№ 1. Г-н Рондо - Горацио Уолполу[1]

Петербург, 17 августа 1736 г. (1)

...«Я всей душой желаю,.. чтобы удалось убедить турок уступить и сделать первый шаг, потому что здешний двор, как видно, решил оставаться глухим ко всему до тех пор, пока это не произойдет, и унижать Порту, которая всегда отзывалась о русских с величайшим презрением, чего царица[3] и теперешние ее министры не могут переносить. Вместо благодарности сэру Эверарду Фокнеру и г-ну Калкуну[XXII] (первый является английским, второй голландским послом в Константинополе) за сообщение о добрых намерениях турок, граф Остерман[4] отказывается верить в искренность Порты, и он был, по-видимому, весьма поражен тем, что они написали им (русскому кабинету) без повеления короля[XXIII] и Генеральных Штатов, и помимо желания великого визиря[XXIV] и что их письмо не было согласовано с посланником[XXV] императора[XXVI] в Константинополе... Я познакомил графа Бирона[5] и графа Остермана с двумя письмами великого визиря к королю и в то же время сказал этим джентльменам, что, поскольку в письмах содержится ряд резких суждений о русском дворе, я не передал бы эти письма, если бы они сами не жаждали так увидеть их. Граф Бирон сказал, что это не имеет значения, так как они привыкли к такому отношению со стороны турок. Я выразил пожелание, чтобы их превосходительства не сообщали Порте, что они видели эти письма, так как это скорее ухудшило бы положение дел, чем способствовало его улучшению...».

XXII. В газете ошибочно: Тальману. Исправлено по публикации письма в «Сборнике Русского исторического общества» (Т. 80. СПб. 1892, с. 14). Ред.

XXIII. Английского короля Георга II. (1727 - 1760). Ред.

XXIV. Эссеида Мохаммеда Силихдара. Ред.

XXV. Тальманом. Ред.

XXVI. Императора Священной Римской империи Карла VI (1711 - 1740). Ред.

(1) Это письмо относится ко времени войны против Турции, начатой императрицей Анной в 1735 году. Английский дипломат в С.-Петербурге сообщает о своих попытках побудить Россию заключить мир с турками[2]. Пропущенные места не относятся к делу.

№ 2. Сэр Джордж Макартни - графу Сэндвичу [6]

С.-Петербург, 1(12) марта 1765 г.

«Весьма секретно (2)

...Вчера г-н Панин (3) и вице-канцлер[8] вместе с датским посланником г-ном Остеном подписали договор о союзе между здешним и копенгагенским дворами. Согласно одной из статей война с Турцией сделана casus foederis[XXVII] и, когда бы это ни произошло, Дания обязуется выплачивать России субсидию в 500 000 рублей per annum[XXVIII] равными взносами каждую четверть года. В самой секретной статье Дания обещает также отказаться от всяких связей с Францией, испрашивая только ограниченный срок, чтобы попытаться получить следуемые ей долги французского двора. Во всяком случае, она должна немедленно поддержать все намерения России и Швеции и действовать в этом королевстве в полном согласии с Россией, хотя и не открыто. Либо я введен в заблуждение, либо г-н Гросс (4) неправильно понял свои инструкции, когда он сказал Вашей светлости, что Россия намерена устраниться и возложить всю тяжесть расходов в Швеции на Англию. Как бы ни желал здешний двор, чтобы мы оплачивали значительную часть всех денежных обязательств, однако, я убежден, он всегда предпочтет играть первенствующую роль в Стокгольме. Намерением и горячим желанием России являются совместные действия с Англией и с Данией, чтобы совершенно уничтожить там французское влияние. Это, конечно, не может быть сделано без значительных расходов; но Россия в настоящее время, по-видимому, не столь безрассудна, чтобы ожидать от нас полной их оплаты. Мне намекнули, что с нашей стороны было бы достаточно 1500 фунтов стерлингов per annum, чтобы поддержать наше влияние и полностью воспрепятствовать французам когда-либо вновь проникнуть в Стокгольм.

XXVII. Буквально: «случаем союза», т. е. моментом, когда должны вступить в силу союз-нические обязательства (латин.). Ред.

