Вопрос об идеологии фашизма, ее генезисе, степени ее эффективности и ее социальном содержании с самого начала привлекал большое внимание антифашистов – как политиков, так и исследователей.

Еще в 1923 г., оценивая политическое положение в Италии, Клара Цеткин обратила внимание на определяющее значение идеологического фактора в победе итальянского фашизма над организованным итальянским пролетариатом и всеми демократическими силами страны. «Не следует забывать, – говорила она, – что задолго до подавления рабочего движения при помощи террористических актов фашизм сумел одержать идеологическую и политическую победу над движением, и надо отчетливо понять, чем это объясняется. Весьма опасно пренебрегать значением идеологической и политической победы над фашизмом»[1].

Впоследствии на эту сторону дела обращал внимание и Г. М. Димитров, подчеркивавший на VII конгрессе Коммунистического Интернационала, что фашизм не только разжигает глубоко укоренившиеся в массах предрассудки, но и играет «на лучших чувствах масс, на их чувстве справедливости и иногда даже на их революционных традициях». «Фашизм, – говорил он, – стремится к самой безудержной эксплуатации масс, но подходит к ним с искусной антикапиталистической демагогией, эксплуатируя глубокую ненависть трудящихся к хищнической буржуазии, к банкам, трестам и финансовым магнатам и выставляя наиболее заманчивые для политически незрелых масс в данный момент лозунги». И далее: «Силу идеологической заразы фашизма мы ни в коем случае не должны недооценивать»[2]. Речь идет о враге, который так изощренно, так иезуитски эксплуатирует национальные чувства и предрассудки масс и их антикапиталистические настроения в интересах крупного капитала.

VII конгресс Коминтерна в своей резолюции обратил серьезное /268/ внимание на необходимость систематической идеологической борьбы против фашизма[3].

Тем не менее в практической деятельности значение идеологической борьбы против фашизма нередко недооценивалось, а само ее содержание упрощалось. Это было обусловлено рядом причин, как объективных, так и субъективных.

Немалую роль, например, играло то, что коммунисты, идеология которых основана на строго научном учении, привыкли понимать под ней более или менее обоснованную или, по крайней мере, стройную и логическую систему взглядов, а идеологическую борьбу с противником рассматривать как доказательство ложности его взглядов путем выявления их противоречивости, научной несостоятельности, неверности исходных предпосылок и т. д. Но фашистская идеология с самого начала не отвечала ни одному из этих критериев. Априорность и ненаучность ее посылок были очевидны любому мало-мальски разбирающемуся в своем деле специалисту. Отдельные составные части идеологического «учения» фашизма не только противоречили друг другу, но были просто несовместимы. Беспринципная, прагматическая смена одних лозунгов другими, осуществлявшаяся по мере изменения курса, еще больше запутывала картину.

На эту особенность фашистской идеологии обращали внимание и многие ее буржуазные критики:

«Смесь бушующих чувств и необузданного стремления к активности играющих в индейцев I детей с цинизмом, оппортунизмом, жестокостью, лживостью, ненавистью, завистью, честолюбием, бесчестием, интригами и повышенной сексуальностью. Варварство, порожденное не незрелостью, а ленью. Отвратительное рыло недоучки, прикрывающегося псевдонаучными формулами. Истерический транс безответственных и декадентных интеллектуалов, подстегивавших массы своими фразами, морочивших им головы при помощи фразеологии, к которой когда-то прибегали Лессинг, Гете и Шопенгауэр»

– так характеризовал фашистскую идеологию Вильгельм Репке[4].

«Критика идеологии, представляющая собой “испытание ее собственной правдой” (Адорно), – пишет западногерманский исследователь Петер Фурт, – не может быть применена к идеологии правого радикализма, ибо у нее нет рациональной сердцевины, которую можно было бы подвергнуть критике. Уровень праворадикальной идеологии просто ниже любой критики. . . Задача этой идеологии не убеждать людей, а организовывать их»[5].

Эта особенность фашистской идеологии иногда порождала, как порождает и сейчас, недооценку эффективности ее воздействия на массы, а в некоторых случаях даже стремление отрицать сам факт ее существования. /269/ Практическим последствием недооценки воздействия фашистской идеологии и тем более отрицания ее самостоятельного существования было ослабление внимания к идеологической стороне борьбы против фашизма. Сравнительная легкость доказательства ненаучности фашистских «теорий» создавала иллюзию их сокрушительного разгрома, исключающего возможность оживления. Возникал соблазн упрощения позиций идейного противника. Атакам подвергались наиболее уязвимые, но далеко не самые важные стороны его мировоззрения. Недостаточно учитывалась его способность к лавированию, к трансформации оказавшихся несостоятельными позиций и лозунгов.

Не было обращено достаточно внимания и на то, что ненаучность идеологии, являясь причиной ее слабости в стратегическом отношении, с точки зрения исторической перспективы может оказаться выгодной в тактическом плане. Практика же показала, что эта сторона дела сыграла большую роль в успехах, которые были на определенном этапе достигнуты фашистами.

«Неясная программатика, – с полным основанием отмечает Вальтер Хофер, – позволила национал-социалистам выступать одновременно и в антикапиталистическом, и в антипролетарском облачении, изображать себя в качестве и реставраторской, и революционной силы, провозглашать себя националистами и в то же время социалистами. В результате партия сумела приобрести себе сторонников во всех социальных слоях немецкого народа»[6].

На эту сторону дела указывал и Герман Раушнинг, сам состоявший одно время в нацистской партии и хорошо знакомый с особенностями ее идеологии. Для национал-социалистов, писал он, «чем противоречивей и иррациональнее учение, тем лучше, тем эффективнее оно». Национал-социалистское руководство полностью отдавало себе отчет в том, что его сторонники «воспринимают какую-либо одну сторону учения, что масса никогда не в состоянии охватить его в целом. Тот, кто в состоянии сделать это, должен был либо войти в состав элиты, либо подвергнуться избиению как интеллигент и либерал»[7].

О противоречивости и ненаучности фашистской идеологии как выражении ее «жизненности» и «силы» не раз откровенно говорили и сами нацистские лидеры.

«Национал-социализм не может быть доказан и не нуждается в доказательствах, – констатировалось в официальных тезисах, разработанных так называемой Высшей политической школой национал-социалистской партии. – Он обосновывает сам себя своей деятельностью, обеспечивающей жизнь общества. Тот, кто пытается прийти к национал-социализму лишь при помощи ученических (теоретических) доказательств, тот /270/ не ощущает непознаваемого духовного смысла истинной, т.е. национал-социалистской политики»[8].

При такой трактовке идеологии даже самое убедительное доказательство ее ненаучности, несмотря на всю важность этой стороны идеологической борьбы с фашизмом, не могло быть ее решающим фронтом, ибо большинство ударов наносилось мимо цели.

Важной чертой фашистской идеологии, вытекавшей из ее противоречивости и непоследовательности, была особая приверженность к примитивизации, рассчитанной на эффективное воздействие на пассивные, политически неопытные и отсталые слои населения. С этим было связано и характерное для идеологии фашизма подразделение на идеологию масс и идеологию элиты. Обе эти идеологии не были полностью оторваны друг от друга. Да это было бы и невозможно. «Этикетка системы взглядов, – как указывал К. Маркс, – отличается от этикетки других товаров, между прочим, тем, что она обманывает не только покупателя, но часто и продавца»[9]. Многие из фашистских идей, рассчитанных на массовое потребление, определяли мировоззрение и соответственно поведение представителей элиты. Антигуманизм, расизм, преклонение перед грубой силой были рассчитаны на потребление не только вовне, но и внутри руководящей группировки. Тем не менее фашистская идеология, рассчитанная на элиту, во многом отличалась от «массовой продукции». «Доктрина существует для массы. . . Она инструмент господства над массами, – писал Раушнинг. – Элита сама стоит выше доктрины. Она использует ее наиболее целесообразным путем для осуществления своих стремлений»[10].

Для идеологии фашистской элиты был характерен аристократизм, основанный на ницшеанском презрении к простому человеку, к плебсу, к больным и слабым. Идеология, рассчитанная на массовое потребление, выдвигала на первый план принципы примата простого человека, человека труда, социальной справедливости и народности. Для элиты расовая теория имела прежде всего социальный смысл, ибо оправдывала ее особое положение в обществе с помощью дополнительных, биологических аргументов. Для массового потребления внутринациональная сторона расовой теории всячески затушевывалась. Зато постоянно подчеркивалась ее межнациональная сторона, позволявшая воспитывать чувство превосходства своего народа над другими и тем самым подводить идеологическую базу под политику агрессии и национального угнетения и т. д.

Не меньшее значение имели различия в форме выражения идеологии для элиты и масс. В рамках элиты допускалось идеологическое мудрствование, попытки логического обоснования тех /271/ или иных положений, разработка аргументации и т. д. В идеологии, рассчитанной на массы, это считалось не только излишним, но и вредным.

В одной из своих речей, произнесенных в конце 20-х годов в Гамбургском национальном клубе перед представителями местной крупной буржуазии, Гитлер излагал взгляды на массовую идеологию следующим образом:

Прежде всего необходимо покончить с мнением, будто толпу можно удовлетворить с помощью мировоззренческих построений. Познание – это неустойчивая платформа для масс. Стабильное чувство – ненависть. Его гораздо труднее поколебать, чем оценку, основанную на научном познании… Широкие массы проникнуты женским началом: им понятно лишь категорическое ,,да”или „нет”… Массе нужен человек с кирасирскими сапогами, который говорит: этот путь правилен!..»[11]

Соответствующий принцип был положен фашистским руководством в основу пропаганды, о которой пойдет речь ниже. Однако не только пропаганда, но и сами идеологические концепции подгонялись под эту установку. «Мы, национал-социалисты, – писал Геббельс, – не отцы церкви, а агитаторы и борцы за наше учение»[12]. Под предлогом борьбы с опостылевшей народу пустой велеречивой болтовней, ставшей неотъемлемой отличительной чертой Веймарской республики, «агитаторы и борцы» из НСДАП низводили любую концепцию до простого лозунга, ощущение неопровержимости которого создавалось путем непрестанного повторения.

Подобным предельно очищенным от рефлексии лозунгам, действовавшим не столько на разум, сколько на чувство, антифашисты часто противопоставляли убедительные, хорошо аргументированные, научно обоснованные возражения, обладавшее, однако, одним существенным недостатком: они просто не воспринимались большинством из тех, кому они были адресованы.

На ходе и исходе идеологической борьбы против фашизма сказалась также неясность в определении самого понятия фашистской идеологии. Эта неясность была вызвана отсутствием четкого научного отграничения фашизма от других реакционных и просто буржуазных политических течений. Все они на том или ином этапе объявлялись фашистскими. Но тем самым исчезала специфика фашизма как политического и социального явления, а вместе с ней – и специфика фашистской идеологии.

Все это не может ни в коей мере затушевать или ослабить огромного положительного значения идеологической борьбы против фашизма и его мировоззрения, которую вели на протяжении десятилетий и ведут поныне последовательные антифашисты. Эта борьба помогла народам многих стран распознать истинное лицо фашизма прежде, чем это стало слишком поздно. Благодаря ей на /272/ пути продвижения фашизма удалось поставить преграды в виде антифашистского фронта. Выкованная в этой борьбе идеология антифашизма оказала и оказывает до сих пор большое влияние не только на политическую обстановку в отдельных странах, но и на ход мировых событий.

