Следите за нашими новостями!
 
 
Наш сайт подключен к Orphus.
Если вы заметили опечатку, выделите слово и нажмите Ctrl+Enter. Спасибо!
 


Тела, языки, истины

Поставим вопрос: какова сегодня доминирующая идеология? Или, если угодно, что в наших странах представляет собой обычный набор убеждений? Это свободный рынок, техника, деньги, работа, блоги, повторные выборы и так далее. Однако я считаю, что все это можно выразить одним утверждением:

«Есть только тела и языки».

Это утверждение – аксиома современного убеждения. Я предлагаю назвать это убеждение демократическим материализмом. Почему?

Прежде всего: демократический материализм. В современном мире индивид признает объективное существование одних лишь тел и, в первую очередь, своего собственного тела. В прагматике желаний, в очевидном преобладании торговли и бизнеса, в формальном праве купли-продажи индивид убежден и «отформатирован» догмой о нашей конечности, о нашей расположенности к наслаждению, страданию и смерти.

Поскольку свою речь я произношу в Центре искусств, покажу, как проявляется это убеждение в художественном творчестве. Подавляющее большинство творческих людей сегодня – хореографы, художники, киносъемщики – пытаются раскрыть тайну тела, тайну жизни тела как машины, полной желаний. Всеобщая тенденция в искусстве, предлагаемая нам, это телесное искусство. Интимность, обнаженность, жестокость, болезнь, насилие... – через все эти свойства тел художники приобщают нашу конечную жизнь к фантазии, мечте и памяти. Все они навязывают визуальному жесткую связь тел с великим и безразличным шумом вселенной.

Один из примеров – письмо Тони Негри Раулю Санчесу от 15 декабря 1999 г. В нем мы читаем следующее:

«Сегодня тело не просто субъект, который производит и – поскольку он производит искусство – который демонстрирует нам принцип производства в целом, силу жизни: тело становится машиной, в которую вписываются производство и искусство. Вот что знаем мы, постмодернисты».

«Постмодернизм» – одно из возможных названий демократического материализма. Негри прав относительно того, чтó «знают» постмодернисты: тело – единственная конкретность для одинокого индивида, стремящегося к наслаждению. Человеческое существо во власти «жизненной силы» – это в определенной степени несчастное животное, которое постоянно нуждается в том, чтобы его убеждали, что закон тела скрывает тайну его надежды.

Чтобы признать законность равенства существование = индивид = тело, современная докса[1] должна смело включить человеческое в позитивное представление о животном начале. «Права человека» то же самое, что и права всего живого: право живого существа оставаться одиноким индивидом, стремящимся к наслаждению. Смертным телом. Жизнью, полной страдания. Гуманистическая защита всех животных, включая человека, – таков принцип современного материализма. Его научное название – «биоэтика». Философское и политическое название восходит к Фуко – «биополитика».

Таким образом, этот материализм – материализм жизни. Это – биоматериализм.

Более того, это, по существу, демократический материализм. Современная идеология, признавая многообразие языков, предполагает их равенство в правах. Включение человечества в животный мир завершается тем, что признается существование человеческого животного с многообразием его подвидов и демократическими правами, неотъемлемыми от этого многообразия. На этот раз политическое название восходит к Делезу – «миноритаризм».

Сообщества и культуры, цвета и краски, религии и религиозные ордена, привычки и традиции, различные формы сексуальности, публичная интимность и публичность интимного: все и вся заслуживает признания и защиты закона. Но демократический материализм признает и глобальную границу своей терпимости. Язык, который не признает всеобщего правового и нормативного равенства языков, не заслуживает того, чтобы этим равенством пользоваться. Язык, который стремится контролировать остальные, управлять всеми телами, сочтут диктаторским и тоталитарным. Тогда к нему применяется не принцип терпимости, но «право интервенции»: правовой, международной и, если необходимо, военной. Силовые действия служат для того, чтобы устранять притязания на всеобщность, равно как и лингвистическое сектантство.

Телам придется платить за произвол их языка.

