Эта статья была написана задолго до публикации. И лишь недавно я ознакомилась с произведением, которое, хотя и вызвало у меня смешанные чувства, но, безусловно, помогло лучше сформулировать собственную точку зрения. Это фильм Ренцо Мартенса “Enjoy Poverty”. В результате начало и конец статьи подверглись последней редактуре гораздо позже, чем весь остальной текст, поэтому прошу прощения у читателя за вероятную неровность стиля.

Гуманистическая традиция, к которой восходит современная наука, а в особенности гуманитарные науки (к которым я, с формальной точки зрения, отношу и языкознание, не вникая здесь в вопрос о его методах) предполагает, что ученый служит науке, а через нее человечеству, которому он открывает истину. В конечном счете действия ученого должны обогатить человечество знаниями и приблизить его к гуманистическому идеалу. Именно этот мотив движет ученым-гуманистом.

В то же время, господствующая идеология в обществе далека от гуманизма. Неолиберализм объясняет любое взаимодействие между людьми через товарообмен. Ученый с минимальными затратами добывает истину, как некий ресурс, обрабатывает его, и пытается продать по максимальной цене. Если это не прикладное знание, то кому он может его продать? В таком случае его задача — внушить грантодателю, что помощь науке принесет ему популярность, благую карму, власть над миром или что угодно еще. Ученому-гуманисту подобное внушение нужно для того, чтобы обеспечить прирост человеческого знания за счет денег капиталиста, частной организации или государства. Но до какого момента ученый остается гуманистом?

Пока он сам не оценивает знание лишь как ресурс, который он должен добыть с наименьшими возможными затратами и продать по наибольшей возможной цене. Для лингвиста и этнографа в рыночном обществе этот ресурс — язык и культура, которые он «добывает» из их носителей и продает грантодателям или издательствам. Носители языка и культуры для такого ученого — не цель, а средство. Гуманистическое предположение о том, что сам изучаемый народ (вместе со всем человечеством) должен быть бенефициантом исследований, неуклонно вымывается из мировоззрения ученого. Ибо устройство капиталистического общества в целом таково, что более конкурентоспособными при прочих равных оказываются те, кто не ограничивает себя этим предположением. А в результате конкуренции внутри научного сообщества возникает «цепная реакция»: переступать гуманитарную этику должен каждый, кто не хочет быть вытесненным из научного сообщества (подобно тому, как конкуренция вынуждает капиталиста любой ценой сокращать расходы на производство). И научное сообщество уже не осуждает такого массового нарушения.

Тема статьи — судьба кетов, малочисленного народа России, сумевшего создать культуру, замечательно приспособленную к тяжелым условиям Крайнего Севера, но не выдерживающую конкуренции со стороны культуры, развивавшейся в более благоприятных условиях. Господствующая идеология фактически обрекает носителей кетской культуры на выбор между ассимиляцией и уничтожением. И наука, точно так же принимающая заданные правила, не может освободить народ от этого ложного выбора. Об этом я хочу рассказать на примере своего опыта полевой работы.

Итак, лингвистическая экспедиция с целью сбора материала по кетскому языку в поселке Келлог. Я студентка, я очень молода, и напускной цинизм для меня — единственный способ отгородиться от разрыва между идеалом и реальностью.

1. Кто такие кеты

Кеты — малочисленный народ севера Сибири, последний из говорящих на языках енисейской семьи. Ассанский, аринский и коттский языки, родственные кетскому, исчезли в течение XVIII и XIX веков, югский — во второй половине XX века. Численность кетов в настоящее время — около тысячи человек. Поселок Келлог Туруханского района называют кетской столицей — здесь проживает примерно 230 кетов, составляющих 73% жителей поселка.

Дети изучают кетский язык в школе, где он преподается только до четвертого класса, причем курс включает лексику, но не морфологию и синтаксис. Язык плохо описан, и возможности его описания уменьшаются с каждым годом. Обычное явление для умирающих языков — резкое ускорение процесса языковых изменений, когда младшее поколение говорит на языке, ощутимо отличающемся от языка старшего поколения. Сложнейшая в мире кетская глагольная морфология уже не будет полностью описана потому, что современными носителями она почти утрачена. Тот же процесс, хотя несколько медленнее, происходит и с лексикой. Долг лингвиста — записать и сохранить возможно большее количество материалов по кетскому языку в возможно лучшем качестве. С этой целью и была организована студенческая экспедиция в Келлог.

2. Происшествие в Туруханске

Добраться до Келлога непросто: из Красноярска до Туруханска (районного центра), пришлось лететь самолетом, а еще через два дня еженедельный рейсовый вертолет высадил нас в Келлоге.

Однако впервые узнали о нравственных проблемах исследователя исчезающей культуры мы уже в Туруханске. От женщины — заведующей краеведческого музея. Среди ее экспонатов была коллекция кедровых резных статуэток работы молодого мастера из числа представителей «коренного малочисленного народа Севера». По словам нашей собеседницы, она покупала его произведения, пока не увидела, что он приходит к ней уже не один, а с собутыльником. С тех пор она не давала ему денег на руки, а платила вещами. Вскоре он перестал приходить. Услышав этот рассказ, мы впервые почувствовали, что в положении исследователя здесь есть некоторая двусмысленность.

3. Отступление о коренных народах Севера и их алкогольных проблемах

Подверженность коренных народов Севера алкоголизму была замечена достаточно давно, и наркология объясняет ее разными факторами — особенностями кальциевого обмена, белково-липидным типом питания, хроническими стрессами в полярных условиях, социальными факторами[1]. Неоднократно замечалось, что формирование алкогольной зависимости у коренных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока протекает быстрее, чем в среднем, а переход от традиционного белково-липидного типа питания к углеводному усугубляет проблему. Особенности организма, позволившие аборигенам Севера адаптироваться к арктическим и субарктическим условиям, делают их уязвимыми для алкоголизма, в свою очередь, ослабляющего способность к адаптации[2]. Так или иначе, алкоголизм у кетов — явление куда более тяжелое, чем тот алкоголизм, что можно увидеть, например, в севернорусской деревне.

Спаивание аборигенов Сибири началось, вероятно, вместе с первыми торговыми контактами. По мере заселения Сибири и истощения природных ресурсов аборигены оказались вынуждены закупать у русских такие товары, как хлеб, ткань и порох. Помимо прямой продажи, угощение водкой было элементом сделки по закупке пушнины. Ту же традицию поддерживало и государство — плательщикам ясака подносилась чарка казенной водки (так называемые «ясачные расходы»)[3]. Воеводы и сборщики, принимавшие ясак, нередко курили хлебное вино самостоятельно и обменивали его на меха в обход царской казны. Многочисленные злоупотребления воевод время от времени кончались восстаниями того или иного народа, и следовавшими за ними царскими указами против этих злоупотреблений. В то же время государство стремилось к осуществлению полного контроля и над торговлей алкоголем, и над добычей пушнины. Поэтому царская власть в какой-то мере боролась с распространением водки частным порядком в убыток казне[4].

Во второй половине XVIII века Россия начинает проводить по отношению к коренному населению Сибири политику ассимиляции и христианизации. Православные миссионеры нередко работали теми же проверенными методами, которыми раньше пользовались купцы.

«Многие священники для скорейшей христианизации использовали водку, спаивая аборигенное население. Подобная практика получила широкое распространение. Иркутской духовной консистории и Якутскому духовному правлению в 1790 г. пришлось указать священникам, чтоб “во время выездов в улусы иноверцам ни под каким видом отнюдь с собою горячего вина не вывозили” <…> Нередко приезд священника для аборигенов становился бедствием. Так, князьцы Жиганского комиссарства Текес Офонин и Тикистен Лучеканов в 1772 г. подали жалобу на священника Андрея Иоакинова, который за приезд из Якутска потребовал 100 руб. и 3 песца с каждого новокрещеного. Это привело в “немалое разорение и безвозвратный убыток” аборигенов. Родовичи объявили, что услуги православных священников им обходятся в несколько раз больше, чем содержание шаманов»[5].

Попытка ассимиляции в конце XVIII века закончилась резким сокращением числа плательщиков ясака, после чего стало ясно, что концепцию надо менять. Этим занялся М.М. Сперанский. После пребывания в течение четырех лет на посту генерал-губернатора Сибири, в 1822 году он создал «Устав об управлении инородцев».

Устав разделял «инородцев» в рамках права Российской империи на «оседлых», «кочевых» и «бродячих» и согласно этому разделению определял их административный и правовой статус. «Оседлые инородцы» в правовом отношении приравниваются к русским тяглым сословиям. Правила торговли с народами Сибири для частных предпринимателей либерализуются, в том числе разрешается торговля любыми товарами, кроме «горячих напитков» на стойбищах «кочевых и бродячих инородцев». Сами «инородцы» могут покупать спиртные напитки в других местах для домашнего употребления. Законодательство Сперанского почти не менялось вплоть до 1917 года.

О том, как реализовался этот запрет в действительности, писал в 1908 году исследователь Сибири В. В. Передольский:

«…спирт — товар запретный: ввоз его в области обитания инородцев запрещен, и потому все суда, минующие расположенный около северного полярного круга город Туруханск, должны подвергаться осмотру и получать на право дальнейшего следования от проживающего в г. Туруханске Отделенного пристава проходные свидетельства <…> Владелец каждого судна, доплыв по Енисею до реки Турухана, едет за проходным свидетельством к приставу в Туруханск на маленькой лодке, оставляя нагруженное товарами судно на Енисее, причем бочки с запретным спиртом предусмотрительно топятся с камнями в воду или под самым судном, или же где-нибудь поблизости, так что при осмотре груза спирта на судне никогда не оказывается. Когда же осмотр — если таковой был — закончен, и проходное свидетельство получено, спирт благополучно извлекается из воды и водворяется на прежнее место. Владельцы пароходов не прибегают даже и к этой уловке, а просто наливают спиртом несколько бочек, предназначенных для засолки рыбы, и погружают их среди сотен других, пустых, в трюмы своих баржей и пароходов, вполне основательно рассчитывая, что при осмотре груза спирт никоим образом не может быть открыт, так как выгрузки товаров при осмотре не полагается».

Далее автор подробно описывает процедуру торговли, в результате которой остяки не получают ни хлеба, ни ткани, ни пороха, отдают всю добытую пушнину и еще остаются должны купцу[6].

Впрочем, до начала XX века алкоголизм у народов Сибири был мелочью на фоне, например, тифа, кори или оспы, выкашивавших рода и племена в один год. Вот данные о численности кетов (именуемых тогда енисейскими остяками), приводимые Паткановым[7]:

Статистика в это время, как и признает Патканов, была плохо поставлена, кроме того, женщин от русских прятали, в том числе во время переписи. В Сибири, как это бывает в колониях (например, в португальском Гоа XVI века), шла торговля женщинами среди поселенцев еще с XVII века. С отменой рабства она пошла на спад, но Передольский ее отмечает для второй половины XIX века по крайней мере в отношении кетских женщин.

Тем не менее, по этой статистике можно увидеть опустошение, производимое оспой среди аборигенов Сибири в царской России.

Хотя в западноевропейских странах со времени открытия Дженнера оспопрививание практиковалось массово, а кое-где и вводилось обязательно, в России дела обстояли печально. С 1865 г. действовал закон о введении повсеместно правильного оспопрививания[8]. Но вся ответственность за его исполнение возлагалась на земские комитеты, единого плана не было, вакцин не было, врачей тоже… словом, получилось как всегда. Вот какие данные на этот счет приводятся в словаре Брокгауза и Ефрона:

«В странах, в которых обязательны вакцинация и ревакцинация (повторительное оспопрививание), удалось низвести заболеваемость и смертность от оспы до ничтожного minimum'а. Так, в Германии за время с 1889 по 1893 г. на миллион жителей умерло от оспы 2,3; в странах же с недостаточно строгим оспопрививанием смертность от оспы за то же время составляет на один миллион жителей: во Франции 147,6, в Бельгии 259,6, в Австрии 313,3, в России (за 1891-1893 г.) 836,4».

То есть от оспы в России умирало 105 тысяч человек за три года (а в Германии — около ста человек). И уж конечно, о прививании «бродячих инородцев» заботились в последнюю очередь. Патканов рассказывает о судьбе «степных камасинцев» (коттов), у которых в начале 19 века насчитывали 400 душ мужского пола, после оспенной эпидемии 1840 года их численность составляла 99 душ обоего пола, а позже остатки этого племени были полностью ассимилированы.

В 20-е годы в Туруханском крае началось строительство больниц и школ, появились красные чумы, женские консультации, распространилось оспопрививание. Все это сокращает смертность кетов, что подтверждается и переписью населения. Тогда же, в 1922 году, Туруханский крайисполком принимает постановление о запрете торговли спиртом и спиртными напитками на территории края.

Алкогольная политика большевиков требует отдельного экскурса. С 1918 года вводится госмонополия на производство алкоголя и запрет на продажу спиртных напитков с целью распития (за исключением виноградных вин не крепче 12 градусов). Все прочие спиртные напитки, спирт и спиртосодержащие вещества производятся только на контролируемых государством предприятиях и только для продажи за границу, а также для технических нужд. Впрочем, с 1921 года разрешается продажа 14-градусного вина, позже — 20-градусного, объясняются эти меры борьбой с самогоноварением.

«Вскоре после отхода Ленина от руководства правительством в правящих кругах партии и государства под благовидным мотивом: “Необходимо получить финансовые средства для строительства заводов и фабрик” — стали обсуждаться предложения о введении государственной монополии на водку и пополнение казны деньгами за счет реализации алкогольных изделий. Решительным противником такой мотивации стал Л.Д. Троцкий. В 1923 году он заявил: “Попытка перевести бюджет страны на алкогольную основу есть попытка обмануть историю, освободив госбюджет от собственных успехов в области хозяственного строительства. Зарплата рабочих далеко еще не достигла довоенного уровня. Тем не менее рабочий класс в целом чувствует себя в состоянии подъема. Если сюда вернуть алкоголь — все пойдет назад, вниз”.

Противоположную позицию занимал И.В.Сталин. Ссылаясь на письмо к нему Ленина от 13 октября 1922 г. (адресованное для членов ЦК РКП(б)), где рассматривалось в качестве одной из важнейших мер пополнения государственной казны, винная монополия, Сталин пытался убедить противников в незамедлительном принятии постановления по этому вопросу. Мотивируя свои доводы, он заявлял: “Мы остановились на водке, ибо считали и продолжаем считать, что если нам ради победы пролетариата и крестьянства предстоит чуточку выпачкаться в грязи, — мы пойдем на это крайнее средство”.

Необходимость введения винной монополии объяснялась некоторыми руководителями государства в качестве важнейшей меры для борьбы с самогоноварением. На первом Всесоюзном учительском съезде, отвечая на вопрос, чем вызвана винная торговля, председатель СНК СССР А.И. Рыков говорил: “Главным мотивом, который побудил нас выпустить водку, является наличие самогона... когда мы издавали закон, допускающий продажу “горькой”, то здесь играли роль не столько доходные соображения, сколько невозможность при настоящих условиях побороть самогонщика исключительно административными мерами”.

Подведя под намечаемую реформу идеологическую базу и обработав основную массу ЦК партии под свою позицию, Сталин выносит вопрос об установлении винной монополии на Пленум ЦК РКП(б), а после принятия положительного решения, в правительство».

(А.Г. Кирющенко, Ф.Н. Петрова. Антиалкогольная правовая политика и антиалкогольное законодательство советского государства: уроки истории и пути совершенствования. СПб, 1998).

Упомянутое письмо Ленина, впрочем, было о том, что продажу водки населению разрешать нельзя ни в коем случае:

«С внешторгом мы начали рассчитывать на золотой приток. Другого расчета я не вижу, кроме разве винной монополии, но здесь и серьезнейшие моральные соображения, и ряд деловых возражений Сокольникова».

А вот на основании чего монополию 1925 года продавливал Сталин:

«Некоторые члены ЦК возражали против введения водки, не указывая, однако, никаких источников, откуда бы можно было черпать средства для промышленности. В ответ на это 7 членов ЦК, в том числе я, внесли в пленум ЦК следующее заявление:

“Тов. Ленин летом 1922 г. и осенью того же года (сентябрь) несколько раз заявлял каждому из нас, что, ввиду безнадежности получения займа за границей (провал Генуи), необходимо будет ввести водочную монополию, что это особенно необходимо для создания минимального фонда для поддержания валюты и поддержания промышленности Обо всем этом считаем своим долгом заявить ввиду того, что некоторые товарищи ссылаются на более ранние заявления Ленина по этому вопросу”».

(Письмо Сталина Шинкевичу от 20 марта 1927 г.)

Разумеется, после разрешения водки потребление алкоголя выросло очень сильно и уменьшилось только после 1927 года в результате введения антиалкогольных законов.

9 мая 1927 года ВЦИК и СНК РСФСР издает постановление «О запрещении ввоза и продажи спиртных напитков в некоторых местностях северных окраин».

В действительности, это постановление не о запрете, а о разрешении введения запрета, в случае необходимости, местным ЦИКам и крайисполкомам. Если запрет, введенный в 1922 году Туруханским крайисполкомом, сохранился до 1927 года, то постановление лишь подтверждало его правомерность. В 1930 году постановление 1927 года заменяется на новое с небольшими отличиями[9]. Этот вариант утрачивает силу только в 1986 году. Согласно постановлению, незаконная торговля законным образом изготовленными спиртными напитками, а также ввоз и хранение этих напитков с целью сбыта в нарушение изданных запретительных или ограничительных правил влекут за собой наложение административных взысканий: в первый раз — в виде штрафа до 100 рублей или принудительных работ до одного месяца с обязательной конфискацией у нарушителей спиртных напитков, а у скупщиков — также и предметов, приобретеных в обмен на эти напитки; во второй раз или в первый раз, если эти действия носили характер промысла, — те же административные взыскания, но соединенные с административной высылкой нарушителей из пределов их постоянного местожительства с обязательным запрещением им селиться в перечисленных северных окраинах РСФСР.

Но как фактически шла торговля с коренными народами Сибири в период НЭПа? Нэпманы, разумеется, унаследовали старую купеческую традицию:

«Пушные заготовки в 20-е годы проходили точно так же, как и несколько столетий назад. С наступлением весны в тайгу устремлялась армия частных заготовителей. Между ними начиналась бешеная конкуренция. Каждый стремился заключить как можно больше договоров с охотниками промысловиками.

Заключение договора происходило следующим образом. Предприниматель выдавал охотнику аванс, как правило товаром, необходимым для промысла. После чего охотник на несколько месяцев уходил в тайгу. По возвращении охотник-промысловик находил своего “хозяина” и сдавал ему пушнину. Отношения между предпринимателем и охотником строились исключительно на доверии. Никаких письменных договоров не существовало. Немалую роль в пушной торговле играла водка. Чтобы добиться расположения охотника, предприниматель обязан был снабжать его спиртным.

С наступлением НЭПа в пушную торговлю активно включаются государственные и кооперативные организации. <...>

Эти организации действовали точно также как и предприниматели, что было не удивительно, так как в качестве коммерческих агентов они нанимали все тех же частных торговцев. Сибирская и центральная пресса с возмущением писала о том, что государственные и кооперативные органы используют недостойные методы торговли, как то спекуляция, спаивание и обман местного населения и т. д.

С 1924 года государственные регулирующие органы предпринимают попытки взять пушной рынок в свои руки. Во-первых, было ограничено количество организаций, занимавшихся пушными заготовками, во избежание, как тогда писали “излишнего ажиотажа и конкуренции”. Во-вторых, как и в случае с хлебными и масляными заготовками, были введены синдицированные цены на пушнину. В-третьих, государственным и кооперативным предприятиям практически запретили пользоваться услугами частных агентов.

Несмотря на эти меры, переломить ситуацию в тайге не удалось <...>

Тогда государственные регулирующие органы избрали другую тактику борьбы с частными заготовителями. С 1925 года начинается массированное строительство факторий в тайге[10]. План строительства был составлен очень бестолково. В одном месте возводилось сразу много факторий, а в другом — ни одной. В результате подобной политики, государственные органы не только не вытеснили частного заготовителя, но и породили новый слой торговцев, которые закупали товар на факториях, а потом развозили его по тайге.

Действия государственных регулирующих органов привели к тому, что к концу 20-х годов номинально частных предпринимателей в тайге почти не осталось. Однако фактически все они продолжали работать под прикрытием государственных и кооперативных предприятий»[11].

Этой ситуацией, по всей вероятности, и объясняется постановление 1927 года, принятое не без влияния советских этнографов-гуманистов. С.В. Алкин пишет о том, что внимание властей на проблему обратили Е. И. Титов[12] и директор читинского музея А. К. Кузнецов. В феврале 1926 г. на заседании президиума Забайкальского губплана, где Кузнецов читал доклад, обсуждается вопрос о том, чтобы «проработать и предоставить на рассмотрение президиума губплана в двухнедельных срок вопрос о продаже спиртных напитков в местностях, населенных инородцами»[13].

4. Отступление о численности этноса

Вот таблица, показывающая численность кетов в разные годы на основании переписей населения:

Попробуем ее проинтерпретировать. Количество кетов по переписи 1926 года оказалось примерно в полтора раза выше того уровня, на котором оно держалось в течение XIX века. Как уже было сказано, это можно связать с улучшением здравоохранения в этот период.

Второй подобный скачок статистических показателей пришелся на перепись 2002 года, и в этом случае объяснение вполне очевидно, но о нем пойдет речь позже.

В 1939 году кетов опять становится меньше, чему можно найти разные причины, хотя бы коллективизацию, как пишет Алексеенко[14], проведенную совершенно безграмотно и жестоко, вызвавшую сопротивление кетов, или последнюю эпидемию оспы в 1936 году[15]. Оценить ситуацию в тридцатые годы сложно по цензурным соображениям — многие сибиреведы были репрессированы, и собранные ими сведения остались недоступны. Так, кроме упомянутых Передольского и Титова, еще в 1929 году был сослан участник Приполярной переписи 1926 года Б.О. Долгих, а в 1938 году расстрелян Н. К. Каргер, автор грамматики и букваря кетского языка (в результате чего начатое советской властью преподавание кетского языка в школе прекратилось до 80-х годов).

Кроме того, перепись населения 1939 года, возможно, фальсифицирована с целью скрыть последствия голода и численность населения лагерей. Вряд ли это могло отразиться на данных о количестве кетов, но к тому же кеты в этой переписи помещены в графу «прочие народы Севера», и цифра в 1243 человека дается «по данным специальной разработки итогов переписи 1939 по районам Крайнего Севера (РГАЭ, ф. 1562, оп. 336, д. 1469-1470)»[16]. Что касается оспы, то 1936 год — последний год ее существования в СССР, поэтому сомнительно, чтобы эпидемия сама по себе настолько повысила смертность. Вероятно, здесь сработали несколько факторов.

Следующая перепись приходится на 1959 год, и кетов оказывается 1017 человек. Здесь падение численности, очевидно, связано с войной. К 70-му году численность народа опять вырастает. Убыль 70-х годов связана с особенно сильным снижением рождаемости при традиционно высокой (по сравнению с общим уровнем СССР) смертности: в это время дети появляются у матерей, родившихся в 1942-1951 годы[17]. «Демографическое эхо» войны отражается на численности коренных малочисленных народов Cевера в целом: в 70-е годы она вырастает всего на 3% при том, что в 60-е, 80-е и 90-е прирост колеблется на уровне 14-16% за период между двумя переписями. Следует также учитывать, что в 70-е годы в СССР повышается потребление алкоголя, а потому и смертность, в то время как рождаемость у аборигенов Севера постепенно снижается, начиная с 60-х годов.

В 80-е годы эффект «демографического эха» кончается, и рождаемость у кетов повышается по сравнению 70-ми, хотя в целом и продолжает снижаться. Кроме того, антиалкогольная кампания радикально сократила смертность коренных малочисленных народов Севера и увеличила их ожидаемую продолжительность жизни на 10 лет (а в целом по стране — на 2 года). Благодаря этим факторам уменьшение численности кетов почти останавливается.

В 2002 году численность вдруг увеличилась чуть не в полтора раза. Это при том, что рождаемость за девяностые годы уменьшилась, а смертность, и без того высокая на общероссийском фоне, выросла по сравнению с 80-ми годами (ожидаемая продолжительность жизни коренных малочисленных народов Севера России в это время упала почти на пять лет, а коэффициент суммарной рождаемости только у ненцев и чукчей остался выше уровня простого воспроизводства)[18]. Если следовать статье Богоявленского[19], то по данным текущего учета, естественный прирост в период с 1989 по 2002 год составлял 145 человек, а еще 265 появились в результате «недемографического прироста».

Перепись населения 2002 года дала много удивительных результатов. Что касается енисейской семьи, то выяснилось, что 131 человек владеет югским языком, а югов при этом 19 человек. Последняя достоверная фиксация югского языка, близкого кетскому, относится к 70-м годам XX века — запись материала от нескольких пожилых информантов. Многие лингвисты душу бы продали за то, чтобы найти сотню информантов по югскому языку, но кто эти люди, владеющие им, остается загадкой.

Помимо признанных 183 национальностей, переписью зафиксировано около 430 таких, которые не попали в итоговую картину — буркинцы, иркуты, атыгийцы, чучмеки, москвичи, джедаи, гномы, лешие, орки, гоблины, хоббиты, полудницы, эльфы, толкинисты, марсиане, скифы, вавилоняне, римляне, инки и многие другие. Всего — почти 43 тысячи человек[20].

В заметке с оптимистичным названием «Конец мифа о вымирании малочисленных народов Севера», подписанной Валерием Тишковым и Валерием Степановым, при сравнении данных текущего учета коренных малочисленных народов Севера с данными переписи, первые попросту отметаются как недостоверные. Разумеется, перепись куда достовернее — ведь данные текущего учета ничего не говорят, например, о рождаемости у джедаев или скифов.

Откуда же появился «недемографический прирост», составляющий большую часть прироста численности кетов? Валерий Тишков, директор Института этнологии и антропологии РАН, знает ответ на этот вопрос, хотя не говорит о нем в упомянутой заметке:

«Принятие в апреле 1999 г. Закона “О гарантиях прав коренных малочисленных народов Российской Федерации” даст мощное пополнение этих групп за счет потомков смешанных семей и культурно ассимилированных граждан. Воспаленная риторика о вымирании северных народов беспочвенна, хотя коллапс системы государственного патернализма и разгул нового предпринимателя (от охотника-“европейца” до нефтегазовых корпораций) создали огромные проблемы для сохранения систем жизнеобеспечения и самобытной культуры аборигенных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока»[21].

Действительно, из-за компенсационных выплат за ущерб, наносимый нефтяниками природной среде, льгот на использование природных ресурсов и т.п., многие из тех, кто первоначально числился русскими, стали называть себя кетами. Кроме того, конечно, кеты предпочитают записывать кетами детей от смешанных браков с русскими[22]. Это, как подтверждает Тишков, помогает создавать относительно благоприятную статистику численности кетов, однако языковая ситуация выглядит катастрофически, поскольку кетский язык, разумеется, никаких льгот не дает.

В независимом экспертном докладе «Современное положение и перспективы развития коренных малочисленных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока» под редакцией того же Валерия Тишкова, такое исправление статистики именуется «ростом самосознания». Вместе с тем очевидно, что языковая ассимиляция заходит все дальше. Больше половины браков у кетов — межнациональные, при этом вступают в браки в основном женщины. Более половины кетских мужчин никогда не состояли в браке (по всей России никогда не состояли в браке лишь около четверти мужчин и женщин, и кетские женщины этому показателю соответствуют). Положим, знание кетского языка не должно однозначно вытекать из роста самосознания, но почему все меньше молодежи признает его родным языком? Как рост самосознания может сочетаться с языковой и генетической ассимиляцией? Предложение определять самосознание только через самоопределение при переписи рассматривать не стоит — иначе придется и джедаев считать отдельным народом.

Верен ли в XX веке тезис о вымирании коренных малочисленных народов или нет, но суть его не в уменьшении численности, а в гуманитарной катастрофе, которая за этим уменьшением стоит. И степень языковой ассимиляции, и метизация прекрасно показывают то, что скрывает Тишков с помощью данных переписи — чудовищное социальное неблагополучие этносов.

Впрочем, в предисловии к «независимому экспертному докладу» Тишков касается таких социальных проблем коренных малочисленных народов Севера, как алкоголизм и самоубийства. Причиной их он считает… государственный патернализм:

«Жалоба и образ трагедии приносят быстрые (хотя и скромные) дивиденды. На них строится идеология и политика “помощи” и “защиты”, т.е. все того же самого патернализма. В какой мере это может быть основой устойчивого развития и как долго это может продолжаться? Именно эта идеология, которая становится частью внутреннего мира не только через собственный конкретный опыт по жизни, но и через внешнее предписание, становится причиной эмоционально-психологической демобилизации и даже прямого воздействия на поведение и поступки людей, вплоть до проклятий аборигенов-северян, алкоголизма и суицида. Во многих других регионах мира люди умирают от голода и социальных болезней, но среди них, в сравнении с российскими аборигенами, гораздо меньше тех, кто кончает жизнь самоубийством. Тогда нет ли среди причин такого поведения феномена психологической бедности и навязанной безысходности, если, конечно, исключить случаи самоубийства в состоянии алкогольной горячки?»

Итак, государственный патернализм является причиной «психологической бедности и навязанной безысходности», из-за которых представители коренных малочисленных народов Севера злоупотребляют алкоголем и кончают с собой? Хотела бы я взглянуть на статистику алкоголизма и самоубийств у коренных малочисленных народов Севера, прежде чем «исключать случаи самоубийства в состоянии алкогольной горячки». К сожалению, Тишков такой статистики не приводит, хотя и ссылается на нее, даже сравнивая со статистикой по другим странам мира (на которую тоже хотелось бы взглянуть). Каким-то образом он забывает о том, что Россия относится к тем странам, где количество суицидов особенно сильно коррелирует со среднедушевым потреблением спирта (хотя такая корреляция наблюдается во всем мире)[23]. Например, оно уменьшается в полтора раза во время антиалкогольной кампании Горбачева. Поскольку причины динамики потребления алкоголя в данном случае нам ясны (комплексные антиалкогольные меры, предпринятые государством), естественно предположить, что причина динамики самоубийств — алкоголь. Не понимаю, почему в случае народов Севера должно быть сделано исключение (особенно учитывая то, что ожидаемая продолжительность жизни в годы антиалкогольной кампании у аборигенов Севера поднялась не на 2 года, как у населения СССР в целом, а более чем на 10 лет, и составила почти 60 лет).

Причиной же алкоголизма, по Тишкову, является «психологическая бедность», связанная с патернализмом. Так значит, этот патернализм длится с XVII века? И аборигены Сибири, которые до XX века в большинстве своем были неграмотны, откуда-то узнали о своем бедственном положении и принялись заливать пессимизм водкой еще при Алексее Михайловиче? А котты с аринцами, ближайшие родственники кетов, так унывали, наслушавшись просветителей-прогрессистов, что исчезли вовсе.

Причиной алкоголизма является прежде всего употребление алкоголя, это так же очевидно, как то, что причиной зависимости от героина является героин, а не «психологическая бедность и навязанная безысходность». Бедность районов обитания коренных малочисленных народов Севера — отнюдь не психологическая, а вполне физическая, разумеется, тоже подталкивает их к употреблению алкоголя, особенно опасного для их организма. Если, предположим, Валерия Тишкова оставят в таежном поселке без работы, но с героиновой зависимостью, то в отсутствие очередной дозы у него тоже будет наступать «навязанная безысходность» и, возможно, он начнет даже проявлять суицидальное поведение.

Но, разумеется, этого в независимом экспертном докладе написать нельзя, ведь продажа алкоголя выгодна государству, а «патернализм» невыгоден. В данном случае Тишков выступает не как ученый, но как член Общественной Палаты РФ, чувствуя свою ответственность за пополнение государственного бюджета, поэтому он никак не может рекомендовать государству воздержаться от получения прибыли через алкоголизацию населения, да еще и потратить какие-то средства на обеспечение рабочих мест и культурного развития для аборигенов Севера.

5. Отступление об оплате информантов

В советской полевой лингвистике было не принято оплачивать деньгами работу информанта. Разумеется, то, что информант теряет свое рабочее время ради общения с лингвистом в период активной хозяйственной деятельности (а студенческие экспедиции проходят обычно на летних каникулах), требует компенсации. Лингвист-полевик предлагал информанту помощь по хозяйству, приносил угощение к чаю или, на худой конец, поддерживал беседу, рассказывая о городской жизни или выслушивая историю жизни информанта (как правило, пожилой женщины, любительницы поговорить). Традиция денежной оплаты, по общему мнению, была введена западными лингвистами. Оправдывается она тем тезисом, что любой труд должен оплачиваться деньгами. Информанты, привыкшие к денежной оплате, не хотят уже работать без нее, и эта традиция постепенно захватывает все новые регионы. В Горноалтайске местная исследовательница-диалектолог сказала нам, что она и ее коллеги перестали ездить в один из регионов, так как американский профессор Г. Д. Андерсон[24] споил там информантов, и работа сделалась невозможной. Местные диалектологи-гуманисты, сами происходящие из таких же поселков, не могут позволить себе принять навязываемые извне нормы и согласиться спаивать свой собственный народ. Для меня, разумеется, денежная оплата информантов в том случае, когда очевидно, что деньги не принесут им пользы, связана с рыночным, а не гуманистическим мировоззрением. Ученый получил доступ к ресурсу, а там хоть трава не расти.

6. Келлог

После всех этих отступлений можно продолжить повествование о нашей экспедиции. Иногда это воспоминания, иногда выдержки из моих неотправленных писем другу.

Раз в неделю вертолет из Туруханска облетает все затерянные в тайге поселки района, сбрасывает и получает почту, продукты и деньги, иногда даже не приземляясь, а лишь зависая над землей. Если вертолет не прилетит, выбраться из поселка можно, попросив кого-нибудь из местных рыбаков довезти тебя по речкам до Енисея, чтобы там поймать проплывающий пароход.

От вертолета по земле разбегаются волны песка. Мы спрыгиваем на землю, пересчитываемся, взваливаем на спину рюкзаки и входим в поселок. Пыльная грунтовка, разбросанные в беспорядке избы за некрашеными дощатыми заборами. Огородничество не развито — помидоров в таком климате не вырастишь. Все деревенское стадо — бык и две коровы. Келлог богаче иного сибирского поселка, но местным жителям от этого не легче. Известная легенда об огромных «северных надбавках» игнорирует огромные же затраты на перевозку товаров в регионах с неразвитой инфраструктурой и холодным климатом. Магазин в Келлоге работает полдня в сутки, зато есть предприимчивая дама, закупающая тушенку, муку и прочее, и продающая затем в любое время, но несколько дороже. Около трети опрошенного нами трудоспособного населения (и около половины мужского трудоспособного населения — 14 из 25) — безработные, живут охотой, рыболовством и собирательством. Между тем еще в XVIII веке, в результате развития торговли пушниной, природные ресурсы стали иссякать, и кеты не могли уже обходиться без таких товаров, как мука, крупы, ткани, патроны и порох, поэтому сейчас дичь добывается и на продажу. В результате рыночных реформ в последние годы сильно выросли затраты на охотничий промысел, поэтому добыча наименее ценных животных в Сибири сократилась как нерентабельная, а браконьерство распространилось как рентабельное. Некоторые из охотников состоят в штате муниципалитета или промхоза. Но в основном, видимо, жители Келлога работают на спекулянтов-перекупщиков, которые платят больше и регулярнее, чем промхоз. Подробностей узнать не удалось, так как местные жители предпочитают не говорить с приезжими на подобные темы. Самим вывозить товар на рынок не представляется возможным: добраться до райцентра стоит немалых денег, а до Красноярска и подавно. В этом году, впрочем, у мужчин появилась работа — нужно построить несколько домов, за такую возможность ухватились все, кто успел.

Среди опрошенных трудоспособных женщин безработных меньше (5 из 24), в основном они работают в школе, детском саду и больнице. То, что зарплаты в этих сферах в России чудовищно низкие, едва ли является секретом для кого-то из читателей, но здесь и такая работа хороша.

Нас поселили в школе, мы стелим спальники на полу в одном из классов. Летом дети приходят сюда на «спортивную площадку». Вместе с учительницей они поют «Ласковый май» под караоке, репетируют спектакль, немного упражняются на воздухе, обедают и расходятся. Как я позже понимаю, смысл этой затеи — занять школьников, а заодно накормить.

Первое задание — социолингвистическое анкетирование всех встреченных жителей поселка. Это не работа с диктофоном, оплаты она не предусматривает, а занимает около десяти минут опрашиваемого. Анкеты собирать легко и быстро, хотя без проблем все равно не обходится.

Из письма:

«Здесь стало понятно, почему кетский вымирает: на улицах нас встречают пьяные и требуют взять у них данные по социолингвистической анкете. После того, как один из них потом пришел к нам в школу, обложил нас трехэтажным и потребовал разорвать его анкету или дать за нее денег, мы перестали спрашивать у пьяных. Потом они стали толпами приходить в школу. Мы теперь запираем двери. Как правило, кетского эти ребята не знают, а хотят опохмелиться».

Как уже было сказано, коренные жители Севера плохо переносят алкоголь. Этот факт кеты гневно отрицают и воспринимают исследования на эту тему как расистские. «Приезжали тут к нам ученые, кровь брали. Хотели доказать, что мы не такие же люди, как вы, русские. Будто нам пить нельзя».

Мы были в Келлоге две недели. Не было ни одного человека, которого я увидела бы за это время и пьяным, и трезвым. Создалось впечатление, что кет либо всегда пьян, либо всегда трезв. В других экспедициях можно было встретить человека, который «до смерти работает, до полусмерти пьет», то есть напивается только по выходным. Но не в Келлоге.

Первые два дня после прилета в Келлог «информанты» не давали нам прохода. Экспедиции (фольклорные, лингвистические и этнографические) приезжают сюда каждое лето. Все-таки Келлог — поселок с самым большим процентом кетского населения. И это население прекрасно знает, как выгодно быть кетом, как удобно продавать свою культуру и язык. Ни язык, ни культуру знать не обязательно — исследователи рады любым крохам, которые перепадут. Надо сказать, только в этой экспедиции из всех, где я бывала, труд информантов оплачивался деньгами — обычно мы платили конфетами к чаю, новой домашней утварью и помощью по дому. Однако здесь, в Келлоге, это было принято. Обычная расценка — пятьдесят рублей в час.

Расчет торговцев родной культурой прост и страшен: споешь фольклористу песню — получишь на бутылку. Принесешь этнографу берестяной короб — отдыхай всю неделю. У нас было мало денег, и мы платили только по двадцать рублей. «Представители вымирающего народа» возмущались, понимая, что с их знаниями заработать у нас на выпивку им будет нелегко: «Другие больше платят! Вы из России, что ж такие жадные?! И пусть я пьяный, почему с пьяным работать не хотите? Вы ж сами нас и споили!»

Действительно, ученые, которые ездят по немецким грантам, имеют возможность лучше оплачивать информантов. Мы платили меньше не из этических соображений, а по причине отсутствия статьи расходов на их оплату.

Сложно обвинять в гибели народа одного только несчастного пьяницу, который, хвастаясь перед нами своей национальной принадлежностью, двух слов не может связать ни на кетском, ни на русском и позорит свой народ хуже, чем наши торговцы ушанками на Арбате. В самом деле, это мы их споили. И продолжаем спаивать.

Такие «информанты» не только продают свой язык и культуру, но и используют их гибель, чтобы повысить цену. Мы виновны перед ними, и чувством вины они тоже торгуют: «Вы нас споили, так подкиньте на опохмелку!» Потом мы вернемся и попытаемся продать кому-нибудь все, что мы видели и слышали — кто-то же должен оплатить недешевые билеты.

Из письма:

«К нам ходит девочка Сашенька, с ней N подружился. Девочке шесть лет, она тощая, “как с Освенцима”, по словам одной здешней дамы. Диалог: — Мы с папой и мамой вчера ходили в тайгу, собирали голубику. Папа с мамой собрали ведро и я — ведерко. — А что, вы потом голубику съели? — Нет, мама продала, кушать купила. Спирта и конфет. Она мне три конфетки дала.

Скорее бы она пошла в школу. Здесь детей хоть кормят. А с этого года устроили летнюю спортплощадку. Сашин брат сюда ходит, и потому что-то ест. А сегодня они легли спать голодные. Вечером накормлю ее. Ясно, что глобально это ничего не изменит, но у меня у самой при этом рассказе аппетит пропал. У меня есть фото этой девочки. Увидишь — поймешь. — Моя бабушка молодой умерла. От спирту. По ошибке чистого спирту выпила. Она мне говорила “если мама тебя бить будет, ты мне скажи”».

Недоедающий ребенок, выглядит на четыре года, одета в обноски с чужого плеча, а впрочем, жизнерадостна и проказлива. К вечеру, когда Саша снова появилась у нас, я, заручившись поддержкой другой студентки, угостила девочку, чем могла — чаем и бутербродами с неизменной «Виолой». Саша не набросилась на еду сразу, а привела трехлетнего братишку. В этот день дети легли спать сытые, а мы восстановили к ужину здоровый аппетит.

В тот же день пришел и конец дружбе. Саша рассказала другим детям, что мы ее угостили. На следующий день с ней пришли еще человек пять ребятишек, которые тоже просили поесть. Думаю, один раз мы бы справились, хоть и не без труда. Но шум и беготня мешали обработке записей. Инициатива должна быть наказуема — нейтрализацией детворы пришлось заняться сердобольным студенткам. Дети не выглядят такими же заморышами, как Саша, у нас едва ли хватит еды на всех, а на благотворительность за счет экспедиции мы не можем решиться. Старшие поглядывают на нас с укором — прикормили, теперь покою не будет. Вслух, впрочем, нас пока не осуждают: всем понятно, что наш поступок был естественной реакцией здоровых людей на вид голодного ребенка, а неестественно то, что теперь нам придется детей выгонять. Но мы знаем — если продолжим упираться, ссоры в коллективе не миновать. Спокойно, но строго выдворяем детей. Саша, еще вчера державшаяся с достоинством, сегодня по-нищенски хнычет. Она поняла, что мы кормим ее из жалости, и дружеские отношения были напрочь сметены голодом. Мы еще вчера болтали с ней запросто, а сегодня запираем перед ней дверь. Теперь она выпрашивает у нас еду, как старшие — деньги на водку. Помехи в работе прекратились, дружба тоже. Осталось гадкое чувство в душе. Все, на что нас хватило — откупиться от голодного ребенка бутербродами.

Среди наших информантов было трое убийц. Из умерших родственников информантов, о которых они нам рассказывали, только один дожил до цирроза печени. Характерна, например, такая история:

Двое пошли на рыбалку, взяли с собой маленького мальчика и собаку. Один вывалился из лодки, другой выпрыгнул за ним. Оба не вынырнули. А лодка плыла по течению, пока не села на мель. Тогда собака выскочила, добралась до берега, позвала людей и спасла мальчика. Собаки в Келлоге внушают большее уважение, чем многие из людей. Но это мы споили этих людей. И мы это знаем не хуже них.

Есть группа информантов, которые действительно работают ради сохранения родной культуры, всегда трезвы и, по собственному признанию, согласились бы работать с нами и без денег. Это неофиты-пятидесятники. Отец Михаил — русский, приехал сюда, как он говорит, потому, что его жене было дано свыше сказать несколько слов молитвы по-кетски. Впрочем, попросить прихожан перевести Библию и пятидесятнические гимны на кетский он не спешит. Пить новообращенным полностью запрещает, что дает неплохой эффект. Алкоголизм кетов объясняет тем, что их донимают местные духи, которые обитают в шаманских атрибутах вроде бубнов и кукол, охраняющих домашний очаг. Обращенные все подобные вещи сжигают. То, что не имеет культового значения, отправляют в краеведческий музей. Мракобесие? Ну да, а разве может быть иначе? — здесь в духов верят иные атеисты. Прихожане помогают священнику достраивать молельный дом, в котором они собираются раз в неделю, чтобы хором петь гимны на мотивы песен из советских кинофильмов.

П. — пятидесятник. Не женат, и едва ли женится. У него не хватает пальцев на руках: когда-то он заснул пьяным на улице, получил обморожение. Тот же вертолет, что увозил его в больницу, привез в поселок пресвитера. Сестра П. была одной из первых обращенных, и молилась о его жизни, пока П. лежал в больнице. Под ее влиянием он тоже стал пятидесятником. Это тяжело ему дается — неофиты делаются изгоями в поселке, иногда срываются, пьют и ссорятся со своим пресвитером.

Н. — непьющая женщина, образованная в области родного языка и культуры, неутомимая информантка. Она зарабатывает «в России» борьбой за права кетского народа, а в Келлоге торгует самогоном. В таких условиях, как здесь, приходится использовать любую возможность заработка.

В. — коммунист, он до сих пор хранит свой партбилет и гордится этим. Над пятидесятниками смеется, сам выпивает, как выразился один из ехидных соседей-пятидесятников, «редко, но метко». Десятилетнюю дочку зовет по-кетски, зажимание кетского языка в СССР считает «ошибкой партии». Быть информантом согласился, но ненадолго — он работает на стройке, там больше платят. Охотник, когда-то держал оленей, но с появлением нефтяников олени исчезли — видно, зашли к проголодавшимся рабочим на огонек. Он прекрасно знает об алкоголизме и ранней смертности у кетов, и говорит о ней со спокойным фатализмом.

7. Выводы

а. Геноцид ли это?

Пожалуй, геноцид, но «цивилизованный». Если сравнивать с определением Конвенции Генеральной Ассамблеи ООН «О предупреждении и наказании преступления геноцида», то, во-первых, он, конечно, не намеренный — просто кеты никому не нужны, а всем нужны деньги. А вот сознательным он, конечно, является. По мне, так это недостаток определения.

Во-вторых, никого в газовой камере насильно не закрывают. Формально кетский мужчина свободен пить или не пить, кетская женщина — выходить ей замуж за кета или за русского, кетский ребенок — изучать ли ему кетскую культуру или нет. Обычное дело в рыночной экономике. Как у Сартра: «заключенный тоже свободен выбрать побег, если считать само собой разумеющимся, что он может остаться на проволоке, — разве от этого вина тюремщика меньше?»

В третьих, совершаются только пункты b (причинение серьезных телесных повреждений или умственного расстройства членам группы) и d (меры, рассчитанные на предотвращение деторождения в среде такой группы — если заменить «рассчитанные» на «ведущие к»), и в основном они направлены против кетских мужчин, а против женщин уже опосредованно. Таким образом, народ уничтожается путем не депопуляции, а ассимиляции, с сохранением самоназвания и с формальной свободой выбора у жертв. Если приводить исторические параллели, то больше это напоминает не уничтожение евреев в лагерях смерти, а план «Ост» для русского населения с его полной ликвидацией государственной поддержки (по странному совпадению, социальный идеал российских неолибералов). Заметим, впрочем, что здесь наши неолибералы святее папы римского — в США на территориях проживания коренного населения торговля алкоголем запрещена законом, а недавно племя оглала-сиу даже подало в суд на продавцов пива недалеко от границ резервации[25].

б. Что же думают обо всем этом полевые исследователи, ученые-гуманитарии? Например, мой друг А.Ш., который изучает язык энцев, по полгода живя на Таймыре? Приведу по памяти один мой разговор с ним и его гостем Т.К., программистом:

Я: А ты платишь информантам?
А.Ш.: Да… и я знаю, что многие этого не одобряют, но у меня нет выбора. Иначе они работать не будут, потому что все другие платят.
Т.К.: А почему этого не одобряют? Любая работа должна оплачиваться.
Я: Но не обязательно деньгами.
Т.К.: Да, именно деньгами.
А.Ш.: Видишь ли, эта норма, заимствованная с Запада, у нас не вполне применима. Когда мы платим информантам, очевидно, на что пойдут эти деньги.
<…>

Т.К.: Я считаю, что каждый должен заниматься своим делом. Лингвист должен описывать язык, а не заниматься благотворительностью, и ему нет дела до того, на что информант тратит заработанные им деньги. Тот, кто спивается, сам в этом виноват.

Здесь я хотела бы резюмировать свои претензии к моим ученым коллегам. Вкратце они связаны с отсутствием гуманистической установки у гуманитарных исследователей. Установки, которая была базовой для упомянутых мной выше исследователей начала двадцатого века. Люди для современных ученых — носители ценного ресурса, языка или культуры. Мы разрабатываем их, как месторождения, добываем ресурс и уезжаем обратно, чтобы получить денег на его обработку. Для получения доступа к этому ресурсу приходится заплатить немного денег, но нам самим все равно заплатят больше. К тому же мы удовлетворяем свое стремление к знаниям (безусловно, одно из важнейших человеческих качеств) и имеем возможность работать по специальности — за счет добычи этого принадлежащего нашим информантам ресурса. Сами информанты не получают ничего или почти ничего, еще одни сутки алкогольного дурмана, приукрашающего для них их положение. Деньги информантам на водку считать платой за ресурсы нельзя, ведь возможностей в их жизни не прибавляется, и эти копейки им просто не на что потратить. Прошу правильно меня понять: дело не в денежной оплате, дело в том, является ли информант для ученого средством или целью. Важно ли исследователю, каков будет результат его работы для носителей языка. А они для нас — не люди, а почва, из которой мы выкачиваем нашу гуманитарную нефть. Почему-то Передольский, Каргер, Титов не фыркали «каждому — свое», а использовали свои знания и влияние для помощи изучаемым народам. Современным ученым стоило бы определиться с ценностями.

Многие исследователи, подобно А.Ш., считают происходящее злом, с которым невозможно бороться, и принимают эти правила игры. Такие, как Т.К., готовы пойти на преступление с открытыми глазами, считая, что все так и должно быть. Они делают свою работу, а спиваться или нет — личный выбор каждого. С ними не стоит и говорить — это опасные для общества существа, вооруженные знанием во вред человечеству. От них нужно защищаться, но как? Пусть случится, что некий гениальный писатель напишет обо всем этом не так, как я, а так, что играющие по чужим правилам исследователи зарыдают, покаются во прахе и не будут спаивать информантов. Что толку? Жизнь кетов не улучшится, ученые будут вытеснены другими, более «эффективными» и менее принципиальными, так как регионы, подсаженные на деньги, перестают быть пригодными для «безденежных» исследований. Точно с тем же результатом можно убеждать предпринимателей в странах «третьего мира» не использовать дешевый детский труд. Если даже убедить одного из них, он всего лишь будет вытеснен с рынка теми, кого убедить не удалось. Можно было бы действовать репрессивными мерами — например, исключением из университета/института исследователей, уличенных в спаивании информантов, потому что простая научная этика побороть законы рынка не может.

Но само «выкачивание ресурсов» никуда не денется. Не изменится положение, в котором остается народ благодаря современному отношению к нему государства. И попытки отдельных энтузиастов победить безысходный настрой кетов ни к чему не приведут без государственного участия, подобного тому, которое обеспечивалось в 20-е годы XX века — единственный период в нашей истории, когда была предпринята попытка обеспечить прогресс не через ассимиляцию, но через, насколько это возможно, равноправное развитие культур малых народов России. К сожалению, эксперимент удался лишь отчасти, так как был насильственно прерван сталинским террором. Однако примеров более успешной стратегии развития российская история не дает[26].

Можно было бы сделать оплату труда информантов безопасной, установив ответственность перед законом за торговлю спиртными напитками в соответствующих регионах. Можно было бы создать рабочие места и победить нищету в поселках, вернуть кетам уважение и любовь к своей культуре и к своей жизни. Издать хороший учебник и обеспечить постоянное преподавание языка. Это была бы цель, достойная ученого-гуманиста. Но такие меры выходят за те рамки компетенции академического сообщества, которые сейчас приняты («каждому — свое»). То есть если исследователь хочет вернуть науке должное уважение и сохранить от геноцида (пусть «добровольного») изучаемый народ, ему придется выйти из поля «чистой науки», поставив себе уже политические цели.

По этой теме читайте также:

Примечания