Крах колониализма

Советские руководители после смерти Сталина подошли к сложным проблемам международного положения, опираясь на концепцию разрядки; она первой вошла в новый политический словарь. То, что они хотели перемирия с внешнем миром в момент, когда резко возросли внутренние трудности, было естественно, но недостаточно: противники не уступили бы[1]. Заслугой преемников Сталина, которые почти не расходились в этом пункте, было то, что они начали кропотливую работу по обезвреживанию механизма «холодной войны». Само слово «разрядка», которым они выражали эту идею, напоминает об операции, с помощью которой разряжают взрывной механизм. Это было их первым нововведением во внешней политике. Сталин не отвергал «холодной войны». Его преемники пытались выйти из нее, ничем не поступаясь, но проявляя инициативу, расширяя международные связи, прибегая к более гибкой дипломатии, как это ни парадоксально, меньше ориентированной на оборону, чем сталинская. Уже этот выбор означал решительный пересмотр методов, которыми Сталин боролся с «холодной войной»[2]. Однако американская сторона не сочувствовала новому направлению. Творцом американской внешней политики был Джон Ф. Даллес — ярый противник разрядки. Он провозгласил своей целью «освобождение» стран, «в которых господствует коммунизм». Он пытался вдохнуть жизнь не только в Атлантический пакт, но и в другие военные союзы в Азии и на Среднем Востоке вокруг Китая и СССР. Он стремился ослабить позиции советской стороны, заставить ее уступать на переговорах. Если необходимо, говорил Даллес, нужно толкать их до «грани войны»[3]. Тем более важной стала для СССР политика, способная предотвратить угрозу фронтального столкновения.

Москва приветствовала большие изменения, происходившие в мире. 27 июля 1953 г. было подписано перемирие в Корее. Вьетнам достиг в это время важных военных успехов. В Индии, Бирме, Индонезии и Пакистане возникли непрочные, нищие, но тем не менее независимые государства. Революции, которые в конце предыдущего десятилетия привели к краху старой колониальной системы, распространились на Африку и Средний Восток. В Египте была устранена продажная монархия, удобная для англичан. В Иране правительство Моссадыка национализировало нефтедобычу. Тунис, Алжир, Марокко требовали независимости от Франции, причем в Алжире вооруженное восстание обострило борьбу. Даже в Латинской Америке маленькая Гватемала образовала левое правительство, которое в 1954 г. Вашингтону пришлось уничтожить силой.

Молодые государства боялись, что окажутся втянутыми в конфликты /420/ между великими державами. Для укрепления собственного положения они стремились завязать многочисленные международные контакты. Весной 1954 г. Китай, Индия и Бирма достигли политического соглашения. Это было началом процесса, который год спустя привел к известной Бандунгской конференции в Индонезии: 29 стран, включая и Китай, встретились и наметили основные принципы самостоятельной политики. Так в мире родилась третья сила, не примыкающая к уже существующим блокам, антиколониальная по содержанию, которая сначала получила название «нейтралистской», затем проводившей политику «неприсоединения», так как она не примыкала ни к одному из участников «холодной войны».

Первые шаги в направлении разрядки были сделаны Москвой сразу же после смерти Сталина. 25 апреля 1953 г. новое правительство воспользовалось случаем — речью американского президента Эйзенхауэра, чтобы ответить необычной по форме программной декларацией в виде редакционной статьи на всю первую полосу в «Правде» и «Известиях». Смысл статьи состоял в заверении, что можно решить все нерешённые проблемы путем серьезных переговоров как в рамках ООН, так и напрямую: СССР был «со своей стороны готов к этому». Статья спорила с американцами, но спокойно и аргументировано, без тех выпадов общего порядка, которые были так часты в полемике предыдущих лет. Кроме того, ее авторы умели оценить разницу между тоном Эйзенхауэра и более агрессивными речами госсекретаря Джона Ф. Даллеса[4]. Более гибкой дипломатии требовал и Маленков в речи на заседании Верховного Совета в августе. Он отказался предъявить требования Турции и Ираку, отдал дань уважения правительству Индии и, наконец, провозгласил то, что должно было стать постоянным мотивом советской внешней политики: «Мы — за мирное сосуществование»[5].

Международными отношениями нового правительства занимались Маленков и Молотов. Наиболее новаторские заявления делал Маленков в соответствии со своей программой расширения внутреннего потребления. Все руководители, которые знали об уязвимости страны, были, как и Сталин, озабочены тем, чтобы не показать партнерам своего бессилия[6]. По разным причинам стремление к новым переговорам с Советским Союзом пробивало себе дорогу и в странах Западной Европы, где проявлялись первые признаки усталости от «холодной войны»; но вмешался старый Черчилль, который снова ненадолго стал главой английского правительства[7]. Запад надеялся получить у СССР односторонние уступки в обмен на разрядку. У Москвы были другие намерения: возобновление переговоров рассматривалось как новая передышка для внутренней и внешней политики СССР. Переплетение противоречивых интересов вызвало возобновление дипломатической активности. Результатом явилась встреча в Берлине в начале 1954 г. четырех министров иностранных дел: Франции, Англии, США и СССР, — первая после пятилетнего перерыва.

