40-летие – это все-таки не 50-летие (по-настоящему символическая дата), и поэтому массированная пропагандистская кампания на Западе (то, что наблюдается у нас – лишь очень бледная тень), связанная с событиями «бунтарского» 1968-го, не может быть случайной (10 лет назад, заметим, ничего подобного не было!). Точно так же не случайно и то, что тон в этой кампании задают именно ренегаты левого движения, люди, давно продавшие свои идеалы за статусное положение в некогда столь ненавистном им буржуазном истеблишменте – такие, как Кон-Бендит, Глюксман или Хитченс.

Прямых активных и важных участников событий 68-го, живых и поныне, много: десятки и даже сотни тысяч. Многие не изменили взглядам своей молодости. Но их голоса не пробиваются в мейнстрим mass media. Более того, этот мейнстрим тщательно делает вид, что ни этих людей, ни их голосов в левой прессе – от анархистской до левосоциалистической включительно – ни даже самой этой прессы просто нет. Перед нами – отражение сильнейшей потребности, испытываемой правящими классами стран «первого мира», по насаждению нового мифа, «объясняющего» 1968 год. Мифа, который должен заменить леворадикальный миф о 68-м, поскольку тот, как обнаружилось, перестал играть «полезную» (то есть антисоветскую) роль и теперь выступает исключительно в «разрушительном» (антикапиталистическом) качестве.

Основное содержание нового мифа уже понятно: 68-й – это, дескать, «победившая революция», «изменившая лицо капитализма», сделавшая его предельно свободным, предельно демократическим, предельно толерантным, обращенным лицом к нуждам всего населения, включая молодежь, женщин, меньшинства. Видимо, к 50-летию «Красного Мая» насаждение этого мифа – мифа о том, что после 68-го капитализм приобрел «человеческое лицо» и стал совершенным, – должно быть закончено. А в 2018 году заказчики и режиссеры этой пропагандистской кампании намереваются торжественно праздновать «победу 68-го».

Итак, чем же на самом деле был 1968 год?

Начнем с того, что модная сейчас установка на отрыв «Красного Мая» 68-го от предыдущих и последующих событий является ложной и даже прямо фальсификаторской. Даже для Франции очевидно, что события, именуемые «Маем», начались осенью предыдущего, 1967 года, а закончились в 1969-м – с отставкой де Голля[1]. В США «68-й год» начался в 1965–1966 годах, а закончился в начале 70-х (не раньше 1973-го). В большинстве стран Латинской Америки «68-й» начался также в 1965–1966 годах, а завершился году в 1970-м. В Чили же, наоборот, в 1970 году он только начался – и был искусственно прерван пиночетовским переворотом. В Италии 1968 год случился в 1969-м. В Бельгии «68-й» растянулся с конца 1966 до 1970 года (если не 1971-го)[2]. Канадский «68-й» (относительно скромный, надо признать) начался в 1966 и закончился в 1969 году. В Восточном Пакистане «68-й» начался, как и положено, в 1968-м и закончился лишь в 1971 году – с образованием Бангладеш[3]. В Индии «запоздал» и длился с 1969 по 1970 год (или, возможно, по 1973-й)[4]. В Ливане «68-й» случился в 1969 году. В Иордании – в 1969–1971 годах. На Цейлоне – в 1970–1971 годах. В Таиланде – аж даже в 1972–1976 годах. И т.д., и т.п. Даже «Пражская весна» началась не весной 68-го, а длилась с 1966 года по 1970-й, чего, кстати, вовсе не скрывал и правивший просоветский режим[5]. Число стран, в которых «68-й» состоялся именно и только в 1968-м, очень невелико: Польша, Югославия, Испания, Мексика, Ирак, Австралия (где «68-й» был не активнее канадского).

То есть вообще неверно говорить только о «68 годе». Куда правильнее говорить о «sixty rollers» или «бурных шестидесятых» – и то лишь по отношению к «первому миру».

