Паразитизм церковной экономики
Шесть с половиной десятилетий, в течение которых дворянское самодержавное государство просуществовало после ликвидации его крепостнической базы, были, в сущности говоря, эпохой его последних судорожных усилий в борьбе за существование. Подтачиваемое быстрым ростом промышленного и банкового капитала и потрясаемое периодически вспыхивавшими и все усиливавшимися революционными движениями пролетариата и крестьянства, оно быстро шло к неминуемой гибели, увлекая за собой и все те общественные слои, и все те учреждения, которые были с ним органически связаны. Церковь была одним из таких учреждений; эпоха после 1861 г. для нее является также эпохой безысходного кризиса. Она была обречена, гак же как и командовавшее ею государство. Некоторые наиболее проницательные ее деятели сознавали это уже в 60-х годах. Мы уже видели, как дрожал в 1861 г. митрополит Филарет. Несколько позже И. С. Аксаков уподоблял церковное тело трупу, в котором составные части — клир и миряне — соединены лишь насильственно и механически, сшиты на живую нитку, охвачены деморализацией и грозят окончательно разъединиться; Аксаков звал к церковной реформе, надеясь ею спасти религию и церковь, но не уяснял себе всей безнадежности этого предприятия при обреченности самодержавия.
Критическое положение церкви обнаруживается прежде всего в ее экономической базе. Паразитические черты церковной экономики во второй половине XIX в. приобретают особенно неприглядные черты. Церковь тянется вслед за веком к капиталистическому накоплению, но /404/ совершает это чрезвычайно уродливым образом и в конечном итоге «работает» не столько на себя, сколько на государство. Лишь немногие церковные учреждения имели крупные земельные угодья. Из 2300000 десятин земли, принадлежавшей церкви в 1910 г., около 1500 000 десятин составляли мелкие наделы сельских церковных приходов, обрабатывавшихся церковным причтом чисто потребительским образом, и только около 800000 десятин принадлежало архиерейским домам и монастырям и эксплуатировалось с целью извлечения прибыли. Эти 800000 десятин составляли, однако, всего 0,1% землевладения России в это время. Столь же немногочисленны были и другие коммерческие предприятия церкви. Только крупные монастыри, вроде Троицкой, Александро-Невской и Киево-Печерской лавр, имели свои лабазы, лавки и большие доходные дома. Другие монастыри либо совсем не имели никаких предприятий, либо имели мельницы, пристани, лавки на базарах и другие подобные мелкие доходные статьи [1]. Главными источниками существования всех церковных учреждений были казенные кредиты и доходы от чисто религиозных операций, т. е. от эксплуатации обращавшихся к церковным учреждениям верующих. Но так как казенные субсидии в конечном счете восходили к тем же народным копейкам, то церковь жила высасыванием соков из народного организма, не давая ему в обмен никакого эквивалента в форме реальных хозяйственных благ. Беспристрастные цифры характеризуют эту сторону дела самым определенным и неопровержимым образом.
Состав клира в 1913 г. слагался из следующих элементов: 148 архиереев (66 епархиальных и 82 викарных), 92 123 монахов и монахинь и причта 41 270 приходов, т. е. не менее 125000 клириков, а с семьями не менее 500000 человек. Из этой «армии» архиереи были лучше всех обеспечены от казны. Все они получали жалованье в размере от 1500 руб. в год для викарного архиерея и от 4000 до 7800 руб. для епархиального архиерея. По смете 1916 г. предполагалось к выдаче архиерейского жалованья всего 957474 руб. Но кроме этого все архиереи имели значительные доходы от монастырей, в которых /405/ числились настоятелями, от прибылей предприятий архиерейских домов и от так называемых епархиальных сборов. Так как под свое настоятельство архиереи отбирали наиболее богатые монастыри и так как архиерейские дома не в пример монастырям были богаче обставлены доходными угодьями, то некоторые архиереи получали добавочные огромные доходы, как, например, киевский митрополит, получивший в 1909 г. 49307 руб. Как мы увидим ниже, львиная доля этих доходов поступала за счет «паствы», которую стригли в пользу архиереев монастыри и приходские причты.
Приходское духовенство получало казенного обеспечения несравненно меньше. В 1842 г., когда впервые был поставлен вопрос об обеспечении приходского духовенства казенным жалованьем, на эту статью было отпущено всего 415000 руб.; через 20 лет, в начале рассматриваемой эпохи, в 1862 г., казенное жалованье было выдано лишь 17715 причтам из 37000 — всего только 3727987 руб., или в среднем около 219 руб. в год на причт — ничтожная сумма, которая скорее может быть названа единовременным пособием, чем жалованьем. До 1893 г. казенное обеспечение приходского духовенства возрастало очень медленно; в этом году было издано высочайшее повеление о скорейшем проведении казенного обеспечения всем причтам империи, и дело пошло быстрее, но все же далеко не в такой мере, чтобы обеспечить из казны потребности приходского духовенства хотя бы на 25%. По смете 1916 г. на 31000 причтов было отпущено 18788559 руб., т. е. в среднем по 600 руб. на причт; между тем, по расчетам особого совещания, образованного при синоде в 1910 г., для обеспечения всего приходского духовенства из расчета 1200 руб. священнику, 800 руб. диакону и 400 руб. псаломщику в год потребовалась бы ежегодно сумма в 75000000 руб.[2] Однако и такие оклады фактически не покрыли бы собою всех тех доходов, какие приходское духовенство имело от сборов с прихожан за требы и в пользу церквей. Надо полагать, что в общей сложности доходы приходского клира в 900-х годах должны были выражаться в сумме не менее 100000000 руб., по этому расчету фактическое казенное /406/ пособие должно было составлять всего 18—19% всех доходов приходского духовенства. Другими словами, в 900-х годах не менее 80000000—85000000 непроизводительно выкачивало из народных средств одно только приходское духовенство: во-первых, за требы, т. е. за крещение, венчание, похороны, панихиды, молебны, за исповедь и причастие, хотя сборы за последние две требы были запрещены синодом ввиду «крайней неблаговидности», и, во-вторых, путем церковного кружечного сбора в пользу причта.
Если средства, собиравшиеся в церквах на поддержание в порядке церковных зданий и усадеб, еще отчасти возвращались в оборот трудящихся в форме заработной платы, то средства, собиравшиеся в пользу причтов, были, в сущности, совершенно непроизводительным налогом на содержание паразитического общественного слоя. В приходском быту размеры этого налога определялись, с одной стороны, местными обычаями, с другой стороны, индивидуальным настроением каждого прихожанина; «нажимать» на прихожан решались, впрочем, лишь немногие, особенно наглые, клирики. Но в монастырях картина была уже совершенно непристойная и отвратительная. Лишенные земель и других крупных оброчных статей и далеко не обеспеченные штатным казенным содержанием (из 934 монастырей казенное содержание в 1916 г. получали только 275, всего в сумме 423582 руб., или в среднем 150 руб. на монастырь), монастыри жили главным образом на свои средства, получавшиеся от торговли «благодатью». Торговали местами на монастырских кладбищах, крестиками, иконами, освященным маслом, разными специальными молитвами, все по дорогой цене, с наживой 100% и больше. По словам такого благочестивого богослова, каким был Е. Е. Голубинский, русские монастыри были самыми бессовестными торговцами во всем мире. Кроме того, всякий монастырь имел какую-нибудь святыню, мощи или икону, около которых всегда ставилась кружка для денег и с которыми монахи время от времени совершали поездки по окрестным городам и селам, загребая деньги за молебны и другие предметы «благодати». Эти доходы никто, кроме казначеев и настоятелей, никогда не подсчитывал, но о размере их дают возможность судить скопленные монастырями капиталы, которые на 1913 г. исчислялись вместе с капиталами архиерейских домов в сумме 65555503 руб. В 60-х годах против монастырей поднялась широкая волна нареканий /407/ синод пытался «для поднятия авторитета монастырей в общественном мнении» побудить монастыри расширить благотворительную и учебную деятельность. Но из этого ничего не вышло. Монастыри отказались, ссылаясь на свою «бедность». В 1913 г. при монастырях было только 192 больницы с 2368 койками и 113 богаделен с 1517 призреваемыми — ничтожное число в сравнении с общим числом монастырей и огромной армией монахов.