XXVIII. В год (латин.). Ред.

Шведы, чрезвычайно чувствительные к зависимому положению, в котором они находились много лет[9], и весьма униженные им, в высшей мере подозрительно относятся ко всякой державе, которая вмешивается в их дела, и в частности к своим соседям - русским. По этой причине, как мне объяснили, здешний двор и желает, чтобы мы и они действовали на самостоятельных началах, сохраняя, однако, полное доверие между нашими посланниками. Мы должны прежде всего позаботиться о том, чтобы не создавать каких-либо партий под названием английской или русской, но, поскольку даже самые умные люди обманываются простым названием, нам надо стремиться к тому, чтобы наши друзья слыли друзьями свободы и независимости. В настоящий момент мы имеем преимущество, и большая часть нации убедилась в том, сколь пагубными для ее истинных интересов были связи с Францией и насколько гибельными для них эти связи оказались бы, если бы продолжались и впредь. Г-н Панин ни в коем случае не желает ни малейших изменений в конституции Швеции (5). Он хотел бы, чтобы королевская власть была сохранена без ее усиления, чтобы привилегии народа существовали и впредь и не нарушались. Он, однако, несколько боялся честолюбивой и склонной к интригам натуры королевы[11], но высокая бдительность графа Остермана как посланника теперь совершенно рассеяла его опасения на этот счет.

При помощи этого нового союза с Данией и успехов в Швеции, в которых здешний двор, при условии получения должной поддержки, не сомневается, г-н Панин до некоторой степени осуществит свой великий план объединения северных держав (6). Тогда нужно будет только заключить договор о союзе с Великобританией, чтобы это объединение было вполне завершено. Я убежден, что таково самое горячее желание здешнего двора. Императрица не раз высказывала это в самых определенных выражениях. Посредством такого союза она стремится создать некоторый противовес Фамильному пакту (7) и расстроить по мере возможности все планы венского и версальского дворов, против которых она необычайно раздражена и озлоблена. Однако я не скрою от Вашей светлости, что мы не можем рассчитывать на подобный союз, если не согласимся на какую-либо секретную статью о субсидии на случай войны с турками, ибо от нас потребуют денег только в этом крайнем случае. Я льщу себя надеждой, что убедил здешний двор в том, что неблагоразумно ожидать какой-либо субсидии в мирное время и что союз на равных началах будет надежнее и почетнее для обоих народов. Я могу заверить Вашу светлость, что sine qua non[XXIX] всяких переговоров, которые нам, возможно, придется начать со здешним двором, является включение в текст договора или в какую-нибудь секретную статью пункта о том, что война с Турцией представит собой casus foederis. Настойчивость г-на Панина в этом вопросе объясняется случаем, о котором я сейчас расскажу. При обсуждении договора между императором и прусским королем граф Бестужев, смертельный враг последнего, предложил пункт о Турции, убежденный в том, что прусский король никогда на него не согласится, и льстя себя надеждой расстроить переговоры в результате его отказа[13]. Но, как видно, этот старый политик ошибся в своих расчетах, так как его величество тотчас же согласился на это предложение, если Россия будет заключать союзы с другими державами лишь на тех же самых условиях (8). Это - действительный факт, и в подтверждение его через несколько дней меня посетил прусский посланник граф Сольмс и сказал мне, что если здешний двор намерен заключить союз с нашим без такого пункта, то ему предписано самым решительным образом противиться этому. Мне намекнули, что если Великобритания будет менее непреклонна в отношении этой статьи, то Россия будет менее непреклонна в отношении статьи о вывозных пошлинах в торговом договоре, от которого здешний двор, как говорил Вашей светлости г-н Гросс, никогда не отступит. Вместе с тем лицо, пользующееся величайшим доверием г-на Панина, заверило меня, что если мы заключим договор о союзе, то торговый договор пройдет вместе с ним passibus aequis[XXX], что тогда этот последний будет совершенно изъят из ведения Коммерц-коллегии, где имело место столько придирок и препирательств, и будет согласован лишь между министром и мною, и что это лицо уверено, что мы будем удовлетворены условиями торгового договора, если только пункт о Турции будет включен в договор о союзе. Мне также было сказано, что в случае нападения испанцев на Португалию мы сможем иметь за наш счет 15 000 русских для посылки туда. Я должен просить Вашу светлость ни в коем случае не упоминать г-ну Гроссу о секретной статье датского договора... Этот джентльмен, я боюсь, не является доброжелателем Англии») (9).

XXIX. Conditio sin qua non - непременным условием (латин.). Ред.

XXX. Буквально: «ровными шагами», то есть гладко, без препятствий (латин.). Ред.

(2) Англия в то время вела переговоры о торговом договоре с Россией.

(3) До сих пор среди историков остается спорным вопрос, был Панин на жалованье у Фридриха II Прусского или нет, а если был, то делалось это за спиной Екатерины[7] или по ее приказу. Не может быть никакого сомнения, что Екатерина II разрешала русским министрам для вида действовать в интересах иностранных дворов с тем, чтобы эти дворы действовали в интересах русских министров. Что же касается, в частности, Панина, то это подтверждается подлинным документом, который, как мы полагаем, никогда не был опубликован. Этот документ доказывает, что, поступив на службу к Фридриху II, Панин вынужден был оставаться на ней, рискуя своей честью, состоянием и жизнью.