Другим (хотя и понятным) недоразумением является традиционное представление о «68-м» как о пике достижений и влияния «новых левых». На самом деле это был пик достижений и влияния «старых левых», замаскированных под «новую левую». Просто «новые левые» оказались недостаточно новыми и слишком старыми.

В основе своей теоретический багаж «новых левых» был вовсе не нов: это были теории «старых левых» – анархистов, социалистов и коммунистов, восходящие еще к XIX веку. Стратегия и тактика действий «новых левых» – во всяком случае, в странах «первого мира» – также были вполне традиционными, полностью заимствованными у «старых левых»: митинги, демонстрации, петиции, забастовки (включая оккупационные), участие в выборах. Даже в ходе «Красного Мая» во Франции основную роль в превращении событий в общенациональный кризис сыграли именно «старые левые»: профсоюзы и «старые» партии – коммунисты и социалисты, а ни в коем случае не маленькие группы объединенных в организации «новых левых» и уж тем более не беспартийные массы студентов.

Тут надо разобраться, чем вообще отличались «новые левые» от «старых». Конечно, не тем, что, как любили писать советские продажные «специалисты» по теме (вроде Юрия Давыдова), «новые левые» были «экстремистами» и отвергали «правильную» советскую идеологию («марксизм-ленинизм»), подменяя ее – разумеется, по заданию западных спецслужб! – «неправильными», такими как анархизм, троцкизм и маоизм. В анархизме нет ничего нового, это «старая левая» идеология. Троцкизм как направление марксизма тоже «стар» – существует с 30-х годов XX века. Маоизм как специфический вариант мелкобуржуазного уравнительного крестьянского социализма, использующий марксистскую терминологию, представляет собой всего лишь местный извод сталинизма – тоже «старой», существующей с 30-х же годов мелкобуржуазной уравнительной социалистической идеологии, пользующейся марксистской терминологией, но (как и маоизм, естественно) не являющейся марксизмом.

Если не считать анархистов – очень крикливого, но бесплодного теоретически и тупикового практически отряда – «новые левые» отличались от «старых», во-первых, тем, что ставили во главу угла не проблему эксплуатации, а проблему отчуждения (отсюда, кстати – ведущая роль студенчества среди «новых левых»: студенты еще не подвергались прямой эксплуатации (что бы там ни писали в 60-е «теоретики» студенчества как «эксплуатируемого класса»), а вот отчуждение испытывали в полной мере). То есть «новые левые» были прямыми наследниками нескольких направлений «западного марксизма» – Франкфуртской школы, французского атеистического экзистенциализма, фрейдо-марксистов и Че Гевары[6]. Во-вторых, отличались тем, что оспаривали традиционные представления о революционном субъекте и революционном классе, о характере и формах революционной организации, о роли революционной идеологии и революционной теории, о формах и методах борьбы. Вместо рабочего класса, крестьянства и мелкой буржуазии (или в дополнение к ним) на роли революционного субъекта и революционного класса предлагались: интеллигенция, студенчество, молодежь, маргинальные слои и угнетенные стран «третьего мира». Вместо революционной партии (союза, ассоциации, профсоюза) – автономные группы, коммуны, массовые движения, контркультура как сообщество, партизанские отряды. Оспаривалась необходимость разработанной революционной теории и идеологии. В качестве новых форм и методов борьбы предлагались массовые ненасильственные действия (вплоть до полного выпадения из Системы – в коммунах, например, или в виде ухода в контркультуру и/или в «параллельную» (наркотическую) реальность), организованный саботаж, партизанская борьба (в том числе городская герилья).

Уже по разбросу упомянутых теоретических новаций видно, что у «новых левых» не было ни единой идеологии, ни единой теории, ни даже единых дотеоретических воззрений. Более того, не было вообще сколько-то разработанной революционной теории (теорий), тем более систематизированной (в отличие от «старых левых») – в том числе из-за сознательной установки на отказ от теорий и идеологии.