Берлинская конференция не привела ни к каким соглашениям по /421/ основным обсуждавшимся темам — европейским. Она стала прологом второй встречи, поддержанной советской стороной, по азиатским проблемам. В этой встрече должен был участвовать Китай. Она открылась в Женеве в конце апреля 1954 г. Безрезультатно обсуждалось воссоединение Кореи, но для Индокитая встреча была более успешной. 7 мая, после долгой осады, вьетнамцы захватили крепость Дьенбьенфу, вызвав кризис французской военной машины на Севере Вьетнама. Американцы намеревались вмешаться в войну, но было поздно[8]. В Париже правительство пало и было заменено новым, которое решило заключить мир. 21 июля 1954 г. в Женеве было заключено соглашение. Лаос и Камбоджа стали независимыми. Вьетнам был временно разделен на две части вдоль линии, совпадающей с 17-й параллелью: на Севере — революционное правительство Хо Ши Мина, на Юге — правительство, угодное французам и американцам. Через два года страна должна была объединиться в единое государство в результате свободных выборов.

Это был первый успех новой политики Москвы. Героем дня в Женеве стал Китай, союзник СССР. Советские представители по этой причине играли там важную роль. Будучи сопредседателями совещания с англичанами и посредниками в наиболее трудные моменты, советские представители совместно с английскими стали гарантами соглашений. Противниками соглашения остались только американцы: они осудили конференцию как «катастрофу» и начали выполнение своих военных обязательств в Индокитае[9], что сделало затем невозможным намечаемое объединение Вьетнама и открыло дорогу злосчастной войне, в которую они оказались втянутыми спустя десятилетие. В тот момент они активизировали свою антикитайскую политику, заключив соглашение с Чан Кайши на Формозе и угрожая нападением на КНР, если он попробует захватить прибрежные острова, оставшиеся в руках Гоминьдана.

В эту эпоху Китай и Индия положили в основу своих отношений «пять принципов»: взаимное уважение суверенитета и территориальной целостности, ненападение, невмешательство во внутренние дела, равенство и взаимная выгода, мирное сосуществование[10]. Так советская идея сосуществования между различными режимами нашла новое выражение и более точные дипломатические формулировки.

Тезисы Молотова

В то время как развивалась ситуация в Азии, в Европе оставалась замороженной немецкая проблема. В этом проявлялась замедленная эволюция советского мышления. Часто говорили, что перед своим арестом Берия требовал отказаться от идеи создания Германской Демократической Республики[11]. Это заявление напоминало одно из многих обвинений, выдвинутых в спешке, чтобы объяснить его устранение. Это, однако, не означает, что проблема Германии не обсуждалась советскими руководителями. Политика Сталина всегда оставалась /422/ двусмысленной в самой своей основе. С тех пор как во время войны он отказался от идеи раздела, его никогда не оставляла мысль о единой Германии. Образование демократической республики было для него уловкой. Вместе с оккупацией части Австрии она была его наиболее ценным козырем для решения всей проблемы, то есть в первую очередь контроля и разоружения Германии. Наиболее конкретное предложение он сформулировал в 1952 г., когда проекты перевооружения Западной Германии были уточнены в связи с образованием Европейского оборонительного сообщества. Москва предложила объединить страну путем свободных выборов под четырехсторонним контролем, вывести все оккупационные войска и даже упразднить Германскую Демократическую Республику в обмен на гарантию, что единая Германия не будет входить ни в одну военную коалицию[12].

Много раз задавался вопрос, был ли Сталин искренен[13]. На этот вопрос никто не может ответить, потому что собеседники Сталина, боясь, что не удастся внедрить западных немцев в их союз, даже не попытались проверить эти намерения на ответственных переговорах. Действительно, Сталин не был склонен к легкомыслию. Однако нейтрализация объединенной Германии должна была казаться ему разумной ценой, потому что отвечала его представлениям о будущем немецкой нации. Он считал, что ее можно будет восстановить и противопоставить соперничающим силам Запада, что определенно заставит ее искать союза с СССР[14]. Ликвидация ГДР в обмен на достаточную политическую компенсацию не была идеей именно Берии, даже если Берия ее активно поддерживал: она уже была заложена в сталинской дипломатии.

Преемники Сталина постепенно стали ориентироваться на другой путь — стабилизацию европейского положения по старому проекту разделенной Германии. Этот выбор был сделан не вдруг. К нему было трудно прийти прежде всего из-за неустойчивости международного соотношения сил. От решения немецкого вопроса зависело европейское равновесие в том смысле, что переход единой Германии на ту или другую сторону в «холодной войне» радикально изменил бы политические результаты второй мировой войны. Новые советские руководители, как и Сталин, были прежде всего озабочены тем, чтобы не допустить перевооружения Федеративной Республики Германии. Было бы понятно, если бы они стремились только ослабить своих противников. Страх перед Германией, способной предпринять реванш на Восток, возвращая сначала свои восточные районы, а потом и земли, уступленные Польше и СССР, не оставлял советских руководителей, напоминая о кошмарах недавней войны[15].

Москва все еще питала надежду, что согласием на объединение Германии сумеет добиться ее нейтралитета. Однако уже в Берлине в январе 1954 г. Молотов сделал это с большей, чем Сталин, осмотрительностью: он потребовал, в сущности, нейтрализации обоих немецких государств, оставив объединение лишь на отдаленную перспективу[16]. /423/ Он натолкнулся на другое препятствие: западные собеседники требовали единой, свободной и союзной с ними Германии. Соглашение об ЕОС было провалено французским парламентом в августе 1954 г., но под сильным американским давлением заменено два месяца спустя другим соглашением, по которому перевооружение Западной Германии осуществлялось непосредственно в рамках НАТО. Только тогда Советское правительство начало ясно излагать свои новые предложения, заявив, что реализация такого проекта закрепила бы раздел Германии на длительный исторический период[17].

Новая ориентация вырабатывалась в спорах более общего порядка, по которым еще недостает значительной части необходимой документации. Мы, например, не можем утверждать с уверенностью, что Маленков и Молотов, как подозревали, расходились во мнениях[18]. Мы это считаем вполне вероятным. Мы доподлинно знаем, что отставка Маленкова ненадолго выдвинула Молотова на первое место в советской внешней политике, так как и Хрущёв, и Булганин не имели большого международного опыта. В тот день, когда Маленков оставил свой пост, Молотов, выступил в Верховном Совете с пространным докладом, написанным иным языком, нежели речи Маленкова. Это было не просто дипломатическое выступление, а, скорее, амбициозная попытка проанализировать новую мировую действительность. Молотов опять говорил о стремлении СССР к переговорам, но, в отличие от Маленкова, снова рассматривал их в рамках самой классической из сталинских схем, той, которую защищал при рождении Коминформа: резкое противопоставление двух линий в мировой политике, двух неизбежно враждебных лагерей. Более того, по Молотову, эти два лагеря имели у себя и соответствующую экономическую базу благодаря формированию двух параллельных и противостоящих рынков, о которых говорил Сталин в своей последней работе. Не было и реальных возможностей соглашения между ними. Сама идея разрядки была представлена Молотовым как намерение прежде всего «разоблачать агрессивные планы» противников, которые состояли «в подготовке третьей мировой войны»[19].

Те же тайные пружины скрывались за проходившей в эти самые недели публичной дискуссией об атомной опасности. Маленков утверждал за год до того, что новая мировая война при современном военном оружии вызвала бы «конец цивилизации в мире»[20]. Заявление имело широкий международный отклик{i}. В начале марта 1955 г. журнал «Коммунист» утверждал, что это предсказание является лишь империалистическим пугалом, даже если оно и нашло, к сожалению, определенное распространение среди тех, кто борется против войны. Мировой конфликт, утверждал журнал, был бы концом /424/ не цивилизации, но «разлагающейся капиталистической системы», которая только и могла породить его. Народы поняли бы необходимость революционного разрушения империализма. Как и в конце сталинского периода, этот тезис выводился из опыта двух предыдущих войн: первая вызвала революцию в России, вторая — в Китае и в странах народной демократии. Не было «причин сомневаться», что в третьей мировой войне народы нашли бы такое же решение. По этому поводу вспоминали о призыве Коминформа «не недооценивать» свои силы и «не переоценивать» силы противника[21].

Вся эта полемика подсказывала, что в падении Маленкова, кроме уже упомянутых мотивов — «ленинградское дело» и разногласия по аграрной политике, — сыграли свою роль и его внешнеполитические установки. Это помогает лучше понять смысл еще раз повторенного тезиса о приоритете тяжелой промышленности как базы военной мощи страны[22]. Таким образом, казалось, что его отставка произошла по решению коалиции внутри Президиума, достаточно однородной и по составу, и по политике.

Однако коалиция оказалась не столь однородной, сколь непрочной. То, что Молотов был представителем иной ориентации во внешней политике, что он продолжал линию, проводившуюся в прошлом Сталиным, ясно и из более поздней критики «догматизма», которая была направлена против него[23]. Но из этого следует также, что его коллеги не были расположены долго следовать за ним. Тезисы его речи и статьи из «Коммуниста» были потихоньку забыты, а его влияние сошло на нет. Уже в тот момент нашлись люди, пожелавшие дезавуировать их автора. В дни знаменитой сессии Верховного Совета трем американским журналистам, находившимся в Москве и уже встречавшимся с Молотовым, удалось получить три уникальных интервью с новыми лидерами: Хрущёвым, Булганиным и Жуковым. Булганин говорил мало. Он оказался в затруднительном положении, так как, будучи Председателем Совета Министров, был вынужден подтвердить, что речь Молотова полностью отражала позиции правительства. Хрущёв же, наоборот, воспользовался случаем, чтобы высказать и расширить идею мирного сосуществования[24].

По одному конкретному вопросу — решению австрийской проблемы — Молотов тут же оказался в меньшинстве. Хотя уже с 1945 г. в Вене было сформировано единое правительство всей страны, Австрия, еще оккупированная победителями, не имела полной независимости. СССР постоянно ставил заключение договора, который должен был определить ее международный статус, в зависимость от удовлетворительного решения немецкого вопроса. Еще в своей речи на заседании Верховного Совета Молотов говорил о связи между двумя проблемами. Только несколько недель спустя, в конце марта, Советское правительство изменило свою позицию, разделив эти два вопроса и дав понять, что согласно заключить договор в обмен на австрийское обязательство постоянного нейтралитета, аналогичного швейцарскому[25]. С этого момента переговоры значительно ускорились. /425/ Представительная делегация венского правительства прибыла в Москву и приняла советское предложение. После этого соглашения СССР, США, Великобритания и Франция за несколько недель закончили текст договора, который был подписан 15 мая. Позднее Москва указывала, что Молотов «затормозил» всю операцию: это утверждение могло означать только, что он противился принятому решению, тому, которое, разделяя немецкую и австрийскую проблемы, сделало возможным соглашение с Веной и западными правительствами[26]. Но это усложнило принятие второго решения: окончательный отказ от единства Германии.

Наиболее резкое столкновение с Молотовым состоялось немного позже в Президиуме ЦК по поводу знаменитого примирения с Югославией. Это был один из важнейших моментов послесталинского периода в истории СССР, и мы вернемся к нему в одной из ближайших глав. Сейчас достаточно напомнить, что Молотов противился этой инициативе и театральности, которую ей придало руководство Хрущёва. Он не поехал в Белград. В Москве он нашел поддержку у Кагановича. Вопрос был обсужден после возвращения советской делегации из Югославии на важном Пленуме ЦК в начале июля 1955 г. Молотов и Каганович остались в изоляции[27]. И об этом эпизоде партийные организации были проинформированы через новое закрытое письмо[28]{ii}.

Две Германии

Сближение с Югославией и заключение договора с Австрией благоприятствовали советской политике мирного сосуществования: два самых опасных очага напряженности в Европе были погашены. Последствием этих событий было первое проявление обновленной дипломатии переговоров. Идея новых прямых контактов между главами правительств, а не министрами иностранных дел завоевала популярность в мире. Москва согласилась не поручать международные переговоры одному Молотову[29]. В июле 1955 г. в Женеве состоялась четырехсторонняя встреча на высшем уровне, спустя 10 лет после аналогичной встречи в Потсдаме. От США прибыл Эйзенхауэр, от Великобритании — Иден, от Франции — Фор. Советский Союз направил большую делегацию в составе Булганина, Хрущёва, Молотова и маршала Жукова. Чтобы подчеркнуть изменение стиля по сравнению со временем Сталина, новые советские руководители держались в Женеве с большой непринужденностью, ездили в открытых /426/ машинах с малым эскортом и охотно позволяли людям приближаться к себе. Однако они добились скорее психологических эффектов, чем дипломатических результатов: после многих лет «холодной войны» два враждебных лагеря снова стали встречаться, дискутировать, вести переговоры без побежденных и победителей (для СССР, чья позиция была наиболее слабой, это уже был успех).

По конкретным проблемам — немецкий вопрос, европейская безопасность, разоружение и развитие отношений между Востоком и Западом — особых успехов не было. Слишком велико было недоверие, накопившееся между обеими сторонами. Основными темами переговоров оставались европейская и германская проблемы. Три западных правительства не хотели отказываться от своей идеи объединения Германии путем свободных выборов, оставляя за ней право вступить в НАТО. Советская сторона представила свои новые позиции. В конфиденциальной беседе Булганин объяснил Идену, что не может вернуться домой с таким решением: народ и армия не поймут его, они скажут, что Сталин никогда не допустил бы ничего подобного[30]. Единство Германии, по мнению СССР, может быть осуществлено только в будущей системе коллективной безопасности для всей Европы. Было подчеркнуто, что пока это лишь первый проект системы, которую можно будет частично создать лишь 20 лет спустя. По пути на родину советская делегация остановилась в Берлине, показывая, что вопрос о ГДР больше не обсуждался. Хотя в Женеве и была найдена приемлемая компромиссная форма инструкций, которые, как предполагалось, главы правительств должны оставить будущему совещанию министров иностранных дел, однако когда те собрались осенью, то ничего не смогли решить.