Все церковные денежные капиталы, как уже указанные архиерейские и монастырские, так и капиталы некоторых крупных городских церквей, должны были обязательно помещаться в государственные процентные бумаги и храниться в Государственном банке. Когда в 70-х годах появились городские и частные банки, платившие больший процент, чем Госбанк, и церковные учреждения стали помещать свои капиталы в частных процентных бумагах и частных банках, то правительство посмотрело на это как на преступление. В 1882 г. синод дал строжайший приказ взять обратно все церковные вклады из частных банков и передать в Госбанк, а частные процентные бумаги обменять на государственные и впредь не иметь никакого дела с частным денежным рынком. Таким образом государство обеспечило за собою пользование той долей народного дохода, которую высасывала в свою пользу церковь; церковь должна была служить государству не только идеологически, но и вполне материалистически — своими свободными средствами.
Неравномерное распределение средств внутри клира между его различными категориями приводило, как и раньше, к резкой противоположности приходского духовенства, с одной стороны, и епископата и монашества — с другой. Епископат тесно был связан с монашеством посредством правила, по которому епископы должны были назначаться обязательно из монахов. С другой стороны, епископат и монашество теми или иными способами отвлекали в свою пользу значительную часть доходов приходского духовенства. Епископы делали это прямо и просто, требуя отчисление из приходских доходов на епархиальные нужды; только некоторые из этих отчислений, например на школы, взимались в определенном проценте, другие же взимались просто «по приказанию владыки» на нужды епархиальных домов и в такой доле, какую хотел архиерей; если находился смелый и упрямый церковный староста, который начинал торговаться /408/ (священники на это не решались), то он мог быть уверен, что на следующий срок вновь старостой он утвержден не будет. Монастыри отвлекали в свою пользу часть доходов приходских причтов путем конкуренции. Если рядом с приходской церковью был монастырь, обладавший «святынями» и имевший во главе ловкого настоятеля, то по праздникам приходская церковь бывала пуста, а монастырская полна. Мало этого, даже рядовые монастыри в некоторых отношениях конкурировали с приходскими церквами, так как исповедоваться и причащаться многие благочестивые купцы и мещане предпочитали у монахов, полагая, что монашеская благодать настолько же действительнее поповской, насколько монашеский чин выше священнического. Поэтому вражда белого духовенства к черному стала перманентным и бытовым явлением. Никто лучше и ядовитее священников не мог за выпивкой пройтись насчет «преосвященного» или местного монастыря; факты и анекдоты, один другого пикантнее и скандальнее, собирались и смаковались в поповской среде. Столь же дурной славой и всеобщей ненавистью пользовались среди приходского клира и органы епископского управления и суда, знаменитые духовные консистории, где без взятки нельзя было ступить ни шагу, где оправдывали за деньги, где торговали приходами, как каким-нибудь ходким товаром, где на бракоразводных процессах чиновники строили себе каменные дома. Особенно обострилась вражда приходского духовенства к епископату со времени реформы духовного сословия и заключения приходов в твердые штаты. Эти реформы, больно ударявшие по приходскому клиру, проводились епископами без всяких церемоний и иной раз с подчеркнутой жестокостью. На них надо остановиться несколько подробнее.
Как мы видели, наследственное духовное сословие с системой кормления и наследования мест цепко держалось на почве крепостного строя, и пока этот последний существовал, все попытки правительства покончить с этим архаическим явлением были тщетны. Только после крушения крепостного права вопрос о духовном сословии мог быть поставлен и разрешен с надлежащей полнотою. В 60-х годах XIX в. существование обособленного духовного сословия сразу стало уже уродливым пережитком, совершенно не вязавшимся с теми полубуржуазными формами, в которые вдвигается русская жизнь с этого времени. И объективные требования буржуазной /409/ «свободы конкуренции», и специфические потребности фиска и военного ведомства толкали правительство на уничтожение старой системы. В конце 60-х годов и последовал ряд мер, покончивших со старой системой и завершивших бюрократизацию государственной церкви. Законом 22 мая 1867 г., прошедшим через Государственный совет, было постановлено: при определении на церковные должности не считать родство с умершими или уволенными клириками преимуществом одного кандидата перед другими; не допускать зачисления церковных мест за дочерьми или родственниками занимавших это место и не признавать действительными обязательства поступающих на места клириков выдавать часть дохода своим предместникам или их семействам. Этот указ поднял целую бурю среди духовенства, так как лишал крова и хлеба огромное число клириков, не имевших мест и в то же время не имевших права выхода из сословия. Логическим развитием закона 1867 г. явился поэтому указ 11 июля 1869 г., также прошедший через Государственный совет; указ отчислил из духовного звания всех детей духовных лиц, церковных сторожей и звонарей и предоставил детям духовных лиц полную свободу выбора профессии и поступления на государственную службу. Внимая воплям приходского клира, синод пытался облегчить переход к новому порядку такими мерами, как принятие сирот в духовно-учебные заведения на казенный счет, назначение просвирнями вдов клириков; синоду удалось также выхлопотать казенные пенсии заштатным священникам за 35 лет службы и их вдова-м, правда в мизерном размере (90 руб. священнику, 65 руб. вдове с детьми и 55 руб. без детей в год). Эти меры, конечно, не успокоили духовенство, которое сейчас же стало засыпать архиереев просьбами об исключениях из общего правила; синод предписал оставлять все такие просьбы без последствий. Однако старая система не могла очень скоро исчезнуть из практики, и долго еще бывали передачи прихода сыну или дочери, но это делалось по особенному ходатайству в виде особой милости духовного начальства. Фактически же и формально архиерей стал замещать все церковные должности по своему усмотрению, не считаясь ни с какими обычаями и родством.
Только после указов 1867 и 1869 гг. могло быть проведено также и заключение церкви в штаты, о чем думал еще Петр I. В течение нескольких лет комиссии под /410/ председательством местных архиереев произвели полный «передел» приходов во всех епархиях. Множество мелких приходов было закрыто и соединено вместе в более крупные; при этом часть церквей приписывалась к главным церквам приходов, а часть совсем закрывалась и запечатывалась, и вид архиерея, самолично проделывавшего эту операцию, не мог не возбуждать в клириках, кормившихся с закрываемых церквей, чувства ненависти и негодования. В связи с сокращением приходов также были точно определены штаты клириков каждого прихода, т. е. число священников, диаконов и псаломщиков. На место прежнего семейного обычая стала мертвая буква архиерейских указов и консисторских постановлений. Своей высшей точки развития бюрократизация церкви достигла при обер-прокуроре К. П. Победоносцеве, роль которого в истории царствования двух последних Романовых достаточно известна. Как юрист, он, конечно, прекрасно сознавал, что такое устройство еще менее канонично, чем система кормления. «Государство, в сущности, только держит за собою это право (выбора епископов и пастырей), но оно не ему принадлежит», — говорит он; «оно принадлежит клиру и народу по праву историческому и апостольскому; но возвращение этого права кому следует зависит от государства, властвующего в церкви». Более откровенной и прямой оценки правового положения церкви во второй половине XIX в. мы не найдем нигде в другом месте.
Потеряв формально характер духовного сословия, приходский клир фактически все же остался, по преимуществу, наследственным. Священники из дворян, купцов и крестьян появлялись одиночками; духовно-учебные заведения по-прежнему заполнялись сыновьями клириков, и если лучшие семинаристы стремились попасть в университет, на светскую дорогу, одолевая такое трудное препятствие, как придирчивый экзамен за курс гимназии, то худшие по способностям или инертные по характеру шли по проторенной дорожке отцовской профессии. Этот последний факт, что в клирики с каждым годом шла все более слабая часть семинаристов, факт, с горечью признававшийся и самим духовенством и искренними ревнителями церкви, был особенно ярким показачелем кризиса церкви. И действительно, в быту духовенства сыновья клириков не видали ничего такого, что могло бы питать присущий молодежи идеализм и воодушевлять их на достижение того положения, какое занимали /411/ их отцы, — столь неприглядна была картина этого быта и на селе, и в городе.