Строго говоря, даже само употребление слова «идеология» по отношению к «новым левым» является не вполне корректным (допустимым разве что с исследовательской точки зрения). В свое время я выделил 29 основных комплексов идей и понятий «новых левых», к которым можно было смело добавить еще десяток-полтора более мелких и необязательных и которые более или менее успешно увязывались в некое аморфное целое (а иногда не увязывались, а прямо противоречили друг другу)[7]. Идеология (или несколько идеологий – для разных отрядов) «новых левых» просто-напросто не была разработана. В отсутствие разработанной идеологии смешно говорить о победе любой революции – в том числе и «революции 68-го». Поэтому идеологически «новые левые» оказались тотально зависимыми от «старых» и вскоре в большинстве своем были этими «старыми» «разорваны» и поглощены.

Это было вполне естественно, так как к началу активных политических боев sixty rollers у «новых левых» было слишком мало времени для создания теории: основы ее стали закладываться только с конца 50-х (самые ранние работы), многие важнейшие тексты (в частности, «франкфуртцев») вышли как раз в середине 60-х и еще не были освоены (или даже прочитаны – достаточно сказать, что «Одномерный человек» Маркузе был переведен на французский после «Красного Мая»!), а то и просто создавались на ходу, второпях, в «горячке сражений» (вроде почти анекдотичной книги братьев Кон-Бендитов «Левизна»). Значительная часть теоретических разработок «новых левых» пришлась как раз на вторую половину 1968-го и на последующие годы, то есть postfactum – тогда, когда практическая нужда в них уже сходила на нет.

В области революционной практики «новые левые» (если не считать самоубийственных эскапистских экспериментов, вроде коммун и «психоделической культуры») предложили всего две новации: контркультуру и герилью (как самостоятельную форму борьбы, а не тактический прием, используемый – вынуждено или в благоприятных условиях – традиционными политическими силами). Но контркультура продемонстрировала неспособность выжить в условиях незакрытости от «большой» буржуазной культуры. А герилья в 60-е в странах «первого мира» практически не использовалась (использовались традиционные методы «старых левых» – демонстрации, забастовки, пропагандистские кампании, организация партий и союзов, а также массовые движения, создавать которые «старые левые» научились еще во времена Коминтерна), оказавшись принадлежностью мира «третьего». А когда «новые левые» «первого мира» обратились к ней, выяснилось, что «революция» уже закончилась, движение идет на спад и подавляющее большинство активистов уже поглощено организациями «старых левых».

Говоря иначе, 68-й был последним планетарным триумфом «старых левых», их апофеозом. Но тогда этого никто не понял. И еще долго не понимал. Но одновременно – строго диалектически – этот триумф был и манифестацией кризиса «старых левых», началом их упадка и конца. «Старые левые» (марксисты – в том числе и троцкисты; анархисты; социалисты – включая социал-демократов; сталинисты – в том числе и маоисты) исчерпали себя. Закончился целый исторический этап, начавшийся в середине XIX века.

То, что «новые левые» оказались ни теоретически, ни практически не готовы к революционным 60-м, то, что события застали их (хотя они этого не понимали) врасплох, оказалось фатальным. «Старые левые» к моменту своих первых победоносных революций (то есть к 1917 году) имели за спиной 70 лет развития и совершенствования теории и практики, в ходе которого происходил отбор наиболее успешного и жизнеспособного. У «новых левых» к 1968 году даже в области практики (не говоря о теории) было лишь около 10 лет (с Кубинской революции) для усвоения и освоения новых форм революционной борьбы, их проверки в специфических условиях каждой страны и адаптации (а если говорить о городской герилье – создании «Тупамарос» – то и вовсе 2–3 года). Даже в Латинской Америке кубинский опыт из-за спешки неоднократно пытались некритически воспроизвести в несопоставимых с Кубой условиях, а уж что говорить о странах «первого мира»!

