Причина разногласий

Вопреки предложению Тольятти о полицентризме Совещание 1957 г. в Москве стало второй после роспуска Коминтерна попыткой создать единый центр коммунистического движения. Прошло немного времени, и эта попытка, как и первая, оказалась неудачной. Идея совместной советско-китайской гегемонии, сделавшая ее возможной, оказалась эфемерной, как и гегемония советско-югославская, определившая рождение Коминформа. Она также стала прелюдией непреодолимого конфликта. Соглашение между двумя странами базировалось скорее на определенном совпадении интересов, чем на общей вере в одни и те же политические идейные концепции. Однако неизвестно было, как долго сохранится это совпадение. Между тем китайские коммунисты настойчиво давали понять, что не хотят играть подчиненную роль в руководстве движением. Чтобы показать это, они воспользовались возобновлением полемики с югославами.

Вторая ссора с Белградом не произошла бы, если бы московское Совещание не попыталось разрешить новые проблемы внутренней диалектики коммунистического движения демонстрацией формального единства. Югославы, не подписавшие в Москве заключительного документа, в марте 1958 г. опубликовали новую Программу партии к предстоящему съезду. Это был текст, который касался не только внутренних проблем, но и стимулировал обсуждение другими компартиями югославского опыта: самоуправление в экономике и неприсоединение в международных делах[1]. Эта инициатива, полностью законная в движении, признавшем необходимость дискуссии в своих рядах, была актом недоверия в отношении тех, кто считал московский документ столь же обязательным для всех, как и старые документы Коминтерна. Трудно установить, кто в коммунистическом движении решил начать антиюгославскую полемику. Первая реакция на новую югославскую программу была выражена советской печатью, но тон ее был умеренным[2]. Но тут сразу же на сцену решительно выступили китайцы, заявления которых напомнили первые столкновения между Тито и Сталиным. Они недвусмысленно заявили, что обвинения Коминформа в адрес югославов в 1948 г. были правильными. С этого момента полемика стала более острой, в первых рядах ее стояли китайцы, а русские следовали за ними довольно сдержанно и очень неохотно[3]. Эти разногласия не ускользнули от югославов, которые сделали их настолько явными, что вынудили Хрущева в январе 1959 г. заявить, что между Москвой и Пекином нет противоречий[4].

Тем не менее разногласия были, и не только по поводу Югославии. Многие факторы, хотя и не все одинаково важные, питали /509/ разногласия между советскими и китайскими руководителями. В их основе лежала дискуссия, не законченная на московском Совещании, где она была начата. Причины противоречий были непростыми.

Многие поняли, что возник новый политический фактор — стремление людей к миру, поскольку альтернативой этому выбору могла быть только атомная война. Однако можно ли было дать мир миру, который знал только войны и был разделен глубокими социальными и национальными противоречиями? Идея мирного сосуществования, казалось, давала обнадеживающий ответ. Однако, чтобы осуществить его, недостаточно было сохранить статус-кво в эпоху, когда революционные движения сотрясали целые континенты. Такая статическая интерпретация, отвергнутая единожды, должна была рассматривать защиту мира и революционные изменения в одном плане. Должны ли коммунисты поддерживать освободительные войны, межгосударственные и народные, которые они всегда считали справедливыми?

К общим вопросам добавлялись и частные, касавшиеся отдельных стран или групп стран. В странах «третьего мира» нужно было разъяснить меру сотрудничества с националистическими и более радикальными социальными движениями. Проблема возникла одновременно с основанием Коминтерна; развитие ее приняло трагический поворот в Китае; вновь и вновь ее надо было решать в различных формах в тех или иных местах. В развитых капиталистических странах началась дискуссия о перспективах социализма также в связи с политической демократией, необходимость которой стала очевидной после осуждения методов Сталина в СССР. Наконец, в самих социалистических странах, начиная с двух самых больших, довольно открыто обсуждалось их будущее развитие.

Эти темы были не объектом академических словопрений, а предпосылками противоречий как во всем коммунистическом движении и среди его союзников, так и в отдельных партиях. Так было, как мы знаем, в СССР; то же случилось и в Китае, где в 1957 г. произошел резкий поворот от «ста цветов» к «борьбе против правых». В 1959 г. в Пекине обострился конфликт между Мао Цзэдуном и Пэн Дэхуаем, министром обороны, которого поддерживали и другие военные руководители. Внутренняя дискуссия имела продолжение на международном уровне. Молотов, не отказавшийся от борьбы с хрущевским курсом, с надеждой смотрел на китайцев[5]. Пэн Дэхуая подозревали в соглашении с Хрущевым, который, впрочем, позднее отвергал это[6].

Конфликт двух стран был неизбежным, учитывая большое количество общих проблем. Однако, поскольку не было свободной дискуссии, родилось взаимное недоверие. До тех пор пока оригинальные решения правящей коммунистической партии в одной стране вызывали беспокойство в другой, это беспокойство и являлось само по себе причиной внутренних и международных дискуссий. Решение поляков не проводить коллективизацию вызвало возражения не только /510/ в СССР, где колхозная политика все еще встречала трудности, но и в других восточноевропейских странах, в которых после 1957 г. было принято решение объединять крестьян в кооперативы совсем не так, как это делал Сталин в СССР[7]. Вместе с тем враждебное отношение к югославским концепциям было в известной мере следствием их влияния на коммунистов других стран[8].