В сельском быту священник стонал под ярмом крестьянской работы, зачастую обрабатывал свой надел с тою же страдою и с теми же мизерными результатами, как и его прихожанин крестьянин. Ярмо земледельческой страды сопровождалось вечной гоньбой за медным крестьянским пятаком, постоянным заискиванием перед помещиком, становым и деревенским кулаком, страхом перед благочинным и горькими слезами о тех грошах, какие приходилось отдавать в бездонный архиерейский карман. При таких условиях совершение культа становилось для сельского клира попросту формальной службой, а прихожанин был прежде всего платящим клиентом, вынужденным обращаться к священнику в определенных случаях: для крестин, венчания, похорон, молебнов от засухи и от ненастья и т. п. За свои услуги многие сельские священники устанавливали таксу, с которой иногда делали скидку, но тогда и в службе делали соответствующие сокращения. Так, некоторые священники только при условии полной оплаты хоронили с соблюдением всех местных обычаев, а при венчании «со скидкой» обводили вокруг налоя не три, а один раз; повсеместно чин панихиды сокращался больше или меньше, в зависимости от платы — панихиду можно было служить и на пятачок, и на гривенник, и на пятиалтынный, и на двугривенный. Но были и такие священники, которые не делали никаких скидок, не стеснялись прижимать свою паству и вымогать у нее ругу, и часто не из жадности, а потому, что к этому вынуждала их горькая необходимость. Городское духовенство жило, напротив, как общее правило, безбедно и службу совершало истово; но в его среде царил дух скопидомства, сколачивания денег на приданое поповнам, на некоторый комфорт и просто на черный день. Самая «идеалистическая» профессия по иронии судьбы порождала самые «материалистические» стремления. Скопидомство, практицизм, расчетливость и даже жадность городского клира вошли в пословицу: «Поповские глаза завидущие, руки загребущие». Лишь немногие представители городского клира, преимущественно в столицах, составляли своего рода церковную интеллигенцию — писали по церковным вопросам, интересовались философией, составляли и произносили самостоятельные проповеди; но такие сейчас же попадали под особенно бдительный надзор благочинных и духовных /412/ цензоров. Подраставшее в такой, обстановке потомство клириков видело весь этот неприглядный быт и на опыте узнавало, что религия, в сущности, является только средством существования и обогащения клира. Наиболее светлые головы шли дальше и приходили к убеждению, что религия есть не что иное, как самообман в лучшем случае и сознательный обман в худшем. Семинарская схоластическая учеба и лицемерные приемы семинарского воспитания еще более углубляли впечатления от домашнего быта, и некоторые искренние и не боявшиеся правды церковники с ужасом убеждались, что семинарии становятся рассадниками атеизма. Еще ужаснее для ревнителей церкви было то обстоятельство, что семинарские атеисты по нужде нередко шли в священники и диаконы и становились авгурами [3], не верящими в то, что им приходилось проделывать.
Функциональное ослабление церкви.
Неудивительно, что при таких условиях церковь выполняла свои функции без заметного успеха. Политические функции церкви, как насадительницы верноподданнических чувств, выполнялись чисто формальным образом — произнесением особых молитв и особых вставных прошений в ектениях об избавлении от крамолы, служением торжественных молебнов по случаю разных событий в царской семье и в царские дни, торжественным заупокойным культом по умершим императорам. Эти формальные акты культа никому не импонировали и почти никем, кроме официальных лиц, не посещались. Проповедь с церковного амвона была редким явлением, и о ней почти не приходится говорить. Епископы продолжали свои ораторские упражнения на патриотические темы в торжественных случаях, но их не слушал никто, кроме официальных лиц да небольшого круга дворян и именитых купцов. Приходские священники выступали с проповедями раз-два в год, и огромное большинство пользовалось при этом готовыми проповедями, издававшимися синодом. Попытки оживления политической /413/ проповеди с церковного амвона делались лишь в связи с критическими моментами, переживавшимися самодержавием. Так было во время подготовки и проведения крестьянской реформы, после убийства Александра II в 1881 г., в эпоху 1905—1906 гг., во время империалистической войны. Каждый раз синод выпускал свои обращения к православным христианам и предписывал духовенству поучать с церковного амвона прихожан послушанию начальству, призывать к непрестанному труду «в поте лица своего» и изобличать «крамолу» заодно со всеми прочими либеральными веяниями. Но проповедничество всегда оставалось пустым звуком, и от поучений приходилось переходить к другим, более действительным мерам.
Это сказалось уже во время подготовки и проведения крестьянской реформы 1861 г. Сельскому духовенству были даны директивы «поучать» прихожан, но «как бы исполняя свою всегдашнюю обязанность проповедничества» и отнюдь не показывая вида, что оно действует по приказу правительства. В проповедях сельский клир должен был внушать прихожанам, чтобы они «соблюдали верность к государю и повиновение начальствам», платили оброки и подати и несли повинности «неуклонно и добросовестно», чтобы в случаях обиды и недовольства не распространяли «беспокойства», но «с терпением ожидали от начальства исправительных распоряжений и действий правосудия». Когда была обнародована реформа, жестоко обманувшая ожидания крестьянства, опять был призван на помощь сельский клир, которому было предписано внушать крестьянам в проповедях и в частных беседах, что крестьяне «должны войти в свое новое положение с благодарностью и с ревностным желанием оправдать попечение и надежду государя» и что, «когда государь восхотел даровать крестьянам новые права и льготы, тогда он, внимая закону справедливости и своей отеческой любви ко всем верноподданным, не мог не позаботиться и о том, чтобы охранено было благосостояние помещиков». Однако крестьянство, не замечая никакой «отеческой любви» царя к себе и видя ее только к помещикам, плохо слушало проповедников и никак не хотело «входить в новое положение с благодарностью». Тщетность проповеднического воздействия заставила обратиться к другому, более верному средству предупреждения «беспокойства». Причетникам предписали разведывать, нет ли среди крестьян каких-либо /414/ толков, опасных для общего спокойствия и возбуждающих «волнение умов», об услышанном давать знать священнику, а тот обязан был немедленно доносить своему начальству, которое уже от себя извещало гражданские власти.
Вдохновителем всех этих мер был московский митрополит Филарет, ярый крепостник и явный противник реформы, печалившийся о «стесненности» помещиков «в правах собственности и в хозяйственных обстоятельствах», которая будет неизбежным следствием реформы, и настойчиво указывавший на свойственную крестьянам склонность к «упрямству, которое проявляется у них и без «законной опоры» и особенно ожесточиться, получив эту законную опору. По поводу речи либерального профессора казанской духовной академии Щапова, произнесенной на панихиде по крестьянам, убитым при усмирении бунта в селе Бездна, Филарет, полемизируя со Щаповым, говорил, что «истинно разумеющие евангелие никогда не находили и не найдут в нем демократического учения», а когда возник вопрос об уничтожении телесного наказания, Филарет на обращенный к нему запрос отошел в сторону, лицемерно заявив, что христианство тут ни при чем и дело зависит только от государства: «если государство может отказаться от сего рода наказания, находя достаточным более кроткие роды оного, христианство одобрит сию кротость; если государство найдет неизбежным в некоторых случаях употребить телесное наказание, христианство не осудит сей строгости». Филарет был только наиболее прямым и откровенным выразителем тех мнений, которых держался епископат и большинство приходского клира. Неудивительно, что при таких реакционных воззрениях духовенство даже при самом энергичном проповедничестве не могло иметь никакого влияния на умы во время брожения 60-х и 70-х годов.
Тщету культовых воздействий после этих неудачных опытов осознали и правительственные и церковные верхи. Тогда стали искать другие способы одурманивания народной массы. Взрослые туго поддавались религиозным способам затемнения и оглушения классового сознания; для них впоследствии было найдено другое средство отравы, более верное и весьма для казны доходное — казенная водка. Из «проклятого зелья», продававшегося цепким крестьянским пауком и разорявшего дотла крестьянские хозяйства, которые попадали в сети /415/ кабатчика, водка стала «царской» и даже «благословенной» чащей утешения, ибо открытие казенок обставлялось торжественно и освящалось церковью служением перед рядами бутылок с живительной влагой молебнов, заключавшихся многолетием императору и его дому, местному архиерею и всем предержащим властям. Орудие религиозного дурмана все же не было оставлено. После неудачи с взрослыми возникли попытки подчинить религиозному дурману умы подрастающего поколения чрез посредство школы.