Однажды выбрав новую линию, советские руководители действовали последовательно. В январе 1955 г. они объявили, что больше не считают себя в состоянии войны с Германией. В мае 1955 г. в Варшаве состоялась конференция, подготовленная на первой встрече в Москве в конце 1954 г. На ней СССР и страны народной демократии, включая ГДР, подобно странам НАТО, заключили союз, который ставил под единое командование все их вооруженные силы (к Варшавскому Договору и его организации мы вернемся). Наконец, в сентябре 1955 г. советские руководители пригласили в Москву главу западногерманского правительства Аденауэра. Отвергая, конечно, его стремление говорить от имени всей Германии, они официально признали его государство и освободили последних пленных, которых держали как военных преступников. Так СССР со своей стороны признал раздел Германии на два самостоятельных государства, разных по социальной системе, но равных по международным правам. Оставалось, правда, добиться более широкого юридического признания этой реальности, а это было нелегко. И самому Аденауэру, наиболее жесткому противнику этого, пришлось сделать первый шаг.

В результате окончательного раздела Германии в 1955 г. завершилась /427/ организация новой, стабильной послевоенной Европы, состоящей из двух противоборствующих блоков, отделенных только на севере и на юге узкой полосой нейтральных стран (среди них была и Финляндия, которая в этот период самостоятельно продлила на 20 лет свой договор о дружбе с СССР, а Советский Союз отказался от своей военной базы Порккала-Удд на финской территории).

Мост к «третьему миру»

Был отмечен успех советской дипломатий в ООН. Прием новых членов в организацию был закрыт в течение многих лет, потому что американцы отвергали просьбы союзников СССР — Венгрии, Румынии, Болгарии, Албании, Монголии. Москва со своей стороны не принимала другие кандидатуры, потому что продолжалась дискриминация ее друзей. Любое одностороннее решение становилось невозможным из-за права вето. Более 16 стран, включая и нейтральные, ожидали у дверей ООН. В конце 1955 г. под сильным международным давлением США вынуждены были согласиться возобновить прием[31].

В ООН начались большие перемены. Постепенно укреплялась мысль, что организация должна быть всемирной. Соотношение сил в ней изменялось, и не потому, что СССР насчитывал большое число союзников. Постоянный приток новых независимых государств Азии и Африки усиливал блок неприсоединившихся стран, которые сделали своей принципиальной политикой борьбу против колониализма. Это заставило их враждебно относиться к державам НАТО и симпатизировать СССР и его союзникам. Правда, вне ООН оставался Китай, чье место продолжало занимать смещенное правительство Чан Кайши; но уже кончалась эпоха, когда американцы могли действительно контролировать ООН, имея гарантированное большинство голосов.

Самым важным результатом новой советской дипломатии стали связи со странами, сбросившими иго колониализма. Жемчужиной этой политики были отношения с Индией. В июне 1955 г. премьер-министр Неру посетил СССР. В ноябре — декабре Булганин и Хрущёв совершили официальный визит в Индию, Бирму и Афганистан продолжительностью более месяца. Советская сторона отказалась от прежних оговорок в отношении политических позиций Ганди и Неру[32]. В каждой стране оба руководителя СССР развивали активную деятельность, не ограничиваясь переговорами с местными руководителями: выступали на митингах, в парламенте, встречались с журналистами, посещали города, деревни, предприятия. Совместно с Индией они одобрили пять принципов мирного сосуществования. Они установили, наконец, экономическое и культурное сотрудничество с теми государствами, которые раньше почти не имели контактов с СССР (за исключением Афганистана)[33].

Поездка в Азию явилась началом политики помощи и кредитов /428/ недавно освободившимся странам, которые после Бандунгской конференции стали называть «третьим миром». Возможности Советского Союза были ограничены, так как он продолжал испытывать значительные экономические трудности. Однако молодые государства оценили эту помощь, потому что это дало им независимость от богатых колонизаторов прошлого.

В Египте, руководимом революционным правительством Насера, репрессиями задушили слабую местную компартию. В то же время Египет требовал вывода последних английских войск из страны. Он обратился к СССР с просьбой о приобретении оружия для усиления национальной армии и получил его через Чехословакию[34]. Это было первое соглашение с широкими кругами националистического арабского движения, которое парализовало попытки американцев и англичан создать на Ближнем Востоке новый антисоветский блок. Этот путь и сейчас полон и успехов, и разочарований. Так советская дипломатия вышла на более широкую международную арену.

