Период последнего царствования в России был исключительно насыщен общественными потрясениями. Три войны (Китайский поход, русско-японская и Первая мировая войны), две революции, повлекшие третью — на темпоральном пространстве всего в 18 лет. Возраст, в котором люди достигают полной зрелости, становясь дее- и правоспособными, стал для Российской империи и её армии гибельным порогом.

Выделение армии из ряда других общественных институтов не случайно — её роль в кризисе государственной системы России и начале Великой русской революции была колоссальной, если не первоочередной. На различных этапах Русская императорская, а затем — республиканская армия оказывалась как субъектом революционных событий в стране, так и объектом оппозиционной политической пропаганды. Тому, чем были вызваны эти метаморфозы, как они проявлялись и какой урок сегодня надлежит из них извлечь, и посвящен настоящий доклад.

Примерами первого (субъектного) состояния являются события 1905-1907 гг. и неудачная для империи русско-японская война 1904-1905 гг. В этот период армия испытывала серьезное воздействие революционной пропаганды — пользуясь определением Ю.О. Мартова, «широкой, методической агитации на почве тех бедствий и противоречий, которые война неминуемо должна вызвать к жизни». В частности, он вспоминал об интенсивном выпуске «Искрой» прокламаций с предельной конкретизацией лозунгов («Война против войны», «Для чего должен воевать русский солдат?»), которые «распространялись в огромных количествах»[1].

До сих пор одной из устойчивых версий причин возгорания первой русской революции является деятельность японской разведки. Между тем точки зрения ведущих исследователей этой проблематики сходятся в том, что субсидирование деятельности российских революционных и оппозиционных партий Японией никак не повлияло на исход русско-японской войны и все обильно сдобренные японским золотом начинания не оказали серьезного влияния на ход событий[2]. Донесения же о них «агентуры» — чиновника особых поручений при министре внутренних дел И.Ф. Манасевича-Мануйлова — как минимум не вполне соответствовали действительности[3].

Каковы же были причины поражения революционных выступлений в войсках? Среди основных следует указать социальный состав русской императорской армии: больше половины (62%) рядовых составляли крестьяне — представители наиболее консервативной части населения, придерживающиеся патриархальных устоев. Во многом исторически сложившееся восприятие личности императора как «доброго царя», а офицера как «барина» или «отца» и предопределило отношение нижних чинов из крестьян к революционным выступлениям. В большинстве своем они сохраняли верность самодержавию или, в крайнем случае, «настороженный нейтралитет» и лишь незначительная часть поддерживала революционные выступления и принимала в них активное участие.

Кроме того, локализация военных действий — Дальний Восток, глубокая периферия — являлась серьезным фактором разграничения фронта и тыла. В ходе русско-японской войны для немалой части населения России её события являлись фоном для не претерпевшей поначалу значительных изменений повседневности. Даже большую часть крестьянского слоя в рядах действующей армии составляли жители восточной части страны.

В целом, русско-японская война не была настолько широкомасштабной и не подкосила российский общественный организм столь же серьезно, как Первая мировая. Армия осталась лояльной самодержавию. Более того — подобно памятным событиям декабря 1825 г., она стала для него действенным аппаратом подавления внутригосударственной угрозы. Причем в этих боевых действиях, в отличие от сопок Маньчжурии, армия преуспела.

Ближайший тому пример — «Кровавое воскресенье» 9 января 1905 г. — расстрел регулярными войсками мирной манифестации, убийство сотен верноподданных царя. Хотя до сих пор бытует версия о провокационном характере шествия и об открытии огня «из народа» — в свое время она необъяснимым образом даже попала на страницы академической периодики[4], однако эту попытку перекладывания ответственности приходится признать неловкой и беспардонной.