(4) - русский посланник в Лондоне.

(5) Олигархическая конституция, введенная сенатом после смерти Карла XII[10].

(6) Таким образом, мы узнаем от сэра Джорджа Макартни, что общеизвестная «великая идея Северного союза» лорда Чатама на самом деле была «великим планом объединения северных держав» Панина[12]. Чатама обманом побудили приписать себе авторство московитского плана.

(7) Договор между французскими и испанскими Бурбонами, заключенный в Париже 15 августа 1781 года.

(8) Это была уловка со стороны Фридриха II. О том, почему Фридрих был вынужден вступить в союз с Россией, откровенно рассказано г-ном Кохом, французским профессором дипломатии и учителем Талейрана. «Фридриху II, - говорит он, - покинутому лондонским кабинетом, оставалось лишь присоединиться к России» (см. его «Историю революций в Европе»[14]).

(9) Горацио Уолпол характеризует свою эпоху следующими словами: «В то время было принято платить услугой за услугу»[15]. Во всяком случае из текста будет видно, что таким способом Россия вела свои дела с Англией. Граф Сэндвич, которому сэр Джордж Макартни мог осмелиться адресовать вышеприведенное донесение, отличился через десять лет, в 1775 г., уже как первый лорд адмиралтейства в министерстве Норта[16], своей энергичной оппозицией предложению лорда Чатама о справедливом урегулировании американских осложнений: «Он не мог поверить, чтобы это» (предложение Чатама) «исходило от британского пэра, оно казалось ему скорее делом какого-нибудь американца». В 1777 г. мы видим, что Сэндвич снова куражится. «Он скорее поставит на карту все до последней капли крови, а также до последнего шиллинга национального достояния, чем допустит, чтобы Великобритании бросали вызов, запугивали ее и диктовали ей условия ее непокорные и мятежные подданные». Граф Сэндвич играл главную роль в вовлечении Англии в войну с ее североамериканскими колониями, с Францией, Испанией и Голландией, однако Фокс, Бёрк[17], Питт и другие, как мы видим, постоянно обвиняли его в парламенте в том, что морские силы недостаточны для защиты страны; что он намеренно выставляет небольшие английские силы там, где, как ему известно, неприятель сконцентрировал крупные силы; что он чрезвычайно плохо управляет всеми своими департаментами и т. д.» (см. прения в палате общин 11 марта 1778 г.; 31 марта 1778 г.; предложение Фокса в феврале 1779 г. о вынесении порицания лорду Сэндвичу; обращение к королю[18] 19 апреля 1779 г. об отстранении лорда Сэндвича от должности за нерадение по службе; предложение Фокса 7 февраля 1782 г. с указанием на очень плохое управление морскими делами в течение 1781 года)[19]. В связи с этим Питт приписывал лорду Сэндвичу «все наши несчастья и позорные неудачи на море». Правительственное большинство против этого предложения составило всего 22 голоса при 388 членах палаты. 22 февраля 1782 г. такое же предложение против лорда Сэндвича было отвергнуто большинством лишь в 19 голосов при 453 членах палаты. И действительно, управление графа Сэндвича было таково, что более 30 выдающихся офицеров оставили морскую службу или заявили, что они не могут служить при существующих порядках, Фактически в течение пребывания его в должности существовали серьезные опасения за последствия разногласий, распространенных тогда во флоте. Кроме того, графа Сэндвича открыто обвиняли в казнокрадстве, и, насколько можно судить по косвенным уликам, это обвинение подтвердилось (см. прения в палате лордов 31 марта 1778 г.; 19 апреля 1779 г. и т. д.). Когда предложение об отстранении его от должности было отклонено 19 апреля 1779 г., тридцать девять пэров заявили протест.

№ 3. Сэр Джеймс Харрис - лорду Грантаму[20]

Петербург, 16(27) августа 1782 г.

«(Личное)

...По прибытии сюда, я нашел двор совершенно не таким, каким мне его описывали. Не было никакой симпатии к Англии, напротив, весь его дух был совершенно французским[21]. Прусский король[XXXI] (к которому императрица[XXXII] тогда прислушивалась) использовал свое влияние против нас. Граф Панин усиленно поддерживал его. Ласи и Корберон, посланники Бурбонов, хитрили и интриговали: князь Потемкин находился под их влиянием; а вся клика, которая окружала императрицу - Шуваловы, Строгановы и Чернышевы[22], - была тем, чем она остается и сейчас garсons perruquiers de Paris[XXXIII]. Обстоятельства благоприятствовали их стараниям. Помощь, которую Франция притворно оказывала России в урегулировании ее споров с Портой, и совместные действий обоих дворов непосредственно после этого в качестве посредников в Тешенском мире[23] немало содействовали их взаимному примирению. Я поэтому не был удивлен, что все мои переговоры с графом Паниным с февраля 1778 г. до июля 1779 г. не имели успеха, так как он желал предотвратить заключение союза, а не содействовать ему. Тщетно мы делали уступки для достижения этого. Панин всегда создавал новые затруднения, имел всегда наготове новые препятствия. Между тем мое явное доверие к нему принесло весьма серьезный вред. Он воспользовался им, чтобы передавать в своих докладах императрице не те слова, которые я употреблял, и не те чувства, которые я в действительности выражал, а те слова и те чувства, которые он желал, чтобы я употреблял и выражал. Он столь же старательно скрывал от меня ее мнения и чувства. Изображая ей Англию упрямой, заносчивой и скрытной, он описывал мне недовольство и возмущение императрицы нашими стремлениями и ее безразличие к нашим интересам. И он был так уверен, что этим двойным искажением закрыл все пути к успеху, что когда я представил ему испанскую декларацию[24], он осмелился официально заявить мне, »что Великобритания своим собственным высокомерным поведением навлекла на себя все свои несчастья, что они теперь достигли предела, что мы должны согласиться на любые уступки для достижения мира и что мы не можем ожидать ни помощи от наших друзей, ни снисхождения от наших врагов«. У меня было достаточно выдержки, чтобы не проявить своих чувств по этому поводу... Не теряя времени, я обратился к князю Потемкину[25], и при его содействии императрица удостоила меня приемом наедине в Петергофе. Мне посчастливилось при этом свидании не только рассеять все ее предубеждения против нас, но и изобразить в истин-ном свете наше положение и нераздельность интересов Великобритании и России и побудить ее принять твердое решение поддержать нас. Это решение она объявила мне в недвусмысленных выражениях. Когда это стало известно, - а граф Панин был первым, кто узнал об этом, - он стал моим неумолимым и ожесточенным врагом. Он не только расстраивал мои официальные переговоры обманным путем, самым недостойным образом используя свое влияние, но и употребил все средства, которые могла подсказать самая низкая и мстительная злоба, чтобы унизить и оскорбить меня лично, и, судя по подлым обвинениям, которые он выдвигал против меня, я мог бы опасаться, будь я боязлив, самых подлых нападок с его стороны. Это безжалостное преследование все еще продолжается, даже после того, как он перестал быть министром. Несмотря на категорические уверения, которые я получил от самой императрицы, он нашел способ сперва поколебать, а затем изменить ее решения. И он был очень услужливо поддержан его величеством королем прусским, который в то время был так же склонен расстраивать наши планы, как теперь он, по-видимому, стремится содействовать их осуществлению. Я, однако, не впал в уныние от этой первой неудачи и, удвоив свои усилия, еще дважды за время моей миссии почти убедил (!) императрицу выступить в качестве нашего явного друга, и каждый раз мои надежды основывались на уверениях из ее собственных уст. В первый раз это было, когда наши враги придумали вооруженный нейтралитет(10); в другой - когда ей предложена была Менорка[28]. Хотя в первом из этих случаев я встретил ту же самую оппозицию с той же самой стороны, что и раньше, я все же вынужден сказать, что главную причину моей неудачи следу-ет приписать той чрезвычайно неловкой форме, в которой мы ответили на знаменитую декларацию о нейтралитете в феврале 1780 года. Хорошо зная, с какой стороны последует удар, я был готов парировать его. Мое мнение было следующим: »Если Англия чувствует себя достаточно сильной, чтобы обойтись без России, пусть она сразу же отвергнет эти новоизобретенные доктрины; но если положение ее таково, что она нуждается в поддержке, то пусть она уступит требованиям момента, признает их, поскольку они относятся к одной России, и своевременным актом любезности обеспечит себе могущественного друга«(11). С моим мнением не посчитались; дан был двусмысленный и уклончивый ответ: мы, по-видимому, одинаково боялись как принять, так и отвергнуть принципы вооруженного нейтралитета. Мне было предписано втайне противиться, а на словах - соглашаться с ними; употребленные в разговоре с г-ном Симолиным некоторые неосторожные выражения одного из тогдашних наших доверенных лиц, прямо противоречившие умеренным и сердечным речам, которые этот посланник слышал от лорда Стормонта[30], вызвали крайнее раздражение императрицы и окончательно укрепили ее неприязнь к английскому правительству и дурное мнение о нем (12). Наши враги воспользовались этими обстоятельствами. Я подал мысль уступить Менорку императрице: поскольку при заключении мира мы, как мне было ясно, должны будем принести жертвы, то мне казалось более благоразумным приносить их нашим друзьям, чем нашим врагам. Эта мысль была усвоена в Англии во всем ее объеме (13), и ничто не могло быть более подходящим для здешнего двора, чем разумные инструкции, которые я получил по этому поводу от лорда Стормонта. Я все еще не могу понять, почему этот проект не удался. Я никогда не видел, чтобы императрица в большей мере склонялась к какому-либо предприятию, чем к этому, тогда, когда я еще не имел полномочий вести переговоры, - и я никогда не испытывал большего удивления, чем при виде ее отказа от своего намерения по получении мною этих полномочий. В то же время я, со своей стороны, приписывал это ее глубокому отвращению к нашему министерству и полному отсутствию у нее доверия к нему; но теперь я более склонен полагать, что она советовалась по этому вопросу с императором (австрийским)[42] и что он не только убедил ее отклонить предложение, но и выдал Франции этот секрет, который, таким образом, стал общеизвестным. Ничем иным я не могу объяснить эту быструю перемену настроения императрицы, в особенности потому, что князь Потемкин (каким бы он ни был в других делах) определенно поддерживал это дело искренне и чистосердечно и, как меня убедило то, что я видел тогда и узнал впоследствии, принимал его успех так же близко к сердцу, как и я сам. Вы можете заметить, милорд, что мысль сделать императрицу доброжелательным посредником сочеталась с предлагавшейся уступкой Менорки. Так как последствия осуществления этой мысли привели нас ко всем трудностям теперешнего посредничества, мне необходимо объяснить моя тогдашние соображения и оправдаться от обвинения в том, что я поставил свой двор в столь затруднительное положение. Моим желанием и намерением было, чтобы она стала единственным посредником без участия кого-либо другого; если Вы внимательно следили за тем, что происходило между мной и ею в декабре 1780 г., то Ваша светлость поймет, какие у меня были серьезные основания полагать, что она будет посредником дружественным и даже стоящим на нашей стороне (14). Правда, я знал, что она не подходила для выполнения этой задачи, но я знал также, как сильно польстит ее тщеславию этот выбор, и прекрасно сознавал, что раз она возьмется за это дело, то будет упорно продолжать его и неизбежно будет вовлечена в нашу распрю, в особенности, если обнаружится (а это обнаружилось бы), что мы вознаградили ее Меноркой. Привлечение к посредничеству другого (австрийского) императорского двора совершенно расстроило этот план. Это обстоятельство не только дало ей повод не сдержать своего слова, но задело и оскорбило ее; и под таким впечатлением она передала все дело коллеге, которого мы ей дали, и приказала своему посланнику в Вене[45] подписаться безоговорочно под всем, что предложит венский двор. Отсюда и все беды, которые постигли нас с тех пор, а также и те, которые мы испытываем сейчас. Меня никогда не могли убедить, что венский двор, пока его действия направляет князь Кауниц[46], может в какой-то мере желать добра Англии или зла Франции. Я старался содействовать его влиянию здесь вовсе не с этой целью, но потому, что, как я убедился, влияние Пруссии мне постоянно противодействовало, и потому, что я полагал, что, если мне каким-нибудь способом удастся уничтожить это влияние, то я избавлюсь от самого большого препятствия. Я ошибся, и в результате исключительного и фатального стечения обстоятельств венский и берлинский дворы, по-видимому, никогда ни в чем другом не сходились, кроме стремления поочередно вредить нам здесь (15). Предложение относительно Менорки было последней попыткой, которую я сделал, чтобы побудить императрицу выступить. Я исчерпал свои силы и средства. Независимость, с которой я говорил, хотя и вполне почтительно, во время последнего моего свидания с ней, ей не понравилась; и с этого момента до отставки последнего министерства[47] я принужден был держаться оборонительного образа действия... Я испытывал гораздо большие трудности, когда стремился помешать императрице причинять нам вред, чем тогда, когда пытался побудить ее делать нам добро. Именно с целью предотвратить зло я решительно склонялся к тому, чтобы принять ее единоличное посредничество между нами и Голландией, когда ее императорское величество впервые предложила его. Крайнее неудовольствие, которое она выразила в ответ на наш отказ, подтвердило мое мнение; и я взял на себя смелость, когда это предложение было сделано во второй раз, настаивать на необходимости принять его (хотя я знал, что это противоречит взглядам моего принципала), так как я был твердо уверен, что если бы мы снова его отклонили, императрица в минуту гнева соединилась бы с Голландией против нас. Впрочем, все шло хорошо; наше благоразумное поведение перенесло на Голландию раздражение, направленное первоначально против нас, и теперь она так же держит нашу сторону, как прежде поддерживала голландцев. С тех пор, как в Англии образовано новое министерство[48], мне стало легче. Великий и новый путь, который был проложен Вашим предшественником (16) и по которому Вы, милорд, следуете, привел к самым благоприятным для нас переменам на континенте. Я вполне уверен, что ничто, кроме событий, находящих отклик в ее душе, не может побудить ее императорское величество действовать активно, но теперь она испытывает сильный прилив дружественных чувств к нам; она одобряет наши мероприятия; она доверяет нашему министерству и она дает волю той склонности, которую она, несомненно, питает к нашей нации. Наши враги знают и ощущают это, и это держит их в страхе. Таков краткий, но точный очерк того, что произошло при здешнем дворе со дня моего приезда в Петербург до настоящего времени.

XXXI. Фридрих II. Ред.

XXXII. Екатерина II. Ред.

XXXIII. Парижскими парикмахерскими подмастерьями (франц.). Ред.

Из него можно сделать несколько выводов (17): что императрица руководствуется своими чувствами, а не разумом и практическими соображениями; что ее предубеждения очень сильны, легко возникают и, раз установившись, неизменны, тогда как, напротив, верного пути завоевать ее хорошее мнение не существует; что даже если удается добиться его, то оно подвержено постоянным колебаниям и может зависеть от самых ничтожных случаев; что до тех пор, пока она не будет в достаточной мере втянута в осуществление какого-нибудь плана, нельзя полагаться ни на какие ее уверения, но если она действительно приступила к его выполнению, то никогда от него не отступится, и ее можно увлечь как угодно далеко; что при всех ее блестящих способностях, возвышенном уме и необыкновенной проницательности ей недостает здравого смысла, ясности мысли, рассудительности и l'esprit de combinaison[XXXIV](!!); что ее министры либо не понимают, в чем заключается благо государства, либо равнодушны к нему и действуют или пассивно подчиняясь ее воле, или исходя из интересов групп или частных лиц (18)».

XXXIV. Дара комбинаций (франц.). Ред.

(10) Сэр Джеймс Харрис делает вид, что верит, будто Екатерина II не была автором вооруженного нейтралитета 1780 г. 26, но была лишь привлечена к нему. Это одна из излюбленных уловок санкт-петербургского двора: придавать своим собственным планам форму предложений, подсказанных и навязанных ему иностранными дворами. Русской дипломатии доставляют удовольствие такие qui pro quo[XXXV]. Таким образом, лицом, ответственным за изобретение вооруженного нейтралитета, был изображен граф Флоридабланка, и из посланного Карлу III[27] отчета этого тщеславного испанца можно видеть, насколько он чувствовал себя польщенным мыслью о том, что не только выдвинул идею вооруженного нейтралитета, но и привлек Россию к его поддержке.

(11) Тот же самый сэр Джеймс Харрис, быть может, более известный читателю под именем графа Малмсбери, превозносится английскими историками как человек, который предотвратил отказ Англии от права осмотра кораблей во время мирных переговоров 1782 - 83 годов[29].

(12) Из этого пассажа и подобных мест, встречающихся в тексте, можно было бы сделать заключение, что Екатерина II встретила очень сильного противника в лице лорда Норта, на правительство которого указывает сэр Джеймс Харрис. Но такое заблуждение должен рассеять тот простой факт, что первый раздел Польши[31] имел место во время пребывания лорда Норта у власти и без всякого протеста с его стороны. В 1773 г., когда война Екатерины с Турцией все еще продолжалась, а ее трения со Швецией становились все серьезнее[32], Франция готовилась послать сильный флот в Балтийское море. Д'Эгильон, французский министр иностранных дел, сообщил этот план лорду Стормонту, тогдашнему английскому послу в Париже. В продолжительной беседе д'Эгильон подробно остановился на честолюбивых намерениях России и на общих интересах, которые должны объединить Францию и Англию для совместного сопротивления этим намерениям. В ответ на это конфиденциальное сообщение английский посол заявил ему, что «если Франция пошлет свои корабли в Балтийское море, за ними тотчас же последует британский флот; что присутствие двух флотов не окажет большего воздействия, чем нейтралитет, и как бы английский двор ни стремился сохранить согласие, существующее в настоящее время между Англией и Францией, невозможно, однако, предвидеть случайности, которые могут возникнуть из неожиданных столкновений». В результате этих представлений д'Эгильон отменил свои распоряжения относительно эскадры в Бресте, но отдал новые - о снаряжении и вооружении [военных кораблей] в Тулоне.

«Получив сведения о возобновлении этих приготовлений, английский кабинет немедленно предпринял решительные демонстративные меры противодействия. Лорду Стормонту было приказано заявить, что все доводы, приведенные относительно Балтийского, относятся и к Средиземному морю. Французскому министру был также представлен меморандум с требованием сообщить его королю[33] и Совету. Это произвело желаемое действие: приказ о вооружении был отменен, матросы распущены, и предотвращена возможность большой войны».

«Лорд Норт, - говорит благодушный автор, у которого мы заимствовали последние строки, - таким образом принес действительную пользу делу своего союзника» (Екатерины II) «и облегчил заключение мира» (Кючук-Кайнарджийского[34]) «между Россией и Портой»[35], Екатерина II вознаградила добрые услуги лорда Норта, во-первых, тем, что отказала ему в помощи, обещанной на случай войны между Англией и североамериканскими колониями, и, во-вторых, тем, что изобрела и возглавила вооруженный нейтралитет против Англии. Лорд Норт не осмелился отплатить, как ему советовал сэр Джеймс Харрис, за это предательское нарушение слова, уступив России, одной России, морские права Великобритании. Отсюда раздражение нервной системы царицы, ее истерическая манера, с которой она внезапно «высказала дурное мнение» о лорде Норте, заявила о своем «нерасположении» к нему, почувствовала к нему «глубокое отвращение», «полное отсутствие доверия» и т. д. С целью предостеречь правительство Шелбёрна[36] примером, сэр Джеймс Харрис составляет подробный психологический очерк о чувствах царицы и о немилости, которую навлекло на себя правительство Норта за то, что оно оскорбило эти самые чувства. Его рецепт очень прост: сделать России, как нашему другу, такие уступки, за требование которых мы всякую другую дер-жаву сочли бы своим врагом.

(13) Таким образом, является непреложным фактом, что английское правительство, не довольствуясь тем, что сделало Россию балтийской державой, упорно стремилось превратить ее также и в средиземноморскую державу. Предложение уступить Менорку, по-видимому, было сделано Екатерине II в конце 1779 или в начале 1780г., вскоре после вступления лорда Стормонта в кабинет Норта - того самого лорда Стормонта, который, как мы видели, мешал попыткам Франции оказать сопротивление России и которому даже сэр Джеймс Харрис не может отказать в заслуге составления «инструкций, вполне подходивших к настроению петербургского двора». В то время как кабинет лорда Норта, по предложению сэра Джеймса Харриса, предлагал Менорку московитам... члены английской палаты общин и народ еще дрожали от страха, как бы ганноверцы[37] (!) не вырвали у них из рук «один из ключей к Средиземному морю». 26 октября 1775 г. король в своей речи при открытии парламента на вопрос, почему не была установлена какая-либо блокада во время переговоров о «плане», ответил словами, с которыми совпало выражение сэра Джеймса Грэхема: «Они не взяли на себя ответственности за это». Ответственности за выполнение своих же распоряжений! Сообщение, которое мы процитировали, было единственным оглашенным в парламенте, за исключением еще одного, относящегося к более позднему времени. Депеша, посланная будто бы 5 апреля, в которой «адмиралу приказывалось по своему усмотрению употреблять самые крупные силы для блокады русских гаваней на Черном море», не была оглашена, как и ответы адмирала Дандаса[38]. Адмиралтейство послало ганноверские войска в Гибралтар и порт Маон (Менорка), чтобы заменить английские войска, которые должны были быть взяты из этих гарнизонов для службы в Америке. Лорд Джон Кавендиш[39] предложил добавить к ответу на речь короля поправку, строго осуждавшую тех, кто «доверил иностранцам такие важные крепости, как Гибралтар и порт Маон»[40]. После очень бурных дебатов, в ходе которых тот факт, что Гибралтар и Менорка, называемые «ключами к Средиземному морю», были доверены иностранцам, подвергся яростным нападкам, лорд Норт, признав, что это мероприятие было предпринято по его совету, вынужден был внести билль об освобождении от ответственности. Однако эти иностранцы, эти ганноверцы, были подданными английского короля. Уступив фактически Менорку России в 1780г., лорд Норт имел, конечно, полное право 27 ноября 1781 г. в палате общин «с величайшим презрением отнестись к инсинуации, будто бы министры были подкуплены Францией».

Заметим en passant[XXXVI], что лорд Норт, один из самых подлых и злонамеренных министров, которыми может похвалиться Англия, в совершенстве обладал искусством постоянно заставлять палату смеяться. То же делал лорд Сандерленд. То же делает лорд Пальмерстон[41].