Поворот к внешнему миру

Новая ориентация внешней политики опиралась на внутреннюю эволюцию СССР после смерти Сталина и сама, в свою очередь, оказывала на нее влияние. От критики органов безопасности и состояния сельского хозяйства перешли к обновлению других сфер: прежде всего военной, где проявились ранее скрытые проблемы. У СССР были разные типы как атомного оружия, так и ракет и бомбардировщиков для его использования на расстоянии. Это придавало его представителям большую уверенность на международных переговорах. Но на широком использовании нового оружия базировалась и стратегическая доктрина американцев, синтезированная в неопределенной, но угрожающей формуле «массированного возмездия»[35]. Советские генералы должны были придумать ответ. Возвращение Жукова в Москву, ограничение власти органов государственной безопасности и роль армии, пусть даже и подчиненной партии в соответствии с классическим советским законом, в победе над Берией усилили политический вес вооруженных сил и придали военным известную автономию в сфере их компетенции. После анабиоза последних сталинских лет в конце 1953 г. появились признаки нового мышления, начались дебаты по проблемам современной войны[36].

1954 г. означал, по свидетельству надежных источников, важную дату в развитии советской военной науки: с этого года началась разработка широкого комплекса проблем, относящихся к ведению операций с использованием атомного оружия. Те же источники описывают столкновение между теми, кто подчеркивал революционизирующий эффект новой военной техники, превосходящей все прошлые изобретения, включая и порох, и теми, кто продолжал, как и Сталин, считать, что она не смогла изменить основных черт войны[37]. В ходе дебатов большее внимание было уделено фактору внезапности и /429/ опасностям неожиданного нападения. Из-за этого был возобновлен анализ операций последней войны, в частности ее начальной фазы. При этом военные не могли не думать о мере ответственности Сталина за первые поражения СССР. Она была не только реальна, но и снимала часть вины с командного состава. Исторические исследования были начаты в 1955 г. и до сих пор остаются секретными[38]. Однако как только была обнаружена неподготовленность СССР в 1941 г., стало невозможным скрывать самое главное: уничтожение военных руководителей в 1937 г. Предъявленные им обвинения лежали несмываемым пятном на армии.

Экономика тоже нуждалась в переменах. Пятилетка 1951 — 1955 гг., план которой был с запозданием принят в 1952 г., приближалась к концу. Было объявлено, что она выполнена успешно[39]. Но в действительности, как и все предыдущие планы, она была выполнена частично и неравномерно, то есть в основном в отраслях тяжелой промышленности. Преемники Сталина должны были признать, что управлять экономикой, пользуясь однобокими критериями, больше невозможно. В 1953 г. они оказались пленниками своего же плана, одобренного несколькими месяцами ранее, который в действительности не соответствовал внутренним и внешним реальным потребностям. В последние два года пятилетки им пришлось на ходу придумывать новые годовые планы производства, а не следовать предписаниям старого варианта пятилетки.

Имея в 1955 г. 45 млн. т стали, около 400 млн. т угля и более 70 млн. т нефти[40], СССР досрочно достиг уровня, который Сталин в 1946 г. считал достаточным, чтобы защитить страну от любой случайности. Однако московские руководители спохватились, что далеко отстали от уровня более развитых западных стран, где в это время началась техническая революция, которая влияла также и на образ жизни и труда широких народных масс.

Пленум ЦК, который в июле 1955 г. обсудил сближение с Югославией и разногласие с Молотовым, заслушал также и доклад Булганина о промышленности. Известный, а в некоторых областях и значительный рост советского потенциала не компенсировал низкой, по сравнению с другими странами, эффективности: техническое отставание возросло. Многие модели машин, создаваемых в СССР, оказались хуже соответствующих зарубежных моделей. Новейшие предприятия строились по устаревшим проектам. Советская промышленность страдала от недостаточной специализации. Качество ее продукции было часто низким. К тяжелым последствиям приводил недостаточный рост производительности[41]. Булганин наметил ряд мер, но в целом его доклад содержал лишь общие наметки решения некоторых проблем. Рядом с новыми, ясными и необходимыми предложениями (децентрализация в управлении экономикой) были и другие, старые, например усиление обязательности плана, его важности как государственного закона, как будто этого было достаточно для устранения противоречий в экономике (это еще более волюнтаристское, /430/ чем в период первой пятилетки, предложение подкреплялось цитатой из работ Сталина). В действительности нужен был новый стимул для развития экономической мысли, долгое время инертной[42].

Пересмотр всех позиций, из области сельского хозяйства распространившийся на всю советскую экономику, имел известный политический резонанс. Полная секретность, которой были окружены не только военные, но и гражданские предприятия, вредила прежде всего СССР. Исследовательские институты порой занимались одними и теми же проблемами из-за того, что не знали работ друг друга. Изоляция от внешнего мира тормозила развитие исследований[43]. Хрущёв и его советники пришли к выводу, что преодолеть затянувшийся кризис деревни можно, лишь используя лучшее из опыта зарубежного сельского хозяйства. К тому же заключению они пришли и в отношении других отраслей экономики.

Уже в январе 1955 г. Хрущев счел достойными подражания некоторые методы ведения сельского хозяйства в США. Несколько позже он заявил американским журналистам, что в Америке есть много хорошего. Он добавил, что обе страны могли бы ужиться без отказа от их политических и социальных систем[44]. В резолюции Пленума Центрального Комитета в июле 1955 г. советским организациям предлагалось улучшить организацию технической и научной информации, расширить связи с зарубежными научно-техническими институтами, обмен информацией и приобретение технической литературы за рубежом[45]. Сейчас это само собой разумеется, но после стольких лет националистической экзальтации, разрыва контактов, хвастливых заявлений о превосходстве советской техники это постановление выглядело необычно.

В 1955 г. в СССР была сделана первая попытка открыть окно во внешний мир. О шовинистической пропаганде последних сталинских лет тихо забыли, не критикуя ее и не напоминая о нанесенном ею ущербе. В 1955 г. в советских посольствах был создан пост атташе по сельскому хозяйству, обязанного передавать в Москву информацию и предложения. Хрущёв отмечал, что такие маленькие страны, как Голландия или Дания, получали результаты более утешительные, чем СССР[46]. СССР стал направлять за границу делегации специалистов-исследователей. Печать начала писать не о том, что плохого произошло в других странах, а о том полезном, что можно там найти[47]. Так же вели себя советские руководители, выезжая за пределы страны. (Хрущёв и Булганин в апреле 1956 г. посетили Великобританию.) Обновляя контакты с зарубежными правительствами, Москва постоянно предлагала расширять торговые отношения: это был ее козырь в странах Западной Европы, которые начали терпеть ущерб от длительного эмбарго, объявленного американцами[48].

Новые отношения с внешним миром не могли ограничиваться экономикой и техникой. Верховный Совет установил прямые контакты и начал обмен делегациями с парламентами других стран[49]. Быстро росло число иностранных журналистов, аккредитованных в /431/ Москве. Оказалось, что даже проблемы ядерной энергии можно значительно меньше засекречивать. Советские ученые приняли участие в первом большом международном конгрессе по мирному использованию атома и представили интересные и оригинальные исследования. Значительная часть секретнейших исследований становится с этого момента достоянием общественности[50]. Позже Микоян, один из сторонников новой внешней политики, сказал:

«При этом были отброшены некоторые закостенелые формы работы нашей дипломатии, наших внешнеторговых и экономических органов в их отношениях с иностранными государствами и гражданами этих стран, ликвидирована изоляция советских общественных и государственных организаций от внешнего мира, расширены контакты между советскими и зарубежными государственными, партийными деятелями и общественными организациями»[51].

Разногласия в коллегиальном руководстве

Уже это высказывание Микояна свидетельствовало о разногласиях в Советском правительстве. Одна за другой разрушались догмы — сначала это слово воспринимали всерьез, потом — не без иронии[52]. В этих условиях было трудно и рискованно сохранять преемственность со сталинским прошлым. В самой структуре Советского государства и его экономической организации произошли важные изменения: многие промышленные предприятия перешли из ведения союзных министерств в Москве в ведение республиканских министерств. Понемногу менялось соотношение между полномочиями центра и периферии: республиканские министерства контролировали в 1956 г. 55% промышленного производства (против 31% в конце сталинского периода)[53]. Это был результат нового равновесия между возрастающей политической централизацией и стремлением к большей экономической целостности.

Разногласия по поводу вводимых изменений и их пределов постепенно поколебали сплоченность послесталинского руководства. В трудные месяцы 1953 г. было принято обязательство сохранить коллегиальность, твердое единство, монолитность[54]. Но это было лишь кажущееся единство. На Пленуме в июле 1955 г., том самом, где остались в меньшинстве Молотов и Каганович, в Президиум ЦК были введены два новых лица: Суслов, секретарь ЦК, который при Сталине занимался Коминформом и внешними связями, и Кириченко, новый руководитель на Украине. Первоначальное единство наследников Сталина было основательно разрушено.

Личные отношения между такими людьми, как Молотов, Маленков, Ворошилов и Каганович, были отравлены атмосферой, существовавшей в тесном кругу старейших сталинских «товарищей по борьбе»[55]. Были и известные психологические препятствия против политической коалиции, но во второй половине 1955 г., в новых условиях, такие разные, враждующие между собой люди оказались вместе в /432/ оппозиции к другим. Это была первая явная оппозиция за четверть века.

Позднее в описаниях этого периода Молотов нередко выглядел совершенно беспомощным министром иностранных дел, когда оценивал новые шаги Советского Союза: от тех, что он называл увлечением дипломатией верхов, до впервые принятых обязательств в отношении «третьего мира». Он также все более неодобрительно высказывался о новой внутренней политике, будь то в области сельского хозяйства или по вопросу об усилении самостоятельности союзных республик[56]. Правда, его противники заговорили об этом только тогда, когда он потерпел поражение, но от этого обвинения не кажутся менее убедительными, так как подтверждаются всеми его действиями.

Его сопротивление нововведениям объединило остальных членов Президиума, в котором, однако, вместе с ним были и другие недовольные (Маленков, Каганович), что создавало предпосылки для возникновения настоящей оппозиции.

Разногласий становилось все больше. После пересмотра «ленинградского дела» в 1955 г. расследование деятельности сталинской полиции проводилось особенно активно. Росло давление не только миллионов заинтересованных людей, но и влиятельных слоев советского общества: военных, отдельных групп интеллигенции и инженерно-технических работников. Реабилитация постепенно разворачивалась по судебным каналам. Трудно установить, сколько было реабилитировано между 1954 г. и первыми месяцами 1956 г. Позднее Хрущёв говорил о 8 тыс. человек, другой же источник приводит цифру 12 тыс., в основном бывших руководителей партии[57]. Насколько мы можем судить по личным свидетельствам, опубликованным позднее, эти оценки кажутся заниженными. Одновременно с реабилитацией проводилась амнистия всех бывших военнопленных, интернированных по возвращении в СССР[58]. Вернувшиеся из лагерей люди стали все чаще появляться в различных сферах общественной жизни. Однако из-за длительности процедуры и сопротивления части политического и судебного аппарата процесс этот шел медленно[59].

Но он все же достиг таких масштабов, что потребовался более тщательный подход. Новые руководители создали комиссию по расследованию всех сталинских репрессий начиная с 30-х гг. Ею руководил один из секретарей ЦК, Поспелов, который сам был одним из столпов сталинского культа. В его докладе, предназначенном только для Президиума ЦК, не приводилось ни обоснования законности массовых репрессий, ни указаний на обстоятельства, смягчающие вину Сталина, который явно был их инициатором. В наиболее сложных случаях, касающихся военных руководителей или бывших членов партийного руководства (Чубарь, Косиор, Постышев, Эйхе), сам Президиум ЦК занимался этими делами и приходил к тем же выводам[60].

В этот момент новое руководство, сделавшее возврат к «социалистической законности» одним из программных обязательств, оказалось /433/ вынужденным принять глобальное решение об ужасных последствиях произвола, которые еще довлели над страной. Эта тема волновала всех не только потому, что с этим прошлым была связана вся политическая жизнь каждого высшего советского руководителя, но и потому, что неизбежно омрачала несколько десятилетий истории СССР. Резкой переоценке противилась группа старейших сталинцев: Ворошилов, Молотов, Каганович, Маленков. Они не оправдывали террор прошлого. Их взгляды сформулировал Молотов, который заявил, что речь идет об «ошибках» достаточно тяжелых, но «неизбежных при решении столь больших и сложных исторических задач»[61].

Новый тур полемики начался в конце 1955 г. в связи с плохими результатами освоения целины. В целом урожай в том году в СССР был хорошим, даже лучше, чем в любом из предыдущих лет. Однако прогресс был достигнут в основном за счет старых зерновых районов, где начали ощущаться плоды реформ, осуществленных в 1953–1954 гг. Напротив, разочаровывающим оказался сбор с новых земель, уже освоенных на широком пространстве, но пострадавших от плохих климатических условий и скверной организации: в среднем 3,5 ц с га[62]. Плохой урожай на целинных землях деморализовал тех, кто осваивал эти земли: многие добровольцы освоения целины уехали обратно; руководители новых аграрных хозяйств уходили в отставку; партийные организации этих областей охватило уныние[63]. Хрущев продолжал поддерживать свой проект, но явно перешел к обороне. Молотов, Маленков и Каганович, не верившие в целину с самого начала, упрекали его в ошибке, потому что вложенные в целину средства могли бы дать, по их мнению, больший эффект, если бы были предназначены для традиционных зерновых районов[64].

В такой обстановке открылся XX съезд партии, первый после смерти Сталина. Решение о его созыве принял Пленум ЦК в июле 1955 г. Были определены два главных докладчика: Хрущев — с Отчетным докладом и Булганин — о наметках новой пятилетки. В целом оба могли говорить довольно авторитетно. /434/