Карательная акция, последовавшая за Московским вооруженным восстанием в декабре 1905 г. Она была возложена на цвет русской гвардии — Николай II приказал Преображенскому и Семеновскому полкам идти в Москву на подавление вооруженного восстания. Однако офицеры-преображенцы ответили императору отказом, считая роль полицейских ниже своего достоинства. В ответ царь распорядился уволить неподчинившихся и набрал офицеров из армейских частей[5]. Миссия оказалась выполнена; «за жестокую расправу с восставшими офицерство получило разные награды...»[6]. Нельзя забывать и об аналогичной экспедиции генерал-лейтенанта П.К. Ренненкампфа, кровопролитием восстанавливавшего подчинение властям среди служащих на Забайкальской и Сибирской железных дорогах[7].

Таким образом, Русскую императорскую армию в период первой русской революции 1905–1907 гг. всерьез вовлечь в революцию не удалось.

Начавшаяся в августе 1914 г. Первая мировая война и для армии, и для страны означала наступление тягчайших испытаний.

Многими авторами — историками, публицистами — принято считать одной из причин кризиса русской армии к 1917 г. её планомерное разложение посредством ведения революционной пропаганды. Зачастую эти процессы связывают с деятельностью РСДРП(б) и мифической спонсорской помощью ей со стороны кайзеровской Германии. На наш взгляд, подобный подход излишне упрощает причины Великой русской революции и заслоняет ряд факторов кризиса русской армии, а следовательно, и русского государства.

В условиях передовой вскрылись застарелые язвы армейской системы — проблемы со снабжением войск, преобладающая неграмотность рядового состава и непонимание им смысла разворачивающихся на фронте и в тылу событий и т.д. Этим во многом объясняется тот факт, что уже в 1914 г. в армии:

— Назревали вспышки голодных бунтов. Командир 2-й роты лейб-гвардии Финляндского полка, штабс-капитан Ю.Н. Аргамаков писал заведующему 2-м полевым госпиталем:

«Прошу, если есть возможность, хотя бы малейшая, уступить часть вашего хлеба начальнику хоз. Части 70-го запасного батальона, люди которого несколько дней не получали хлеба... Отсутствие хлеба грозит вызвать бунт»[8]

— Был зафиксирован всплеск саморанений среди солдат. Командование 2-й армии даже было вынуждено издать специальный приказ о наказаниях для «самострелов»:

«Мною замечено, что нижние чины под тем или иным предлогом во время боя покидают строй, одни в качестве сопровождающих раненых, другие с самыми незначительными ранениями, большей частью в руки. Кроме того наблюдались случаи саморанения огнестрельным или холодным оружием.

Подобное отношение к своему долгу считаю недопустимым, бесчестным и подлым в отношении к товарищам, которые на местах умирают смертью честных и славных воинов, преступной перед дорогой нашей Родиной и обожаемым Монархом, за которых дерется теперь вся Россия.

Поступков таких в русской армии не должно быть: посему предписываю командирам частей... членовредителей сейчас же предавать полевому суду и расстреливать, как подлых изменников»[9].

— Впервые были зарегистрированы братания, связываемые, как правило, лишь с 1916–1917 гг. Тогда же впервые была введена мера наказания семей нижних чинов, обер- и штаб-офицеров, братающихся с противников или сдающихся в плен, «дабы в их селах и деревнях тотчас же прекратили выдачу пайка их семьям и все там знали, что они изменили своей Родине, польстившись на бутылку пива»[10].

Далее ситуация лишь усугублялась. 1915 год, пора тяжелейших поражений на фронте и «Великого Отступления» армии с западных границ империи, ознаменовался ещё несколькими факторами.

Невиданного прежде уровня достигло обострение национального вопроса, выразившееся главным образом в усилении антисемитизма.

То, что он был частью реалий довоенной общественной системы России, общеизвестно. Катализатором вспышки этого явления с началом войны стала шпиономания. В западных регионах России с наибольшей плотностью еврейского населения её проявления порой доходили до абсурда. В частности, в ноябре 1914 г. в качестве необходимой меры рассматривался Приказ войскам укреплённого района, крепость Новогеоргиевск, гласивший: «…При занятии населенных пунктов брать от еврейского населения заложников, предупреждая, что в случае изменнической деятельности какого-либо из местных жителей заложники будут казнены»[11]. И это с учетом, что евреи составляли более половины населения самого Новогеоргиевска и его окрестностей[12], а входивший в крепостной район Новый Двор и вовсе был населён практически исключительно ими[13].

Это не отменяет фактов задержания на территории района иудеев с «возмутительными листками»[14]. Но разрозненные инциденты такого рода в целом привели к массовой эвакуации и интернированию еврейского населения России с её западных границ. Масштабы этих мероприятий характеризуются цифрой в 0,5 млн вынужденных мигрантов в качестве minimum minimorum. Это привело к дестабилизации социально-экономического положения центральных и восточных регионов государства, подчас настолько заметной, что дало основания известному исследователю рассматриваемого вопроса Г.З. Иоффе задаться вопросом: не те ли, «неправедно выдворенные с места жительства соломоны» и оказались в «кожаных куртках военного коммунизма и двадцатых годов?»[15]

Видимо, эту точку зрения историка не следует воспринимать некритически. Однако она справедлива в следующем: развернувшаяся тотальная война привела к диффузии фронта и тыла, ознаменовавшейся небывалым обострением национального вопроса. И именно недовольство состоянием тыла являлось общим фактором настроений в действующей армии. Многочисленные пороки военного и политического руководства, постоянные проблемы со снабжением войск порождали представление о том, что не только власть, но и общество безучастны к фронту и что за судьбу и интересы России борется лишь армия[16]. Тревогу фронтовиков, как нижних чинов, так и офицерства, вызывали явные признаки хозяйственного расстройства в тылу. Не случайно отказавшиеся идти в атаку в декабре 1916 г. солдаты 17-го Сибирского стрелкового полка кричали в ответ на увещевания командования: «Нас везде грабят, дома семьи голодают, у бедных последнее отбирают, у богатых все оставляют», «Почему до сих пор сидят в тылу жандармы...»[17].

Наряду с этим сомнения морального характера в связи с необходимостью убивать, вместе с ограниченными фронтовой обстановкой возможностями соблюдать посты и исполнять религиозные обряды, видимо, содействовали обмирщению войсковой среды, ослаблению солдатской религиозности.

Наконец, в том же 1915 году в действующей армии начали практиковаться меры, ставшие прообразом заградительных отрядов Гражданской и Великой Отечественной войн. Весьма красноречива выдержка из приказа по 8-й армии генерала от кавалерии А.А. Брусилова от 15 июня 1915 г.:

«…Сзади нужно иметь особо надёжных людей и пулемёты, чтобы, если понадобится, заставить идти вперёд и слабодушных. Не следует задумываться перед поголовным расстрелом целых частей за попытку повернуть назад или, что ещё хуже, сдаться в плен»[18].

Аналогично, по мнению М.В. Алексеева, только «угроза получить от своих товарищей пулю в спину могла бы компенсировать недостаточно развитое [в русской армии] сознание долга»[19].

1917 год совпал с увеличение числа подобных эксцессов — например, для усмирения восставших 625-го и 627-го пехотных полков командующим Юго-Западным фронтом генерал-лейтенантом А.Е. Гутором и командармом И.Г. Эрдели вкупе с армейскими комиссарами Чекотило и Кириленко было санкционировано применение артиллерии и бронеавтомобилей[20]. Верховным главнокомандующим Л.Г. Корниловым эта практика была вменена в обязанность специально созданным ударным отрядам. Своими карательными действиями эти соединения вскоре навлекли на себя неподдельную ненависть со стороны прочих полевых частей. Из донесения генерал-квартирмейстера штаба главнокомандующего армиями Северного фронта в Ставку Верховного Главнокомандующего о настроении войск: «В 38-й дивизии в ночь с 22 на 23 октября по помещению, где находились офицеры и солдаты батальона смерти, была открыта стрельба из винтовок. Один из солдат батальона убит»[21].