Если марксисты – самые успешные революционеры XX века – потратили 60–70 лет на освоение, улучшение и адаптацию марксистской классики для «бойцов революции», то наивно думать, что тексты ничем не легче (а то и сложнее) для восприятия, принадлежавшие Сартру, Хоркхаймеру, Адорно, Маркузе или Альтюссеру, могли быть освоены и адаптированы для масс «новых левых» за несколько лет или даже месяцев и недель, к тому же в условиях революционной или предреволюционной ситуации.

В результате получилось, что де-факто в отсутствие теории, то есть в темноте, на ощупь и к тому же меньшинство движения вынуждено было искать новые пути революционной борьбы, что автоматически ставило это меньшинство в ущербное положение по отношению к Системе: городская герилья была обречена на то, чтобы захлебнуться (или как минимум не привести к победе) – как начавшаяся слишком рано и слишком малыми силами, без предварительно подготовленной базы (там, где база – по причинам национального характера – оказалась хоть сколько-то готовой, городская герилья продемонстрировала свою неистребимость – в Ольстере и в Стране Басков); контркультура была слишком пацифична и слишком открыта для враждебной ей крайне агрессивной «массовой культуры» и примененных Системой методов диверсии (артизация, психоделизация, религизация), чтобы выстоять и тем более победить.

Именно стихийностью движения 1968-й показал, насколько широко было распространено в молодежной среде ощущение кризиса и насколько мучительны были попытки найти выход из него. Но выход найден не был.

Всемирное наступление на индустриальный способ производства – причем сразу в обеих его ипостасях: в капиталистической (основной фронт наступления) и в суперэтатистской (локально: в Польше, Чехословакии и Югославии) – в «68-м» потерпело поражение. Через 20 лет это привело к гибели Восточного блока (как более слабого варианта индустриализма): накопившиеся социально-экономические противоречия, породившие общественное недовольство, были в эпоху неоконсервативного (неолиберального) контрнаступления канализованы именно в это русло – русло борьбы с «реальным социализмом» (суперэтатизмом). Это было связано также и с тем, что правящие круги Запада (во всяком случае, в «первом мире», в «третьем» применялись и репрессии) ответили на «68-й» сложной системой уступок и псевдоуступок, то есть изменений (даже псевдоуступки – все равно изменения). А правящая номенклатура на Востоке (в суперэтатистских странах) тупо и примитивно отвечала на «68-й» только репрессиями. Помимо прочего, тот же подход, обрекший спустя 20 лет Восточный блок на гибель, наблюдался и в сфере идеологии: на Западе «68-й» и «новых левых» изучали (с разными целями: пытаясь понять, приручить, изменить, подавить), а у нас изучение было заменено шельмованием и клеветой[8].

1968 год привел к усилению «старых левых», вооруженных хорошо разработанными (пусть и неадекватными уже реальности) идеологиями и проверенными методами организационно-практической работы. Все «старые левые» организации – от анархистов до социал-демократов – приняли в свои ряды огромное количество рекрутов из «новых левых». «Новые левые» оказались не способны этому противостоять. Стратегия разрушения старого общества и замены его новым – единственно революционная стратегия – была заменена стратегией врастания в старое общество, стратегией реформистской и оппортунистической. Это в исторически быстрые сроки привело к катастрофе для всего левого движения (кое-где – к чудовищной катастрофе, например, в Чили, по отношению к которой мы сегодня можем уверенно говорить, что правы в своем анализе ситуации и в своих прогнозах оказались не сильные и опытные «старые левые» – социалисты, коммунисты и христианские социалисты – а слабые и неопытные «новые левые»: достаточно почитать «левацкий» «Пунто финаль» 40-летней давности и убедиться, что алармистские прогнозы «леваков» сбылись).

Чили – лишь один из самых первых (уже в 1973-м) и один из наиболее трагических и кровавых примеров того, чем кончилось возвращение на пути «старой левой», на пути представительной демократии, партийных коалиций, согласия с буржуазной законностью и, в частности, с буржуазной избирательной системой. Для Чили это обернулось кровавым переворотом, долгой диктатурой, внедрением неолиберальной системы с ее 11-летним глубочайшим экономическим кризисом, ликвидацией «среднего класса», массовой нищетой и одновременным невероятным обогащением корпораций и олигархии, с ее массовой эмиграцией из страны наиболее интеллектуальной части населения, разрушением развитой самобытной чилийской культуры европейского образца и заменой ее «массовой культурой» североамериканского типа.