Вот как эти двое (война против терроризма, демократия против диктата – любой ценой!) силой обеспечивают правовое продвижение многообразия. В конечном счете, война и только война делает возможным равенство языков.

Война – материалистическая сущность демократии. Это то, что мы уже наблюдаем и не перестанем наблюдать в этом новом веке, если не сумеем избавиться от последствий следующей максимы (которая все же неотвратимо руководит нами): «Есть только тела и языки». Для врагов демократии нет демократии.

Моя цель – подвергнуть всесторонней философской критике демократический материализм. Но как назвать эту критику? После долгих раздумий я решил назвать ее материалистической диалектикой.

Договоримся, что под «демократическим» мы будем понимать растворение символического или правового многообразия в реально существующей дуальности. В качестве примера можно привести «холодную войну» свободных наций против коммунизма или «отчасти холодную войну» демократических государств против терроризма. Таков активный дуализм, который выражается в постулате «только тела и языки».

Договоримся, что под «диалектическим», следуя Гегелю, мы будем понимать то, что сущность любого различия – это третий элемент, обозначающий «зазор» между двумя противоположностями. Мы имеем право противопоставить демократическому материализму материалистическую диалектику, если под материалистической диалектикой мы понимаем следующее положение, в котором этот третий элемент дополняет реальность первых двух:

«Существуют только тела и языки, а кроме того еще существуют истины».

Обратим внимание на синтаксическую структуру, которая отделяет постулат материалистической диалектики от постулата демократического материализма. В частности, на слова «а кроме того еще». Эта структура указывает на то, что мы имеем дело не с добавлением (истина как простое дополнение тел и языков), но и не с синтезом (истина как раскрытие телом собственной сущности, «схваченное» в языке). Истины существуют как исключения из того, что есть. Тем самым мы признаем то, что то «что есть» – из чего складывается структура миров – это хорошенькая смесь тел и языков. Но есть что-то помимо того, «что есть». И истины – это (философское) название того, что включается в непрерывный ряд «того, что существует».

В определенном смысле, материалистическая диалектика тождественна демократическому материализму. В конце концов, это два материализма. Да, существуют только тела и языки. Не существует никакой отделяемой «души», «жизни», «духовного принципа» и т.д. Но, в другом смысле, материалистическая диалектика радикальным образом отличается от демократического материализма.

У Декарта мы обнаруживаем те же соображения относительно онтологического статуса истин. Декарт называет «субстанцией» общую форму бытия как реального существования. То, что существует, – это субстанция. Всякая «вещь» есть субстанция. У протяженной субстанции есть форма и движение, у мыслящей субстанции – идея. Отсюда общепринятое отождествление учения Декарта с дуализмом: субстанциальное «то, что существует» разделяется на мысль и протяженность, что в человеке обозначается как душа и тело.

Тем не менее, в 48-м параграфе «Первоначал философии» мы видим, что субстанциальный дуализм подчиняется более фундаментальному различению. Это различение между вещами («тем, что существует», то есть субстанцией, мыслящей или протяженной) и истинами:

«Я разделяю два рода нашего знания: к первому относятся все вещи, наделенные бытием, а ко второму все истины, которые суть ничто вне нашей мысли».[2]

Какой поразительный текст! Он признает совершенно исключительный онтологический и логический статус истин. Истины не наделены бытием. Значит ли это, что они вообще не существуют? Никоим образом. Истины не обладают субстанциальным бытием. Именно так нужно понимать то, что они «не имеют никакого бытия за пределами нашего сознания». В 49-м параграфе Декарт отмечает, что этот критерий указывает на формальную всеобщность истин и, следовательно, на их логическое существование, которое есть не что иное, как определенный тип интенсивности:

«Например, когда мы думаем, что нельзя сделать что-то из ничего, мы не считаем это утверждение некой вещью, которая существует, или качеством некой вещи, мы рассматриваем его как вечную истину, которая имеет место в нашей мысли и которую можно назвать общим знанием или максимой: однако, когда кто-то говорит нам, что невозможно, чтобы что-то существовало и не существовало в одно и то же время, что то, что сделано, нельзя отменить, что тот, кто мыслит, не может перестать быть или существовать, пока он мыслит, и многие другие утверждения, – это истины, но не вещи»[3].