СССР и Китай значительно отличались уровнями экономического развития. Перед китайцами стояли проблемы развития и индустриализации, которые были пройденным этапом для СССР. Из решений XX съезда они сделали вывод, что можно не просто копировать опыт СССР. Они не могли, например, разделять большое недоверие Сталина к крестьянам[9], так как это было еще более гибельно, чем в России. Однако в то же время китайцы должны были решить такие же задачи, какие СССР решал при Сталине. Отсюда их двойственное отношение к Сталину: критика его отношения к их революции и вместе с тем позитивная заинтересованность в его правительственной деятельности. Еще в 1958 г. Мао внимательно изучал его последнюю работу по экономике, которую в СССР при Хрущеве мало кто принимал всерьез[10].

В том, что касается практических решений, китайцы в конце 50-х гг. испытывали большие колебания. Эйфория после первых советских космических успехов овладела всей социалистической системой, больше всего — Китаем. Принятые в 1958 г. программы ускоренного развития напоминали о недостигнутых целях первой советской пятилетки. Делая «большой скачок» вперед, организуя сельские «коммуны» вместо обычных кооперативов, используя простые орудия и огромные резервы рабочих рук, Мао надеялся за несколько лет достичь такого невероятного прогресса, который вырвал бы страну из отсталости. Новые планы пришлось быстро снизить из-за значительных экономических диспропорций, и этот кризис положил начало конфликту Пэн Дэхуая и Мао[11]. В Советском Союзе скептически следили за мероприятиями пекинских союзников. Свои сомнения Хрущев выразил Мао в августе 1958 г. Китайцы, в свою очередь, сочли неприменимыми у них и негодными вообще новые советские предложения о личном материальном поощрении[12]

Ясно, что это недоверие обострялось чувствительностью обеих сторон и содержало в себе семена конфликта. Однако этого недостаточно, чтобы объяснить, как это потом было сделано в Советском Союзе, начало конфликта: ведь еще в январе 1959 г. на XXI съезде КПСС Хрущев и Чжоу Эньлай одобряли экономические планы друг друга[13]. Также недостаточно показать значительные различия в формировании и характере руководства обеими странами. Действительно, Мао и Хрущев, так же как Сталин и Тито, были мало подходящими друг другу личностями, и нельзя недооценивать то влияние, которое оказало их личное столкновение на взаимоотношения обеих стран. Однако за этими противоречиями, как ясно сейчас, стояли более глубокие причины. /511/

Конфликт между двумя державами

Советские историки осуждают «великодержавные тенденции, стремление придать КНР особую роль в международных делах»[14], которые взяли верх в Китае. Однако это было неизбежно. Китай 50-х гг. еще не был великой державой, но имел все, чтобы стать ею на равных правах с СССР. Национальный вопрос оказался одинаково важным в обеих революциях. Если в СССР он стал важным не сразу, то в Китае он был серьезным фактором с самого начала. Несмотря на взаимные связи, две социалистические страны развивались по-своему, каждая в своих границах, каждую представляло и защищало свое государство»[I]. Понятно, почему Китай стремился стать великой державой. Однако именно в этом обнаружились противоречия с интересами СССР. Страна, которая уже была великой, даже величайшей, державой, вступила в конфликт с другой, которая стремилась стать великой, причем именно из-за диалога с США, ставшего основой советской дипломатии. У СССР было много способов заставить США себя слушать, а у Китая — нет. К тому же он не был еще членом ООН. Американцы продолжали поддерживать Чан Кайши на Тайване и отказывались признавать пекинское правительство. Так же поступали и их союзники. Хрущев мог думать, что представляет и китайские интересы в переговорах с Вашингтоном. Однако никто его не уполномочивал на это, и для такой передачи полномочий не было причин.

Разлад между двумя державами касался весьма конкретных вопросов. СССР неосторожно обещал поделиться атомными секретами с Китаем, но в Москве быстро передумали. Возможно, у советских руководителей вызвали сомнение мотивы, по которым китайцы хотели иметь бомбу. Однако, даже если бы этих причин и не было, другие соображения определяли такую сдержанность. В этот момент СССР стремился остановить гонку атомных вооружений, больше всего боясь, что атомное оружие попадет в руки западных немцев. Им было бы сложно этого требовать, если бы они сами приложили руки к тому, что позже стало называться распространением атомного оружия[15]. Уже в августе 1958 г. Хрущев с Малиновским направились в Пекин, чтобы предъявить Мао какие-то требования, касающиеся, насколько известно, сохранения в руках советской стороны определенного контроля над китайскими вооружениями или по крайней мере над их использованием в момент обострения отношений между Китаем и США по поводу островов в Тайваньском /512/ проливе[II]. Предложения Хрущева были отвергнуты. Спустя несколько месяцев Хрущев выступил за создание «зоны, свободной от ядерного оружия» на Дальнем Востоке и в Тихом океане[16]. Это был способ не выполнять обязательства, взятые перед Пекином. Наконец, в июне 1959 г., когда начали распространяться слухи, будто Китай скоро получит свою атомную бомбу, СССР, по китайским данным, решил отложить свое решение о передаче Китаю атомных секретов[17].