Этот пример ничему не научил «старых левых». В той же Франции они так же тупо шли по тому же пути, придя, наконец, в 1981 году к власти. После чего обнаружилось, что коалиционное левое правительство не может проводить какие-либо реальные социалистические реформы, так как крупная буржуазия и корпорации отвечают на это экономическим саботажем, массовым выводом капиталов из страны и т.п. – и поделать с этим ничего нельзя, так как все эти действия законны. Капитализм оказался не реформируемой в социализм системой. Естественным результатом был сначала распад левой коалиции, затем приход к власти правых, затем – превращение «старых левых» в обычные буржуазные партии, использующие социалистическую риторику.

В моральном плане еще мрачнее оказалась судьба Итальянской компартии, крупнейшей в «первом мире». Также чрезвычайно усилившаяся в результате sixty rollers за счет новобранцев из «новых левых», создавшая в 70-е единый блок с буржуазными партиями против «леваков» (пришедших к автономизму, операизму и городской герилье), ИКП сэволюционировала до еврокоммунизма, «исторического компромисса» с ХДП – и таким образом оказалась тотально включена в итальянскую политическую систему, насквозь коррумпированную и клиентальную. То есть коммунисты стали частью структуры, основанной на союзе политических партий с мафией и крупным капиталом (что для Италии было по сути одним и тем же, поскольку крупный капитал – это мафия, ушедшая с криминальными деньгами в легальный бизнес).

Поэтому когда в 90-е рухнула полностью прогнившая партийно-мафиозная система, выстроенная ХДП, «старые левые» даже смогли прийти к власти (как «демократические левые»), но это были уже буржуазные левые, верные НАТО, проводившие неолиберальную политику и коррумпированные. Моральное растление «старых левых» чуть позже вылилось в массовую продажность партийных интеллектуалов, пошедших за большие деньги в услужение Берлускони.

Долгая смерть «старых левых», начавшаяся в 1968 году, растянулась на 25 лет, в ходе которых еврокоммунизм 70-х сменился деградацией 80-х, и закончилось все крахом в начале 90-х.

Одновременно – с середины 70-х – началась деградация западной культуры, культуры «первого мира» (разумеется, речь идет о высокой культуре), всё ускоряющаяся. За вторую половину 70-х и 80-е годы эта культура фактически исчезла, хотя отдельные ее представители были еще физически живы и что-то делали, возвышаясь как гигантские деревья среди выжженной масскультом пустыни. Наступила эпоха псевдокультуры, псевдоискусства – эпоха масскульта, эпоха исчезновения художественного вкуса, ликвидации искусства как института общественного познания и развития. Со времен неолиберализма культура и искусство мертвы, заменены зомби, ходячими мертвецами, смысл существования которых – удовлетворять потребность в примитивных зрелищах и развлечениях и заполнять свободное время примитивизированной (хотя и диверсифицированной) аудитории. Оказалось, что высокая культура в «первом мире» была напрямую связана с левым проектом (в разных ипостасях: от марксистской до левокатолической).

У нас же в стране 68-го года до сих пор так и не было. Это видно уже из того забавного факта, что у нас в роли главной «левой силы» выступает вообще не левая КПРФ, прямой и открытый наследник номенклатурно-бюрократической КПСС, то есть части той Системы, с которой и боролась молодежь в 68-м. А в роли «главной организации левой молодежи» подвизается СКМ – дочерняя структура КПРФ. Да и прочие «мелкие левые» – это «старые левые»: анархисты, троцкисты, комсомольцы-сталинисты. Все они руководствуются идеологиями (пусть и плохо изученными) «старых левых» и придерживаются тактики «старых левых» («пролетарская партия», профсоюзная борьба, митинги и демонстрации, выборы), мечтают провести своих представителей в буржуазные законодательные органы власти (в идеале – в буржуазный парламент, то есть в Госдуму) и блокируются с буржуазными партиями и организациями (первый пример показала еще в начале 90-х Конфедерация анархо-синдикалистов, которая блокировалась с «Демократической Россией»).