Декарт – дуалист не только из-за противопоставления, с одной стороны, «мыслящих вещей» и, с другой стороны, «телесных вещей», то есть «тел или, скорее, качеств, принадлежащих этим телам». Декарт – дуалист на более фундаментальном уровне, на уровне, на котором различаются вещи (мыслящие или телесные). Вы можете заметить, что, в отличие от тел и даже от душ, истины непосредственно всеобщи и совершенно точно – вне сомнения.

Обратите внимание на следующий отрывок:

«Их [истин] столь много, что было бы трудно перечислить; но необходимости в этом и нет, потому что мы обязательно узнаем их при случае»[4].

Мы видим, в каком случае Декарт мыслит тремя категориями (а не только двумя). Его аксиома может быть на самом деле выражена следующим образом:

«Существуют только (случайные) телесные вещи и мыслящие вещи, а кроме того существуют еще (вечные) истины».

Идея о том, что мы можем установить особый способ бытия истин, была одной из главных в моей книге «Бытие и событие» (1988), опубликованной по-английски в прошлом году[5]. В ней я доказываю, что родовой признак истин – множественность: их нельзя распознать с помощью лингвистических предикатов, им нельзя дать явное определение. [В ней же] я говорю, почему мы имеем право назвать «субъектом» локальное наличие процесса, из которого вырастают эти универсальные множественности (формула: «субъект есть момент истины»).

Эти результаты обосновывают возможность будущей метафизики, способной охватить сегодняшние действия и усилить свои позиции завтра, принимая во внимание то, что произведет эти действия. Такая метафизика – компонент новой материалистической диалектики.

Делез также стремился создать условия для современной метафизики. Вспомним его высказывание о том, что, когда философ слышит слова «демократические дебаты», он поворачивается и убегает. Это потому, что интуитивное представление Делеза об этом понятии предполагало схватывание его составляющих с огромной скоростью. Так вот, эта огромная скорость мысли фактически несовместима с демократическими дебатами. В общем материалистическая диалектика противопоставляет реальную бесконечность истин принципу конечности, который выводится дедуктивно из принципов демократии. Например, мы можем сказать:

«Истина утверждает бесконечную правоту своих последствий, что бы им ни противопоставлялось».

Это был самый важный вывод «Бытия и события», касающийся онтологической природы истин. Мы можем сказать иначе: верно, что мир состоит из тел и языков. Но каждый мир способен внутри себя производить свою собственную истину.

Однако онтологического разрыва недостаточно. Мы также должны доказать, что способ явления истин уникален.

То, что моя книга 1988 года совершила на абстрактном уровне чистого бытия, должно быть сделано на уровне явления (здесь-бытия, конкретных миров). Таково содержание моей новой книги «Logiques des mondes» («Логика мира»), опубликованной в этом году[6] в Париже.

Самая ясная формула демократического материализма на сегодняшний день:

«Существуют только индивиды и сообщества».

Этому утверждению мы должны противопоставить максиму материалистической диалектики:

«Универсальность истин поддерживается субъективными формами, которые не могут быть ни индивидуальными, ни коммунитарными».

Или:

«Поскольку субъект существует как субъект истины, он отделяет себя от любого сообщества и уничтожает любую индивидуацию».

Если мы внимательно рассмотрим истину – научную теорию, произведение искусства, последовательную политику эмансипации или новую форму жизни по законам любви – мы найдем ряд черт, которые определяют, почему истина является исключением.

Давайте подведем итог относительно качеств тех образований, которые одновременно принадлежат миру тел и языков, но не сводятся к законам этого мира.

Во-первых, название, которое философия всегда закрепила за этими образованиями, – «истина». Мы можем сказать, что их тело – тело истины, новая истина-тело – состоит только из элементов мира, в котором это тело является. И тем не менее истина-тело обнаруживает такую всеобщность, которую эти элементы сами по себе не способны обеспечить. У нее есть ряд фундаментальных свойств.

Во-вторых, хотя истина обычно выражается в особом языке, ее природа межъязыковая. Поскольку истина дает доступ к общей форме мысли, она отделима от любого конкретного языка.

В-третьих, истина предполагает органически замкнутый набор материальных знаков (traces), которые относятся не к эмпирическому использованию мира, но к его непосредственному изменению – изменению, которое затронуло по меньшей мере один из объектов этого мира. Таком образом, можно сказать, что этот знак предполагает, что любая истина – это след (trace) события.

В-четвертых, эти знаки-следы связаны с действующей формой, которую мы называем новым телом. Можно сказать, что это новое тело – действующая диспозиция следов события.

В-пятых, истина выражает и оценивает то, что ее составляет, основываясь на последствиях, а не только на простой данности.

В-шестых, основываясь на выражении последствий, истина индуктирует новую субъективную форму.

В-седьмых, истина одновременно и бесконечна, и всеобща. Это – радикальное исключение, а также возвышение безличного существования до уровня Идеи.

Эти свойства легитимируют это «а кроме того…», которое обосновывает вопреки софистике, преобладающей в материалистической демократии, материалистически-диалектическое пространство современной метафизики.

Можно сказать так: материалистическая диалектика обеспечивает соответствие истин и субъектов, в то время как демократический материализм говорит о соотношении жизни и индивидов.

Эта оппозиция представляет собой также и оппозицию двух концепций свободы. Согласно демократическому материализму, истина может быть с очевидностью определена как (негативный) закон того, что есть. Можно быть свободным, если ни один язык не запрещает индивидуальным телам применять их способности. Или: языки позволяют телам реализовывать свой жизненный потенциал.

Вот почему в демократическом материализме сексуальная свобода – парадигма любой свободы. По существу эта парадигма явно устанавливается в отношении выражения желаний (тел) и лингвистических, запретительных или стимулирующих законов. Право индивида «реализовывать свою сексуальность» должно быть признано. И за этой свободой обязательно последуют другие. И они действительно последуют, если мы понимаем любую свободу с точки зрения модели, принятой в отношении секса: отсутствие запретов относительно того, как индивид может приватно использовать свое тело.

В материалистической диалектике, где свобода понимается совершенно иначе, эта парадигма не работает. Это не вопрос позиции – запрета, терпимости или признания – которую занимают языки по отношению к телам. Это вопрос знания того, как тело – с помощью языков – участвует (и участвует ли) в исключении истины.

Мы можем выразить эту мысль так: быть свободным – это не вид отношений между телами и языками, но непосредственно объединение (с истиной).

Это означает, что свобода предполагает, что в мире появляется новое тело, истина-тело. Субъективные формы объединения, возможные благодаря этому новому телу, определяют нюансы свободы. Свобода не имеет ничего общего с возможностями обычного тела, живущего по законам некоторого языка. Свобода – это активное участие в последствиях нового тела, которое всегда выходит за пределы моего тела. Истина-тело принадлежит к одному из четырех великих исключений: к любви, политике, искусству или науке; свобода, таким образом, – это не категория примитивной жизни тел. Свобода – категория интеллектуального новшества, не внутри, но за пределами обычной жизни.

Для демократического материализма категория жизни является основополагающей, и мы должны подвергнуть критике это сбивающее сегодня с толку понятие: «жизнь».

«Жизнь» и все, что ей сопутствует («формы жизни», «составляющие жизни», «искусство жизни» и т. д.), – главный символ демократического материализма. На уровне мнения, «преуспеть в жизни» – единственный императив, который сегодня понятен всем. Это происходит потому, что «жизнь» обозначает любую эмпирическую взаимосвязь между телами и языком. И, вполне естественно, принципом жизни оказывается то, что генеалогия языков должна соответствовать силе тел.

Все, что в демократическом материализме называется знанием или даже философией, – это всегда смесь генеалогии символических форм и виртуальной (или желающей) теории тел. Именно эта смесь, систематизированная Фуко, которую можно назвать лингвистической антропологией, и является сегодня, в эпоху демократического материализма, доминирующей формой знания.