Другой причиной разногласий в этот период стал китайско-индийский пограничный конфликт. Впервые, но не в последний раз, советская дипломатия столкнулась со взаимной враждебностью государств, возникших на развалинах колониальной системы. Разногласия по поводу границы между Китаем и Индией переросли в военные столкновения. Причиной их стал вопрос о Тибете, где происходили антикитайские, открыто проиндийские выступления[18], В Москве дружба с Индией считалась не менее важной, чем с Китаем, потому что она открывала для СССР путь ко многим странам «третьего мира». Конфликт с Китаем мог толкнуть индийцев в объятия американцев. Поэтому Советское правительство заняло позицию нейтралитета, рассчитывая на дружеское разрешение конфликта[19]. Ни на что иное Индия не могла рассчитывать в условиях союза Москвы и Пекина. Китайцы почувствовали себя обманутыми. В свою очередь советские руководители начали подозревать, что китайцы чинят препятствия их дипломатии. Отныне разногласия между двумя правительствами больше не прекращались[20].

Не удивительно, что китайцы без всякого энтузиазма отнеслись к поездке Хрущева в США, которая проходила в эти дни. Сначала они этого явно не показывали. Напротив, они комментировали ее одобрительно. Однако, когда после возвращения из США Хрущев направился в Пекин, его встретили холодно. Несколько позже китайцы, на этот раз публично, упрекнули его за уважительные отзывы об американских руководителях. Вашингтону они инкриминировали, что и после переговоров с Хрущевым не видно «никаких существенных изменений в политике войны, проводимой правительством США...»[21]. Они боялись последствий соглашения между СССР и США, испытав их уже после соглашения между СССР и Индией.

В полемике с советскими руководителями китайские руководители /513/ выдвигали те самые предложения, которые Мао высказал в образной форме в Москве в 1957 г.: всем вместе противостоять Америке, а не просить у нее мира. Американцы, как и все империалисты, выступают за мир или войну в зависимости от своей выгоды, значит, нужно быть готовым к любому исходу. Показать страх перед войной, пусть даже и атомной, — значит обессилить народы, склонить их к подчинению США, несмотря на существование сил, достаточных для победы, независимо от взглядов американцев на мир. Разрядка не была сама по себе политической целью. Так же как и напряженность или «холодная война», она лишь средство, которое противники используют в соответствии со своей выгодой[22]. Эти тезисы, воскрешавшие старые концепции Молотова, не означали, что китайцы смирились с войной. Они просто не исключали вероятность войны. Тем не менее они призывали к более решительному и рискованному фронтальному противостоянию США и их союзникам. СССР проводил такую политику в первые послевоенные годы и теперь хотел бы ее избежать, так как был убежден, что есть другие средства сдерживания американцев. Китайские требования неизбежно ставили Москву перед дилеммой: остаться с Китаем и заплатить за это или рискнуть сделать ставку на проблематичное соглашение с США? Однако уже, видимо, нельзя было воздерживаться от выбора.

На этом этапе полемики лидерство китайской и советской компартий в международном коммунистическом движении усугубило, а не смягчило противоречия, так как каждая из партий стремилась привлечь на свою сторону все движение. Полемика настолько обострилась, что уже не ограничиваясь первоначальными поводами, а затронула идейно-теоретические вопросы. Позже много спорили, кто первым коснулся этих вопросов. Но это имеет лишь относительное значение, потому что было трудно избежать такого шага. Первыми, как мы можем судить сейчас, вступили на этот путь китайцы. Можно понять и причину: так же как после войны, Советский Союз смог по-новому утвердиться в мире, противодействуя США, теперь Китай утверждался, противодействуя США и Советскому Союзу.

В возобновившейся антиюгославской полемике Пекин использовал новый термин — «современные ревизионисты», — который Ленин когда-то относил к немецким социал-демократам Бернштейну и Каутскому. Не случайно этот термин был достаточно гибким, В апреле 1960 г. серией известных статей, опубликованных под общим названием «Да здравствует ленинизм!», китайцы дали ясно понять, что этот термин относится не только к югославам. В этих статьях критике подвергались все тезисы, тесно связанные с именем Хрущева и с XX съездом КПСС: китайцы заявляли, что войны нельзя избежать, так как существует империализм и «режим угнетения»; они считали почти невозможным мирный переход к социализму в любой стране и тем более — чисто парламентскую борьбу; они требовали, чтобы коммунисты не сотрудничали с социал-демократами[23]. /514/ Все это было представлено как борьба за чистоту ленинской теории: «Современные ревизионисты пытаются грязнить великое знамя международного пролетариата — ленинизм»[24].