Генезис нацистской идеологии

Нацистские идеологи упорно пытались создать впечатление, будто их мировоззрение является законным наследником чуть ли не всего возвышенного и высокоидейного, что существовало в интеллектуальной жизни Германии на протяжении ее истории. В разношерстной толпе официальных и полуофициальных классиков «третьей империи» мы встречаем и крупнейших философов Германии от Гегеля до Ницше, и просветителей типа Ульриха фон Гуттена, и таких всемирно известных деятелей национальной культуры, как И. Т. Гердер, Р. Вагнер, Эрнст Мориц Арндт и братья Гримм, и менее известных за пределами страны Фридриха Людвига Яна, Клопштока и т.д.

Большинство исторических личностей, возведенных нацистами в ранг своих классиков, в действительности не имело никакого отношения – ни прямого, ни косвенного – к фашистской идеологии. Обращение нацистов к их памяти носило весьма утилитарный характер и преследовало цель поспекулировать на их памяти. В то же время нацистскую идеологию действительно нельзя понять, не учитывая той национальной почвы, на которой она возросла и которая в значительной степени предопределила ее специфику, отличие от других идеологических течений в фашизме.

Множество напластований и полное отсутствие какой бы то ни было логической системы взглядов крайне затрудняют выявление всех истоков и составных частей нацистской идеологии. Тем не менее важные из них легко поддаются определению.

Прежде всего бросается в глаза прямая преемственная связь, существовавшая между национал-социализмом как мировоззрением и традиционным пангерманским шовинизмом, возникшим в 80 –90-х годах прошлого века как идейное выражение имперских устремлений германской буржуазии. Три основные идеи, определявшие деятельность пангерманистов, – господствующее положение Германии в континентальной Европе, объединение всех говорящих по-немецки народов и национальных групп в рамках Германской империи и расширение германских колониальных владений – были приняты на вооружение нацизмом без каких бы то ни было существенных коррективов[13].

Приняв на вооружение идейный багаж пангерманизма[14], /273/ национал-социалисты перемешали его со специфической формой феодальной критики капитализма, получившей широкое распространение в Германии еще в первой половине прошлого века и ставшей с течением времени традиционным направлением в идейной жизни Германии.

Источником всех бед страны феодальные критики капитализма, иногда называвшие себя социалистами, считали развитие общественных отношений после революции 1848 г. и особенно после 1871 г. Приветствуя создание Германской империи и политику Бисмарка, который добился этой цели, они в то же время атаковали «железного канцлера» справа, обвиняя его в излишнем либерализме и содействии насаждению в Германии торгашеского духа.

Источником этого духа объявлялась Англия. В качестве антипода ей противопоставлялась Пруссия. Англия – либеральный хаос, Пруссия – порядок; Англия – отсутствие внутреннего мира, Пруссия – образец содружества сословий; Англия – символ отчуждения человека от общества, крайний индивидуализм и эгоизм, Пруссия – образец развитого общественного сознания и чувства долга. Положительные качества Пруссии связывались с ее историческими, солдатскими традициями. Соответственно критика капитализма сопровождалась неприкрытой апологетикой милитаризма.

Одним из наиболее известных выразителей подобных взглядов считался Карл Родбертус Ягетцов (1805–1875).

В начале XX в. этот комплекс идей всячески популяризировали «почвеннические движения» – так называемые «фелькише». Через их посредство важнейшие компоненты реакционного феодального социализма были восприняты идеологами нацизма[15].

Немалое влияние на формирование национал-социалистской идеологии оказали теории, заимствованные из-за рубежа. Так, иностранное происхождение имела расовая теория, родившаяся в середине прошлого века в качестве учения, оправдывавшего колониальную политику, в работах Ж. А. Гобино, де Ляпужа и их французских и английских последователей.

В Германии, перед правящими классами которой стояли тогда совсем другие национальные и политические задачи, она не нашла на первых порах сколько-нибудь серьезного отклика. Положение изменилось в последней трети XIX в., когда германский империализм почувствовал себя достаточно сильным, чтобы приступить к проведению имперской политики. Внезапно почва для идей Гобино оказалась весьма плодородной, и они дали в Германии мощные поросли.

Волей случая главным «садовником», пересадившим это иностранное растение на немецкую почву, оказался тоже не немец, а принявший германское подданство натурализовавшийся англичанин – Хаустон Стюардт Чемберлен. Женившись на дочери /274/ великого Вагнера, он с усердием новообращенного адепта воспринял идеи германской исключительности, «оплодотворив» их мешаниной из взглядов французских расистов. Работы Чемберлена не отличались оригинальностью. Их значение определялось главным образом тем, что они представляли собой своеобразный идеологический мостик между взглядами старой, прежней реакции и наследующего ей фашизма.

У Чемберлена мы находим и расизм, и многие другие идеи, ставшие впоследствии неотъемлемой составной частью идеологического багажа национал-социализма. Высокомерный аристократ, он был ярым врагом демократии и парламентской системы, что сам неоднократно подчеркивал. «До тех пор, пока господствует парламентская система, – писал он, уже будучи глубоким стариком, Гитлеру, – ничего достигнуто не будет: немцы для парламентаризма, бог свидетель, совершенно непригодны»[16].

Чемберлен был противником официальной христианской религии – как католической, так и протестантской. Он противопоставлял ей идею «немецкого христианства», «освобожденного от еврейского духа». Эти взгляды легли впоследствии в основу фашистского религиозного движения «немецких христиан» и оказали решающее влияние на воззрения одного из главных теоретиков национал-социализма, Розенберга.

Было бы, разумеется, неверным полностью проводить знак равенства между системой взглядов Чемберлена и идеологией национал-социализма. Чемберлену была чужда идея заигрывания с социализмом. Свойственный ему антисемитизм не носил столь патологически-биологического характера, который придали ему национал-социалисты. Тем не менее очевидно, что национал-социалистскую идеологию просто невозможно себе представить без взглядов, проповедовавшихся Чемберленом.

В своих изысканиях в области расизма Чемберлен был в Германии своего рода пионером, но не одиночкой. Вскоре после появления его первых работ, посвященных разработке германского варианта расовой теории, на немецкий книжный рынок хлынул поток аналогичных трудов, в которых идеи, высказанные натурализованным англичанином в дилетантской форме, уже подавались в научном облачении. Наибольшую известность среди этих трудов получили книги Людвига Вольфмана, и прежде всего его «Политическая антропология»[17].

С работами такого рода тесно смыкалась чисто антисемитская литература как иностранного, так и «истинно германского» происхождения[18]. Весьма заметное место в ней занимали работы Евгения Дюринга, превратившегося к концу своей жизни в ведущего /275/ теоретика германского антисемитизма[19]. Для изучения истоков фашистской идеологии его работы особенно интересны потому, что в них особенно ярко представлен элемент соединения антисемитизма и «социализма» – прием, широко использованный впоследствии национал-социалистскими идеологами и пропагандистами.

Немало почерпнули национал-социалисты и от российских антисемитов – Карла-Амалии Грингмута, Крушевана, Окрейца и Пуришкевича. На формирование взглядов самого Гитлера, родившегося и выросшего в Австрии, решающее воздействие оказали теории австрийских расистов и антисемитов конца XIX в., и прежде всего венского обер-бургомистра Карла Люэгера[20].

Впрочем, австрийское влияние на национал-социалистскую идеологию было гораздо более широким, чем только воздействие на взгляды антисемитов. Австро-Венгерская монархия со специфической для нее остротой национальной проблемы породила своеобразную форму националистического рабочего движения, давшего затем германскому фашизму его имя и основной набор инструментов социальной демагогии.

Сторонников такого движения мы находим уже среди последователей Шернерера, отколовшихся в начале 80-х годов XIX в. от австрийской конституционной партии и принявших в 1882 г. в Линце программу, находившуюся под сильным воздействием взглядов Дюринга, Оттокара Лоренца и Билротса[21]. Независимо от этого отдельные группы и организации националистски настроенных рабочих начали возникать в различных районах Чехии, особенно в Судетской области, где национальные отношения были особенно напряженными, что крайне затрудняло единство пролетарского движения[22].

К началу XX в. в результате слияния различных политических, профессиональных и молодежных групп в Австрии образовалась партия, которая первой приняла название национал-социалистской. Этой партией была также выработана система взглядов, изложенная в программных заявлениях, а также главным образом в работах теоретика австрийского «национального социализма» Рудольфа Юнга.

Во взглядах Юнга причудливо сплетались лозунги, навеянные интересами политической и экономической борьбы стоявших за /276/ партией отрядов рабочего класса, с реакционными предрассудками мелко-буржуазного национализма и шовинизма.

Отдельные идеи были заимствованы национал-социалистами у своих итальянских единомышленников. Однако в целом влияние итальянских чернорубашечников на НСДАП носило не столько идеологический, сколько политический характер[23].

Исследование генезиса национал-социалистского мировоззрения было бы неполным, если бы мы не уделили особого внимания некоторым отдельным теоретикам, сыгравшим особую роль в пополнении идейного багажа германского фашизма, но стоявших несколько особняком.

Прежде всего речь должна идти, разумеется, о Ницше. Вопрос этот сложнее, чем может показаться с первого взгляда. Если идеологи, речь о которых шла выше, не представляли собой сколько-нибудь крупной величины в научном смысле и чаще всего были явными дилетантами даже в той области, в которой они составили себе имя, то Фридрих Ницше – это, бесспорно, крупное явление в истории немецкой и не только немецкой философии. Как всякий крупный философ, Ницше сложен и противоречив. На протяжении жизни взгляды его претерпели глубокую эволюцию. Поэтому его нельзя рассматривать однозначно, как Ж. А. Гобино, X. С. Чемберлена и им подобных. И тем не менее многие стороны учения Ницше – свойственный ему антидемократизм, отрицательное отношение к парламентаризму, презрение к слабым, апологетика аристократии тела и духа – сыграли немалую роль в формировании атмосферы, благоприятной распространению фашистских взглядов.

Ницшеанский взгляд на действительность воспринимался главным образом через призму последователей и толкователей Ницше, важную роль среди которых играл О. Шпенглер.

Разумеется, как оригинальный мыслитель Шпенглер не годился и в подметки своему мэтру. Однако в роли компилятора и популяризатора он добился больших успехов. Благодаря ему из философии аристократических салонов учение Ницше стало составной частью идеологии больших аудиторий[24].

После прихода нацистов к власти отношения между Шпенглером и НСДАП быстро ухудшились. Мнивший себя духовным отцом «нового режима», Шпенглер пытался активно вмешиваться в его действия, выступая с поучениями и критикой. Нацистское руководство ответило на это резкой отповедью, которая создала /277/ бывшему кумиру национал-социализма репутацию «впавшего в немилость». Определенную роль в столкновении между Шпенглером и национал-социалистами сыграли разногласия, возникшие вскоре после прихода Гитлера к власти между НСДАП и так называемыми «вильгельминистами», рассматривавшими нацистский режим как промежуточный этап на пути к реставрации монархического строя. Обманувшись в своих ожиданиях, «вильгельминисты», которым симпатизировал Шпенглер, заняли сдержанные позиции по отношению к нацистской «третьей империи».