Эти примеры напоминают события, происходившие десятилетием ранее — как и тогда, в 1917 г. русская армия стала приобретать зримые черты субъекта революции. Однако к этому моменту она уже пребывала в состоянии глубокого кризиса, одновременно оказавшись и её объектом. И речь не только о рядовом составе — даже из генералитета отказ присягнуть Временному правительству поступил лишь от графа Ф.А. Келлера, командующего IX армией генерала от инфантерии П.А. Лечицкого и командира XXXI армейского корпуса генерала от артиллерии, генерал-адъютанта П.И. Мищенко[22].

В начавшуюся смуту было вовлечено и армейское духовенство. Полковой священник лейб-гвардии Финляндского полка отец Михаил (Семенов) вместе со своей паствой покинет окопы, уходя в безнадежное наступление, а иерей при Касперовском лазарете (в тыловой Одессе) на молебне выбросит из текста присяги «старорежимные» слова. Ставший очевидцем этого небрежения генерал-майор А.Е. Снесарев задастся мучительным вопросом: «Как легко выбрасываются слова, отражающие те мысли, которые создавались столетиями. Слов нет, правда, но разве и мысли так же скоро исчезли?»[23].

Сопоставление изменявшихся текстов присяги русской армии весьма наглядно иллюстрирует произошедшие в армии идеологические изменения. Присяга нижних чинов Русской императорской армии Первая включала в себя апелляцию к монарху, обещание верности ему и метафорическое изображение театра военных действий. Базисным её элементом был образ Бога и его помазанника — императора. После отречения Николая II и падения самодержавия в России, создающиеся ударные пехотные части, известные как «батальоны смерти», взяли на вооружение иную присягу:

«Я знаю, что счастье и свобода моей Родины, мое личное и моей семьи будет обеспечено только полной победой над врагом.

Обещаюсь честью, жизнью и свободой, что беспрекословно, по первому требованию моих начальников выполню приказ атаковать противника, когда и где мне будет приказано.

Никакая сила не остановит меня от выполнения этого обета: я — воин смерти. Я, давая этот обет, если окажусь изменником своей Родины, трусом и не пойду вперед на врага, то подлежу суду своих товарищей и как клятвопреступник не буду в претензии на строгость решения»[24].

Персонифицированный образ царя, как носителя высшей власти, подменяется субъективными и абстрактными категориями «счастья» и «свободы», а также абстрактным образом смерти, проявившемся и в знаках отличия ударных частей.

В интенсификации революционной пропаганды в армии зачастую обвиняют РСДРП(б), финансируемой военно-политическими кругами кайзеровской Германии. Между тем эту версию приходится признать несостоятельной — документы, изобличающие подрывную деятельность германских спецслужб на Восточном фронте в 1917 г., не содержат свидетельств об их связи с большевистскими издателями[25], равно как подобных примеров не обнаруживают работы специалиста по русской военной печати периода Первой мировой войны Д.Г. Гужвы[26]. Как показало расследование событий 3–5 июля 1917 г. в Петрограде, в конторе газеты «Правда» имелась вся учетная документация по собственно газете и типографии, функционировавших лишь на средства от подписки и пожертвования.

Порой большевикам приписывают подготовку и опубликование что и пресловутого «приказа № 1», ставшего для русской армии точкой невозврата[27]. Но как бы то ни было, после его издания не приходилось удивляться ни проваленному июньскому наступлению, ни беспорядкам в июле, ни достигшему небывалого размаха дезертирству. Безусловно, схожие процессы наблюдались и в других странах, участвовавших в Первой мировой войне, — Германии, Австро-Венгрии и др.[28] Однако именно в России разрастание всех вышеперечисленных факторов воплотилось в необратимый распад организма армии. И роль большевиков в этих процессах была, по всей видимости, скромной — в том же Петроградском гарнизоне из 300 тыс. нижних чинов всего 5 тыс. были членами РСДРП(б)[29]. Однако их руководство лучше всех своих политических противников понимало, сколь нестабильны, взрывоопасны массы старой армии, на которую уже не приходилось полагаться. Не потому ли советское правительство вскоре после прихода к власти приняло декрет «О постепенном сокращении численности армии»?

Примечания