Даже возникновение в 90-е в России нескольких организаций «новых левых» можно считать своего рода недоразумением и проявлением «запаздывающего развития», тем более что единственная заметная организация – «Студенческая защита» – формально именовалась профсоюзом и относилась к «новым левым» не столько по идеологии и тактике, сколько в силу типичного для организаций «новых левых» принципа формирования из разнородных идеологических отрядов, смело к тому же пренебрегавших теорией[9]. Неудивительно, что эти организации оказались нежизнеспособны и быстро сошли на нет.

Итак, что же показал 1968 год?

В первую очередь, он показал, что все эти «молодежные революции», «студенческие революции», «антиавторитарные революции», «сексуальные революции», «психоделические революции», «рок-революции», «революции цветов», «революции воображения», «революции Иисуса» и т.д., и т.п. совершенно не опасны для Системы. Всё, что не лишает правящие классы собственности на средства производства и власти, уже не страшно для современного капитализма. Все страхи перед этими псевдореволюциями носят докапиталистический характер и используются правящей элитой исключительно в целях манипуляции обществом. Надо будет – капитализм примет и благословит «сексуальную революцию» (или еще какую), надо будет – осудит и ошельмует. И так – много раз.

1968 год показал также, насколько разнообразился арсенал методов, которые применяет Система к своим врагам. Раньше это были: репрессии, ограничения, подкуп, уступки, обман, клевета. По отношению к «движению 68-го» были успешно применены: артизация, то есть увод протеста в плоскость шоу-бизнеса, поп-искусство и т.п. (наиболее широко применено в Великобритании, где таким образом «68-й» по сути свели на нет); наркотизация, то есть вывод протеста из реального мира в виртуальный (применено в первую очередь в США); религизация, то есть насаждение среди протестующих разных религиозных и мистических культов, что по определению должно переключить интересы с изменения социальной действительности на вопросы «загробной жизни» (применено везде в «первом мире»); карнавализация, то есть навязывание представления о революционной практической деятельности как об игре, развлечении, празднике, что, естественно, превращает эту деятельность в политически безопасную (наиболее широко было применено во Франции, Нидерландах, США).

Показательно, однако, что все эти методы оказались действенны только из-за слабостей, недостатков и ошибок самих «новых левых». При «грубом материалистическом» подходе к социальной революции, когда революционеры ставят своей целью именно отъятие власти и собственности у правящих классов, не срабатывают ни карнавализация и артизация (вооруженную борьбу и экспроприацию средств производства невозможно превратить ни в карнавал, ни в шоу-бизнес), ни наркотизация (наркоторговцев революционеры просто расстреляют, как, впрочем, и своих товарищей-наркоманов, как только те – а это неизбежно – провалят революционные задания), ни религизация (материалисты религию отвергают, а всяких особо настойчивых гуру и проповедников могут под горячую руку – или наоборот, после тщательного расследования и установления их связей со спецслужбами – расстрелять).