Эта идея возникла сейчас же после реформы 1861 г. Тогдашние министр народного просвещения и обер-прокурор синода совместно составили проект о передаче всего дела начального народного образования в ведение церкви. Мотивы проекта нисколько не скрывались: школы, руководимые духовенством, будут-де «спасительны» для общества и государства, ибо служители церкви «никогда не научат ни неверию, ни мятежному сопротивлению богом поставленной власти, но, напротив, внушат беспрекословное повиновение властям». Церковные школы стали быстро распространяться; за два года — 1862—1863—их было учреждено, вдобавок к прежним 7000, около 14000. Но учреждение земства приостановило рост церковных школ; они не могли конкурировать с земскими школами, стали закрываться, и через 10 лет их осталось всего около 4000. Однако земские школы скоро попали под подозрение, после того как в 70-х годах ряд земских учителей оказались замешанными в революционной пропаганде. Правительство стало опасаться, что земские школы «вместо служения истинному просвещению могут быть превращаемы в орудие растления народа, к чему уже и обнаружены попытки», и вновь обратило внимание на насаждение церковных школ. Эта мера была в 1879 г. одобрена особым совещанием по борьбе с «крамолой» под председательством знаменитого министра внутренних дел Валуева. Совещание признало, что привлечение духовенства к делу народного образования будет самым лучшим средством для предупреждения развития «лжеучений, имеющих целью поколебать основные государственные законы». При разработке нового проекта о церковных школах и комитет министров, и синод признали, что «влияние духовенства должно распространяться на все виды элементарных училищ», и считали необходимым сосредоточить все дело начального образования в духовном ведомстве, изъяв его /416/ совершенно из рук земства. Однако проведение такой меры потребовало бы очень значительных ассигнований из казны, и потому было решено на первое время ограничиться расширением и улучшением сети церковных школ, с тем чтобы постепенно заменить ими земские школы.
После почти пятилетней подготовки 13 июня 1884 г. были наконец опубликованы правила о церковно-приходских школах. По официальному разъяснению, цель их учреждения кроме распространения элементарной грамотности заключалась в том, чтобы «воспитывать в детях страх божий, преподавать им значение веры, вселять в их сердца любовь к святой церкви и преданность к царю и отечеству». Школы должны были стоять в «теснейшем внутреннем единении» с приходскими храмами: «приходский храм с находящимися в нем святыми иконами и со всею священною обстановкою должен быть наглядною школою веры и благочестия для детей», из которых должен также составляться хор для пения в церкви. Заведовать школами должны были приходские священники, обучать в них—они же, причетники и специально назначавшиеся учителя и учительницы (преимущественно последние) из лиц, прошедших начальные духовно-учебные заведения и епархиальные женские училища.
Однако и это новое орудие не оправдало возлагавшихся на него надежд. Прежде всего, сельское духовенство не захотело проникнуться рвением к церковно-приходской школе и лишь увидало в ней новое возложенное на него тягло. Ничтожная плата за заведование и за преподавание, доведенная к 1916 г. всего до 60 руб. в год, совершенно не соответствовала тем хлопотам, труду и ответственности, какие приходилось теперь нести священнику, в приходе которого открывалась школа. Полуграмотные причетники и епархиалки также не могли быть авторитетными и умелыми педагогами. Хотели поправить дело учреждением специальных церковно-учительских школ и курсов для приготовления учителей церковно-приходских школ; но недостаток средств не благоприятствовал и этому делу, и к 1916 г. таких курсов и школ было открыто всего 21 на всю империю. В итоге к 1916 г. было в империи всего около 8000 церковных начальных школ разного типа — число в два с половиной раза меньшее, чем в конце 1863 г., когда церковных школ было около 21 000. Но и это небольшое число школ не пользовалось /417/ никакой популярностью, во всех отношениях уступая земской начальной школе. Правительство, впрочем, напрасно беспокоилось насчет этой последней. Руководителями земства были люди, далекие от каких бы то ни было революционных идей, все те же дворяне, которые иной раз либеральничали на словах, но за «крамолу» никого не гладили по головке. В 80-х годах ряд земств даже передал часть своих школ в духовное ведомство, стремясь отделаться от лишних расходов; и до самой революции многие земства субсидировали церковно-приходские школы.
Таким образом, поставленная церковно-приходской школой цель не была достигнута. Никакая школьная мораль не в силах была помочь обреченному режиму. Когда деревенская молодежь, прошедшая «наглядную школу веры и благочестия», подрастала и вливалась в ряды землеробов, она стихийно приходила к требованию земли и воли, и все душеспасительные заповеди и отеческие заветы, внушавшиеся в школе, исчезали бесследно при первом столкновении с реальной действительностью.
Правительство пыталось «переработать» при помощи религиозного воздействия также «направление» умов мелкобуржуазной подрастающей молодежи. В 80-х годах при Победоносцеве богословское преподавание в светской школе было значительно расширено. Филаретовский катехизис был введен не только в средних учебных заведениях, но также в городских и земских четырехклассных училищах. В старших классах гимназий было сверх этого введено еще преподавание догматического и нравственного богословия на семинарский образец, конечно, главным образом в целях борьбы с позитивным научным знанием. С тою же целью, и главным образом с целью борьбы с атеистическим мировоззрением, был введен в высших учебных заведениях курс основного богословия, обязательный для всех студентов православного исповедания. Выбор пал на эту дисциплину потому, что она носила апологетический характер: доказывала бытие божие, общераспространенность религии, врожденность религиозного чувства, возможность сверхъестественных явлений и сверхъестественного откровения и истинность христианской религии в форме православия.
Нечего и говорить, что результаты этих мер были совершенно ничтожные. В низшей и средней школе «закон божий» стал самым ненавистным предметом /418/ и мишенью для школярного острословия, в иных случаях давал совершенно неожиданное «направление умов», как, например, в начале 900-х годов в благовещенской гимназии. Там ученики VII класса на стене клозета изобразили иконостас гимназической церкви, а «лик» классной иконы преобразили в черта; законоучитель Михайльченко, начавший энергичный сыск для открытия «преступников», был вместе с женою убит, и убийцу так и не нашли. Не менее печально обстояло дело и в высших учебных заведениях: богословского курса никто из студентов не слушал, и сдача по нему зачетов должна была поневоле сделаться пустою формальностью.
Наконец, когда в 90-х годах стало быстро развиваться рабочее движение и ясно определился главный и непримиримый враг самодержавия и капитализма, называвшийся революционным марксизмом, церковь выступила на борьбу и с ним. Идеологически бороться было ей нелегко. Надо было для этого научить клириков разбираться в рабочем вопросе и в социалистических доктринах; но большая часть городского духовенства была уже неспособна к какой-либо учебе, и о «переподготовке» его думать не приходилось. Решили подготовить будущих клириков. Для этого ввели в курс семинарий и академий предметы изучения и «обличения» социализма. Но эта мера не поспела за событиями, да и, по существу, она вряд ли могла что-либо дать. Грозная действительность заставляла искать немедленные и чисто практические меры. И как в 60-х годах, так и теперь церковь подала руку полиции и стала действовать с нею заодно в попытках разложения рабочего движения. В известной «зубатовщине» священники приняли деятельное участие, и один из них, знаменитый Гапон, приобрел даже огромное влияние в отсталых слоях питерских рабочих.