(14) Когда 27 марта 1782 г. лорда Норта заменило правительство Рокингема[43], знаменитый Фокс послал мирные предложения Голландии при посредстве русского посланника[XXXVII]. Каковы же были последствия русского посредничества, столь восхвалявшегося сэром Джеймсом Харрисом, рабски учитывавшим мнения, настроения и чувства царицы? В то время как с Францией, Испанией и Американскими Штатами было достигнуто согласие относительно предварительных условий мира, с Голландией оказалось невозможным прийти к какому-либо предварительному соглашению. От нее удалось добиться всего лишь прекращения военных действий. Русское посредничество, было настолько действенным, что 2 сентября 1783 г., как раз за день до заключения окончательных договоров с Америкой, Францией и Испанией[44], Голландия соизволила согласиться на предварительные условия мира и то не в результате русского посредничества, а благодаря влиянию Франции.

(15) Неужели же венский и парижский дворы не вредили Англии в этом деле, противодействуя плану британского кабинета уступить Менорку России, и сопротивлению Фридриха Прусского проекту Северного союза под моско-витским покровительством, который принадлежал великому Чатаму?

(16) Предшественник - это Фокс.

Сэр Джеймс Харрис устанавливает полную иерархию британских министерств, соответственно степени, в которой они пользовались расположением его всемогущей царицы. Несмотря на лорда Стормонта, графа Сэндвича, лорда Норта и самого сэра Джеймса Харриса, несмотря на раздел Польши, запугивание д'Эгильона, Кючук-Кайнарджийский мир и предполагавшуюся уступку Менорки - министерство лорда Норта поставлено у подножия этой небесной лестницы; много выше взобралось министерство Рокингема, думою которого был Фокс, известный своими последующими интригами с Екатериной; но на самой вершине мы видим министерство Шелбёрна, в котором канцлером казначейства был знаменитый Уильям Питт[49]. Что касается самого лорда Шелбёрна, то Бёрк заявил в палате общин, что «если он не был в моральном отношении Катилиной или Борджа, то это следует приписать только отсутствию у него ума»[50].

Подробно рассмотрев поступки и причуды императора Павла, его преподобие г-н Питт продолжает:

«Только приняв во внимание эти соображения, можно правильно оценить характер последнего разрыва с коалицией[56] и бесчисленные оскорбления, нанесенные правительству Великобритании... Но узы, связывающие ее (Великобританию) с Российской империей, созданы природой и нерушимы. Соединившись, эти нации могли бы, пожалуй, противостоять всему миру; разъединение существенно ослабляет мощь и значение каждой из них. Англия имеет основания сожалеть вместе с Россией, что императорский скипетр находится в руке, управляющей столь непоследовательно. Ибо российский монарх один повинен в разъединении этих империй».

(17) Сэр Джеймс Харрис забывает сделать главный вывод, что английский посол является агентом России.

(18) В XVIII столетии депеши английских дипломатов с сакраментальной надписью на них - «личная» не должны были передаваться королю тем министром, которому они были адресованы. Что это было именно так, можно видеть из «Истории Англии» лорда Мэхона[51].

№ 4. (Рукопись) Отчет о России, относящийся к началу царствования императора Павла.
Составлен преподобным Л. Н. Питтом[52], капелланом фактории в С. Петербурге и близким родственником Уильяма Питта (19)

извлечение

«Едва ли можно сомневаться в истинном отношении покойной русской императрицы к великим событиям, которые за последние несколько лет потрясли всю систему европейской политики[53]. Она, несомненно, уже с самого начала чувствовала фатальные тенденции новых принципов, но, быть может, не без удовольствия видела, как все европейские державы истощали себя в борьбе, которая по мере обострения увеличивала ее собственную роль. Более чем вероятно, что положение во вновь приобретенных провинциях Польши также оказывало сильное влияние на политическое поведение Екатерины. Фатальные последствия страха перед возможностью восстания в недавно завоеванных областях, по-видимому, ощущались очень сильно союзными державами, которые в первый период революции были весьма близки к тому, чтобы восстановить законное правительство во Франции. Та же угроза восстания в Польше, которая разделила внимание союзных держав и ускорила их отступление, точно так же удерживала покойную русскую императрицу от выступления на великой сцене войны до тех пор, пока стечение обстоятельств не сделало дальнейшие успехи французских армий более опасным злом, чем то, которое могли бы причинить Российской империи активные действия... Последние слова императрицы, как известно, были обращены к ее секретарю, когда она отпустила его утром в день своей смерти[54]. «Передайте князю (Зубову)[55], - сказала она, - чтобы он пришел ко мне в двенадцать часов и напомнил мне, что надо подписать договор о союзе с Англией».

(19) »Сжечь после моей смерти«. Эти слова были написаны в начале рукописи джентльменом, которому она была адресована[XXVIII].

Преподобный джентльмен заканчивает свой отчет следующими словами:

»Насколько можно в данный момент предвидеть, более вероятным средством покончить с нынешним угнетением является, по-видимому, отчаяние разъяренного одиночки, а не какие-либо систематические комбинации мер в целях возвращения престолу России его достоинства и значения«.

---

---