Второе Совещание коммунистических и рабочих партий в Москве

Итак, в рамках коммунистического движения произошел разлад, и постепенно он обострился. Обе стороны искали поддержки среди других стран социалистической системы. Китайцев поддерживало албанское правительство, которое так и не простило примирения Хрущева с Белградом. На одном из заседаний Политического консультативного комитета Варшавского Договора китайский наблюдатель оказался несогласным с союзниками[25]. На встрече Всемирной федерации профсоюзов в Пекине китайцы полемизировали с делегатами других стран[26]. Казалось, что исправить положение в этот момент может созыв второго международного Совещания коммунистических и рабочих партий, призванного примирить противоречивые тенденции. Советские руководители сначала предложили собрать только правящие партии, но встретили возражения, заставившие их планировать новую международную встречу. Было решено, что состоится обмен мнениями об этом среди иностранных гостей на съезде Румынской рабочей партии в Бухаресте в июне 1960 г. В последний момент туда прибыл лично Хрущев[27].

Советские представители попытались вызвать в Бухаресте дискуссию по существу, а не по процедурным вопросам. Китайские тезисы в том виде, в каком они были известны, не получили одобрения. Однако полемика и разногласия до тех пор были ограничены встречами правящих партий. Представители других партий о них не знали, но могли догадываться. Никто не почувствовал расширения и усиления полемики, и никто не был готов высказаться. Когда все собрались на съезд компартии Румынии, Хрущев, дождавшись начала дебатов, неожиданно взял слово и произнес ожесточенно полемическую речь. Он говорил долго, пылко, не думая о дипломатии. Он упрекал китайцев и лично Мао не только за их концепцию, но и за конкретную политику — от конфликта с Индией до экономических решений[28]. Не говоря уже о содержании речи, его слова произвели тягостное впечатление из-за агрессивного тона. Если он и хотел настроить всех против китайцев, то не сумел добиться этого. Пэн Чжэнь, китайский делегат, протестовал против (как он назвал) «неожиданного нападения» и «тиранического» поведения[29]. Другие собравшиеся были слишком потрясены обнаружившимися глубокими противоречиями, чтобы понять хоть что-нибудь. Совещание закончилось без видимых результатов.

За первым шагом последовал второй, более тяжелый. Чтобы заставить китайцев уступить бесцеремонному нажиму, Советское правительство приняло одностороннее решение отозвать из Китая /515/ всех советников, направленных туда по просьбе Пекина. С момента провозглашения Народной республики китайское правительство всегда имело в своем распоряжении советских специалистов разных профессий. Их число достигло максимума в 1957 г. В 1960 г. их было 1500 человек, не считая военных[30]. Сотрудничество советских специалистов было, несомненно, полезным для китайцев, несмотря на усиление разногласий и взаимного непонимания, ухудшения отношений между двумя странами. Уже в 1958 г. китайцы решили, что должны больше «рассчитывать на свои собственные силы» и меньше — на «помощь извне»[31]. Москва сослалась на возникшие трудности для оправдания своего решения. Это был слабый предлог, даже сами советники признали его неубедительным[32]. СССР разорвал ряд международных соглашений и нанес удар Китаю в тот момент, когда страна уже чувствовала кризис, вызванный «большим скачком». Советские специалисты уехали, увозя с собой документацию по многим производимым работам, которые не могли быть закончены. В Китае поднялась волна возмущения.

Отношения между двумя странами настолько ухудшились, что произошло последнее объяснение между правительствами. Многие партии высказывали пожелание, чтобы СССР и Китай попытались найти согласие между собой. С 17 по 22 сентября в Москве проходили переговоры с китайской делегацией, возглавляемой Дэн Сяопином. Советские руководители несколько раз приглашали Мао и были разочарованы, что он не приехал[33]. Встреча с делегацией не дала результатов. Стоит задержаться на единственном известном нам документе — платформе соглашения, предложенной китайцами, как они сами говорили, «от всего сердца». Документ этот разъясняет суть конфликта и состоит из 5 пунктов, два из которых представляют собой проект политического соглашения. СССР и Китай должны были взять на себя обязательства «консультироваться и обстоятельно обсуждать все проблемы, имеющие взаимный интерес». Как «самое важное» было выделено положение — «провести четкую разграничительную линию между противником и нами самими». После этого можно было восстановить в коммунистическом движении положение, существовавшее в 1957 г. Обоим правительствам следовало «объединиться против врага» и не дать ему разъединить их[34]. Другими словами, никаких диалогов, никаких сепаратных инициатив, но жесткое противоборство с Америкой и с югославами, которые хотели сохранить хорошие отношения с Западом. Тогда союз СССР и Китая был бы для каждой из стран основным направлением их политики. Однако в этот момент интересы двух держав уже разошлись. Мы не знаем советских контрпредложений, знаем только, что переговоры свелись к взаимным обвинениям. С этого момента, подчеркивали потом китайцы, «острая борьба стала неизбежной»[35].

Вопрос о подготовке к новому международному Совещанию коммунистических партий был согласован после встречи в Бухаресте. /516/.

С 1 октября комитет из представителей 26 коммунистических[III] партий собрался в Москве, чтобы подготовить приемлемый для всех документ. Это была нелегкая работа. Более или менее полный текст был представлен Совещанию, которое состоялось в Москве с 11 по 25 ноября 1960 г. Присутствовала 81 делегация — от крупнейших советской и китайской компартий до маленьких подпольных групп из Южной Америки. Как и в 1957 г., Совещание было закрытым, сообщалось лишь о последнем заседании. Китайскую точку зрения представил Дэн Сяопин в своей речи, отмеченной прозорливостью. Значительно менее продуманной была, напротив, речь албанского союзника китайцев Ходжи, который негодовал на югославов, на этот раз не приехавших, и на хрущевскую политику примирения с ними. Дискуссия постепенно становилась все более бурной. Многие делегации брали слово по два раза. Тон советских выступлений был более умеренным, чем в Бухаресте, китайских — более острым.

Делегаты Пекина не остались в полной изоляции, но вызвали мало симпатий[36]. Правда, их наступление имело определенный успех, потому что с момента публикации сборника «Да здравствует ленинизм!» усилилось внимание не только к противоречивым аспектам деятельности Хрущева, но и к неясным и нечетким местам и самих доктринарных новациях XX съезда КПСС. Эти новые теории оказали стимулирующее влияние вначале, а потом стали бесплодными догмами с претензией на универсальность. Китайцы могли воспользоваться реальным недовольством прошлой и настоящей политикой СССР, которое проявлялось в разных отрядах комдвижения, но они своими контрпредложениями свели на нет это преимущество. Советским теориям они противопоставили жесткую и буквалистскую защиту старых ленинских тезисов, несоответствие которых новой реальности понимали многие из присутствующих, и фронтальную атаку на все решения XX съезда, в том числе и осуждение Сталина; они эти решения сочли пагубным поворотом вправо, «ревизионизмом». Их позиция не могла встретить сочувствия основных партий, которые, напротив, видели в идеях XX съезда возможность идейного обновления, а в диалоге Хрущева с Западом — предпосылку новой, менее напряженной международной жизни, в которой могло бы быть больше места для самостоятельных действий[37].

Собравшиеся в Москве делегаты начинали понимать, что за обсуждением принципов скрыт конфликт между двумя великими странами. Непонятная настойчивость, с которой китайцы твердили на Совещании, что СССР должен остаться во главе движения, тогда как они сурово критиковали всю его политику, вызывала подозрение, что они хотят сохранить централизованное руководство, лишь переведя /517/ его в Пекин, как только станет очевидно, что советские коммунисты больше не на высоте. В тот же период Мао действительно сказал: «Центр мировой революции сегодня находится в Китае»[38], Наконец была найдена видимость соглашения. Китайцы почувствовали, насколько слабо их поддерживают. Советский Союз переживал самый тяжелый период в советско-американских отношениях. Кроме того, советским руководителям не удалось добиться осуждения фракционности на международном уровне. Возврат к старой концепции Коминтерна вынудил китайцев отказаться от своих тезисов, поскольку они оказались в меньшинстве. Однако многие партии отдавали себе отчет в том, что нельзя применять это правило к такой великой стране, как Китай. Пекин имел право утверждать, что международные дискуссии такого масштаба не решаются большинством голосов[39]. Вероятно, китайцы вспомнили, что, когда американцы без успеха экспериментировали в ООН, победило право вето Советского Союза. СССР, который противостоял американцам в ООН, не мог претендовать на применение принципа большинства в коммунистическом движении.

Итак, Совещание подошло к редактированию документа, уже приготовленного Комитетом 26-ти, — текста общего заявления, которое стало известно на заключительных заседаниях. Одни поправки китайцев были приняты, другие нет. В результате получился еще более никчемный и путаный документ, чем в 1957 г., потому что его содержание должно было скрыть от мировой общественности конфликт[40]. Чисто формальный компромисс не удовлетворил никого. В ходе полемики советские представители и китайцы упрекали друг друга в пренебрежительном отношении к Декларации 1957 г.; очень скоро они начали направлять друг другу такие же обвинения и в связи с Заявлением 1960 г. Ошибочно было бы думать, что один документ, пусть даже и согласованный, имеет для отдельных партий такой же императивный характер, как старые резолюции Комиитерна. Итальянцы, например, не согласились с новой критикой югославов в Заявлении и решили не учитывать ее[41]. У других были аналогичные возражения в отношении иных пунктов.

Разрыв и его последствия

После московского Совещания больше уже не было мира между советскими и китайскими коммунистами, были лишь временные перемирия. Внешне их союз сохранялся. На практике полемика продолжалась в зашифрованном виде: китайцы нападали на «ревизионистов», советские коммунисты — на «догматиков», каждый понимал намерения другого. Скоро все прояснилось. Ухудшились отношения между СССР и Албанией. В октябре 1961 г. на XXII съезде КПСС, на котором Хрущев возобновил наступление на Сталина, он обрушился на албанских руководителей, испытывавших тоску по Сталину. Китайский представитель Чжоу Эньлай отвечал, что поведение Хрущева «нельзя рассматривать как серьезный, марксистско-ленинский /518/ подход», демонстративно почтил память Сталина на его могиле[42]. Несколько месяцев советские и китайские коммунисты вели «перестрелку»: одни критиковали югославов, другие — албанцев. Однако суть конфликта оставалась прежней. Хрущев пытался возобновить диалог с новым американским президентом Кеннеди, в то время как Чжоу Эньлай заявил на XXII съезде КПСС, что «правительство Кеннеди является еще более коварным и авантюристическим», чем предыдущие[43].

Тогда было высказано мнение, что разногласия между партиями не должны отражаться на отношениях между странами[44], но это пожелание не могло быть осуществлено. То, что советско-китайские противоречия проявились сначала в коммунистическом движении, не означало, что это был межпартийный конфликт: это уже был конфликт государств. Попытки разделить эти сферы не могли быть успешными в странах, где партия играла роль главного структурного органа государства. Это верно и для СССР, и для Китая потому, что китайцы тоже применили на практике сталинскую концепцию государства-партии. Именно поэтому за их борьбой скрывалась очень серьезная опасность, которая начала проявляться. Предстояло столкновение двух государств, которые имели самую большую общую границу на суше, плохо обозначенную на обширных пространствах. В 1962 г. произошли первые пограничные инциденты. По причинам, которые и сейчас неизвестны, многочисленные жители Синьцзяна попытались эмигрировать в СССР. Советские руководители утверждали, что беженцы искали спасения от репрессий, китайцы — что их подстрекали из Москвы[45]. Два года спустя Мао на переговорах с японской делегацией начал оспаривать законность территории СССР и границы между двумя странами[46].

В период между осенью 1962 г. и весной 1963 г., когда Хрущев испытывал все большие трудности и в самой Москве, непримиримая острота борьбы стала очевидной для всех. Карибский кризис дал китайцам повод публично критиковать советскую политику, осудить как авантюристическое решение о размещении ракет на Кубе и как капитулянтское решение об их вывозе под американским давлением[47]. В это же время разразилась небольшая война на индийско-китайской границе. СССР больше сочувствовал Индии, хотя не совсем понятно почему. Применять шифрованный язык в полемике стало бессмысленным. Условность критики была неприемлемой прежде всего для компартий стран, где информация и дискуссия были свободными. Итальянские коммунисты не могли не сказать на своем X съезде в 1962 г., что не разделяют некоторых тезисов, которые открыто высказывает Китай. Это вызвало резкую реплику китайского делегата, за ней последовали две филиппики пекинской прессы, осудившей внешнюю и внутреннюю политику Итальянской компартии[48]. Такие же эпизоды произошли и на съездах других партий.

Оба противника отбросили всякую осторожность. Может показаться лишь парадоксальным, что это произошло при обмене посланиями /519/ между китайскими и советскими руководителями, намечавшими примирительную встречу перед третьим международным совещанием коммунистического движения. В действительности они не стремились к компромиссу; оба партнера совершили тактический маневр, стараясь переложить на противную сторону ответственность за теперь уже неминуемый разрыв. В этих посланиях СССР и Китай публично представили свои политические и пропагандистские платформы, обращенные прежде всего к коммунистическому движению и освободительным движениям «третьего мира». Китайцы действовали более решительно, назвав свое известное письмо из 25 пунктов руководителям советской компартии «Предложением о генеральной линии международного коммунистического движения»[49].

Наконец делегации двух партий встретились в Москве 5 июля 1963 г. Атмосфера встречи была отравлена оскорбительными выпадами, взаимным недоверием, неспособностью найти в споре практическое решение специфических проблем. Через две недели они расстались, ничего не решив. Китай и СССР были теперь не союзниками, а противниками. Из обеих столиц хлынул поток яростных посланий. Если в полемике превалировали общие теоретические и стратегические аргументы, то в конкретной международной политике раскрылась подлинная суть конфликта. Спустя несколько дней после встречи в Москве в советской столице был подписан договор между СССР, США и Великобританией о запрещении испытаний ядерного оружия. Всем остальным странам было предложено присоединиться к нему. Китайцы готовили в это время свою атомную бомбу, которую успешно испытали год спустя. Поэтому они увидели в трехстороннем соглашении лишь стремление лишить их возможности вступить в число ядерных держав. Они назвали договор «большим обманом», попыткой Советского Союза, американцев и англичан «укрепить свою монополию и связать руки мирным народам, над которыми нависает атомная угроза»[50]. Конфликт снова начался с исходной точки: один из его участников был уже признан великой державой, второй решил непременно в этом качестве утвердиться. Возможность соглашения, утерянная за шесть лет, до сих пор не появилась.

В мире началась новая жестокая игра втроем со всеми присущими ей опасностями. США, Китай и СССР действовали каждый сам по себе, на свой страх и риск. Каждое из трех правительств больше всего боялось, как бы два других не объединились против него. Закончился целый период мировой истории после победы в 1949 г. китайской революции и ее союза с СССР; начался новый, неизвестный период. СССР оказался перед дилеммой: потерять своего основного союзника или отказаться от свободы действий в своей дипломатии, что неизбежно в любой коалиции равных. Советские руководители сочли эту цену слишком высокой. Еще и сейчас рано говорить, выиграли они благодаря этому выбору или проиграли.

В коммунистическом движении разрыв дороже обошелся советским /520/ коммунистам, чем китайцам. Нельзя сказать, что пекинские тезисы имели больший успех, как раз наоборот. Большая часть партий не разделяла 25 пунктов китайской программы. Однако не это главное. Китаю было нечего терять. Его революция завоевала широкие симпатии, но его компартия никогда не занимала доминирующего положения в движении, в отличие от советской. Международный авторитет Москвы подкреплялся не только ее собственной силой, но и мощью представляемого ею великого международного объединения нескольких стран, а также политического движения, развивавшегося полвека. Историческая привилегия СССР пошатнулась, но Китаю не удалось занять его место.

Резонанс в Западной Европе и в коммунистическом движении

В Европе происходила глубокая эволюция системы государств, возникших вокруг СССР после войны. После трагической осени 1956 г. Советское правительство осознало необходимость строить отношения с восточноевропейскими странами на более прочной экономической основе, обеспечивающей удовлетворение интересов всех: на чем-то более цельном, чем мировой социалистический рынок, о котором писал Сталин в своей последней работе и которого в действительности никогда не было. СССР предоставил больше кредитов своим восточноевропейским союзникам[51]. Это был первый шаг, но еще не кардинальное решение.

Во второй половине 50-х гг. произошла перестройка СЭВ. В действительности его подлинное рождение как коллективной организации подстегивалось динамизмом формирования единого рынка Западной Европы. СЭВ возродился в 1958 г., когда в Москве встретились представители компартий стран — его членов. Год спустя впервые заговорили о его статусе международной организации со своими правилами и постоянными комитетами. Началось многостороннее сотрудничество, которое должно было заменить прежние двусторонние отношения. Была согласована новая система цен на основе действующих цен международного рынка. Чтобы устранить их колебания, они пересматривались только раз в пять лет, оставаясь в интервале неизменными. В 1962 г. был одобрен второй уставной документ «Основные принципы международного социалистического разделения труда»[52]. Хрущев предполагал создать единый экономический план для всех стран с единым центром планирования[53].

СЭВ страдал от серьезных диспропорций. Советский Союз один был крупнее и сильнее всех остальных стран-членов. Как мы видим, речь шла совсем о другой организации, не соответствовавшей концепции экономической интеграции стран одной Восточной Европы, которую Димитров выдвинул в 1948 г., а Сталин резко отверг. Большая политическая, военная и экономическая сила СССР не означала, что он развивается интенсивнее: такие страны, как Чехословакия или ГДР, представляли более индустриально развитую /521/ часть СЭВ, чем СССР. Уровень жизни населения в этих и других странах СЭВ был выше, чем в СССР. Новое разделение труда, сложившееся в СЭВ, поставило более сильную страну, богатую природными ресурсами, в положение преимущественно экспортера сырья и импортера конечной продукции, что не давало ей высокого экономического престижа. Известная разница в уровнях развития существовала и между остальными членами организации. Каждый из них стремился защитить прежде всего свои интересы, откладывая на время мысль о более тесном объединении.

Разрыв между Москвой и Пекином оказал глубокое воздействие на восточноевропейский политический блок, образованный СЭВ и Варшавским Договором. Стали привлекать в эти две организации социалистические страны Азии, что и предполагалось в прошлом[54]. Албания вышла из обеих организаций. Не испытывая больше китайского давления, СССР и его восточноевропейские союзники теперь сблизились с Югославией, хотя так и не достигли полного взаимопонимания с Белградом.

Разрыв имел не только международные последствия. Уже сам факт, что полемика с китайцами велась во имя антисталинских решений XX съезда КПСС, оказал влияние на внутреннюю жизнь каждой восточноевропейской страны. У них было больше возможностей для самостоятельного политического выбора. Эту выгоду они получили, поддержав СССР против Китая. Больше никто не осуждал польских коммунистов за отказ от коллективизации деревни или попытки прийти к соглашению с католической церковью. В Венгрии Кадар мог развивать политику национального примирения и залечивать раны, оставшиеся после 1956 г. В Чехословакии проявились первые движения и первые столкновения мнений, в которых зрело великое обновляющее движение 1968 г.[55] Несмотря на то что между этими странами не было свободного обмена идеями, проходящие в них дискуссии имели отклик и за национальными границами, поскольку расширение контактов — непременное условие международного разделения труда. На спорах разных экономических школ в СССР сказывались реформы и эксперименты, проводившиеся в других восточноевропейских странах.

Особую позицию внутри системы заняла Румыния. В первое послевоенное десятилетие она больше других стран Восточной Европы испытала положение побежденного. После смерти Сталина в ней меньше высказывалось требований демократического развития (конечно, они существовали), но больше ощущалась потребность в национальном утверждении. Правящая коммунистическая партия была выразителем этой идеи, найдя тем самым связь со страной. В рамках Варшавского Договора в 1958 г. она добилась вывода советских войск, еще размещенных на ее территории[56]. Менее развитая индустриально, чем другие страны союза, но богатая природными ресурсами, Румыния оставалась верной программе ускоренной индустриализации. Ее руководители не хотели приносить экономический /522/ рост страны в жертву новым планам разделения труда и СЭВ. Румыны боялись, что их страна будет превращена в сельскохозяйственный придаток не только СССР, но и других более северных и более развитых стран, входящих в СЭВ. Это подозрение заставило их все энергичнее заявлять, что планирование — это прежде всего «существенный, главный, неотъемлемый признак суверенитета социалистического государства»[57]. Бухарестское правительство возражало против любых проектов экономической интеграции Востока Европы, которые могли ограничить свободу национального выбора. Оно отвергло предложение разработать общий экономический план, создать единый центр планирования и построить смешанные предприятия, использующие румынские ресурсы[58].

Такая ориентация определила и их линию поведения в советско-китайском конфликте, в котором румыны увидели прежде всего возможность укрепить свою самостоятельность. Когда в 1963 г. разрыв между Москвой и Пекином стал необратимым, они отказались встать на ту или иную сторону. У них были свои разногласия как с советскими руководителями, так и с китайцами, но они предпочли не вступать в дискуссию. Их пресса старалась не публиковать полемических выпадов Москвы и Пекина, которыми в то время была полна мировая печать. Вдохновляемые другими компартиями, бухарестские руководители пытались стать посредниками, а когда им это не удалось, продолжали держаться в стороне[59].

В сущности, выбор, который сделали румыны, отражал распространенное в коммунистическом движении мнение. Конфликт ставил каждую партию перед мучительной дилеммой, определяющей ее судьбу. Ни пекинские, ни московские предложения не вдохновляли. Москва хотела представить этот конфликт как столкновение между китайцами и всеми остальными, а не как борьбу между СССР и Китаем[60]. Эта версия, с одной стороны, не соответствовала фактам, а с другой — предполагала возврат к концепции монолитного коммунизма, объединенного вокруг СССР, как во времена Коминтерна, и направленного преимущественно на бесплодную идеологическую войну с Китаем. Со своей стороны китайцы утверждали, что рабочее движение всегда «склонно» к расколу и что разрыв становится «неизбежным», когда «оппортунизм», в данном случае олицетворяемый КПСС и югославами, проникает в его ряды[61]. Они вывели этот закон из исторических экскурсов и знаменитых прецедентов, таких, как разрыв Ленина со II Интернационалом, забывая, что история не повторяется в точности. Многие компартии, находящиеся у власти или в оппозиции, стали слишком серьезными политическими силами, чтобы привязать себя к одной из двух сторон. Выбрать любую из них означало бы искусственно расколоть эти партии. Уже и тогда китайцы старались поддерживать группы сепаратистов.

Крупные партии Азии лишь частично — и не всегда — разделяли точку зрения Пекина, но в общем знали, что не могут изолироваться ни от распространенных в Азии идей китайской революции, ни от /523/ растущей международной силы Китая[IV]. Не только они стремились к самостоятельности. Румыны также были не одиноки в Европе. Советские руководители заметили это, когда попытались в 1964 г, начать подготовку к новому международному совещанию коммунистических и рабочих партий, преодолевая формальные и существенные оговорки Пекина. Они сразу поняли, что откажутся участвовать не только китайцы, но и часть других партий. Это было бы совещание лишь части движения, пусть даже и большей, и ее объединило бы только участие в полемике с Китаем. Такая крупная партия, как итальянская, хотя и достаточно критически относилась к концепциям Пекина, сразу же заявила, что это невозможно. Тольятти лично поехал в СССР, чтобы сказать это Хрущеву. Его путешествие стало последним. В «Памятной записке», которая должна была стать также и его политическим завещанием, Тольятти отразил оппозицию итальянских коммунистов совещанию, намечаемому советскими руководителями. Он не отказывался от политической борьбы против китайских теорий, но он хотел, чтобы эта политическая борьба велась корректно, без раздражения, без отлучений. Он видел в этой борьбе возможность позитивных действий при уважении самостоятельности каждой партии и развитии демократических свобод при социализме[62].

Советские руководители не стали созывать совещания. Ни они, ни китайцы не могли больше выступать друг против друга от имени всего коммунистического движения. Итак, стало очевидным, что причина их распри — столкновение двух великих держав. Не имела успеха и попытка китайцев посеять разлад в Москве, сконцентрировав огонь только на Хрущеве. Те же самые руководители в СССР, которые готовились сместить его со всех постов, заявили публично, что не позволят китайцам «изолировать» Хрущева и «противопоставить его партии и советскому народу»[63]. Кроме того, оказалась иллюзорной надежда китайцев, что «огромному большинству советского народа... навечно дорога память о Сталине» и что одного этого имени достаточно, чтобы гарантировать им поддержку в лагере противника[64]. Чувства, которые воспоминания о Сталине вызывали у народов СССР, были более сложными и совсем не такими, чтобы отвечать на призывы Пекина. Прямолинейность китайцев напоминала советским людям об ужасах, пережитых в сталинскую эпоху. Однако и те, кому в СССР было «очень дорого имя Сталина», слишком хорошо усвоили его уроки национализма, чтобы проявлять нужную Китаю неприязнь к Хрущеву.

У обеих сторон эта тенденция будет усугубляться: национальный элемент обеих революций в ходе конфликта начал превращаться в национализм. Каждый из двух оппонентов будет обвинять другого в шовинизме, но отказываться признать это за собой. /525/

---

Примечания

Предыдущая | Содержание | Следующая