Гапону пришлось действовать в тот момент, когда здание самодержавия стало впервые чувствовать мощные подземные толчки. Русско-японская война, в которой японским «шимозам» правящие верхи противопоставляли, по меткому выражению, только иконы, которые в изобилии посылались в действующую армию, шла от одного поражения к другому и привела в конце 1904 г. к общему экономическому кризису. В деревне перед лицом дороговизны и сокращения отхожих промыслов откровенно говорили: «Японец им нипочем, богачам-то, /419/ а беднякам тупик, некуда ступить». А в городе рабочие на попытку фабрикантов переложить на плечи рабочих свои убытки прямо выбросили лозунги: «Долой эксплуатацию! Долой самодержавие! Да здравствует социализм!» В это тревожное время Гапон с благословения митрополита Антония взялся за «введение в русло» движения питерских рабочих. Свои воззрения он изложил в записке, поданной директору департамента полиции Лопухину. Они чрезвычайно любопытны, поскольку в них отражается теснейшее содружество и оперативный контакт между полицией и церковью. Гапон указывает, что полиция делает ошибку, ставя во главе зубатовских организаций полицейских агентов. От полицейской власти исходят, бесспорно, «глубоко широкие и полезные идеи», которые могут даже составить «эпоху в жизни народной»; но проводиться они должны не полицией, так как против последней существует «облако предубеждений». Проводить эти «идеи» должна «общественная самодеятельность», но «под контролем полицейской власти»; в качестве исполнительного «контролера» над «самодеятельностью» питерских рабочих Гапон, с благословения митрополита, и предложил себя.
Нам нечего еще раз повторять здесь, к каким роковым для «глубоко широких и полезных» полицейских идей последствиям привела эта гнуснейшая затея церкви и полицейских. Церковный дурман среди пролетариев оказался совершенно негодным орудием, и провокационная попытка Гапона вместо удушения революционного движения привела к окончательному крушению в рабочей среде последних религиозных и монархических иллюзий. Первый сокрушительный удар богу и царю 9 января 1905 г. был нанесен, по иронии судьбы, при ближайшем участии и руководстве агента религии и самодержавия.
Посеянный 9 января ветер превратился в октябре — декабре 1905 г. в первую революционную бурю, знаменовавшую начало открытой вооруженной борьбы пролетариата и трудового крестьянства против самодержавного режима и тех общественных сил, на которые он опирался. Кровно связанная с гибнувшим строем церковь на этот раз не ограничилась своим профессиональным уже притупившимся орудием и приняла непосредственное участие в вооруженной борьбе. В декабре 1905 г. она предоставила московские колокольни для пулеметов, но еще раньше она включилась для этого в специальную боевую «общественную» организацию, так /420/ называемый «Союз русского народа», включилась настолько тесно, что в 1906—1908 гг. названия «поп» и «союзник» стали синонимами, ибо лишь редкие единицы из клириков рисковали поднимать голос против участия клира в союзе, и огромное большинство клириков либо формально, либо фактически вступило в союз.
«Союз русского народа» был учрежден в начале ноября 1905 г., тотчас же после октябрьской волны, вырвавшей у царского режима манифест 17 октября. Его инициаторами были виднейшие деятели самодержавия из среды дворянских верхов — два великих князя, Владимир Александрович и Николай Николаевич, граф Доррер, Марков 2-й, П. Н. Дурново, тогдашний министр внутренних дел, граф Коновницын, сенатор Стишинский, доктор Дубровин и просто дворянин Соколов. Вероятно, идея была одобрена и самим Николаем Кровавым, так как он тотчас после учреждения союза принял от его депутации членские значки союза для себя и для наследника (тогда еще грудного младенца) и таким образом вступил сам с сыном в эту погромную организацию. Сейчас же по учреждении новая организация была пущена в ход при помощи двух аппаратов — охранного отделения и синодской церкви, представителями которых среди учредителей были сам начальник охранного отделения в Петербурге генерал Герасимов и знаменитый тогда охранник Рачковский, с одной стороны, и архимандрит Александро-Невской лавры Евсевий и московский протоиерей Восторгов — с другой. Высокие учредители дали денежные средства, охранка организовывала боевые дружины, убийства видных представителей революционных и либеральных партий и еврейские погромы, а церковь приняла на себя функции агитации, пропаганды и освящения всей этой «работы» религиозными средствами. Подвиги «героев» и «мучеников», как называются в реляциях союза погромщики и пострадавшие шпики в рясах, достаточно хорошо известны, и мы не будем здесь еще раз перелистывать эти кровавые страницы истории 1905—1908 гг. Остановимся лишь на участии церкви в деятельности союза, поскольку об этом участии можно судить на основании изданных материалов Чрезвычайной следственной комиссии 1917 г., далеко не полных и недостаточных.
Прежде всего надо указать, что организация и деятельность «Союза русского народа» были облечены, так сказать, в «ризы» церкви и религии. В уставе союза первыми /421/ пунктами стояли пункты о незыблемости православия как одной из трех главнейших основ империи и о сохранении за ним положения господствующей религии. Соответственно знамя, под которым выступали для своих «операций» банды погромщиков, и нагрудный значок для членов союза совпадали целиком с символами церкви: знамя союза представляло из себя церковную хоругвь с изображением Георгия Победоносца, а нагрудный значок имел форму креста с прикрепленной к его поперечине императорской короной, а к его концу — круглого изображения того же Георгия. Кроме этого, каждый местный отдел союза имел свои хоругви и свои иконы, хранившиеся в промежутках между «операциями» в местных соборах или монастырях. Открытие отделов союза сопровождалось всегда торжественными молебнами, которые служились местными архиереями, — в лице последних церковь давала свое официальное благословение союзу и рекомендовала последний своим клирикам.
Освятив союз, церковь приняла деятельное участие в его функционировании. Правда, если подсчитать руководителей и участников союза из среды клириков, то на первый взгляд покажется, будто правящая верхушка церкви не приняла в союзе близкого участия. Так, в числе учредителей союза значится только один провинциальный епископ (Митрофан Литовский), а в числе активных членов — всего два-три тоже провинциальных архиерея. Но это лишь обман зрения, своего рода тактический прием, при помощи которого руководители союза пытались придать ему вид организации, идущей снизу, от «масс». Фактически епископат принимал участие в союзе не только в форме служения торжественных молебнов, но и путем проявления своей власти над подчиненным ему клиром. Когда при организации местного отдела союза находились среди местного духовенства противники его учреждения, осмеливавшиеся возражать против участия клира в союзе или отказывавшиеся служить перед погромами молебны, местная жандармская власть сейчас же доносила епархиальному епископу о таких «вредных» элементах, и последние обычно смещались и посылались в захудалые приходы. Таким образом, фактически в орбиту «Союза русского народа» был втянут весь епископат. Приходский клир знал, что мерою участия каждого клирика в союзе будет измеряться и его служба в целом, /422/
И представители приходского клира, адакже монашества шли «работать» в союз совершенно открыто, считая это одною из своих главнейших задач. Своей репутацией «святого», своей проповедью и своим влиянием на царя верно служил союзу Иоанн Кронштадтский, избранный почетным членом союза, — живой «бог» принял участие в погромной борьбе против революции. В составе главного совета союза кроме упомянутых уже архимандрита Евсевия и протоиерея Восторгова был тот же Иоанн и священник Богданович. Во главе многих местных отделов председателями или заместителями председателей стояли архимандриты, священники и диаконы (в Москве председателем был Восторгов, заместителем—архимандрит Макарий Гневушев). Базы местных отделов устраивались сплошь и рядом в официальных церковных учреждениях. В Москве базой был так называемый епархиальный дом, т. е. дом для съездов духовенства московской епархии с библиотекой и общежитием, в провинции — также либо епархиальные дома, либо церковно-приходские школы.
Кроме руководства деятельностью союза клирики приняли участие в его «операциях». Наиболее энергичными и наглыми погромными агитаторами из членов союза были именно клирики. Всероссийскую известность получил на этом поприще иеромонах Илиодор, за ним следовали протоиерей Восторгов, петербургский архимандрит Арсений и ряд сибирских, украинских и белорусских священников. Агитация, конечно, массу русского народа в ряды союза привлечь не могла. Рабочие и трудовые крестьяне пошли с 1905 г. окончательно за красным знаменем, а под хоругвь Георгия собрались только наемные бандиты, деклассированные и разорявшиеся элементы мелкой городской буржуазии да деревенские кулаки. И вполне естественно, что, когда кампанию погромов, скандализировавшую царскую Россию в глазах всего мира, приказано было прекратить, «публичная» деятельность «Союза русского народа» сейчас же заглохла, а закрытая сосредоточилась на выпрашивании казенных подачек и на ссорах при их дележе. На почве драки из-за дележа казенных субсидий едва не распался окончательно в 1913 г. московский отдел союза, из которого вынуждены были уйти его главные руководители — Восторгов и Макарий.
Так и в области открытой политической борьбы, вооруженной и погромной, церковно-религиозные средства /423/ оказывались недействительными. Церковный дурман уже не действовал в тех слоях русского общества, которые были наиболее опасными для царского режима; и совершенно безнадежны в этом отношении были рабочие. После Гапона выступать и агитировать в рабочей среде священники уже не решались, и единственный новый случай этого рода потерпел полное фиаско. Это было в 1912 г., в глухой Сибири, на далекой Лене, на приисках Ленского золотопромышленного товарищества (сокращенно — Эльзото), концентрировавшего в своих руках всю добычу золота в Ленском районе. Формально компания была русская, но финансировалась английской фирмой «Лена — Гольдфильдс». Там, на Лене, священники выступали в роли защитников прибылей уже не только российского, но и международного капитала.
Пользуясь своей монополией и отдаленностью приисков от населенных мест Сибири, Эльзото довело на приисках эксплуатацию рабочих до самых чудовищных и неслыханных даже в царской России размеров. При нищенской заработной плате нарушались все более чем скромные правила об охране труда, завоеванные тяжкой борьбой рабочих в 90-х и 900-х годах. Вместо 11 часов рабочий день продолжался 13 часов, а с ходьбой на работу и с работы — до 17 часов; семьи рабочих допускались на прииски при условии, что их члены не будут отказываться от работы, и администрация заставляла детей-подростков работать за 50 коп. в день, а женщинам работа давалась только в том случае, если они уступали грязной похоти мастеров. Никаких мер по охране здоровья рабочих ни на приисках, ни в поселках не соблюдалось. На приисках не производился водоотлив, и рабочим приходилось работать сплошь и рядом часами по колено в воде, а казармы рабочих, по свидетельству фабричного инспектора, находились в таком состоянии, что угрожали «не только здоровью, но и жизни рабочих» и «подлежали уничтожению». В довершение всего Эльзото еще имело наглость возвращать обратно в свою кассу часть зарплаты путем жульнического способа снабжения рабочих. Оно открыло на приисках заводские лавки и не допускало других; монополизировав таким образом торговлю, оно отпускало рабочим продукты по ценам на 10—15% выше обычных тамошних цен, и при этом гнилые и тухлые. По официальному свидетельству, на приисках около поселков образовались целые свалки таких продуктов, выбрасывавшихся рабочими. В результате, /424/ по свидетельству иркутского губернатора Бантыша, Эльзото «в продолжении долгих лет заведомо вычеркивает из жизни целые поколения людей...».
Но зато на приисках была выстроена церковь, и к ней были приставлены два священника, конечно, не столько ради «спасения душ» рабочих, сколько ради удержания их в должном послушании богу и начальству, ибо, будучи свидетелями этого «вычеркивания целых поколений из жизни», ни один из приисковых священников ни разу не поднял голоса в защиту своей паствы. Но зато, когда в феврале 1912 г. терпение рабочих лопнуло и с одного прииска на другой стала распространяться забастовка, приисковые священники сейчас же открыли у себя дар красноречия и совместно с полицией и администрацией употребили все усилия для срыва забастовки, другими словами, для сохранения сверхприбылей петербургских и лондонских акционеров компании. Им удалось обработать выборных от рабочих, спекулируя, между прочим, на заповеди пасхального примирения — «ненавидящим нам простим вся воскресением». Решительное совещание было перед пасхальной заутреней; одержанную победу хотели закрепить колокольным звоном и приглашением выборных к заутрене. Но «кто шел в церковь, а кто не шел»; а рабочая масса не признала соглашения и продолжала бастовать. Тогда, через полторы недели, 4 апреля был произведен кровавый расстрел бастовавших рабочих.
Священники были, по-видимому, заранее осведомлены о предстоящей экзекуции, ибо заняли заранее с утра удобные наблюдательные посты на горке, чтобы следить за «лихими» действиями ротмистра Трещенкова. Но один из них, Черных, не рассчитал своих сил — трагедия и для него оказалась настолько потрясающей, что он, едва доехав до дому, умер от удара. Зато другой, Винокуров, выполнил свой «пастырский долг» до конца — исповедовал и причащал умиравших от ран, отпевал их и убитых и... взывал к живым о примирении с расстрелыциками. Но и на этот раз церковная проповедь была бессильна потушить революционное настроение. Ленский расстрел привел лишь к новой могучей волне рабочего революционного протеста по всей России. Религиозные орудия властвования окончательно притупились, церковь вслед за самодержавием превратилась в заживо разлагающийся труп. /425/
Разложение синодской церкви
Кризис церкви сказывался не только в описанном притуплении и бессилии всех тех средств и орудий, какими она располагала, но также и в разложении рядов ее верующей массы. В городе, как мы только что видели, рабочие уходили быстро и безвозвратно из церковных рядов. Интеллигенция 90-х и 900-х годов славилась и рисовалась своим вольнодумством и атеизмом. Даже в темной и забитой деревне, которая, сторонясь от благонамеренных поучений, все же не могла еще жить без культа и его магических манипуляций, политика союза гниющего государства с гниющей церковью приводила к совершенно неожиданным и зловещим для церкви провалам. В 80-х годах в разных местах, особенно там, где по соседству существовали старообрядческие приходы, крестьяне по образцу последних стали пробовать, нельзя ли подчинить сельский клир надзору со стороны сельских и волостных сходов. Эти последние стали выносить приговоры об удалении не нравившихся им священников и о поставлении священниками мирских избранников, сопровождая свои приговоры мотивированными жалобами. В жалобах чаще всего фигурировали пьянство, драка и вымогательство клириков, из которых некоторые сластолюбивые священники доходили иногда до таких требований, о каких не решались вслух потом и говорить. Синод, к которому обратились за директивами местные архиереи, всполошился и через обер-прокурора выхлопотал в министерстве внутренних дел циркуляр губернаторам, в котором предлагалось считать все подобные приговоры ничтожными, а сельских должностных лиц, допускающих такие приговоры, привлекать к ответственности. Приговоры прекратились, но стали сокращаться и даже совсем прекращаться в таких приходах отчисления из мирских средств на содержание клира. Взбешенные клирики прибегли тогда к содействию полиции, воспользовавшись статьей 190 положения о крестьянах, согласно которой полиция могла понуждать сельские общества к исполнению приговоров. Это переполнило чашу терпения, и во всех крестьянских обществах, «обузданных» совместными усилиями священника и станового, начался массовый переход в раскол. Синод опять забеспокоился и в 1882 г. предписал священникам к полиции в таких случаях не обращаться, но действовать «мерами увещания и нравственного воздействия», а при /426/ их неуспешности закрывать те приходы, где прихожане оказались неаккуратными плательщиками. Но и эти меры имели те же следствия — тяга в раскол не прекращалась, но все более усиливалась. Ей благоприятствовали также некоторые другие моменты, с крестьянской точки зрения выгодно отличавшие старообрядческие порядки от православных, а именно существовавшие в старообрядчестве право прихожан избирать и сменять попов, а также порядок и благочиние, с каким совершались церковные службы. В этом отношении синодская церковь, особенно сельская, безнадежно отстала от старообрядческой; нечленораздельное бормотание псаломщиков, «гудение», «рыкание» и просто «рев» диаконов и гнусавый фальцет священников, а в придачу непонятный церковнославянский язык производили на прихожан отталкивающее впечатление, усугублявшееся еще драками, которые пьяные попы нередко заводили с причетниками даже в алтаре. Поэтому службы в синодской церкви крестьянину казались мало действительными, и он склонен был думать, что более истовое и внятное «богомолие» старообрядцев скорее дойдет до бога и лучше поможет ему в его горькой доле.
Но еще опаснее старообрядчества оказалось для синодской церкви сектантство, которое, как мы видели, в 90-х и 900-х годах одерживало в некоторых местностях России огромные успехи и отрывало от церкви миллионы ее последователей. Официальная статистика отказывалась определять точное число сектантов, так как полицейские и приходские сведения заведомо были во много раз ниже действительности. Из всех видов сектантства так называемая штунда во всех ее проявлениях казалась правительству и государственной церкви самым страшным врагом. Социальную опасность штундистских организаций правительство видело в том, что некоторые из них объединяли маломощное и середняцкое крестьянство, уходившее безвозвратно при вступлении в секты из-под влияния священника и гипноза царизма. Не менее опасным представлялся правительству и баптизм, поскольку он отрывал от синодской церкви и от слепого подчинения государству часть зажиточного кулацкого крестьянства, на которое правительство стремилось опираться в селе. Эта оценка штундизма и баптизма выразилась в том, что обе эти секты были по настоянию оберпрокурора Победоносцева официально включены в разряд «особо вредных сект». С 1899 г., когда такая /427/ квалификация штундизма и баптизма была официально установлена, начались жестокие репрессии, производившиеся преимущественно в административном порядке. Штундистов и баптистов массами арестовывали и ссылали в северные губернии, Сибирь и Закавказье, но эти меры, как мы видели, приводили только к еще большему укреплению и распространению этих видов сектантства.
Кроме репрессивных мер пытались бороться и, так сказать, «организационными» мерами. В 1885 г. были созваны поместные епископские съезды, в порядке дня которых стоял в качестве главного вопрос о борьбе со старообрядчеством и сектантством. Они наметили ряд практических мер, часть которых в 1886 г. была проведена в жизнь. Были учреждены должности епархиальных миссионеров для борьбы со старообрядчеством и сектантством, и было введено в курс духовных семинарий и академий изучение истории и «обличения» раскола и сектантства. Эта последняя мера никакой существенной пользы не принесла, лишь увеличила бремя семинарской зубристики. Но учреждение миссионерства для борьбы с расколом и сектантством дало некоторые внешние результаты. Деятельность миссионеров способствовала известному росту единоверия. По отношению же к сектантству миссионеры стали деятельными сыщиками и вдохновителями сектантских процессов. Остановить же рост сектантства и стихийный процесс разложения церкви, конечно, никакая миссия не могла.
Удар, нанесенный революцией 1905 г. самодержавному строю, больно поразил и церковь. Больше того, ища спасения и высматривая тот балласт, который можно было бы сбросить с тонущего корабля, царское правительство не постеснялось пожертвовать в первую голову именно привилегированным положением православной церкви, как будто уже не надеясь более на действенность тех средств, какими могла помогать и помогала ему церковь. Манифест 17 апреля 1905 г. объявил веротерпимость, узаконил свободу перехода из православия в другие христианские исповедания, предоставил легальные права для существования старообрядческих и сектантских организаций, кроме «изуверных» (скопцов и хлыстов), и признал за старообрядческим и сектантским клиром звание священнослужителей. Это был формальный отказ от прежнего положения, которое еще всего 10 лет назад было подтверждено и провозглашено как непоколебимый догмат Победоносцевым: «Государство /428/ признает одно вероисповедание из числа всех истинным вероисповеданием и одну церковь, исключительно покровительствует и поддерживает к предосуждению всех остальных церквей и исповеданий», вплоть до приравнения отпадения от православия к уголовному преступлению. А 17 октября 1905 г. пришлось включить в царский манифест и ненавистную формулу «свобода совести». Руководителям церкви хотелось верить, что это только декларации, которые не пройдут в жизнь; однако старообрядцы и сектанты не склонны были отказываться от легализации и от всех тех выгод, какие с нею были связаны. А за старообрядцами, как мы знаем, стояла сила миллионных капиталов, сейчас же организовавших свою вероисповедную и даже политическую прессу: «Утро России» издавалось половцем, фабрикантом и банкиром Рябушинским, а гучковский «Голос Москвы» издавался при участии беспоповщинского капитала. Декларации были превращены в закон, правда сильно обкорнавший «свободу совести» и оставивший лишь свободу вероисповедания, и то с оговорками (запрещение перехода из христианских вероисповеданий в нехристианские осталось в силе, и состояние вне какой-либо религии не допускалось); но все же синодская церковь в борьбе со своими конкурентами лишилась той мощной поддержки, какую ей раньше оказывали царская полиция и царский суд.
Разложение официального православия пошло после этих уступок усиленным темпом. Старообрядческая поповщинская церковь расширяла свою агитацию в деревне, соединяя религиозную пропаганду с пропагандой агрономической. Погоня явным образом велась за новым крестьянином-собственником, который после столыпинской хуторской реформы казался господином завтрашнего дня, идущим в деревне на смену разорившемуся среднему и мелкому дворянству. В той же кулацкой среде действовали и евангелические секты. Синодская церковь теперь оказалась совершенно парализованной пред лицом этой новой опасности [4], тем более что в среде ее /429/ собственного клира вспыхнула искра старого разделения. Как мы видели, приходское духовенство тяготилось епископской администрацией, и теперь часть его перешла в оппозицию, надеясь на «канонические реформы» в церкви, т. е. на введение ограничений по отношению к епископским поборам и произволу. И в третьей (столыпинской) думе, когда революция, казалось, была раздавлена и можно было приступить к заплатам давшего течь корпуса самодержавного корабля, этот факт причинил большие неприятности думским епископам. Им не удалось сколотить особую группу депутатов-клириков; часть депутатов из священников осталась на скамьях кадетов и «левых», т. е. мирнообновленцев и прогрессистов. «Левые» священники заявили, что образование такой фракции есть не что иное, как нарождение клерикальной партии, и что это в высшей степени нежелательно. Началась борьба на думской арене.
«Клерикальная» партия оказалась представленной лишь епископатом и черносотенными священниками-депутатами. Насколько можно было уловить ее программу, это была программа отчасти реставрации победоносцевского положения синодской церкви, отчасти защиты епископских доходов от посягательств думского контроля — контроль даже столыпинской думы казался епископам форменной ересью. По крайней мере, бой был дан именно по возбужденному думской бюджетной комиссией вопросу о подчинении государственному контролю расходования кроме бюджетных также и внебюджетных средств церкви, которыми до этого времени, как мы видели, бесконтрольно распоряжались епископы. Думскому лидеру епископата, епископу Евлогию, мерещилась «тревожная историческая параллель» — екатерининская секуляризация. «Кто может поручиться», вопиял он, «что бюджетная комиссия... в следующем году не выскажет пожелания переложить их (церковные средства) в общегосударственное казначейство, а затем и совсем передать заведование их из власти церковной к власти гражданской или государственной?» Евлогий возражал вообще против всяких проектов преобразования церкви, исходящих из государственных учреждений, он напоминал, что «церковь есть учреждение божественное и вечное, ее законы непреложны, а идеалы жизни государственной», с горечью добавлял он, «как известно, подвергаются постоянным изменениям». Поповские подголоски епископата вторили им. По проекту бюджетной /430/ комиссии, говорили они, «действительные князья церкви, епископы, должны будут уступить почти все свои права, унаследованные от апостолов, князьям светским» — «это есть не что иное, как... посягательство на чужую собственность и на права церкви и ее достояние».
Но при этом, конечно, защитники «непреложных законов вечной церкви» прибегали к помощи тех же «князей светских» — к объединенному дворянству, для которого епископ был естественным союзником в борьбе против революции, а чрез дворянство — к помощи верных реакции органов государственной власти — государственного совета, присяжного могильщика всех мало-мальски неприятных царизму думских проектов, и к истинному своему главе — императору Николаю. Отражение зловредных октябристских посягательств на епископский кошелек было для «клерикалов» первым шагом в борьбе, в дальнейшем епископат мечтал об упразднении веротерпимости и возвращении синодской церкви прежнего положения. Возражая против правительственного проекта о старообрядческих общинах, тот же Евлогий заявил, что «во имя первенствующего и господствующего положения православной церкви не допустимы для старообрядцев ни свобода проповеди, ни явочный порядок открытия их общин, ни наименование совершителей старообрядческого культа священнослужителями». Однако закон прошел — столыпинское правительство считалось с буржуазией и опиралось на группу Гучкова, — и речь Евлогия осталась лишь декларацией. Она показывала, что епископат ничего не забыл и ничему не научился; но для всякого мало-мальски разумного политического деятеля было ясно, что программа «клерикалов» является вернейшим средством не возрождения, а окончательного разрушения синодской церкви.
Между тем буржуазные партии не могли равнодушно взирать на разложение синодской церкви и на грозящую им потерю того орудия, какое могла дать им в руки сильная православная церковная организация. Это беспокойство буржуазных групп учитывала и та часть приходского клира, главным образом городского, которая была представлена в думе священниками, отказавшимися войти в «клерикальную» партию. Вопрос стоял коренной — вопрос об окончательной ликвидации аграрной революции путем насаждения крепкого собственнического крестьянства. Эта будущая опора императорской /431/ России мыслилась цветом «новой крестьянской общественности», манившей собою даже и кадетов: «новая крестьянская общественность» в изображении кадета Евгения Трубецкого должна была быть одновременно и демократической, и религиозной. Тем более столыпинские партии октябристов и умеренно правых, представлявшие по преимуществу интересы капиталистического землевладения, не могли равнодушно смотреть на происходивший процесс ослабления церковных позиций в деревне. Они хотели во что бы то ни стало удержать в своих руках влияние на крестьянство, в особенности на его новые крепкие слои. Отсюда в среде этих партий возникло требование немедленной и радикальной реформы церкви. Реформа должна была опереться на приходское духовенство; на епископат не возлагалось никаких надежд. Поэтому реформа была предложена думе в скромном виде проекта реформы прихода. Однако октябристы не скрывали принципиального значения этой реформы и ее решающего значения для судеб православия и нового «думского» строя.
В откровенных и весьма резких для октябристов речах лидеры октябристов третьей думы констатировали, что в синодской церкви между клиром и паствой существует гибельный разрыв, опасный не только для церкви, но и для государства, ибо, как говорил Каменский, рознь и острые недоразумения между духовенством и прихожанами «создают вредную в государственном отношении почву для питания общественного недовольства» и парализуют деятельность церкви в сфере забот «о благе народа и его нравственном преуспеянии». «Колеблется религиозная жизнь, колеблется величайшая, единственная основа нравственного строя населения», — вторил Каменскому Капустин и рисовал перед думой мрачные перспективы будущего, когда «без этой основы» общество превратится «в стадо грызущихся индивидов». Октябристам вторил и кадет Караулов, обращавший внимание на «ужасное» явление, что «массы обезвериваются», что «огромная самоценность церкви обесценивается... к громадному вреду не только для дела церковного, но и для дела государственного». Этому распаду православной церкви граф Уваров противопоставлял спаянность и единство старообрядческой церкви, где клирики и прихожане органически связаны друг с другом. Исправить дело, по мнению октябристов, можно было только реформой прихода: установлением права /432/ прихожан избирать и смещать клириков, предоставлением приходу прав юридического лица и права приобретать и владеть недвижимостью и освобождением прихода от незаконных сборов в пользу архиереев, «обирающих церкви». В некоторых земских кругах шли еще дальше и предлагали превратить приход в мелкую земскую единицу, вдвинув его в систему земских учреждений. О реформе епископата и синодского управления октябристы дипломатично умалчивали; но для всех было ясно, что подобная реформа прихода неминуемо повлечет за собою и радикальную реформу церковных верхов.
Вполне естественно, что такая «скромная» реформа вызвала бурный протест со стороны епископата и стоявших за ним реакционных партий. Это было появление того самого страшного призрака новой секуляризации, который несколько раньше мерещился епископу Евлогию. В думе епископат выступил против реформы прихода единым фронтом. Только четыре епископа со всяческими оговорками согласились с необходимостью предоставить прихожанам право избирать кандидатов на должности клириков. Все остальные ссылались, точно сговорившись, на «невежество и темноту народа» и категорически возражали против избирательных прав прихода, рисуя мрачные перспективы, что прихожане будут избирать в священники проходимцев, сектантов и других «волков в овечьей шкуре». Один из епископов, Владимир Екатеринбургский, вскрыл даже социальную сущность предлагаемой реформы, указав, что стремления реформаторов направляются «на усиление влияния кулачества в приходской жизни через юридическое обособление прихода от церкви (?) и епископа».
Но, конечно, всего решительнее и порою с пеной у рта епископат высказывался против какого бы то ни было уменьшения епископских доходов. Не решаясь защищать неприкосновенность своего прежнего произвола в этой области, епископы предлагали делить все церковные имущества и все доходы на две категории — храмовых средств; идущих исключительно в церковную кассу в распоряжение старосты и причта, и приходских средств, расходуемых «согласно канонам» под контролем епископа, который наблюдает за исправною уплатою налогов, устанавливаемых высшею церковною и епархиальною властью. Владимир Екатеринбургский и тут оказался откровеннее всех своих коллег и предложил реформу навыворот — переписать все церковное имущество /433/ на епископов, которые должны быть единственными распорядителями всех церковных средств в епархии. Полемика и разработка разных проектов продолжались до 1915 г.; тут вопрос в думе был снят с очереди войною.
Война форсировала кризис самодержавного строя; вместе с тем пошел вперед гигантскими шагами также и кризис государственной церкви. Когда после летней кампании 1915 г. выяснилось, что война, в сущности, уже проиграна, и когда вновь во весь рост встал грозный призрак революции и гибели царской империи, объединенное дворянство и «клерикалы» потеряли голову и договорились в отчаянии до необходимости восстановления чистого средневековья, по крайней мере в церковной области. Съезд монархических организаций и правых партий, происходивший в Нижнем в ноябре 1915 г. и насчитывавший в числе своих почетных членов нескольких крупнейших епископов, нашел, что для спасения государства и церкви необходимо объявить «жидовство» изуверной религией и изгнать всех евреев из России, объявить ересью и запретить также все протестантские исповедания, прогнать всех протестантов с государственной службы и отобрать у всех немцев земли для раздачи крестьянам. Проводить эти «религиозные реформы» должен был синод; но ни он, ни стоявшие за ним силы старого режима уже не были способны ни к каким реформам.
Вместо этой реформы началась в 1916 г. распутинская «реформа» церкви и государственного управления. Григорий Распутин, шарлатан, жулик и эротоман, с кликой церковных проходимцев стал распорядителем судеб государства и церкви, смещал и назначал министров и архиереев, объявлял новых святых и превратил высшее государственное и церковное управление в свою личную лавочку. Это был новый жестокий удар по церкви, нанесенный ей изнутри, такой удар, какой не мог бы нанести ей и злейший враг.
Один из немногих разбиравшихся в политической ситуации министров 1916 г. Кривошеин так оценивал положение: «Делаются и готовятся вещи отвратительные. Никогда не падал синод так низко. Если кто-нибудь хотел бы уничтожить в народе всякое уважение к религии, всякую веру, он лучше не мог бы сделать... Что вскоре останется от церкви? Когда царизм, почуяв опасность, захочет на нее опереться, вместо церкви окажется /434/ пустое место. Право, я сам порою начинаю верить, что Распутин — антихрист...»
До известной степени Кривошеин оказался пророком. Синодская церковь была потрясена до основания Октябрем, разгромившим и уничтожившим начисто ее классовую и государственную опору. Последующее десятилетие было периодом ее быстрого разложения и упадка. Разбитой оказалась и старообрядческая церковь, так как ее хозяева, промышленные и банковские тузы, оказались или физически уничтоженными и экспроприированными, или по ту сторону границы Советского Союза, в эмиграции. Старообрядческий поповщинский собор 1927 г. вынужден был констатировать, что Рогожское кладбище, этот «старообрядческий кремль всей России», приходит в упадок, здания не ремонтируются, погост не может сохраняться в должном порядке, коммунальные повинности несутся неисправно, ибо на все это нет средств. Собору, так недавно сидевшему на миллионах, пришлось в создавшемся «грозном положении» протянуть руку за милостыней, за доброхотными даяниями той мелкой паствы, какая еще осталась в поповщине после разгрома старообрядческих буржуазных верхов. Только сектантство в некоторых местах обнаружило живучесть и даже расширило свою базу за счет упадка православия; но и этот успех временный, ибо созданное революцией новое общество уже не нуждается в религии.
Сумерки богов наступили; дело идет к их вечной ночи.