Означает ли это, что материалистическая диалектика должна отказаться от любого использования слова «жизнь»? Моя мысль скорее заключается в том, чтобы вынести это слово в центр философского размышления в виде систематического ответа на вопрос «Что значит жить?».

Но, чтобы сделать это, мы, очевидно, должны проанализировать то значительное, имеющее обратную силу давление на само определение слова «тело». Давление вызывается пресловутым «а кроме того…» истин.

Самая главная задача философии сегодня – дать новое определение телам, понимаемым как тела истин, или субъективизируемые тела. Это определение предотвратит их захват гегемонией демократического материализма.

Тогда и только тогда будет возможно предложить новое определение жизни. Это определение будет в общих чертах приближаться к следующему: жить – значит последовательно принимать участие в организации нового тела, которое способствует исключительному творению истины.

Решение проблемы тела в сущности заключается, я напоминаю, в проблеме явления истин. Поэтому ее решение – это ужасная работа. Мы должны полностью объяснить возможность возникновения чего-то нового в старом мире.

Только исследуя общий характер многообразия в мире, подвергая анализу саму категорию «мира», мы можем надеяться узнать, что такое эффективность явления, и затем определить, в чем заключается уникальность тех феноменальных исключений, каковы по способу своего явления и развертывания новые истины. Только после этого мы сможем определить новые возможности жизни в нашем заброшенном мире.

Можно утверждать, что вопрос, от которого зависит исключение, – это вопрос объективности. Истина, которая как субъект формализует свое активное тело в данном мире, не является чудом. Истина существует среди объектов мира. Но что такое объект? В определенном смысле, нам нужно найти новое определение объекта, и это мой самый сложный и оригинальный аргумент, поскольку, с новым понятием объективности, можно прояснить парадоксальный статус существования истины.

Решительно невозможно изложить здесь идею этого сложнейшего проекта, сталкивающего меня с великими попытками Канта и Гуссерля. Это синтез математического формализма и дескриптивной феноменологии.

Но вы можете понять, что стезя материалистической диалектики создает контраст между, с одной стороны, сложностью материализма (логика явления, или теория объективности) и, с другой стороны, интенсивностью диалектики (живое объединение с новой истиной). Это контраст между тем, что я называю, следуя за Гегелем, Большой Логикой, и ответом на вопрос: «Как мы на самом деле должны жить?» Этот контраст и есть сама философия.

Здесь мы можем дать только идею программы для этого философского предприятия.

Когда вы владеете большой логикой, реальной теорией явления и объективности, можно исследовать вопрос изменения. Особенно вопрос радикального изменения, или события. Эта новая теория изменения ничем не похожа на теории изменения Ницше, Бергсона или Делеза. Настоящее изменения – не становление, но разрыв, чистая дискретность. И ее самое важное последствие – то, что разнообразие, которого не было в мире, вдруг появляется максимально интенсивно. Новое тело – объект, который поддерживает и дает направление локальным последствиям этого изменения. Это логический набор творческих практик.

Но как можно дать общее описание возможностей истины-тела?

Интуитивно понятно, что творческие практики связывают субъект с образами опыта, что дает решение проблем, которые раньше не осознавались. Язык, с помощью которого я предлагаю осветить процесс истины, – это язык точек (points) в мире: придавая определенную форму новому телу, субъект истины имеет дело с точками мира, и истина переходит от одной точки к другой. Конечно, нам все еще нужно иметь четкое представление о том, что такое точка, на основе точных данных о явлении, объекте и изменении. Точка в мире – это нечто вроде ответственного решения; вы должны выбрать между двух возможностей. Первая – целиком отрицательная, она разрушит весь процесс истины, уничтожив новое тело. Вторая – целиком утвердительная, она укрепляет новое тело, проясняет истину, возвышает субъект. Но у нас нет никакой уверенности относительно этого выбора. Он делается наугад. Точка – это момент, который истина должна выдержать безо всяких гарантий.