Все это, однако, ни в коей мере не может изменить того обстоятельства, что шненглеровские работы не только стали составной частью идейного багажа национал-социализма, но и сыграли решающую роль в подготовке значительной части немецкого бюргерства к приятию нацистской идеологии[25].

Шпенглер спустил с небес абстрактного и полуутопического ницшеанского сверхчеловека. Он придал ему вполне земную стать современного цезаря и кондотьера, которому выпала «историческая задача» – взять на себя ответственность за судьбы цивилизации в условиях «заката Европы». При такой трактовке несколько абстрактные призывы к насилию и отрицание гуманизма, характерные для Ницше, приобрели вполне конкретный смысл.

«Человек – это хищное животное. Я буду утверждать это постоянно, – писал Шпенглер в одной из своих книг, оказавших наибольшее воздействие на идеологию национал-социализма. – Все эти добродетельные ханжи и проповедники социальной этики, которые пытаются закрыть глаза на данный факт, тоже хищные звери, но с вырванными зубами, ненавидящие других за агрессивность, от которой они сами благоразумно воздерживаются. . . Называя человека хищным зверем, кого я обижаю: человека или зверя? Ведь великие хищные звери – это благородные создания совершенного типа, чуждые лживой человеческой морали, порожденной слабостью»[26].

Ницше обычно ограничивался подобной декламацией; Шпенглер делал из нее конкретные, практические выводы. Он рекомендовал «во имя оздоровления общества» полностью свернуть социальное законодательство и социальную благотворительность. И прежде всего, утверждал он, необходимо ликвидировать общественные заведения, облегчающие жизнь слабым, больным и неполноценным и тормозящие тем самым естественный процесс освобождения общества от всего, что ему мешает.

Отношение Шпенглера к борьбе, воспринимаемой как неограниченное применение насилия во имя реализации стремления к власти и господству, – это примитивный перепев Ницше:

«Борьба – основной источник жизни, сама жизнь. И даже жалким пацифистам не удается вытравить из собственных душ позывы /278/ к борьбе»[27]. To же самое можно сказать об отношении Шпенглера к народным массам: «Рожденный для господства может использовать массу, но он презирает ее»[28].

Однако Шпенглер стремится не просто повторять Ницше, но и дополнить его. Ницшеанская критика капитализма с феодальных позиций вполне устраивает Шпенглера, ибо для него самого с его высокомерным аристократизмом капиталистические отношения представляются «слишком плебейскими». Однако эта критика кажется ему чересчур абстрактной и негативной, и он пытается дополнить ее своеобразной положительной программой, взятой напрокат у «феодальных социалистов». Именно эта смесь ницшеанства и феодальных утопий середины XIX в. и дала идейный суррогат, получивший название «прусского социализма».

Основное назначение этого суррогата Шпенглер формулировал весьма откровенно: «Задача состоит в том, чтобы освободить немецкий социализм от Маркса. Немецкий, ибо другого не существует»…[29]

Уже из этой цитаты нетрудно представить себе, какое содержание вкладывает в понятие «социализм» Шпенглер. Социализм столь тесно связан для него с «немецким», или, точнее, «прусским» духом, что просто становится иным наименованием порядков, царивших в Пруссии со времен великих курфюрстов. В ряде случаев он говорит об этом прямо: «Старопрусский дух и социалистическое мировоззрение, ненавидящие друг друга братской ненавистью, являются в действительности единым целым»[30].

Отсюда и более конкретные дефиниции «прусского социализма» – «Социализм – это сила, сила и еще раз сила»[31]. «Социализм, если рассматривать его с технической точки зрения, – это принцип чиновничества. В конечном итоге каждый рабочий приобретает статус чиновника вместо статуса продавца. То же самое происходит с предпринимателем. Подобно тому как существуют военные и транспортные чиновники, появляются промышленные и торговые чиновники»[32].

В общественном плане социализм для Шпенглера – это логический антипод «либерализма», т. е. капитализма на стадии свободной конкуренции, и его порождения – парламентской системы. Центр «либералистского» общества, рассуждает Шпенглер, индивидуум, личность. Поэтому социализм – есть отрицание индивидуума, его поглощение обществом, персонифицированным в лице государственного руководства. «“Либерализм” – это анархия, отсутствие ясно выраженной цели, свободная игра сил. Социализм, напротив, – это дисциплина, твердый государствен-ныи порядок, иерархия»[33]. /279/

Соответственно в качестве «социалистического идеала» в писаниях Шпенглера фигурирует солдатская казарма, а символом истинного социализма становится прусский фельдфебель.

Аналогичную метаморфозу Шпенглер пытается произвести и с другими понятиями, похищенными им из арсенала революционного пролетарского и демократического движения. Так, наряду с социализмом он охотно оперирует термином интернационализм. В отличие от примитивных шовинистов, просто отвергающих интернационализм, он пытается приспособить его к нуждам германской империалистической политики. Для этого он призывает на помощь расовую теорию. На ее основе он строит «новую» концепцию «расового интернационализма»: «Истинный интернационал, – пишет он, – возможен лишь в результате победы идеи одной расы над всеми другими, а не путем растворения всех точек зрения в едином, бесцветном целом»[34].

Итак, не просто замкнутость в национальных рамках, а фашистский «интернационал» на службе империалистической Германии. Этот идеал Шпенглера стал впоследствии основой практической политики эсэсовского руководства, пытавшегося расширить массовую базу своего «государства в государстве» путем создания инонациональных фашистских организаций и воинских соединений.

Практическая цель шпенглеровского «социализма» очевидна: объединить, как он пишет сам, «наиболее ценную часть немецких рабочих с лучшими носителями старопрусской государственной идеи». Это объединение, отмечает он далее, «должно покоиться на едином чувстве долга, осознании величия задачи, готовности подчиняться, чтобы господствовать, умереть, чтобы победить, на способности принести величайшие жертвы для достижения своей цели»[35]. Иными словами, речь идет о том, чтобы, используя популярность идеи социализма среди немецкого рабочего класса, повести его по пути, угодному правящим классам, заставить его во имя социализма подчиняться чужому господству, умирать ради чужой победы и нести величайшие жертвы для достижения целей господствующих классов. Поскольку рабочий класс Германии представлял собой хорошо организованную, мощную силу, бывшую главным препятствием для осуществления воли власть имущих, подобная теория была для них истинной находкой. Впоследствии в модифицированном виде она стала идеологическим стержнем, обеспечившим относительную стабильность национал-социалистского режима.

Если Шпенглер делал основной упор на «социалистическую» сторону, своих идеологических построений, то у его современника – другого кумира правого крыла германской буржуазии Меллера ван ден Брука любимым коньком был гипертрофированный /280/ национализм[36]. И для Шпенглера и для Меллера ван ден Брука идеалом цивилизованного общества и образцом внешней политики была Пруссия. Однако последний считал излишним приписывать прусские «достоинства» социализму. Для него пруссачество «великолепно» и без социалистической маскировки.

В отличие от Шпенглера Меллер ван ден Брук не был «западником», сторонником идеи общности судеб Западной Европы. Напротив, Запад для него источник разложения и упадка. Глубокая ненависть к Франции как державе-победительнице, навязавшей Германии Версальский договор, побудила его даже к корректировке политико-географических понятий. Границу между Западной и Восточной Европой ван ден Брук проводил по Рейну, относя Германию полностью к «Востоку». Это позволило ему сконструировать теорию о немцах как «восточном», т. е. в его трактовке «молодом»,, а значит динамичном народе. Динамичность, по словам ван ден Брука, открывает перед немцами неограниченные возможности и освобождает их от груза старческих немощей, характерных для Западной Европы[37].

Подобно Чемберлену, Шпенглеру и другим идеологам немецких крайне правых, Меллер ван ден Брук был расистом. Однако его расизм не имел столь примитивно биологического характера, как во многих предшествовавших и последующих расистских работах. Делая ставку на образованного, интеллектуально развитого читателя, Меллер ван ден Брук не мог полностью игнорировать широко известные научные данные относительно происхождения, развития и смешения рас. Поэтому он полемизировал против примитивизма в этом вопросе, который, как он утверждал, способен только скомпрометировать идею. Для самого Меллера ван ден Брука была важна не расовая чистота, а расовое единство. Раса, постоянно подчеркивал он, – это не столько прошлое, сколько будущее народа: она должна вызревать в борьбе[38].

Если Шпенглер видел лучшее средство привлечения трудящихся, и прежде всего рабочего класса, на сторону правящей элиты в использовании его тяги к социализму, то Меллер ван ден Брук считал, что наиболее эффективным рычагом является национализм. «Националист, – подчеркивал он постоянно, – не должен смиряться с тем, что имеются миллионы немцев, которых марксизм отвратил от идеи нации. Он должен бороться против такого положения»[39].

Во имя привлечения этих миллионов немцев он был готов признать даже классовую борьбу, однако, трактуя ее, мягко говоря, весьма своеобразно. Внутри общества такую борьбу он допускал, но только в других, преимущественно западных странах. Для Германии он допускал ее только в виде исключения. /281/

В том, что касается Германии, классовая борьба переносилась им в область внешней политики. Национализм, утверждал Меллер ван ден Брук, «принимает в расчет с политической точки зрения и классовую борьбу, однако понимает ее не столько социально, сколько национально, как борьбу угнетенных народов – восточных против западных, молодых против старых»[40].

Став к началу 20-х годов наиболее популярным бардом германского национализма, Меллер ван ден Брук создал школу энергичных крайне правых, националистически настроенных публицистов вроде Эрнста Юнгера и Эдгара Юлиуса Юнга[41]. Публицистическая деятельность этой школы сыграла важнейшую роль в подготовке идейной почвы для распространения идеологии нацизма, особенно среди считавшей себя образованной публики.

Особое место среди видных идейных предшественников национал-социализма занимает и известный германский географ Фридрих Ратцель. Как и многие другие немецкие ученые времен кайзеровской Германии, он был человеком консервативного образа мышления, к тому же зараженным крайним националистическим духом. Свойственные ему образ мышления и мировоззрение сказывались не только на его политических взглядах, но и на направлении научных исследований. Лишь этим и можно объяснить то обстоятельство, что наряду со множеством действительно ценных с научной точки зрения работ Ратцель выпустил книгу «Политическая география», положившую начало системе географических оправданий политики экспансии и захватов[42].

Одно из самых важных мест концепции, которую развивал Ратцель в этой книге, была теория «роста пространственных размеров государства», который, согласно Ратцелю, представляет собой неизбежное следствие процесса роста народов. В качестве главного аргумента для доказательства своей теории Ратцель использовал ссылку на постоянное увеличение населения. Это увеличение, утверждал он, оказывает давление на границы государства, которые соответственно проявляют постоянную тенденцию к расширению. Стимулирующее воздействие на эту тенденцию, согласно взглядам Ратцеля, оказывают и другие факторы: географические открытия, совершенствование средств транспорта и связи, создающее возможность эффективного управления все большей территорией, развитие экономики и т. д.

Чтобы приспособить эту теорию к конкретным интересам германской буржуазии, Ратцель пополнил ее тезисом о соответствии размеров государств уровню культуры народа. Согласно его утверждениям, народы, стоящие на низкой ступени культуры, /282/ образуют, как правило, малые государства, в то время как для высококультурных народов характерно стремление к образованию больших государственных организмов. Отсюда следовал вывод, что поглощение малых государств крупными – это неизбежное следствие и показатель роста культуры[43].

Впоследствии идеи Ф. Ратцеля были подхвачены шведским профессором Рудольфом Челленом и отставным немецким генералом Карлом Хаусхофером, сформулировавшими основы так называемой «геополитики», науки, широко использованной нацистами для оправдания внешнеполитических захватов в 30 –40-х годах.

Изложение главных идейных течений, теорий и взглядов, сыгравших важную роль в генезисе идеологии национал-социализма, не являясь полным, дает все же некоторое представление о том, откуда черпали свою «премудрость» идеологи германского фашизма, на какую устоявшуюся систему взглядов и предрассудков они могли опираться в своей идеологической, пропагандистской деятельности[44]. Однако оно не дает еще ответа на чрезвычайно важный вопрос: в какой степени и в какой форме использовались национал-социалистами все эти теории, идеи и взгляды и, что самое важное, какими критериями руководствовались они при сортировке доставшегося им идейного наследства. Получить такой ответ можно, только подробно рассмотрев социальное содержание идеологии германского фашизма.

Социальное содержание нацистской идеологии

Выше уже говорилось о крайней противоречивости взаимоисключающих теорий и тезисов, составляющих нацистскую идеологию. Действительно, как предварительное, так и более глубокое ознакомление с идеологией национал-социализма создает ощущение беспрецедентного эклектизма. Аристократизм и «народность», национализм и идея наднациональной общности фашистов, антикапитализм и теория созидательного капитала, проповедь автаркии и идеи единого европейского рынка, расистское оправдание кастовости и проповедь народной общности, возведенное в теорию презрение к массе и провозглашение человека труда солью фашистского общественного строя[45].

Даже если учесть, что нацистская идеология находилась в постоянном движении, которое, не будучи развитием, тем не менее характеризовалось частой сменой лозунгов, и сделать скидку на демагогию, насквозь пронизывавшую фашистские идейные концепции, несопоставимость отдельных частей идеологии национал-социалистов остается предельно очевидной. Тем не менее было бы неверным видеть в этом идеологическом месиве один лишь эклектизм /283/. При всей несовместимости отдельных идей, принятых на вооружение фашизмом, они были не просто взяты из реакционного идеологического наследия, но тщательно отобраны под определенным углом зрения. Главным принципом этого отбора был антимарксизм.

Нацистские руководители постоянно подчеркивали особую важность этой стороны своей идеологии. Выступая в мае 1933 г. на конгрессе Немецкого трудового фронта в Берлине, Гитлер говорил: «14–15 лет тому назад я заявил немецкой нации, что вижу свою историческую задачу в том, чтобы уничтожить марксизм. С тех пор я постоянно повторяю сказанное. Это не пустые слова, а священная клятва, которую я буду выполнять до тех пор, пока не испущу дух»[46].

Определяя задачи нацистской идеологии, главный эксперт НСДАП по этим вопросам Розенберг подчеркивал: «Выбор пути всеми государствами и народами зависит в первую очередь от их отношения к марксистской идеологии. . . Мы, национал-социалисты, можем с гордостью сослаться на то, что с самого начала наша борьба (против марксистского мировоззрения. – А. Г.) велась с неуклонной целеустремленностью и неослабевающим ожесточением»[47].

Антимарксизм нацистской идеологии позволял создавать видимость ее цельности. Но главное, разумеется, заключалось не в этом. Оно состояло в том, что только под лозунгами антимарксизма и можно было в тех условиях хотя бы временно объединить в интересах правящих классов различные социальные группы тогдашней Германии с их противоречивыми экономическими и политическими интересами.

Прежде всего антимарксистские лозунги полностью устраивали германскую крупную буржуазию, позиции которой постоянно подвергались атакам со стороны организованного рабочего движения, выступавшего под знаменем марксизма. В условиях политической неустойчивости, особо обострившейся в результате экономического кризиса 1929–1933 гг., антимарксизм национал-социалистов казался ей «добродетелью», которая уже сама по себе полностью компенсировала «неприятные», с ее точки зрения, свойства НСДАП – политический авантюризм, чрезмерную склонность к демагогии и т. д.

Антимарксизм открывал путь для сотрудничества, а затем и слияния НСДАП с традиционными консервативными правыми силами в политической жизни Германии, и в частности с дворянством, высшим кайзеровским чиновничеством и другими социальными группами, тесно связанными в прошлом с феодальной государственной машиной «второй империи». Для всех них Веймарская республика была не только «незаконным детищем» /284/ «ноябрьского преступления» (так в крайне правых кругах называли ноябрьскую революцию 1918 г.), но прежде всего порождением марксизма, результатом «марксистского эксперимента». Патологический антимарксизм национал-социалистов отодвигал для представителей этих кругов на задний план то обстоятельство, что по некоторым немаловажным вопросам – будущая форма правления, отношение к социальной демагогии и т. д. – их взгляды существенно отличались от взглядов НСДАП.

Для мелкобуржуазных масс, недовольных своим положением в обществе, озлобленных экономическими неурядицами и явной неспособностью веймарского режима справиться с ними, антимарксизм национал-социалистов был формой выражения оппозиции к государству, которое благодаря активному участию социал-демократов в создании и деятельности республики расценивалось многими как «марксистское». Враждебность нацистов к «марксистскому государству» воспринималась этими массами как свидетельство совпадения их интересов с теорией и практикой НСДАП.

Показательно в этой связи, что идеологи НСДАП предпочитали говорить об «антимарксизме», а не об «антикоммунизме», хотя на практике их борьба была направлена прежде всего против КПГ, а машина нацистского террора была нацелена в первую очередь против коммунистов. Понятие «антикоммунизм» казалось им тогда слишком узким, ибо исключало возможность мобилизовать в своих интересах недовольство широких слоев населения Веймарской республикой, ассоциировавшейся с социал-демократами, но никак не с коммунистами, глубокая враждебность которых к существовавшему строю была хорошо известна.

Антимарксизм как идеологический принцип позволил нацистским идеологам осуществить своеобразную аккумуляцию националистических настроений, получивших в тогдашней Германии очень большое распространение. Марксизму как интернациональному учению противопоставлялся антимарксизм как учение национальное. Империалистическая политика держав-победительниц подавалась как свидетельство несостоятельности ставки на интернациональное взаимопонимание и солидарность. Крах пацифистских иллюзий, распространявшихся социал-демократами, выдавался за крах идеи взаимопонимания между народами, а провал так называемой «политики выполнения», проводимой правительствами «веймарской коалиции», – за провал внешнеполитической линии «марксистского государства».

На основе антимарксизма и строилась вся пирамида нацистских националистических теорий.

Учитывая традиции и силу националистических настроений, порожденных Версальским договором и обостренных экономическими потрясениями конца 20-х –начала 30-х годов, национал-социалистские идеологи с самого начала сделали ставку не просто на подчеркивание справедливости национальных чаяний народа и необходимости их осуществления – этим занимались и другие /285/ партии, как правые, так и левые, но на проповедь достижения национальных целей «решительными методами», путем применения силы. Именно культ силы как средства решения национальных проблем и стал отличительной чертой нацистской идеологии с самого начала.

Культ силы, проповедуемый национал-социалистами, включал в себя определенный набор примитивных идей: восхваление зверских инстинктов, утверждение, что борьба (понимаемая как применение грубого насилия) является важнейшим фактором развития и совершенствования человечества, а гуманизм, отрицающий насилие, – выражением либо полного непонимания человеческой натуры, либо теоретическим оправданием трусости.

Распространение подобных взглядов сыграло важнейшую роль в подготовке населения, особенно молодежи, к восприятию идеи агрессивной войны и широкому развитию неприкрытого садизма, нашедшего свое выражение в зверствах по отношению к военнопленным, на оккупированных территориях, в концентрационных лагерях и лагерях смерти.

Эта очень важная сторона дела не ускользнула от внимания исследователей и уже давно всесторонне разобрана и освещена в антифашистской литературе. Гораздо меньше внимания было уделено другой стороне вопроса. Почему пропаганда культа силы, культа зверя с самого начала, еще до того, как была осуществлена массовая пропагандистская обработка, не оттолкнула, а в ряде случаев привлекла широкие слои населения Германии? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо иметь в виду общую психологическую атмосферу, царившую тогда в Германии. Попранное чувство национального достоинства, связанное с проигранной войной, было обострено бесцеремонным обращением победителей с поверженной Германией. Непрерывные дополнительные требования, особенно со стороны Франции, создавали постоянное ощущение слабости и беспомощности своей страны перед лицом вооруженных до зубов победителей.

В этих условиях проповедь идеи вечного мира и господства разума в отношениях между народами, с которой выступали многие представители веймарской коалиции, в том числе и теоретики социал-демократии, вызывала внутреннее сопротивление и раздражение. Малая эффективность проводимой веймарскими партиями «политики выполнения» способствовала распространению отрицательного отношения к мирным путям решения национальной проблемы. Но компрометация мирных лозунгов создавала условия для благожелательного отношения к методам крайнего насилия.

Разумеется, среди разных социальных групп подобные настроения проявлялись неодинаково и в разной степени. Дворянство, офицерство, кайзеровское чиновничество и часть крупной буржуазии, находившиеся в оппозиции к Веймарской республике, с самого начала выступали за военные методы. Поэтому-то из их рядов и вышли первые апологеты культа силы. Весьма близка по взглядам /286/ к ним была и националистическая интеллигенция, склонявшаяся к пангерманизму и поэтому особенно болезненно воспринимавшая как сам факт поражения, так и последующее унижение Германии.

Для мелкой буржуазии в целом проповедь культа силы не играла решающей роли до тех пор, пока у нее не было оснований быть недовольной существовавшим режимом. Однако как только она пришла в конфликт с властью, характерный для мелкого буржуа национализм, сдобренный свойственной ему склонностью к насилию, сразу же принял самые крайние формы. Поскольку экономические неурядицы, связанные с последствиями кризиса 1929–1933 гг., воспринимались также как следствие национального гнета (хотя воздействие Версальского договора на экономическое положение Германии, особенно после 1924 г., было, как выяснилось впоследствии, минимальным), озлобленные до предела представители мелкой буржуазии требовали решительных действий. В этих условиях культ силы, который проповедовал нацизм, казался им гораздо привлекательнее, чем рассуждения об умеренности и постепенности.

То же самое можно сказать и о той части рабочего класса, которая по традиции находилась под воздействием буржуазных, в том числе правых партий.

Крупную монополистическую буржуазию культ силы устраивал потому, что облегчал формирование армии ландскнехтов для осуществления контрреволюционного террора внутри страны и проведение политики экспансии вовне.

Аналогичная роль отводилась в идеологии фашизма и расовой теории.

Приняв на вооружение взгляды Гобино, Ляпужа, Чемберлена и их последователей, национал-социалистские идеологи превратили их в основу основ своего мировоззрения. Однако фашистская расовая теория не была простым повторением взглядов «основоположников» расизма. Свойственная идеологии фашизма склонность к упрощению, примитивизации, превращению идей в предельно доступные лозунги проявилась и в данном случае. Если для Чемберлена, Шпенглера, Мёллера ван ден Брука, Фробениуса раса носила отвлеченно мистический характер и определяющим фактором в ней считалась душа, то для национал-социалистов расовая теория свелась к чистой биологии, а учение о расах приобрело все внешние признаки племенной селекции.

Наиболее распространенным среди идеологов национал-социализма было представление о расе как сумме внешних признаков, определяемых кровным родством. Решающее значение среди этих признаков придавалось форме черепа (различие между брахицефалами – круглоголовыми как представителями низшей расы и долихоцефалами – представителями высшей), цвету Волос, глаз, форме носа, осанке и т. д. Представители высшей расы, к которой были в первую очередь отнесены германцы, наделялись всеми добродетелями, в то время как низшие расы, которыми были /287/ объявлены все цветные народы, евреи, славяне, изображались носителями всевозможных пороков. На этих «принципах» основывались все многочисленные псевдонаучные исследования фашистских специалистов «по расовой гигиене», а также ряд практических действий нацистского правительства в области расовой политики.

Из расовой теории вытекал и тезис о «недочеловеке», одним из ярых сторонников которого был руководитель СС Генрих Гиммлер[48].

«Недочеловек, – утверждал он, – это биологически на первый взгляд полностью идентичное человеку создание природы с руками, ногами, своего рода мозгом, глазами и ртом. Но зто совсем иное, ужасное создание. Это лишь подобие человека, с человекоподобными чертами лица, находящееся в духовном отношении гораздо ниже, чем зверь. В душе этих людей царит жестокий хаос диких необузданных страстей, неограниченное стремление к разрушению, примитивная зависть, самая неприкрытая подлость. Одним словом, недочеловек. Итак, не все то, что имеет человеческий облик, равно. Горе тому, кто забывает об этом»[49].

Отсюда делались и весьма конкретные выводы.

«Живут ли другие народы в изобилии или дохнут от голода, – говорил Гиммлер, – интересует меня лишь в той степени, в какой мы нуждаемся в рабах для поддержания нашей культуры. .. Мы, немцы, единственные в мире, кто хорошо относится к животным. Мы будем прилично относиться и к этим людям-зверям. Однако было бы преступлением перед собственной кровью заботиться о них и внушать им какие бы то ни было идеалы и тем самым еще больше затруднять нашим детям и внукам обращение с ними»[50].

Расовый фактор трактовался фашистскими идеологами и как решающая движущая сила развития нации и человеческого общества. «Расовый вопрос, – писал один из наиболее известных нацистских деятелей, особо интересовавшийся расовой проблемой, Вальтер Дарре, – это ключ к пониманию мировой истории»[51].

Согласно утверждениям Розенберга, борьба различных рас всегда составляла основное содержание как мировой истории, так и истории культуры[52].

В свою очередь, Гитлер использовал расовую теорию для объяснения всех происходящих в мире идеологических процессов. Все мировоззренческие проблемы, согласно его утверждениям, носили сугубо расовый характер. Выступая на Нюрнбергском партийном съезде осенью 1933 г. с речью, посвященной вопросам культуры, он утверждал, что единственной предпосылкой выработки /288/ правильного мировоззрения является степень чистоты расы. Мысль опыт, знания, исследования – все это имеет второстепенное значение по сравнению с инстинктом, если это инстинкт чистого в расовом отношении народа. «Поэтому в инстинкте даже самого примитивного, но неиспорченного народа заложено естественное мировоззрение»[53]. «Народ, чистый в расовом отношении, в соответствии со своей чистой сущностью инстинктивно занимает адекватные позиции во всех жизненно важных вопросах... руководствуясь лишь врожденным чувством самосохранения»[54]. Если народ состоит из различных расовых элементов, то в этих условиях решающее значение приобретает то обстоятельство, мировоззрение какого расового элемента возьмет верх в идеологической борьбе. Заслуга национал-социализма, утверждал Гитлер, состоит прежде всего в том, что он помог одержать победу мировоззрению, отражавшему инстинктивные потребности германской крови[55].

В такой трактовке расовая теория превращалась в универсальную отмычку, позволявшую объяснить в интересах фашистов любое явление, подтвердить любую политическую линию, найти оправдание любой неудаче, любому провалу. Направленная вовнутрь, она служила объяснением реальных противоречий, существующих в обществе (борьба различных расовых элементов). При ее помощи оправдывались любые репрессии (борьба против расово чуждых элементов, подрывающих жизненную силу и будущее нации). Примененная в области внешней политики она создавала выгодные позиции для воинственной и экспансионистской пропаганды (право высшей нации повелевать низшими, происки низших наций, обусловленные завистью к высшей, и т. д.).

В этом важнейшая причина того, почему расовая теория с самого начала заняла такое видное место в идеологии германского фашизма. На эту сторону дела с полным основанием обращали внимание многие исследователи. Следует, однако, иметь в виду, что этой причиной дело не исчерпывается. Наряду с пропагандистскими мотивами в выборе той или иной теории в качестве мировоззренческой основы важную роль играют социологические моменты. В данном случае расовая теория заняла определяющее место в идеологическом багаже фашизма и потому, что она в большей степени, чем любые другие, соответствовала настроениям, чувствам и предрассудкам той части населения, которая составляла массовую базу национал-социализма.

Расизм – не просто лжетеория, порожденная фантазией квазитеоретиков-реакционеров. Это, кроме того, и наиболее крайнее выражение национализма и шовинизма, носителями которого, как известно, в массовом масштабе являются наряду с остатками феодальных классов и консервативным чиновничеством широкие круги мелкой буржуазии. В социально-психологическом плане /289/ крайний национализм, переходящий в расизм, – своеобразная форма преодоления «комплекса неполноценности», свойственного мелкому буржуа и вообще обывателю, особенно остро воспринимающему неустойчивость своего социального положения, свою неспособность одолеть барьеры, отделяющие его от того общества, того образа жизни, к которому он всей душой стремится. Для этих категорий населения расизм – это метод самоутверждения, позволяющий даже самому опустившемуся обывателю – люмпену – чувствовать себя существом высшего порядка по сравнению с другими – быть может, более умными, образованными и даже преуспевающими людьми, но зато не имеющими «привилегии» родиться от лиц объявленной более ценной национальности или расы.

В социально-экономическом плане крайний национализм, переходящий в расизм, – это форма отражения экономической неустойчивости мелкой буржуазии и вообще средних слоев, их стремления облегчить себе условия конкуренции. Показательно, что вспышки в Германии расизма, и прежде всего антисемитизма, сыгравшие на руку национал-социалистам, точно совпадали по времени с периодами обострения экономического положения в стране, в то время как спад расистских параксизмов приходился на периоды относительной стабилизации.

Как расизм, так и культ насилия, чтобы быть эффективными с точки зрения сил, их использующих, должны иметь конкретную сферу приложения, объект, на котором они сфокусированы. В качестве такого объекта фашистами с самого начала были избраны, с одной стороны, евреи и цыгане, с другой – славянские народы. Выбор этот был не случайным. В Германии имелось значительное еврейское меньшинство. В результате ноябрьской буржуазно-демократической революции 1918 г. евреи получили гражданское равноправие. Усилилась экономическая активность еврейского населения в сфере мелкого предпринимательства и торговли. Ряд граждан еврейской национальности занял заметные позиции в области культуры, в публицистике, в политической жизни.

Консервативная часть населения Германии, особенно те, кто не принял ноябрьскую революцию 1918 г., наблюдали за этим процессом с глубоким недовольством. Это недовольство способствовало оживлению бытового антисемитизма, укоренившегося в сознании части населения страны еще со времен средневековья. Конкретизация расизма в форме антисемитизма воздействовала в этих условиях особенно эффективно. Социальная неудовлетворенность, характерная в те годы для самых различных слоев населения, сублимируясь в понятии «заговор евреев», который нередко отождествлялся с «заговором масонов», находила свое псевдорешение в нарастающей враждебности к согражданам иудейского вероисповедания.

Цыганам в этом процессе отводилась роль довеска. В Германии их было сравнительно немного. Однако их особый образ жизни, упорное сопротивление ассимиляции породили в немецкой обывательской /290/ среде множество предубеждений, которые облегчали отнесение цыган к категории «расово вредных элементов».

И евреи и цыгане находились как бы под рукой. На них можно было «оттачивать» расистские теории на практике, провоцируя межрасовые столкновения, личные конфликты, практикуя дискриминацию, организовывая погромы, и т. д. По-иному обстояло дело со славянами. Славянское меньшинство в Германии было незначительно. Там, где оно существовало, его основная часть была германизирована. И не оно было основной мишенью антиславянских теоретических конструкций расистских идеологов. Если антиеврейская и антицыганская кампании фашистов имели первоначально преимущественно внутренний адрес, то антиславянская струя в фашистском расизме была ориентирована на «внешние» объекты.

Славяне – восточные и юго-восточные соседи Германии – населяли те земли, которые, по замыслу фашистов и тех, кто стоял за их спиною, должны были стать ее первоначальной добычей. Провозглашение славян низшей расой, призванной унавозить почву для германцев, было в этих условиях, с одной стороны, формой психологической подготовки к нападению на восточных соседей, «недостойных» той земли, которую они населяют, а с другой, – создания атмосферы, делающей возможными не только завоевания на Востоке, но и «очищение» от автохтонного населения захваченных территорий. При этом употребление широкого понятия «славяне» расширяло масштабы предполагаемых завоеваний до предела.

Нацистские идеологи рано увидели большие возможности, которые открывает расистская теория, и широко использовали их[56]. В этом им существенно помогло то, что, будучи в своем большинстве выходцами из мелкобуржуазных средних слоев, они сами были насквозь проникнуты расистской идеологией, воспринимали ее как свою, постоянно находились под ее влиянием.

Поэтому расовая теория была для них не только средством воздействия на массы, не только пропагандистским инструментом, но и внутренней пружиной, определявшей их поведение и многие политические акции. Например, принятый нацистским правительством в июле 1933 г. расистский Закон о предотвращении передачи потомству наследственных заболеваний, создавший «юридическую базу» для широкого применения стерилизации, а затем – для уничтожения неизлечимых, прежде всего психических, больных[57], вряд ли можно было считать оправданным для НСДАП с пропагандистской точки зрения. Как средство расправы с политическими противниками он был излишним, ибо, во-первых, для этого были созданы концентрационные лагеря, а, во-вторых, нацистские террористы /291/ имели возможность разделаться с инакомыслящими, не прибегая к этому закону. На население принятие закона и особенно его широкое применение оказали отрицательное воздействие: вызвали панические слухи, недовольство и т.д. Отрицательными для нацистского режима, заинтересованного на первых норах в благожелательном отношении заграницы, были и зарубежные отклики.

Очевидно, что, осуществляя данное мероприятие но «расовой гигиене», национал-социалистское правительство руководствовалось не столько прагматическими, сколько «эмоциональными» соображениями.

ряде случаев нацистская «элита» пыталась практически применить принципы расового отбора. Гиммлер, например, не только мечтал о создании правящей аристократии нордическо-германской расы, но и усиленно выводил ее. Так, отбор волонтеров в СС происходил в строжайшем соответствии с требованиями евгеники. Прежде всего им предписывалось представить документы о чисто расовом происхождении. Затем производился антропологический отбор. И только после этого рассматривались все остальные качества кандидата. Для обеспечения «полноценного» в расовом отношении пополнения были созданы специальные школы-интернаты «Наполас» (Национал-социалистские воспитательные учреждения). Отбор в эти школы, считавшиеся привилегированными заведениями, происходил также на основе строгих «расовых принципов»[58].

Особое значение придавал Гиммлер опытной организации «Лебенсборн», главной целью которой было содействие массовому появлению на свет «высококачественных» в расовом отношении внебрачных детей. Организация полностью брала на себя расходы по их содержанию и воспитанию. Выразившим соответствующее желание холостым женщинам подбирались арийские производители. Предполагалось, что после войны организация развернет свою деятельность в самых широких масштабах. Чтобы обеспечить ее заказами, планировалось введение закона, обязывавшего всех женщин в возрасте до тридцати лет (в том числе и холостых) подарить государству по ребенку. В порядке подготовки к этому закону Гиммлер издал приказ, обязывавший каждого эсесовца произвести на свет как минимум одного потомка[59].

Подобные идеи не были манией одного рейхсфюрера СС. Они имели широкое хождение среди нацистской верхушки. Жена Бормана, известная как крайняя фанатичка, постоянно и настойчиво выступала за официальное введение для «расово высокоценных» арийских мужчин института побочных жен и, желая подать пример, добровольно санкционировала наличие «побочной жены» у своего мужа. Кальтенбруннер в кругу единомышленников неоднократно высказывался за установление такого порядка, при /292/ котором немецким женщинам в возрасте до 35 лет было бы вменено в обязанность родить не менее 4 расово полноценных детей. Семьи, выполнившие эту норму, должны были бы выделять мужчин для обслуживания одиноких и малодетных женщин и т. д.[60]

Нет сомнений, что если бы не поражение фашистской Германии, нацистским руководством были бы предприняты энергичные меры для осуществления в широких масштабах подобной политики, основанной на расово-биологическом психозе.

Важное место в «национальной» идеологии германского фашизма занимали и конкретные внешнеполитические концепции, в основу которых были положены идеи геополитической школы. Пропагандистско-идеологическое преимущество подобных идей, с точки зрения НСДАП, состояло в том, что они, дополняя расовую теорию, давали доступные для рядового обывателя аргументы в пользу проведения политики экспансии и агрессии. Их наукообразие и внешняя логичность, воздействуя на ставшие традиционными в Германии представления о ее праве на «место под солнцем», привлекали на сторону национал-социалистов не только заведомо воинственно настроенные слои немецкого населения (дворянство, офицерство, круги, связанные с колониальной политикой, и т.д.) но и многих из тех, кто просто считал, что территориальные положения Версальского договора, навязанного Германии после ее поражения в первой мировой войне, попрали ее национальное достоинство, либо связывал с политикой экспансии перспективы своего материального благополучия. Так, геополитические идеи находили благоприятный отклик среди разоряющихся мелких буржуа, части деклассированных безработных, малоземельного или безземельного крестьянства, потерявшего надежду на возможность решения проблемы земельного голода в результате проведения аграрной реформы или же осуществления разрекламированной, но малоэффективной политики создания поселений на территории Восточной Германии. Геополитические идеи импонировали и многочисленной прослойке младших крестьянских сыновей, оказавшихся лишенными наследства после вступления в силу закона о «наследственных дворах», и т.д.

Широкое использование национал-социалистами идейного багажа традиционного германского национализма во многом облегчило нацистам привлечение на свою сторону обывателей, видевших в мировоззрении НСДАП своеобразную квинтэссенцию привычных идей, теорий и взглядов. Однако это обстоятельство имело для нацистов и свою отрицательную сторону. Традиционная националистическая идеология, издавна политически связанная с монархическими силами (отсюда и ее широко распространенное название «вильгельминизм»), пользовалось репутацией идеологии реакционной, отражающей интересы правящих классов. Для национал-социалистов, основная политическая задача которых состояла /293/ в мобилизации под свои знамена народных масс, и прежде всего отрядов трудящихся, которые поддерживали левые или центристские силы, это было большим неудобством. Клеймо реакционности грозило парализовать попытки НСДАП выдать себя за партию прогресса, партию революции, партию социальных изменений.

Отсюда постоянное стремление НСДАП по возможности замаскировать свое близкое родство с националистами консервативного толка. На различных этапах развития национал-социализма и соответственно нацистской идеологии это стремление проявлялось по-разному. В периоды политических столкновений между НСДАП и национально-консервативными партиями оно выливалось в публичные «острые дискуссии» между ними. Во времена союза всех фракций «национальной правой» открытые дискуссии не практиковались. Однако как в одном, так и в другом случае национал-социалистские идеологи «теоретически» обосновывали своеобразие своего, фашистского национализма.

Результатом этих потуг явилась концепция старого и нового национализма. Старыми националистами объявлялись деятели (например, Гугенберг), стоявшие на позициях реставрации кайзеровских порядков и видевшие именно в этом истинную победу «национальной идеи». Им противопоставлялись «новые националисты», позволявшие себе критиковать вильгельминизм, с одной стороны, за асоциальность и кастовость, а с другой, за излишнюю приверженность демократизму.

Узости и династизму традиционного национализма национал-социалистские идеологи противопоставляли «национализм социальный», опирающийся не на узкую касту, а на широкие массы, национализм, проникнутый «сознанием своей ответственности перед обществом». И здесь они перебрасывали мостик ко второй части своей мировоззренческой пирамиды, части, которую кощунственно называли «социализмом».

Фашистскому «социализму» посвящена обширная критическая литература. В ней доказано глубокое лицемерие использованных национал-социалистами лозунгов, вскрыты несостоятельность, внутренняя противоречивость и антинародная сущность фашистских «социалистических концепций». Что собой представлял «социализм» нацистов, убедительно показала также практика их 12-летнего пребывания у власти.

Поэтому сейчас, на исходе 20-го столетия, излишне доказывать, что гитлеровский «социализм» не имел ничего общего с какой-либо формой социализма в общепринятом смысле этого слова. Социализм был для национал-социалистов лишь популярной этикеткой, приклеенной к конгломерату идей, представлявших собой апологетику государственно-монополистических отношений в их специфически германской бюрократической форме, сдобренную набором лозунгов, навеянных рядом конкретных социальных и экономических требований пришедших в движение средних слоев населения. /294/

Соответственно основное ядро, основной стержень нацистского «социализма» составляла не антикапиталистическая демагогия, как это иногда не совсем верно считают. Эта демагогия занимала подчиненное место, и поэтому наметившийся с начала 30-х годов отказ гитлеровского руководства от особого упора на эту сторону дела прошел для нацистской партии сравнительно безболезненно. Главным в нацистском «социализме» всегда был этатизм: высшая форма апологетики всеобъемлющей, тоталитарной роли централизованной власти. Сам социализм фашистские идеологи, как правило, определяли, следуя за Шпенглером, как форму общественной организации, при которой государству принадлежат важнейшие функции во всех областях жизни – начиная с политики, кончая культурой и личной жизнью граждан. В этой связи в качестве прямого прообраза «социалистического строя» принималось прусское феодальное государство времен Фридриха-Вильгельма и Фридриха II, а также система военного регулирования, получившая широкое развитие в Германии во время первой мировой войны.

Подобная трактовка социализма отражала вполне определенные настроения, взгляды и интересы достаточно широких социальных прослоек тогдашней Германии. Последние годы Веймарской республики были периодом далеко зашедшей компрометации буржуазно-демократического государства. Во-первых, чересчур явная связь между крупными монополиями и последними правительствами веймарского режима, откровенно демонстрировавшая истинное назначение правительственного аппарата, подрывала столь важный для правящих классов миф о надклассовости государственной машины. Во-вторых, связанная с этим процессом далеко зашедшая коррупция серьезно расшатала авторитет государственной власти. В-третьих, экономический и последовавший за ним политический кризис наглядно показали слабость существовавшего режима, его неспособность решать насущные проблемы, перед которыми оказалась в то время страна. Эта неспособность воспринималась тогда многими как выражение несостоятельности строя, основанного на демократических принципах, на парламентаризме.

Все это вызывало среди большинства населения Германии, не готового еще воспринять идеи пролетарской социалистической революции, особенно среди средних слоев, тягу к сильному, авторитетному государству, свободному от колебаний, связанных с парламентскими манипуляциями, и способному на решительные действия. Идея сильного государства, тем более облаченная в популярную социальную оболочку, имела в таких условиях все шансы на массовую поддержку, и прежде всего тех категорий трудящихся, которые стояли в стороне от организованного рабочего движения.

Для части правящих классов, в том числе и влиятельных групп монополистической буржуазии, эта оболочка была в какой-то степени препятствием для принятия нацистской идеологии: ведь /295/ социализм на протяжении многих десятилетий был для них самым страшным пугалом. Однако более близкое знакомство с нацистским «социализмом» сняло многие препоны. Трактуемый как сильная государственная власть, фашистский «социализм» в сложившихся условиях устраивал германскую буржуазию. Ведь в ее рядах в не меньшей, а, быть может, в гораздо большей степени проявлялась тяга к твердой власти[61]. При всем влиянии крупнейших монополий на политику Веймарской республики свойственная ей политическая неустойчивость действовала монополистам на нервы. Приходилось постоянно тасовать политические карты, считаться с влиянием левых партий и профсоюзов и т. д. В обстановке экономической стабилизации все это, по мнению хозяев германской промышленности, не выходило за приемлемые рамки. В условиях же кризиса и последовавшего за ним паралича парламентской системы их симпатии к идее всесильной государственной власти стали оказывать решающее воздействие на их политические взгляды.

Учтя эти настроения, национал-социалистские идеологи внесли соответствующие коррективы в свои «социалистические» теории. В их программных документах «социализм» стал фигурировать прежде всего как антипод хаоса, неразберихи, беспорядка. «Воля к форме, воля к ликвидации хаоса, к наведению порядка в вышедшем из-под контроля мире – вот что характерно для национал-социалистов, поставивших перед собой величайшую задачу – быть… стражами порядка», – особо подчеркивалось в официальном комментарии к программе НСДАП[62].

Национальный социализм Адольфа Гитлера, – писал В. Дарре, – это создание порядка, соответствующего жизненным законам народного организма, и государственных средств установления и поддержания этого порядка»[63].

В соответствии с подобной трактовкой национального «социализма» фашистские идеологи уделяли основное внимание доказательству естественного права государства определять все стороны общественной и личной жизни своих граждан. Это право выводилось прежде всего из характеристики национал-социалистского государства как высшей формы организации всего народа.

«Государство, – подчеркивал официальный историограф „третьей империи” Г. Рюле, – представляет собой организационную форму народной жизни. Оно – предпосылка народной жизни и уходит своими корнями в народ. В национал-социалистском государстве преодолено противоречие между государством и народом. Государство – это организованный народ. Поэтому-то в /296/ национал-социалистском государстве нет места для либеральной многопартиинои системы»[64].

«Если раньше частная сфера мало-помалу поглощала государство, – писал нацистский теоретик Вильгельм Штапель, – то теперь государство без оглядки вторгается во все частные отношения и ставит себе на службу все стороны жизни: экономику, профессию, семью, союзы. Развитие экономики определяется государством. Государство оказывает влияние на выбор профессии. Семья подчинена государству в вопросе расовой гигиены. Союзы унифицируются государством. Тотальное включение всех сторон жизни в государственную деятельность имеет активизирующий смысл: оно служит наращиванию немецкой мощи»[65].

Поскольку организованность и всевластие государства, доведенные до полного отрицания прав и свободы личности, были провозглашены основным содержанием «социализма», высшей формой управления был объявлен принцип вождизма, «обеспечивающий наилучшую реализацию функций общества и государства».

«Человек должен признавать авторитет. На этом покоится принцип вождизма и общности. Общность без авторитета немыслима. Раса и кровь сами по себе еще не создают общности… Поэтому фюрер, который воплощает авторитет нашего общества, для нас непререкаем. Фюрер нации стоит выше критики для любого немца на вечные времена. . . Никто не имеет права задаваться вопросом: прав ли фюрер и верно ли то, что он говорит? Ибо, повторяю еще раз: то, что говорит фюрер, всегда верно»[66].

Принцип вождизма толковался нацистскими идеологами не только как необходимость подчинения верховному вождю, но и как основная форма построения всей государственной иерархии сверху донизу. Нацистский государственный или партийный чиновник на любой ступени не просто пользовался самыми широкими полномочиями, но и провозглашался полновластным вождем в своей области. На практике это превращалось в своеобразную ленную систему, при которой каждый вассал, сохраняя верность сюзерену, был полным господином в своем поместье. Теоретически же это объявлялось лучшей формой централизованного управления страной и обществом, и более того, высшим проявлением народовластия.

Подобная система организованного самоуправства и беззакония, исключавшая любые формы самоуправления и инициативы снизу, прикрывалась ссылками на народные истоки неограниченной власти верховного вождя. Фюрер объявлялся олицетворением воли народа, выразителем его национального и расового духа. Соответственно воля фюрера приравнивалась к воле народа, а беспрекословное /297/ выполнение его приказов или приказов подчиненной ему иерархии – осуществлению чаяний и нужд народных[67].

Для теоретического обоснования концепции сильного государства нацистские идеологи использовали примитивную, но пропагандистски выигрышную так называемую органическую теорию государства. В соответствии с этой теорией общество, конституировавшееся как государство, во всех своих проявлениях подобно живому организму, в котором отдельный человек составляет первичную клетку, а сословия отдельные органы. Подобное уподобление позволяло нацистским идеологам выводить все свои принципы государственной жизни из закономерностей жизни органической. Отрицание классовой борьбы, характерное для фашизма, как и для любого другого вида буржуазной идеологии, и провозглашение принципа внутреннего единства нации подтверждались с помощью ссылки на организм, который-де может существовать только как единое целое[68].

Из органической теории общества обычно выводились и такие характерные для идеологии фашизма принципы, как сословность и корпоративность. Сословие трактовалось как антипод классу: если существование класса предполагало классовую борьбу, то подмена класса сословием позволяла говорить о возможности его органического сотрудничества с. другими сословиями. Создание корпоративной системы рассматривалось как форма организации сословий и обеспечения их эффективного взаимодействия с общественным организмом в целом[69].

Характерный для фашистского «социализма» этатизм накладывал глубокий отпечаток и на так называемую социальную проблематику. Исходя из необходимости сохранить массовую базу, фашистские идеологи всячески подчеркивали роль труда и соответственно трудящихся в фашистской общественной системе. Был провозглашен своеобразный культ «рабочих рук» (трудящихся, занимающихся физическим трудом) и «рабочих мысли» (лиц умственного труда). Они были объявлены главной опорой, костяком народного организма. Однако в конечном итоге перед всеми этими опорами ставились вполне определенные задачи: им надлежало выполнять функции органов труда, в то время как нацистской верхушке отводилась роль головы.

Проповедуя национальный «социализм», нацистские идеологи не могли обойти острые социальные проблемы, существовавшие в тогдашней Германии, ибо ставка на один лишь этатизм при всей его важности не обеспечила бы им поддержки масс, для которых идея сильного государства была неразрывно связана с перспективой ликвидации социальной несправедливости. Естественно поэтому /298/ , что в фашистской идеологии мы находим набор рецептов «социального оздоровления общества». Отличительной чертой всех этих рецептов был, однако, государственно-благотворительный характер намечаемых мероприятий. Не социальная справедливость как общественный принцип, не создание условий, при которых обеспечивается равенство условий жизни и социальных возможностей для всех слоев населения, а широко организованная система подачек сверху – вот тот социальный конек национал-социализма, который был использован им для завоевания масс. И па определенном этапе эта система оказалась довольно эффективной.

На практике социальный патернализм фашистского режима выражался в проведении серии демагогических, но в то же время материально фундированных акций социальной благотворительности. В идеологии он приобрел форму учения о «социальных функциях» национал-социалистского государства. Требуя от граждан беспрекословного выполнения долга, утверждали нацистские идеологи, государство в свою очередь берет на себя гарантию законных прав каждого кровного сына своего народа[70]. И хотя фашистская действительность на каждом шагу противоречила этим обещаниям, уже одно провозглашение принципа социальной ответственности нацистского государства перед гражданами привлекало к нему симпатии части населения, травмированного социальными бедствиями периода кризиса.

Значение антикапиталистической демагогии в нацистском социализме было разным на различных этапах. Особенно сильно проявлялся антикапитализм на первом этапе. Это было время, когда национал-социалисты делали главную ставку на завоевание организованного рабочего класса, шедшего за левыми партиями. Именно тогда и приобрели среди нацистов особую популярность взгляды Г. Федера, его филиппики против власти денег («мамо-низма»), ростовщичества, против всесилия монополий, против униженного положения истинных создателей реальных ценностей – рабочих, трудящихся[71].

Этот этап идеологического развития национал-социализма нашел свое отражение в основных программных документах НСДАП, и прежде всего в программе из 25 пунктов. В этой программе мы находим и требование ликвидации нетрудовых доходов (пункт 11). и призыв к полной конфискации всех военных прибылей (пункт 12) и лозунг национализации всех уже практически обобществленных трестов (пункт 13), и требование участия трудящихся в прибылях крупных предприятий (пункт 14), и призыв к проведению аграрной реформы (пункт 17), к беспощадной борьбе против спекулянтов (пункт 18) и т. д.[72] /300/

К этому же времени относится и принадлежащая Г. Федеру характеристика национал-социализма как «мировоззрения, находящегося в самой решительной оппозиции к нынешнему миру капитализма и его прислужников»[73].

Конечно, уже на самых первых порах «антикапитализм» национал-социалистов сопровождался такими оговорками, которые практически сводили его к пустому сотрясению воздуха. Уже в первых комментариях к программе, принадлежавших Федеру и представлявших собой практически новую программу, в качестве одного из важнейших пунктов фигурировало признание принципа частной собственности и обязательство обеспечить ей государственную защиту[74]. На «реабилитацию» капитализма как системы была направлена также теория Федера, различавшая так называемый созидательный («шаффенде») и паразитический («раффенде») капитал. Согласно Федеру, борьба должна была вестись не против всего капитала как такового, но лишь против паразитического капитала (преимущественно банков). С этим была связана и другая идея Федера – относительно ликвидации «процентного рабства» как средства освобождения от «паразитического капитала».

При всем этом антикапиталистические лозунги составляли тогда важную часть идеологической деятельности национал-социалистов, особенно их так называемого левого крыла[75].

Сравнительно незначительные успехи НСДАП среди организованных рабочих показали, однако, что нацистская антикапиталистическая демагогия не находит среди них большого отклика. В то же время чрезмерный упор на антикапитализм отталкивал от НСДАП мелкую городскую и сельскую буржуазию и вызывал настороженность в наиболее влиятельных кругах монополистического капитала. Поэтому уже к концу 20-х –началу 30-х годов НСДАП произвела определенную идеологическую перестройку. Лозунг аграрной реформы как не нашедший достаточно широкой поддержки среди среднего и зажиточного крестьянства был выброшен за борт. Антиканиталистические лозунги были сохранены, однако отодвинуты на второй план с тем, чтобы не пугать ни богатых покровителей НСДАП, ни ее мелкобуржуазных последователей. В целом как в политике, так и в идеологии курс был взят на завоевание в первую очередь мелкобуржуазной массы. Практически это нашло свое выражение в том, что антикапиталистическая агитация была сведена почти исключительно к нападкам на банки и универсальные магазины, деятельность которых вызывала ненависть разорявшихся мелких буржуа. При этом был резко усилен антисемитский элемент, с самого начала доминировавший в антикапиталистической пропаганде национал-социалистов /300/ . В таком виде «антиканитализм» НСДАП оказался вполне приемлемым и для крупной буржуазии.

После прихода фашистов к власти и особенно после унификации ими государственной машины, общественных организаций и управления экономикой антикапиталистическая струя в фашистской идеологии еще больше ослабла. Нацистское руководство и монополии были заинтересованы в стабилизации обстановки. Эта заинтересованность нашла свое выражение в утверждении, что антикапиталистическая часть национал-социалистской программы уже фактически реализована в результате ликвидации еврейского паразитического капитала, унификации предпринимательских организаций и передачи национал-социалистскому государству основных функций управления экономикой. Остальные обещанные мероприятия (например, ликвидация «процентного рабства») были объявлены программой дальней перспективы. Антикапиталистические лозунги вытаскивались на поверхность только в отдельных случаях – прежде всего когда возникала необходимость припугнуть некоторых чересчур строптивых капиталистов.

Характерно, что вместе с антикапиталистическими лозунгами были «задвинуты» и их главные проповедники. Тот же Федер, считавшийся нацистской звездой первой величины, после прихода Гитлера к власти получил, и то ненадолго, лишь второстепенный пост статс-секретаря в министерстве хозяйства. Потом его отправили в университет на преподавательскую работу. А после его смерти нацистские владыки, на протяжении многих лет клявшиеся его именем, не позаботились даже о некрологе.

Аналогичную трансформацию претерпел и религиозный аспект нацистского мировоззрения. Поскольку официальные каноны христианства противоречили основным мировоззренческим принципам национал-социализма, теоретики НСДАП на первых порах занимали фронт против церкви.

В национал-социалистской литературе была развернута кампания против религии и церкви.

«Религия любого вида, – писал нацистский теоретик, ректор университета Гете во Франкфурте-на-Майне Э. Крик, – берет свои истоки из Азии. Религия чужда нам но своему характеру и смыслу… Характеру и целям германцев соответствует живая вера в бога и судьбу… Вера крепит волю и силу, религия разрушает волю и силу; религия Жизненно чужда нашей расе. Вера, воля, сила – факторы здоровья. Религия с ее чудесами, потусторонним миром и искуплением – причина болезни»[76].

«Христианство, – утверждал нацистский профессор Бергман, руководитель так называемого Немецкого движения верующих, – явилось не только большевизмом в вопросах собственности, в отношении /301/ к народности и отечеству, во всех его формах отношения к миру. Эта самая античеловеческая из всех религий большевизи-ровала прежде всего человеческое тело, которое всячески насиловал аскетический христианский дух, стремящийся поскорее освободиться от телесной оболочки как ненужной вещи»[77].

Враждебность к христианской религии была характерна и для личных взглядов многих фашистских лидеров. Широко известна антицерковная направленность нашумевшей книги Розенберга «Миф XX столетия». Влизок к Розенбергу в том, что касалось отношения к церкви, был и Борман.

Практика, однако, быстро показала, что антихристианская струя в нацистской идеологии скорее ослабляет, чем усиливает ее воздействие на широкую публику. Правда, среди определенной части немецкого населения, уже порвавшего с религией, и прежде всего среди молодежи, эта сторона нацистского учения вызвала определенные симпатии. В целом же объявление войны христианству не одобрялось по разным причинам ни правящими кругами, в частности крупной буржуазией, видевшей в религии важное средство идеологического воздействия на массы, ни мелкой буржуазией города, не желавшей порывать с церковью, ни традиционно религиозным крестьянством. Антихристианская позиция затрудняла нацистам проведение политики союза с другими правыми силами и тем самым приход к власти.

Это побудило руководство НСДАП еще накануне 1933 г. приглушить антихристианскую пропаганду как не отвечавшую взглядам социальных сил, интересы которых представляли нацисты. После заключения 20 июля 1933 г. конкордата с Ватиканом эта тенденция начала проявляться еще заметнее.

Одно время национал-социалисты пытались реформировать протестантскую церковь, сделав ее «выразителем» идей национал-социализма. Реализация их плана облегчалась тем, что среди представителей клира, как католического, так и особенно протестантского, преобладало положительное отношение к гитлеровскому режиму.

Для этой цели было использовано выделившееся из протестантской церкви религиозное движение «Немецких христиан». Уже первый руководитель этого движения епископ Хозенфельдер придал ему явно выраженное национал-социалистское направление (отрицание Ветхого завета, признание так называемого арийского параграфа и т. д.). После того как опеку над движением взял тесно связанный с нацистским руководством имперский епископ Мюллер, оно вообще превратилось в своеобразный религиозный филиал НСДАП[78].

Однако в конечном итоге эксперимент с созданием нацистской /302/ церкви не принес успеха. Протестантская церковь, в которой были не только пронацистские, но и антинацистские силы, в целом не пошла на поводу у национал-социалистов, и «Немецкие христиане» оказались в изоляции.

После этого далеко идущие планы в отношении реорганизации церкви были отставлены. Борман, носившийся сначала с идеей отмены преподавания религии в школе и замены 10 заповедей церкви новыми нацистскими заповедями (храбрости, чистоты крови и т. д.), категорически отверг выдвинутое министром культов предложение о коренной реформе церкви под эгидой национал-социалистского государства, сославшись на возможность волнений и усиления раздоров в стране.

Гитлер в своем правительственном заявлении от 28 марта 1933 г. счел необходимым специально подчеркнуть: «Национальное правительство видит в обоих христианских вероисповеданиях важнейший фактор существования нашей народности»[79]. Хотя враждебная христианству линия в идеологической работе была сохранена, ее ослабили еще больше. Книга Розенберга «Миф XX столетия» была объявлена выражением личной точки зрения автора. Многие национал-социалистские руководители, несмотря на недовольство некоторых своих последователей, стали подчеркивать свою приверженность христианским обрядам.

В этих условиях и был заключен союз между национал-социалистским государством и церковным руководством обеих конфессий. В обмен на обещание НСДАП не вмешиваться во внутренние дела церкви и ее прихожан руководство клира гарантировало нацизму политическую и идеологическую поддержку[80]. Отвечая на приведенное выше заверение Гитлера, председатель католической партии Центра прелат Каас, выступая в рейхстаге, заявил:

«Перед лицом глубочайшего бедствия, которое переживает в настоящее время народ и государство… мы из германской партии Центра протягиваем руку всем, в том числе нашим бывшим врагам, чтобы обеспечить осуществление дела национального подъема». (Пометка в протоколе: «Бурные аплодисменты, в том числе со стороны национал-социалистов. Аплодирует рейхсканцлер Гитлер»[81].)

Фракция партии Центра в Кёльне,- заседавшая под председательством К. Аденауэра, приняла незадолго до своего роспуска резолюцию следующего содержания: «Утвержденное успешным ходом национальной революции правительство не должно подвергаться опасности, иначе трудно будет представить себе последствия этого. Мы приветствуем подавление марксизма»[82].

Буржуазный публицист Э. Бекенферде, анализируя в 60-х годах в левокатолическом журнале «Хохланд» тогдашнюю позицию католического клира, вынужден прийти к следующему не очень приятному для себя выводу:

«Немецкие католики получали от своих епископов официальные авторитетные советы и указания, которые лучше бы не надо было выполнять».

И далее:

«Они (ведущие деятели политического католицизма. – А. Г.) пытались защищать принципы нового порядка, констатировать более или менее фундаментальное единство взглядов католиков и национал-социалистов и оценивать возникновение нацистского рейха как крупный и положительный поворот»[83].

В то же время несоответствие между нацистским мировоззрением и христианским учением создавало объективные условия для превращения верности последнему в форму выражения оппозиции нацистскому режиму и фашистской идеологии. Для многих верующих несовместимость нацистского учения с христианской моралью стала катализатором, ускорившим их отход от национал-социализма и даже сопротивление ему. В свою очередь, попытки НСДАП покончить с подобными настроениями неизбежно принимали характер религиозных преследований.

Все это способствовало сплочению антифашистских сил, и прежде всего сближению верующих антинацистов и антифашистов-атеистов. Это сближение в ряде случаев принимало весьма конкретные формы, о чем, между прочим, свидетельствовал процесс, организованный фашистским режимом против католического капеллана Йозефа Россаннта и других католических священников и функционеров (апрель 1937 г.). О масштабах репрессий, связанных с этим процессом, можно судить на основании сводки Главного имперского управления безопасности от февраля 1936 г., согласно которой в одном только Дюссельдорфе но делу Россаннта было арестовано 54 человека, в том числе 8 капелланов, генеральный председатель Католического союза молодежи и др. Всем им инкриминировалось тайное сотрудничество с коммунистами.

«Было бы крупной ошибкой, – писала в это время подпольная „Роте Фане”, – если бы пролетарские антифашисты не поняли значения религиозной деятельности католиков и протестантов за расширение освободительной борьбы, за движение Народного фронта против Гитлера»[84].

Поскольку в данном случае особенности идеологии национал-социализма способствовали не объединению правящих классов, как во многих других случаях, а разъединению - их, на последних этапах фашистского господства антихристианская сторона нацистского /304/ мировоззрения была практически «положена на лед». Показательно в этой связи, что другие национальные формы фашизма (в частности, испанский, португальский) не только не взяли на вооружение антихристианские догматы НСДАП, но, напротив, попытались при активной помощи клира сконструировать клерикальную модель фашизма.

* * *

Анализ особенностей нацистской идеологии еще раз показывает, насколько недостаточна одна лишь ее моральная оценка, на которой обычно концентрируют свое внимание ее критики из лагеря буржуазных антифашистов. Когда Хофер утверждает, что «национал-социалистский миф (как он называет нацистское мировоззрение) антирационалистичен, антигуманистичен, антидемократичен, антилиберален и антиисторичен»[85], с ним можно согласиться. Более того, перечисление отвратительных качеств нацистской идеологии можно было бы без труда продолжить. Совершенно прав и В. Репке, констатировавший, что «цивилизованный мир, достойный этого названия, должен с ужасом, презрением и отвращением отвернуться от системы взглядов, родившихся в самых потаенных, грязных уголках человеческой души и представлявших собой мешанину крайней жестокости, сентиментальности, лжи и холодного расчета, ставшей основой отвратительнейшей тирании всех времен»[86].

Все это, однако, не помогает уяснить самое главное: почему эта идеология, будучи квинтэссенцией всего самого низкого, грязного и отвратительного, что было когда-либо порождено человеческой фантазией, оказалась столь заразительной? Почему она сумела найти распространение в ряде государств с высоким культурным уровнем, в частности в Германии – стране цивилизованной, имевшей, быть может, недостаточно прочные, но все же немалые культурные, гуманистические традиции?

Ответ на эти вопросы можно найти только в том случае, если рассматривать фашистскую, и в частности нацистскую, идеологию как выражение весьма сложного переплетения социальных сил в условиях острого кризиса общественно-экономической системы.

Фашистская идеология – это буржуазная идеология, вынужденная выступать не открыто, а под чужим флагом. Само по себе явление это не новое. Еще Плеханов, ссылаясь на Маркса, постоянно подчеркивал, что, «чем больше развивается противоречие между растущими производительными силами и существующим общественным строем, тем более пропитывается лицемерием идеология господствующего класса; и чем более обнаруживает жизнь лживость этой идеологии, тем возвышеннее и нравственнее становится язык этого класса»[87]. Более того, известны целые /305/ «эпохи предательства народа, скрытого под поэтическими цветами и риторической мишурой»[88].

Фашистская идеология возвела подобное лицемерие в систему и довела его до высшей степени изощренности. Как справедливо отмечал Гюнтер, «истинное классовое содержание фашистской идеологии внешне или вообще не проявлялось, или проявлялось очень неясно»[89]. Это, естественно, создавало особенно благоприятные условия для ее распространения. Речь при этом шла не о простом мелочном обмане, который было легко разоблачить при первом же сопоставлении обещаний и действительности. Специфика нацистского лицемерия состояла в том, что игра велась по крупному счету: фальсифицировались направление движения, цели и идеалы; непосредственная же социальная демагогия в той или иной степени подкреплялась соответствующей социальной практикой.

Типично фашистская идеология отражает далеко идущую готовность господствующих классов принять даже претящие им, частично идущие против их интересов, элементы идеологии других социальных сил во имя упрочения своей власти. На этой базе и возникает беспринципный конгломерат идей и взглядов, полностью лишенных нравственной основы, подобранных исключительно прагматически, по принципу наибольшей результативности. А в области идеологии прагматизм, освобожденный от морали, неизбежно аккумулирует все самое низменное, все идейные отходы тысячелетнего развития человечества. Подобно изысканному джентльмену, нанимающему убийцу, чтобы убрать с дороги неугодного человека, правящие классы, чтобы достичь цели, разбавляют свою «аристократическую» систему ценностей идеологической мутью, порожденной дикостью и невежеством не пробужденной к интеллектуальной жизни толпы. Иногда, морщась от гадливости, они принимают это месиво, ибо при определенных условиях без этого они не могли бы сохранить своих позиций.

Естественно, что на этот путь правящие классы в своем большинстве становятся лишь при крайних с точки зрения их интересов ситуациях. Следует, однако, иметь в виду, что в наше время такие ситуации возникают достаточно часто.

---

Примечания

Предыдущая | Содержание | Следующая