или нет. Тем самым демократ, как и
ученый, упускает единичное: индивидуум для него — лишь сумма универсальных черт.
Отсюда следует, что его защита спасает еврея как человека, уничтожая его как
еврея. В отличие от антисемита, демократ не боится самого себя, — опасение ему
внушают как раз крупные коллективные образования, в которых он рискует
раствориться. И его выбор аналитического метода объясняется тем, что
аналитический метод просто не замечает всех этих синтетических реальностей. В
связи с этим он боится, как бы у евреев не проснулось «еврейское самосознание»,
то есть самосознание еврейского сообщества, — точно так же, как он опасается
пробуждения у рабочих «классового самосознания». Его защита — это попытка
убедить индивидуумов в том, что они существуют изолированно. Евреев нет, говорит
он, следовательно, еврейского вопроса не существует. Это значит, что демократ
хочет отделить еврея от его религии, от его семьи, от его этнического сообщества
и поместить его в демократическую реторту, откуда он выйдет обновленным,
одиноким и голым — ни с чем не связанным отдельным зернышком, неотличимым от
всех прочих зернышек. Это то, что в Соединенных Штатах называли политикой
ассимиляции. Иммиграционное законодательство запротоколировало провал этой
политики и, в целом, «ассимиляционной идеи» демократов. Да и как могло быть
иначе? — для еврея, который осознает свою этническую принадлежность, не
стесняется ее и готов ее отстаивать — не забывая при этом о том, что его
связывает с народом страны, где он живет — нет такой уж большой разницы между
антисемитом и демократом. Один хочет уничтожить его как человека, чтобы остался
только еврей, пария, неприкасаемый, а другой хочет уничтожить его как еврея,
сохранив только человека в качестве абстрактного и универсального субъекта прав
человека и гражданина. И даже в самом либеральном демократе обнаруживаются
антисемитские черточки: он становится враждебен еврею в той мере, в какой еврею
вздумается ощутить себя евреем. Эта враждебность выражается в своеобразной
снисходительно подтрунивающей иронии, когда, например, о друге-еврее, наделенном
характерной, типической внешностью, говорят «он все-таки слишком еврей», или
когда заявляют «единственный недостаток, который я нахожу у евреев, это их
стадный инстинкт: когда берешь в дело одного, он приводит с собой десять
других». Во время оккупации демократ был всерьез и глубоко оскорблен
преследованием евреев, но время от времени вздыхал: «Евреи выйдут из лагерей
такими дерзкими и с такой жаждой мести, что я опасаюсь рецидивов антисемитизма».
На самом же деле он опасался, что преследования приведут только к росту
самосознания евреев.
Антисемит попрекает еврея тем, что он —
еврей, демократ склонен упрекать еврея в том, что он чувствует себя евреем.
Находиться между противником и защитником обычно не слишком приятно; кажется,
единственное, что остается еврею, это выбрать подливку, с которой его съедят. В
свою очередь, нам тоже следует поставить вопрос, существует ли еврей. А если
существует, то кто это такой? Прежде всего еврей или прежде всего человек? В чем
должно состоять решение проблемы, в истреблении всех евреев или в их полной
ассимиляции? Или, может быть, нужно поставить вопрос иначе и иначе его решать?