Теперь у нас есть все, чтобы ответить на первоначальный вопрос: «Что такое тело?» – и таким образом нащупать линию раздела с демократическим материализмом. Тонкая часть этого построения там, где дается определение телам и событиям, и далее от точки к точке раскрывается проблема истины, организуя тело: все суммируется и проясняется. Во всем объеме существования миров – а не только в политическом действии – объединение с Истиной – это вопрос организации.

Направление движения: от теории явления и объективности к физике истин-тел, от логической структуры мира к исконной драме субъекта. Все это проходит через Большую Логику и мысль об изменении в радикальной форме события.

Все это определяет новое будущее самой философии. Философия должна выявить возможность истинной жизни. Как сказал Аристотель, наша цель – рассмотреть вопрос: «Как мы можем жить реально, то есть вечно?» И когда мы объединяемся с истиной-телом, мы фактически обретаем бессмертие. Как говорил Спиноза, мы экспериментируем с нашей вечностью. Но это всегда происходит после каких-либо событий – событий в политике, искусстве, науке или любви. Поэтому мы, философы, работаем ночью, после дня реального становления новой истины.

Я вспоминаю прекрасное стихотворение Уоллеса Стивенса «Человек, что-то несущий» (Man carrying thing). Стивенс пишет:

«Мы должны терпеть свои мысли всю ночь».

И действительно, такова судьба философа и философии: терпеть ежедневно, после дня творения, даже ночью, проблески идей. Стивенс продолжает:

«Пока перед нами не застынет в неподвижности ясная очевидность».

Да, это конечная цель философии, абсолютная Идея, полное откровение. Слияние философского понятия истины с многообразием самих истин. Истина со строчной «и» станет Истиной с прописной «И» – вот о чем мы мечтаем всю ночь. Утром мы должны увидеть, что сияющая Истина недвижно стоит перед нами. Но этого не происходит. Напротив, когда днем в мире истин что-то случается, мы снова должны приступить к тяжелому философскому труду: к новой логике мира, новой теории истины-тела, новым вопросам... Поскольку мы должны защищать хрупкую новую идею того, что есть истина. Защищать новую истину саму по себе. И поэтому, когда приходит ночь, мы не спим. Потому что «мы должны терпеть свои мысли всю ночь». В сфере интеллектуального, философ не кто иной, как несчастный ночной сторож.


Перевод с английского Натальи Козыревой
Под редакцией Марии Десятовой и Нины Дмитриевой




1 Докса (от греч. doxa) – общепринятое мнение. – Здесь и далее примеч. Н. Дмитриевой.

2 Вольная цитата. Ср.: «Что бы ни подпадало под наше восприятие, мы рассматриваем это как вещи или как некие впечатления от вещей; наконец, это как бы вечные истины, не имеющие никакого бытия за пределами нашего сознания». – Декарт Р. Сочинения в 2-х томах. Т. 1. – М., 1989. – С. 333.

3 Вольная цитата. Ср.: «… поскольку мы считаем немыслимым, чтобы из ничего рождалось нечто, мы рассматриваем положение Из ничего ничто не возникает не как сущую вещь и даже не как модус вещи, а как некую вечную истину, пребывающую в нашем уме, и именуем ее общим понятием, или аксиомой. Аксиомы такого рода – Немыслимо одновременно быть и не быть одним и тем же. Свершившееся не может быть несвершенным, Тот, кто мыслит, не может не существовать, пока он мыслит и другие бесчисленные соответствующие положения». – Там же.

4 Вольная цитата. Ср.: «… перечислить их [истины] все весьма трудно, но нельзя их не принимать во внимание, ибо бывают случаи, когда при мысли о них нас не ослепляют никакие предрассудки». – Там же. С. 333-334.

5 Переведена в 2005 г., опубликована в 2006 г. в Нью-Йорке.

6 В 2006 г.

Имя
Email
Отзыв
 
Спецпроекты
Варлам Шаламов
Хиросима
 
 
«Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем. История Чернобыльской катастрофы в записях академика Легасова и современной интерпретации» (М.: АСТ, 2020)
Александр Воронский
«За живой и мёртвой водой»
«“Закон сопротивления распаду”». Сборник шаламовской конференции — 2017