1968 год показал, однако, не только степень гибкости и циничности Системы, но и степень ее обеспокоенности и способности делать выводы. Именно из-за и после «68-го» была развернута серьезная работа по созданию «молодежного гетто», то есть по развитию, рекламе и эксплуатации (в том числе коммерческой) «молодежной культуры», по поощрению, изобретению и насаждению молодежных субкультур – по принципу «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не свергало власть капитала». Именно из-за и после «68-го» в странах «первого мира» стали насаждать толерантность и мультикультурализм – чтобы обеспечить внутренний мир, избежать повторения массовых революционных выступлений меньшинств наподобие восстаний в негритянских гетто. Именно из-за и после «68-го» начался массированный сознательный вывод производства из стран «первого мира»: раз рабочие продемонстрировали – даже после десятилетий экономического роста и роста благосостояния – откровенную нелояльность капитализму, значит, надо свести к минимуму число самих рабочих, переместить «неблагодарный» рабочий класс подальше от богатых кварталов, желательно далеко за границу. Наконец, именно из-за и после «68-го» на Западе началась «реформа» образования, когда под видом «демократизации» стали внедряться примитивизация и профанизация образования. Идея была простой: раз эти бунтующие студенты оказались слишком умны и слишком образованны для капитализма (чем и порождены их «необоснованные» требования и «завышенные» претензии), значит, следующие поколения должны быть примитивнее, ограниченнее, невежественнее, образованны лишь в той минимальной степени, в которой это нужно хозяевам – владельцам средств производства. Тогда они будут целиком зависеть от хозяев, не смогут мыслить критически (то есть теоретически вообще) и, следовательно, не смогут бунтовать. У нас, сделав вывод из уроков «перестройки», эту тактику взяла на вооружение советская номенклатура, ставшая новым правящим классом (бюрократ-буржуазией) и проводящая – по лекалам ВШЭ – аналогичную примитивизацию системы образования («реформу»).

Вернемся к тому, с чего начали. Так кто же все-таки имеет право говорить «от лица 68 года», от лица поколения 1968-го? Во-первых, конечно, не только те, кому в 68-м было 20 лет. «Дух 68-го» – это дух революции, родившейся не в 68-м, а в конце 50-х на Кубе, и победившей в конце 70-х в Никарагуа. Говорить «от лица 68-го» имеют право активные участники и теоретики, духовные и политические вожди движения независимо от возраста. Покойные Сартр, Дубчек или Воннегут могут с куда бльшим основанием считаться «глашатаями 68-го», чем многие из тех, кому в 68-м было 20 лет и кто жив и поныне.

Люди, которые имеют преимущественное право говорить «от лица 68-года» – это люди, отдавшие свои жизни во имя идеалов 68-го. Это «черные пантеры» и «тупамарос», погибшие в США и в Уругвае; Че и Инти, погибшие в Боливии; Ульрика Майнхоф и Хольгер Майнс, погибшие в ФРГ; Карлус Ламарка и Маригелла, погибшие в Бразилии; Джанджакомо Фельтринелли и Мара Кагол, погибшие в Италии; Карлос Фонсека и Ригоберто Крус, погибшие в Никарагуа; Бобби Сэндз и Фрэнсис Хьюз, погибшие в Ольстере; Лучо де ла Пуэнте и Хавьер Эро, погибшие в Перу; Чаби Эчебаррьета и Аргала, погибшие в Испании; Турсиос Лима и Отто Рене Кастильо, погибшие в Гватемале; Стив Бико и Крис Хани, погибшие в ЮАР; Камило Торрес и Хакобо Аренас, погибшие в Колумбии; Абу Салах и Абу Йаззид, погибшие в Омане; Роке Дальтон и Каэтано Карпио, погибшие в Сальвадоре; Богры Минпай и Фазлул Хак Мони, погибшие в Бангладеш; Америко Сильва и Фабрисио Охеда, погибшие в Венесуэле; Такин Ба Тин и Такин Тан Мьяинг, погибшие в Бирме; Виктор Хара и Мигель Энрикес, погибшие в Чили; Мазлум Доган и Хаки Карер, погибшие в Турции; Сесар Яньес и Йон Соса, погибшие в Мексике; и т.д., и т.д., и т.д.

«От имени 68-го» могут говорить и живые по сей день Анджела Дэвис и Бернардин Дорн, Иммануил Валлерстайн и Эльмар Альтфатер, Фидель Кастро и Габриэль Гарсиа Маркес, Сесар Монтес и Нэнси Унгер и многие, многие другие. Но уж точно не политические проститутки Кон-Бендит и Глюксман.

По этой теме читайте также: