Суровая критика, которая раздается в адрес исторической науки, имеет основания. Одна из причин кризиса, наблюдаемого в ней, состоит в том, что до сих пор в ее академических центрах сохраняется при решении важных научных проблем такой подход, при котором авторитет звания зачастую ставится выше научных доводов. Примером могут служить некоторые построения, содержащиеся в работах акад. Б. А. Рыбакова. Я далек от того, чтобы перечеркивать его научную деятельность и отрицать его заслуги в развитии исторического знания. Это прежде всего относится к ряду положений, высказанных в его работах,— по проблемам древнерусской культуры, ремесла, «Слова о полку Игореве», о полюдье и т. д., представляющих серьезный научный интерес.
Вместе с тем, уже в ранних трудах Рыбакова наметилось стремление внедрить в историографию ряд положений и трактовок, не опирающихся на источники, надуманных, конъюнктурных Пример — его статьи начала 50-х годов о Хазарии [1] Их появление было связано с происходившей тогда «борьбой с космополитизмом». Статьи эти были совершенно справедливо охарактеризованы М. И. Артамоновым как «извращающие подлинную историю хазар» [2] В дальнейшем Рыбаков хазарской историей специально не занимался.
Тогда же он взялся за проблему происхождения Руси, которая в ту пору (а в значительной мере и поныне) связывалась с борьбой так называемых норманистов и антинорманистов. Вопрос о происхождении термина «Русь» скорее запутан, чем исследован в результате полемики этих двух течений, трактовки которых, вопреки Рыбакову, не всегда имели одинаковый смысл и значение. Возникнув в специфических условиях XVIII в., когда М. В. Ломоносову пришлось вести борьбу против иноземного засилья в Российской академии наук, полемика норманистов и антинорманистов уже в XIX в. «была борьбой двух русских монархических концепций» [3] В дальнейшем она меняла свою форму и содержание.
Рыбаков с присущим ему пылом и красноречием взялся обосновывать появившийся задолго до него, еще в трудах Д. И. Иловайского, М. С. Грушевского и др., тезис о южном происхождении термина «Русь». В период «борьбы с космополитизмом» этот весьма шаткий по многим мотивам тезис стал практически одним из главных постулатов в борьбе с « космополитами». Южное происхождение Руси приняло большинство историков, хотя и трактовали они его по-разному. Рыбаков стал писать не только о южном происхождении термина «Русь», но и о существовании в среднем Поднепровье особого славянского племени — русов — на территориях полян и частично северян (левобережье Днепра с Черниговым) [4] Еще в 40-е годы некоторые археологи подчеркивали несостоятельность и недоказанность этого положения [5] но это были единичные выступления, а затем они вообще перестали появляться, когда Рыбаков оказался в 70-х годах вне всякой критики. Уже в работе, вышедшей в 1970 г., П. Н. Третьяков, не адресуясь непосредственно к Рыбакову, писал: «Общий итог наших попыток ответить на вопрос, кем были древние русы, давшие свое имя древнейшему государственному образованию днепровских славян, таким образом является далеко не утешительным. Группа археологических памятников, быть может, принадлежащая этому «племени», как видим, пока что не поддается сколько-нибудь удовлетворительной этнической расшифровке» [6]
Но это были, по сути дела, лишь робкие отклики на все новые попытки переосмыслить древнейший период нашей истории, которые все чаще появлялись на страницах разных изданий из-под пера Рыбакова и его последователей. Возражать им становилось даже опасно, так как можно было заслужить малопочтенный в ту пору ярлык норманиста [7], что вело к ограничению возможностей публикации трудов тех, кто его получал, и т. д. В то же время положения самого Рыбакова широко пропагандировались и в научной, и в научно-популярной печати. Эти положения несколько видоизменялись, но дух легковесности, сопряженный с сознанием собственной непогрешимости, присутствовал в них неизменно.
В «Очерках истории СССР. III—IX вв.», где Рыбаков был ответственным редактором и автором главы о предпосылках образования Древнерусского государства, читатель обнаружит немало отклонений от общепринятого до той поры изложения нашей древнейшей истории. Рыбаков считает, что новгородский летописец или даже киевский князь Мстислав Владимирович (1125—1132) намеренно искажали киевскую летопись [8] Особое внимание Рыбакова привлек рассказ о Кие, легендарном основателе Киева. Правда, в Повести временных лет (ПВЛ) есть два варианта этого сказания. Согласно одному из них, Кий был Полянским князем, согласно другому — перевозчиком на Днепре. Сам летописец начала XII в. признает правильным первый вариант, с чем согласен и Рыбаков. VI век Рыбаков называет «эпохой Кия и Юстиниана» [9] Это уже тогда должно было шокировать знающего читателя. Ведь эпоха Юстиниана — это историческая реальность, поскольку при нем Византия достигла едва ли не кульминации в своем развитии, оказав огромное влияние на мировую историю. Но о какой «эпохе Кия» можно говорить, если и летописец не дает о нем достоверных сведений. Впрочем, два десятилетия спустя Рыбаков пересмотрел свой взгляд и «установил», что Кий жил не при Юстиниане (527—565 гг.), а при Анастасии (491—518 гг.) [10]
Тезис об «эпохе Кия», ставшего из персонажа легенды крупным политическим деятелем— основателем Древнерусского государства, большинством серьезных ученых принят не был, хотя открыто и не оспаривался. Трактовка эта получила поддержку только в отдельных работах со ссылками опять-таки на Рыбакова [11] Постепенно он не только оказался вне критики, но выдвинутые им положения стали возводиться в ранг догмы, не подлежащей никакому сомнению. «Рецензии» же на работы Рыбакова практически превратились в панегирики.
Остановлюсь на одной из последних монографий Рыбакова, посвященной Древнерусскому государству — «Мир истории. Начальные века русской истории», выпущенной издательством «Молодая гвардия» в 1984 г. и переизданной в 1987 г. (далее сноски на эту работу даются в тексте). Эта работа по существу является переложением с некоторыми сокращениями и незначительными изменениями его же книги 1982 года. Благодаря большому тиражу она доступна широкому кругу читателей.
В этом сочинении автор в достаточно ясной и лаконичной форме излагает свой подход к древнерусской истории, источникам и историографии. Начинается книга своеобразным восхвалением народного творчества, особенно былин, как народной памяти о прошлом. Похвалив былины, Рыбаков добавляет: «Научное изучение Киевской Руси не отличалось такой стройностью и логичностью, как народная память о тех отдаленных временах» (с. 11). В этих строках звучит явный призыв не доверять как синхронным Киевской Руси источникам, так и историографии, хотя, к слову сказать, сам он базируется все-таки преимущественно на интерпретации (правда, своеобразной) русских летописей и некоторых иностранных источников, а вовсе не на былинах.
Далее Рыбаков пишет: «Во времена бироновщины, когда отстаивать русское начало в чем бы то ни было оказалось очень трудно, в Петербурге, в среде приглашенных из немецких княжеств ученых, родилась идея заимствования государственности славянами у северогерманских племен. Так под пером Зигфрида Байера, Герарда Миллера и Августа Шлецера родилась идея норманизма... Более ста лет тому назад вышло монументальное исследование О. Гедеонова «Варяги и Русь», показавшее полную несостоятельность и необъективность норманской «теории», но норманизм продолжал существовать и процветать при попустительстве склонной к самобичеванию русской интеллигенции... На протяжении XX в. норманизм все более обнажал свою политическую сущность, используясь как антирусская, а затем и как антимарксистская доктрина. Показателен один факт: на международном конгрессе историков в Стокгольме (столице бывшей земли варягов) в 1960 г. вождь норманистов А. Стендер-Петерсен заявил в своей речи, что норманизм как научное построение умер, так как все его аргументы разбиты, опровергнуты. Однако вместо того, чтобы приступить к объективному изучению предыстории Киевской Руси, датский ученый призвал... к созданию "неонорманизма"» (с. 11-12). Концепция редактора ПВЛ, по словам Рыбакова, была искусственна и легковесна, а события ранней истории нашей летописью просто искажались (с. 66—69). Итак, по мнению Рыбакова, летописец плохо знал историю Руси, затем ее еще раз обработали немцы-норманисты, которым подпевала «склонная к самобичеванию русская интеллигенция», и, наконец, в наши дни ту же тенденцию продолжают зарубежные неонорманисты, не желающие заниматься объективным исследованием прошлого. Таково источниковедческое «кредо» Рыбакова.
Дошедший до наших дней текст ПВЛ он объявляет не первоначальным, а извращенным по указанию сына Владимира Мономаха, Мстислава, еще в бытность его новгородским князем, ненавидевшего, по словам Рыбакова, Киев, проявлявшего особую любовь к Новгороду, а главное, состоявшего в близких родственных связях с рядом северных владык (английским и шведским королями и т. д.). Именно поэтому Мстислав совместно с загадочным "ладожанином" (то есть опять-таки уроженцем северной Руси!) и принялся калечить летопись Нестора. Сделал он это, по словам академика, столь основательно, что вплоть до Рыбакова никто не мог в этом разобраться.
Что же сотворили князь Мстислав и таинственный его приспешник из Ладоги? По Рыбакову, они очернили истинное прошлое Киева, вычеркнули из летописи его первых владык и напичкали ПВЛ всякими пронорманскими сказаниями. Доказательств Рыбаков не приводит, да и не может привести.
До наших дней сохранилась по сути дела одна редакция ПВЛ, представленная древнейшими списками — Лаврентьевским и Ипатьевским. В них имеются разночтения, но их немного. Более поздние компиляторы, вроде составителей Никоновской летописи (XVI в.) или даже В.Н. Татищева, в общем излагают ту же историческую канву. Иначе и быть не могло, так как и Татищев, и Карамзин, не говоря уже о более поздних наших крупнейших историках, были учеными и стремились исследовать историю, а не переделывать ее на свой лад. Правда, были и такие, как Иловайский, который очень вольно обращался с фактами, или Грушевский, повторивший единственное упоминание в сочинениях польского историка XV в. Длугоша, писавшего, что летописные киевские князья Аскольд и Дир, убитые Олегом, были потомками легендарного Кия [12].
Это пришлось по душе и Рыбакову, который, однако, не довольствуясь известием Длугоша, предложил совершенно надуманную этимологию имени Аскольд (как давно доказано, безусловно скандинавского), связав его с р. Оскол, а затем со сколотами Геродота, которых он, вопреки последнему, давно выдает за славян. Между тем Длугош был не только крупным историком, но и политическим деятелем Польского королевства, в унии с Литвой властвовавшего над Южной Русью. В XV в. московские князья, объединяя русские земли, стремились, ссылаясь и на летописи, доказать свои права как Рюриковичей и на Южную Русь.
Что же удивительного в том, что в Польском королевстве историк-политик, утверждая принадлежность Аскольда и Дира к потомкам местной династии, устраненной северными завоевателями, тем самым отрицал права Москвы на Киев! Кроме как у Длугоша, подобных упоминаний в летописях как южнорусского, так и северорусского происхождения нет. Так что можно полагать, что ошибался как раз Длугош, а не ПВЛ.
Тезис Рыбакова относительно роли северной родни Мстислава, о том, что он вкупе с «ладожанином» извращал летопись, также не выдерживает критики. В самом деле, а почему этого не мог сделать, скажем, отец Мстислава Владимир Мономах? Его мать была гречанка, а бабка, жена Ярослава Мудрого, — норвежка. Ведь если разобраться, то в жилах русских князей XI—XII вв. было гораздо больше скандинавской крови, чем славянской, и здесь нет ничего особенного, так как правящие династии испокон веков роднились с чужими правителями. Если строго следовать летописным данным, то только мать Владимира Святославича Малуша была славянка! Что же касается роли Новгорода, то опять-таки, если не переделывать летопись со ссылкой на «ладожанина» и его козни, известно, что Олег прибыл в Киев из Новгорода (с Игорем), Святослав до перехода в Киев сидел в том же Новгороде (данные Константина Багрянородного[13]) Владимир также первоначально правил в Новгороде, равно как и сын его Ярослав!
По-видимому, Рыбакову понадобилось придумать «ладожанина» и придать ему в соучастники Мстислава Владимировича для того, чтобы отбирать из летописи те факты, которые нравятся, и отбрасывать те, что ему не по душе. Разумеется, историк, изучая древнейшие памятники, должен быть к ним не только внимателен, но и критичен. Однако проверить их данные возможно лишь при наличии других, более поздних источников.
Изучение отечественного летописания имеет большую историю, и начало ему положил, кстати, не кто иной, как Шлецер. Были и попытки расчленить ПВЛ, постараться выделить там разные слои. Делали это крупные ученые — А. А. Шахматов, А. Е. Пресняков и др. Далеко не все сделанное ими признается сейчас, да и сами они в процессе работы меняли свои точки зрения, но эти ученые работали осторожно, проводя строгий анализ текста.
Обвинения вроде тех, будто князь Мстислав, «переделывая русскую историю на свой лад», искусственно выдвинул Новгород на первое место, заслонив им Киев, или «редактор-норманист» многое исказил в тексте Нестора, «ввел в его «Повесть» много грубоватых вставок, диссонирующих с первоначальным текстом» (с. 17), ничем не подтверждены. Всякий, читающий ПВЛ, легко обнаружит, что нет там никакого принижения Киева и именно киевская история стоит там на первом месте; не случайно начальный летописец включил в ПВЛ и легенду о Кие, хотя отлично знал, что династия киевских князей была северного происхождения, о чем говорят и скандинавские имена ее первых представителей (Олег, Игорь, Ольга). Но тот же летописец не мог обойти и прошлое второго города Руси — Новгорода, откуда эта династия появилась и где затем ее представители еще в XI в. находили укрытие в случаях конфликта на юге. К варягам обращались и Владимир в борьбе с Ярополком, и сын его Ярослав в распре со Святополком и т. д. И весьма осведомленный Константин Багрянородный в 40-х годах X в. называл Новгород Русью, как именовал его и русский летописец 100—150 лет спустя.
Для истории восточных славян в Х в. немалое значение имеют арабские источники, очень сложные по происхождению и по иным своим особенностям. Рыбаков пользовался ими всегда и в прошлом иногда довольно удачно [14]. Но в книге «Киевская Русь и русские княжества», а затем и в «Мире истории» он обратил особое внимание на один из старейших рассказов арабских географов — о трех «центрах» Руси [15]. Ученые давно им занимаются. Почти все они один из этих центров, по арабским источникам Куйабу, отождествили с Киевом, другой — Славу — с Новгородом или городом, ему предшествовавшим. Третий «центр» в арабских источниках читается как Арса, но его точное местонахождение пока установить не удалось, хотя большинство специалистов полагает, что он находился где-то на севере.
Рыбаков же предлагает свою, совершенно не соответствующую арабским источникам топографию Славии и Арсы. Отыскав Русскую землю VI—IX вв. в Поднепровье, он туда же помещает Славию и Арсу. Если бы он изучил соответствующие материалы в их совокупности, то легко бы увидел, что даже Днепр арабским авторам, писавшим в IX—X вв., не был известен, и Куйаба (Киев) был городом, точного местоположения которого они не знали. Географы IX—X вв. знали Дон и Волгу (именно ее они именовали Русской рекой, отмечая, что она течет из русских земель), гидронимика же территории современной Украины им была неведома. Однако все это игнорирует Рыбаков, который видит в Славе г. Переяславль, а в Арсе г. Родню в устье р. Рось (с. 89 и др.). Такая «география» идеально «подкрепляет» его тезис о «Поднепровской Руси», но полностью расходится с арабскими источниками.
По данным археологии, опубликованным в новейшем труде о древнерусских городах (ответственный редактор Рыбаков), в Родне культурные слои IX — первой половины X в. отсутствуют, в Переяславле пока не найдены слои древнее конца X века [16]. И это в общем совпадает с летописными данными. Город Переяславль (южный) — современный Переяслав-Хмельницкий — упомянут, правда, уже в договоре Олега с греками 907 г.[17], но затем в ПВЛ есть подробный рассказ об основании Переяславля Владимиром в 992 году [18]. Вопрос с текстами договоров первой половины X в. непрост [19], да и не принимать во внимание текст статьи ПВЛ 992 г. серьезных оснований нет. И все-таки это X век, а данные арабских географов о Славе относятся к IХ веку.
Что касается Родни, то этот город упомянут в летописи один раз — под 980 г., когда туда бежал брат Владимира Ярополк [20]. Территория же Поросья вообще была пограничной и не всегда принадлежала Киеву. При том же Владимире граница с печенегами проходила севернее, по р. Стугне [21] и только Ярослав в 1030 г. опять укрепил пограничную линию по Роси [22] Никаких известий о Родне ни до 980 г., ни после него в русских летописях нет. Откуда же было знать о нем арабам?! Изменение формы «Арса» в «Родню» Рыбаков производит тем же способом, каким устанавливает связь имени Аскольд — Оскольд с названием р. Оскол.
О том, как истолковывает Рыбаков данные Геродота, в печати уже говорилось [23]. И в «Мире истории» академик снова утверждает, что сколоты Геродота — это славяне, превратившиеся затем в русь [24], а между тем у самого Геродота сказано, что сколотами именуют себя скифы [25].
Из многочисленной когорты русских историков Рыбаков поминает добром только Гедеонова, не упоминая, однако, что теория последнего (отождествление варягов с балтийскими славянами) ни одним серьезным ученым не была принята. Да и сам Рыбаков ее не приемлет! А где же классики нашей историографии — Татищев, Карамзин, Соловьев, Ключевский и др.? О том, что они были, по понятиям Рыбакова, «норманистами», читатель из книги «Мир истории» не узнает. Вот почему целесообразно вернуться к вопросу о том, что же такое норманизм и что проповедовали и проповедуют, по словам Рыбакова, и по сей день его последователи.
В XVIII в., а отчасти и позже, когда понятие государства неизменно связывалось с правящей династией, само признание последней на Руси норманской по происхождению означало норманизм. Короче говоря, историки той поры в этом плане мало отличались от древнерусского летописца, для которого одной из двух главных проблем было выяснение того, «кто в Киеве нача первее княжити». Второй проблемой было выяснение, «откуда Русская земля стала есть» [26]. К чести летописца XII в. надо признать, что его не оскорбляло скандинавское происхождение киевской династии, хотя он знал, что до этого у ряда восточнославянских объединений (полян, дреговичей, древлян, кривичей, словен ильменских) были свои местные княжения [27] Летописца нельзя обвинять в норманизме за то, что он считал фактом привнесение государственности славянам из Скандинавии, хотя, вопреки утверждению Рыбакова, он был киевским патриотом и прежде всего хвалил полян, противопоставлял им древлян, кои, по его словам, «живяху звериньским образом»[28]. Говоря о том, откуда пошла земля Русская, летописец отделяет ее несомненную для него славянскую принадлежность от происхождения термина «Русь», принесенного с севера [29]
А вот норманисты и антинорманисты, если говорить о серьезных ученых XVIII— ХIХ вв., спорили главным образом о происхождении киевской династии и названия «Русь». А потому такие историки, как Карамзин, Соловьев, Ключевский, Любавский и др., вполне логично и в соответствии с показаниями источников признавали, что Рюриковичи — ославянившиеся в третьем поколении скандинавы, а термин «Русь», по их мнению, пришел с севера от восточноевропейских финно-угров, так именовавших сначала шведов [30]. И это писали корифеи отечественной науки, которым возражали либо посредственности, типа Иловайского, либо представители школы Грушевского, который обнаруживал украинцев как особый этнос уже в IV веке[31].
С развитием исторической науки стало ясно, что государство создается не княжеской династией; оно есть результат глубоких социальных изменений. Такой вывод сделала уже европейская наука XVIII—ХIХ вв., а потому, например, английских историков вовсе не волнует вопрос, почему в Англии с 1066 г. все династии были иноземного происхождения. Следовали, правда, этому и русские историки, и вовсе не Гедеонов здесь должен ставиться в пример.
С развитием отечественной историографии такие второстепенные вопросы, как происхождение древнерусского княжеского дома или этнонима «Русь», казалось, должны были отойти на задний план. В самом деле, ведь носят же французы этноним, происходящий от германского племени франков, а славяне — болгары — тюркское наименование! Или древнее название Рима (Рома), ставшее из наименования города обозначением огромной империи, но затем перешедшее на Византию, где и говорили-то по-гречески! В новейшее же время от древнего Рима — Рома происходит лишь название Румынии, страны, романизация которой произошла очень поздно. Названия народов и стран порой изменяются, на первый взгляд, самым неожиданным образом, и историку важно установить, почему и как это происходит.
В нашей же историографии произошли изменения, причины которых еще надо во всем объеме определить. Но уже сейчас можно сказать, что по рассматриваемому вопросу коренной поворот наметился в 40-е годы, а окончательно произошел после известной кампании по борьбе с космополитизмом. Именно тогда даже такие крупные ученые, как Б.Д. Греков, М.Н. Тихомиров, А.Н. Насонов, ухватились за старую теорию южного, то есть аборигенного происхождения названия «Русь». Винить их в этом вряд ли стоит, тем более что за ними пошла практически вся наша историография. Но Рыбаков «поднялся» до уровня летописи XII в. в другом вопросе — происхождения киевской княжеской династии, ибо что бы он ни писал о социально-экономических процессах в древней Руси, главный бой своим оппонентам, которых он относит к числу «норманистов», он дает по двум направлениям — о происхождении термина «Русь» и о княжеской династии.
В первом случае он создал теорию «Русской земли» в Поднепровье, связав с ней образование Древнерусского государства, отрицая при этом роль Новгорода, объявленного им северной факторией Киева [32]. Само же происхождение Поднепровской Руси он удревнил на много столетий, возведя ее к геродотовым сколотам (вопреки самому Геродоту). Во втором случае Рыбаков связал летописных Аскольда и Дира с мифическим Кием и, придумав династию Киевичей (с. 60), фактически ведет речь не о союзе славянских племен в Поднепровье, с VI в. принявшем название Русь, а о государстве, во главе которого стоял киевский князь, ибо династия, правящая в течение нескольких веков,— признак наличия государственности, а не родоплеменного строя.
В такое противоречие Рыбаков попал именно из-за желания сделать личность Кия исторической, жившей в определенное время и основавшей туземную династию, существовавшую, по его словам, еще в IX веке. Тем самым академик по своему методологическому подходу оказался на уровне Яна Длугоша! И все это для того, чтобы развенчать мифический норманизм, якобы и ныне подрывающий устои нашей исторической науки. Но ведь в такие мифы о Кие и его потомках не верил ни один серьезный русский историк.
Вспомним, что Рыбаков ссылается на Стендер-Петерсена, утверждая, что норманизм не только живуч, но и претерпевает, так сказать, обновление. Кто же такой Стендер-Петерсен? Стендер-Петерсен (1893—1963) — один из крупнейших скандинавских ученых, специалистов по русской медиевистике. По отцу — датчанин, по матери — русский, этот ученый был прекрасным знатоком источников, глубоко уважал Россию, русский народ, его прошлое. Он никогда не задавался целью создать неонорманизм [33], как это утверждает Рыбаков. В своих многочисленных трудах он исследовал русско-скандинавские отношения. Он отрицал мнение, будто скандинавы в IX—X вв. были выше но уровню культуры, чем славяне, и совершенно справедливо указывал, что советская историография (40—50-х годов) упростила сложные вопросы русско-скандинавских связей в период древней Руси.
Но он доказывал, что название «Русь» — северного происхождения, а имена первых русских князей также скандинавские [34]. В этом он был не более норманистом, чем Соловьев, Ключевский и другие наши крупнейшие историки. Датский ученый писал: «Провести точную, однозначную грань между обоими лагерями (норманистами и их противниками.— А. Н.) теперь уже не так легко, как это было в старину. Нельзя даже говорить о двух определенно разграниченных и взаимно друг друга исключающих школах... в процессе создания русского государства скандинавы сыграли не роль основателей или завоевателей, а роль более скромную роль одного из многих исторических факторов» [35]. Так что же, собственно, неприемлемого для русского историка в утверждениях этого датского ученого?
Но Рыбаков, приписавший Стендер-Петерсену желание заменить старый норманизм новым, относится к скандинавам и скандинавским ученым совсем иначе. Достаточно прочитать страницы в «Мире истории» о киевском князе Олеге (с. 62—68). Из летописи видно, что это был крупный государственный деятель, дважды победоносно ходивший на Византию, присоединивший к Киеву, где он закрепился, убив Аскольда и Дира, ряд восточнославянских земель (древлян, северян, радимичей, кривичей и т. д.) [36]. Имя Олега вошло в древнерусский эпос. А у Рыбакова это обманщик, варяжский конунг, истребивший династию Киевичей, предпринимавший заморские походы, «сопровождавшиеся чудовищными зверствами», совершаемыми именно варягами, скандинавами. Академик вспоминает при этом о жестокости норманнов во время их западных походов.
Именно скандинавы, утверждает Рыбаков, принесли эту «нередко бессмысленную» жестокость на Русь (с. 67). По его мнению, «в русской летописи Олег присутствует не столько в качестве исторического деятеля, сколько в виде литературного героя, образ которого искусственно слеплен из припоминаний и варяжских саг о нем» (с. 63). Одним словом, и здесь налицо характеристика, которая изрядно попахивает шовинизмом. Получается, что Кий, о котором летописец имел довольно смутное представление, — реальное лицо, а Олег, от которого до нас дошли первые дипломатические документы на русском языке, о котором летописец судил не по сагам (характер этого источника известен), а знал точные данные о конфликтах с хазарами, византийцами и т. д., — лицо почти придуманное!
Рыбакову должно быть известно, что походы на Византию и страны Востока совершались и до Олега и при его преемниках, и различные источники вполне закономерно описывают такие походы как военно-торговые, типичные для той поры предприятия, когда грабеж и погромы были обычным явлением и для скандинавов, и для славян, находившихся на той стадии исторического развития, о которой Ф. Энгельс справедливо писал, что постоянные войны и разбойничьи набеги и грабежи были ее характерной чертой [37]. И изображать только скандинавов как разбойников, совращавших другие народы на путь войн и грабежей, — значит отходить от исторической правды; в угоду примитивному патриотизму, который сродни обычному шовинизму.
Рыбаков начинает историю Киевской Руси с V—VI вв. и делит ее на три периода. Первый начинается в V—VI вв. (с. 31—41), второй — приблизительно с VIII — начала IX в. и доводится, по-видимому, до середины IX в. (с. 41, 44). Хронологические рамки третьего периода из текста книги точно не улавливаются (с. 45). Для первого периода, по словам Рыбакова, характерно основание Киева в земле полян — Руси — и успешная борьба с кочевниками. Рыбаков не скупится на яркие описания этого политического объединения Приднепровья, о котором кроме легенды о Кие и рассказе об освобождении полян от хазарской зависимости (о последнем академик, кстати, молчит) ничего не известно.
Но Рыбаков пишет, что летописец сравнил основание Киева с постройкой Рима, Антиохии и Александрии, а главу «русско-полянского объединения» — с Ромулом и Александром Македонским (с. 40). В сохранившихся вариантах ПВЛ ничего подобного нет. Ромула летописец вообще не знает, а упоминания Александра Македонского в ПВЛ не имеют никакого отношения к изложению событий русской истории [38]. Нечто подобное есть в Новгородской летописи (младшего извода)[39], но Рыбаков как раз и приводит указанные сравнения для доказательства искажения новгородскими летописцами истории Киева [40].
Поведав читателю о мощной «русско-полянской державе» VI—VII вв., Рыбаков переходит ко второму периоду ее истории, когда, по его словам, происходило подчинение ряда племенных союзов власти Руси, киевского князя (с. 41). Излагает он при этом свои соображения столь загадочно, что трудно понять, какие же племенные союзы тогда подчинились Киеву. Зато зачем-то приводится довольно длинное рассуждение о том, как в русский язык проникло слово «верблюд». Не касаясь принятой научной этимологии этого слова [41], Рыбаков и здесь очень похожим в случае с Аскольдом методом пытается доказать, что если другие европейские народы заимствовали свои названия верблюда из греческого или латинского языков, то славяне сумели придумать свое, славянское, слово, по Рыбакову означающее «много ходящий» (с. 43). Остается спросить, откуда в славянских землях вообще взялись верблюды, как известно, никогда здесь не водившиеся. Рыбаков, однако, вспоминает описание Ибн Хордадбехом путешествия русских купцов в IX в., когда они, переплыв Каспийское море, дальше до Рея и Багдада ехали на верблюдах. И здесь академик, забыв то, что он писал несколькими строками выше, высказывает предположение, что славянское «вельблуд», возможно, «осмысление арабского названия верблюдов "ибилун"» (с. 43). Таковы лингвистические изыскания академика, претендующего на глубокие знания и в этой области.
Рыбаков, которого порой считают главой наших медиевистов, старается принизить историческое значение второго (после Киева) центра древней Руси — Новгорода. Читающий ПВЛ ясно видит, сколь велика была его роль. Именно оттуда началось объединение восточнославянских земель после утверждения в Киеве новгородского князя Олега, сделавшего, однако, южный Киев столицей [42]. Рыбаков такую роль Новгорода не признает, и Новгород превращается под его пером в «крепостицу», построенную или самими словенами, или киевским князем в северных пределах государства (с. 62).
Фактически Рыбаков борется даже не столько с тезисом норманистов об основании Древнерусского государства варягами, сколько против возможности рождения восточнославянской государственности на русском Севере. Он пишет: «В общей форме положения норманистов сводятся к двум тезисам: во-первых, славянская государственность создана, по их мнению, не славянами, а европейцами (sic!) — варягами, и, во-вторых, рождение славянской государственности происходило не на киевском лесостепном юге, а на новгородском болотистом и неплодородном Севере» (с. 18) (не ясно при этом, считает ли академик славян европейцами). И Рыбаков уже после нескольких вводных страниц, наполненных «критикой» «воскормленного» новгородцами Мстислава и его соратника по фальсификации русских летописей «ладожанина», вкупе с поздними норманистами туземного и иноземного происхождения, заключает: «Как видим, спор о месте рождения русской государственности — на новгородском севере или на киевском юге — безусловно и вполне объективно решается в пользу юга, давно начавшего свой исторический путь и свое общение с областями мировых цивилизаций» (с. 38). По сути дела, фактическая основа предыдущей аргументации Рыбакова сводится к прямолинейной (а потому неверной [43]) увязке славян Поднепровья со скифским миром, уже упомянутым вариациям о Кие и Русской земле на юге и некоторым другим той же ценности «аргументам».
Я далек от мысли сравнивать Грушевского, крупного знатока различных первоисточников, с Рыбаковым, который источники, по крайней мере для раннего периода, нередко переиначивает. Но и Грушевский и Рыбаков отрицают сколько-нибудь значительную роль в древнерусской истории северных областей Руси. У Грушевского была четко выраженная концепция: доказать, что древняя Русь была украинским государством и именно «украинские» славяне его создали и возвеличили. Здесь все четко и ясно. С Грушевским можно спорить, поскольку он открыто излагал свою концепцию. Позицию же Рыбакова четкой не назовешь: на словах он, конечно же, за Киевскую Русь как государство восточных славян — общих предков русских, украинцев и белорусов. На деле же при конкретном рассмотрении древнейших этапов русской истории он не только порой скатывается (открыто не признавая этого) к концепции Грушевского, но, в отличие от последнего, зачастую наводит тень на конкретный ход древнерусской истории.
Впрочем, удивляться здесь нечему. Ведь когда Рыбаков, вопреки Геродоту (но со ссылкой на авторитет «отца истории»), объявляет сколотов славянами, перетолковывает данные арабских географов на нужный ему (хотя и полностью противоречащий их содержанию) лад, когда он, ссылаясь на созданного его воображением «ладожанина», переписывает и перечеркивает летопись, к каким же научным выводам можно прийти?
Кажется, Рыбаков внутренне все-таки сознает слабость своей позиции, когда отрицает роль новгородского Севера в нашей истории. Но это находит выражение опять-таки в очередной выдумке. Речь идет о появившемся на страницах его сочинений, в том числе и «Мира истории», племенном союзе вятичей, существовавшем, по его словам, одновременно с «суперсоюзом Русь» (с. 69). А поскольку о Руси академик пишет, по крайней мере, с V—VI вв., надо полагать, в этой фразе заложена такая же хронология вятического союза.
Дело, однако, в том, что вятичи, самое восточное из славянских политических образований, согласно летописи, были до 60-х годов X в. под властью Хазарии, и освободил их от этой зависимости Святослав [44]. Правда, одно время некоторые ученые были склонны рассматривать как указание на область вятичей упоминание в арабско-персидской литературе города В...т (Вабнит, Вантит). Но источники, дающие довольно разные формы написания этого названия, единодушны в том, что речь идет о городе, а не о племени или народе, территории и т. д. По этому и другим мотивам отождествлять его с землей вятичей, где к тому же в IX в. не было городов, оснований нет.
Вот такой «мир истории» подарил читателю Рыбаков! Его фантазия создает порой впечатляющие (для неспециалистов) картины прошлого, не имеющие, однако, ничего общего с тем, что мы знаем из сохранившихся источников. Любая наука нуждается в гипотезах, но то, что делает с историей Руси Рыбаков, к научным гипотезам отнести нельзя.
Опубликовано в журнале «Вопросы Истории», №1, 1993 год, С. 23-32.
Сканирование и обработка: Вадима Плотникова
По этой теме читайте
также:
