Введение

Почти треть столетия для значительной части образованной российской аудитории Лев Николаевич Гумилев — тот автор, которого раньше было принято называть «властителем дум», а в наши дни — «культовой фигурой».

Интересно, что в различные периоды новейшей истории Л.Н. Гумилев был популярен в совершенно разных сегментах общества. В годы «перестройки» и агонии СССР он пользовался большой симпатией у интеллигенции, поддерживавшей антикоммунистические и либеральные лозунги. И это понятно, потому что в те годы Л.Н. Гумилев представлялся прежде всего жертвой тоталитарного режима. Его крупные историософские сочинения до второй половины 1980-х годов не публиковались нормальным способом; они были альтернативой и вызовом официальным дисциплинам — марксистско-ленинской социологии («историческому материализму»), историографии и этнографии.

После кончины Л.Н. Гумилева и вхождения ельцинского режима в фазу кризиса, когда в общественном сознании либеральные идеи были заметно потеснены шовинистическими и изоляционистскими настроениями, многое из наследия Л.Н. Гумилева обрело новую и широкую популярность в «национал-патриотическом» сегменте российской идейной жизни.

Статус Л.Н. Гумилева как «культовой фигуры» и парадоксальная способность его произведений приобретать одинаковую популярность то у антикоммунистов 1980-х годов, то у национал-коммунистов начала XXI в. привели к тому, что в России критиков Л.Н. Гумилева гораздо меньше, чем его почитателей.

Западноевропейская и американская научная литература дает прямо противоположную картину. Поскольку в серьезных университетах и иных научных центрах преобладают сторонники идей либерализма, либертарианства и политической корректности, сочувствующих взглядам Л.Н. Гумилева здесь практически нет. Большинству представителей западной академической среды он мало интересен (Померанц 1990: 189, 191—192). Для этого большинства Гумилев — лишь экзотическая фигура с прочно наклеенными ярлыками «примордиалиста», «русского националиста» и даже «расиста». Известные мне критические анализы взглядов Л.Н. Гумилева немногочисленны. И.М. Брудни в объемистой книге уделяет Льву Николаевичу несколько страниц, давая обзор хорошо известных фактов и останавливаясь в основном на роли ученого в активизации в 1970-е—1980-е годы тюркофильской и шовинистической публицистики (Brudny 1998: 172, 186—190, 312—314). Более существенны публикации М. Ларюэль, часть которых вышла и на русском языке. Французскую исследовательницу пока интересуют в основном соотнесенность идей Л.Н. Гумилева с евразийством 1920-х—1930-х годов, а также неоевразийские идеи, распространившиеся в современной России и отчасти вдохновленные Л.Н. Гумилевым (Ларюэль 2000: 5—6, 12—13; 2001: 5—19; Laruelle 2000: 163—190; 2001: 449—459).

В отличие от Запада, в России критики Л.Н. Гумилева имеют значительно меньше веса в общественном сознании, чем его апологеты и эпигоны, тем не менее определенный опыт критики этого ученого в российской научной литературе и публицистике имеется. Попытку анализа этого опыта и представляет настоящая статья. В какой-то мере она продолжает мою более раннюю публикацию (Кореняко 2000: 39—44).

Небольшой объем статьи заставляет меня отказаться от анализа чисто публицистической критики Л.Н. Гумилева и сосредоточиться на академической критике его взглядов. Под академической критикой я подразумеваю работы профессиональных исследователей независимо от того, опубликованы они в академических или в популярных изданиях.

По этой же причине автор вынужден отказаться от рассмотрения некоторых важных направлений критики Л.Н. Гумилева. Кроме того, я воздержусь от анализа евразийских или неоевразийских идей Гумилева — на эту тему уже опубликованы работы других авторов (Кузьмин 2005: 11—12, 44, 57, 73—76, 79, 177—178, 239—241, 270, 310—314; Ларюэль 2000: 5—6, 12—13; 2001: 5—19; Тишков 2005: 23—24; Шнирельман 2004: 103—122; Шнирельман, Панарин 2000: 21; Янов 1992: 105—106).

«Иудео-хазарская химера» и антисемитизм

Еще один сюжет Л.Н. Гумилева, критиковавшийся часто и подробно, — «иудео-хазарская химера» (Дьяконов 1992: 226—228; Клейн 1992: 239—242; Кузьмин 2005: 266—294; Тюрин 1992: 223—225; Шнирельман 2004: 103—122; 2005: 248—275; Шнирельман, Панарин 2000: 9—11, 26, 29, 32; Янов 1992: 115—116). Эта развернутая и хорошо известная критика избавляет меня от необходимости ее пересказывать, но вынуждает остановиться на нескольких аспектах, освещенных недостаточно или не затрагивавшихся вовсе.

Стоит указать на сомнительность приоритета Л.Н. Гумилева в сюжетах о «хазарско-иудейской химере». Все его тезисы, за исключением заимствованного из биологии термина «химера», легко обнаружить в «Заключении» известной книги М.И. Артамонова «История хазар» (Артамонов 1962: 457—459). Кстати, Лев Николаевич был редактором этой книги. Тождество рассуждений обоих исследователей таково, что возникает мысль, не помог ли редактор автору написать «Заключение». Но репутация М.И. Артамонова как самостоятельного и продуктивного исследователя безукоризненна. Речь может идти лишь о сомнительности приоритета Л.Н. Гумилева в «иудео-хазарском сюжете».

Далее, могут быть высказаны сомнения в серьезности той роли, которую играли евреи и иудаизм в Хазарском каганате. Насколько мне известно, такие сомнения до сих пор посещали только одного критика Л.Н. Гумилева — А.Г. Кузьмина. Последний считал, что Хазарию вообще «раздувают», «возвышая ее над Русью... то ли за счет необыкновенного взлета цивилизованности, то ли как страшного паразита, веками грабившего и угнетавшего русский народ» (Кузьмин 2005: 288). Но критические удары A.Г. Кузьмина по «иудео-хазарскому сюжету» неточны. Указав на ираноязычие носителей салтово-маяцкой культуры, составлявших большинство населения Хазарии, и порассуждав о неталмудическом (караимском) характере хазарского иудаизма, он заканчивает «конспирологическими» гаданиями о том, кому сейчас выгодно «раздувать Хазарию».

Нас же должен интересовать чисто исследовательский угол зрения, под которым «иудео-хазарский сюжет» представляется сомнительным в принципе.

Об иудаизации хазар или только хазарской элиты сообщают лишь письменные источники. Не вдаваясь в историю их критики, отмечу, что подозрения в фальсификации и тем более в тенденциозности части письменных источников все-таки существуют и развеяны не до конца. Другая же часть письменных источников заведомо неаутентична, потому что создана гораздо позже гибели Хазарского каганата.

Еще существеннее — и на это почти не обращают внимания историки — то, что иудаизация Хазарии не подтверждается археологически. Археологические памятники, которые можно связать с евреями и иудаизмом, обнаружены лишь на западной окраине каганата — в Крыму и на Таманском п-ове. На основной территории Хазарии их нет. Этот историко-археологический парадокс специалисты сегодня не могут объяснить, а неспециалистам он неизвестен или неинтересен (Флеров, Флерова 2005: 185—206).

Удивительно, что если обратиться к истории и археологии других раннесредневековых кочевнических обществ и государственных образований, то, как правило, можно увидеть противоположную картину. А именно: сообщения письменных источников о проникновении в кочевую среду развитых религий (буддизма, христианства несторианского толка, зороастризма, манихейства) всегда подтверждаются археологическими памятниками (руинами храмов, погребениями определенного ритуала, эпиграфикой, находками вещей культового и эмблематического характера). Ничего подобного археологи до сих пор не обнаружили на Дону и Волге, в Прикаспии и Предкавказье (кроме Тамани).

Обратимся к соседям и современникам хазар — северокавказским аланам. Письменные источники сообщают о христианизации алан: о византийских миссионерах, строительстве храмов, существовании Аланской епархии со статусом архиепископии, а затем митрополии. И здесь сообщения письменных источников могут быть подвергнуты сомнению: например, христианизация не затронула обрядность подавляющего большинства из многих сотен аланских погребений — одного из основных археологических источников изучения аланской культуры.

Вместе с тем известна значительная совокупность археологических «свидетельств христианства» на Северном Кавказе: руины храмов, надписи, находки культовых предметов, наперсных крестов и др. Иными словами, данные письменных и археологических источников здесь совпадают, и историко-археологического парадокса нет.

Приведу еще одну, хотя и географически далекую, параллель. Письменные источники сообщают о согдийской торговой, культурной и колонизационной активности в I тысячелетии н.э. на Великом шелковом пути. И археологическое соответствие этим сообщениям имеется: трансконтинентальная цепочка связываемых с согдийцами памятников фиксируется — пусть и в «разорванном» состоянии — в виде отдельных «звеньев», разбросанных от Средней Азии до Китая. И наоборот, какие-либо археологические свидетельства злокозненной деятельности пресловутых гумилевских «рахдонитов» в Восточной Европе не известны.

Данное противоречие, которое можно назвать «хазарским историко-археологическим парадоксом», заставляет усомниться в том, что евреи или иные иудаисты играли в Хазарии ту видную и роковую роль, которую им отводят Л.Н. Гумилев и его популяризаторы.

Сюжет «иудео-хазарской химеры» имеет откровенную антисемитскую направленность. В связи с этим неминуемо должен возникать вопрос об антисемитизме самого Л.Н. Гумилева. Прямо ставил этот вопрос только А.Г. Кузьмин — наиболее непримиримый критик Гумилева, не признававший за его сочинениями даже малейших достоинств. Будучи неуемным «конспирологом» — разоблачителем русофобских масонско-сионистских заговоров, сам А.Г. Кузьмин непременно открещивался от антисемитизма. Отрицал он и антисемитизм Л.Н. Гумилева. Похоже, Кузьмин считал Гумилева хитро законспирировавшимся «масоном-евразийцем», а в сюжетах вроде «рахдонитов» и «иудео-хазарской химеры», которые большинство читателей считает антисемитскими концепциями, видел какую-то идеологическую диверсию против русского национального самосознания (Кузьмин 2005: 271, 288—289, 292—293). Впрочем, А.Г. Кузьмин не был близко знаком с Л.Н. Гумилевым.

Для того чтобы все-таки прояснить этот неизбежный вопрос, можно сопоставить некоторые отзывы о Л.Н. Гумилеве его знакомых-евреев.

Дольше и ближе всех Льва Николаевича знала литературовед Э.Г. Герштейн. Характер их отношений вполне откровенно обрисован в ее мемуарах «Лишняя любовь». И лишь одно из высказываний Гумилева, приведенных Герштейн, можно определить как антисемитское, да и то весьма условно (Герштейн 1998: 250).

Давним знакомым Льва Николаевича был известный археолог Л.С. Клейн; оба с 1960-х годов работали в университете, хотя и на разных факультетах. Отзыв последнего о Гумилеве: «очень воспитанный и доброжелательный человек, безусловно не антисемит», «добрый знакомый», «человек, неизменно приветливый, за всю жизнь не сказавший мне худого слова» (Клейн 1992: 228, 245).

Литературовед и библиограф М.Д. Эльзон не был близким знакомым Л.Н. Гумилева и встречался с ним, видимо, всего несколько раз, потому что занимался творческим наследием Н.С. Гумилева. Судя по кратким воспоминаниям М.Д. Эльзона, их встречи не обошлись без антисемитских выходок Л.Н. Гумилева (Эльзон 2003: 206—208).

Сопоставим эти свидетельства. Отношения с Э.Г. Герштейн — не из тех, которые легко разорвать; такие отношения берегут и лишь изредка позволяют себе мелкие шпильки и двусмысленности. В стенах старого столичного университета антисемитские эскапады чреваты остракизмом или, по крайней мере, несмываемым пятном на репутации, поэтому Л.Н. Гумилев со всеми «неизменно приветлив». М.Д. Эльзон — случайный знакомый, ничем навредить не может и заинтересован в Л.Н. Гумилеве больше, чем тот в нем; при Эльзоне можно и не скрывать юдофобских настроений.

В итоге этого сопоставления можно дать утвердительный ответ на вопрос: «Был ли Л.Н. Гумилев антисемитом?» Конечно, это чувство не было маниакальным, непреодолимым. Антисемитизм Л.Н. Гумилева был вполне управляемым и проявлялся ситуативно, т.е. имел самую распространенную и банальную форму.

Возможно, ситуативность поступков и высказываний — ключ и к другим эпизодам личной и творческой биографии Л.Н. Гумилева.

История критики Л.Н. Гумилева

Краткий очерк истории критики Л.Н. Гумилева целесообразно начать с полузабытой академической дискуссии — с серии статей под общей рубрикой «Этногенез и этносфера» в журнале «Природа» в 1970-1971 гг.

В указанном журнале была опубликована большая статья Л.Н. Гумилева «Этногенез и этносфера» (1970. № 1—2) — полное изложение уже сформировавшихся взглядов исследователя на проблему этногенеза. По сравнению с его более поздними публикациями в статье не было, пожалуй, лишь конкретной гипотезы о космическом «факторе». Явление «пассионарности» в статье объяснялось неубедительно, т.е. чисто «литературно»: «пассионарности» приписывалась «биохимическая природа» со ссылкой на В.И. Вернадского (Гумилев 1970б: 46—55; 1970в: 43—50).

Редакция журнала «Природа» сочла необходимым вслед за второй частью статьи Л.Н. Гумилева дать небольшую статью тогдашнего директора Института этнографии АН СССР Ю.В. Бромлея (Бромлей 1970: 51—55). В ней последний изложил свои взгляды на этнос и этногенез. Он не критиковал Л.Н. Гумилева, ограничившись парой безадресных абзацев.

Понятно, что академические круги не могли удовлетвориться статьей Ю.В. Бромлея: она не била в «цель», а «цель», между прочим, была опубликована в непривычно большом объеме на страницах хотя и популярного, но академического журнала, да еще и автором, который не являлся сотрудником АН СССР. Было ясно, что настоящая серьезная критическая реакция запаздывает, но непременно произойдет.

Очевидно, понимал это и сам Л.Н. Гумилев. И в № 8 журнала «Природа» за тот же 1970 г. публикуется подборка трех положительных рецензий на статью Л.Н. Гумилева (Дроздов 1970: 75—76; Куренной 1970: 76—77; Семевский 1970: 74—75). Авторы комплиментарных откликов работали в ленинградских вузах. Возникла ситуация довольно прозрачная и по меркам того (к сожалению, не нынешнего) времени неэтичная. Вряд ли у кого-то возникали сомнения в том, что эта серия комплиментарных отзывов была организована в Ленинграде самим Л.Н. Гумилевым. Вероятно, раздражала и поспешность этой акции — по академическим меркам «моветонная» суетливость. Ведь Ю.В. Бромлей по сути уклонился от критики Л.Н. Гумилева, и последнему следовало дождаться серьезного критического анализа своих гипотез или смириться с тем, что академические специалисты не горят желанием вступать с ним в дискуссию.

В итоге в № 2 журнала «Природа» в 1971 г. была опубликована третья и последняя подборка статей «Этногенез и этносфера», которую можно рассматривать как серьезную академическую дискуссию. Положительный отклик здесь был единственный — откровенно комплиментарная и малоубедительная заметка ленинградского тибетолога Б.И. Кузнецова (Кузнецов 1971: 74—75). Взгляды Л.Н. Гумилева подверглись серьезной критике в статьях В.И. Козлова (Козлов 1971: 71—74), М.И. Артамонова (Артамонов 1971: 75—77), Ю.К. Ефремова (Ефремов 1971: 77—80) и в заключительной публикации Ю.В. Бромлея (Бромлей 1971: 83—84).

Л.Н. Гумилев тоже получил «последнее слово» — им стала довольно крупная статья «Этногенез — природный процесс» (Гумилев 1971: 80—82). Внимательному читателю эта публикация была, пожалуй, более интересна, чем тексты критиков Л.Н. Гумилева. Бросаются в глаза два недостатка. Во-первых, автор при своей репутации историка-эрудита вопиюще неряшлив в обращении с фактами. Совершенно непонятно, как мог историк-эрудит отрицать балтский субстрат в этногенезе белорусов или объявлять религиозные войны во Франции XVI в. этническим конфликтом между потомками кельтов и германцев и басками. Во-вторых, в ответ на упреки критиков в отсутствии ясного определения пассионарности он просто отмолчался, фактически отказался конкретизировать свою гипотезу. Это упрямое уклонение от выяснения субстанционального аспекта основного понятия (разумеется, в материалистической трактовке, ибо трудно представить себе иную трактовку субстанциональности в СССР 1970-х годов) весьма характерно для Л.Н. Гумилева. Оно воспринималось как уклонение от серьезной дискуссии и создало исследователю репутацию человека, с которым дискутировать нет смысла.

Возможно, отчасти по этой причине после того, как дискуссия «Этногенез и этносфера» в 1971 г. завершилась, возникла ситуация, характерная для поздней советской и современной российской науки и публицистики. Участники дискуссии почти в буквальном смысле слова «разошлись по разным аудиториям». Ничего похожего на академические дискуссии, где участники выступают с «открытыми забралами» и стараются высказаться полностью, больше не было. Л.Н. Гумилев практически не печатается в академических изданиях и, за единичными исключениями (Серовайская 1980: 380—383), не участвует в академических конференциях.

Сотрудники академических институтов в 1970-е годы предпочитали не замечать Л.Н. Гумилева. Ю.В. Бромлей отделывался от него краткими замечаниями, примечаниями и ссылками (Бромлей 1973: 26, 31, 98—99, 122, 154, 163, 165, 261; 1981: 10, 247).

Наиболее серьезной критической публикацией 1970-х годов стала статья В.И. Козлова (Козлов 1974: 72—85). Сейчас она интересна скорее как типичный пример теоретизирующей критики советского времени. В условиях господства «единственно правильной идеологии» и «общепринятой теории» этноса, когда миллионы людей охватывались системой «партийно-политического просвещения», критика утрачивала аналитичность. Конкретный критический анализ уступает место пересказу и сравнению с «общепринятыми взглядами». Это мы видим и в статье В.И. Козлова 1974 г.: из 14 страниц пять занимает пересказ Л.Н. Гумилева, две — пересказ положений исторического материализма, две — пересказ тезисов географического и биологического («биолого-психологического») детерминизма. И лишь остаток статьи можно оценить как собственно критику взглядов Л.Н. Гумилева.

Вторая особенность такой критики — ее незавершенность. Верно указав на то, что понятие пассионарной личности может быть отнесено к сфере психологии или даже психиатрии, В.И. Козлов приглашал разобраться в этом психопатологов (Козлов 1971: 79). В соответствии с этой логикой разбираться с внеземными факторами «пассионарных толчков» приглашались астрофизики, а обязанность дать оценку востоковедческим трудам Л.Н. Гумилева возлагалась на ориенталистов (Козлов 1992: 174). Тщетные призывы к экспертам производили странное впечатление. С одной стороны, велись и ведутся бесконечные разговоры о междисциплинарных исследованиях. С другой стороны, Л.Н. Гумилев бодро и самодовольно рассуждал обо всем, что только приходило ему в голову, не пользуясь советами экспертов.

Отмечу еще одно примечательное и типичное явление: ни в 1970-е годы, ни в последующие десятилетия у представителей академической науки дело так и не дошло до нормальной, подробной и системной историографической критики сочинений Л.Н. Гумилева. Я имею в виду не «пассионарную теорию», а собственно историографическую часть наследия этого исследователя — те его работы, которые посвящены истории конкретных народов и стран.

Кажется, Л.Н. Гумилев и сам провоцировал острый критический интерес к своим историографическим работам. Наиболее веский повод был дан книгой «Поиски вымышленного царства» (Гумилев 1970в). Экзотическая концепция о «комплементарности» русско-половецких отношений и о благотворном русско-золотоордынском «симбиозе» вроде бы была обречена на острую академическую критику. Но академическая среда оперативно откликнулась лишь отрицательной рецензией Б.А. Рыбакова (Рыбаков 1971: 153—159). Другой серьезный академический отклик — письмо Я.С. Лурье, почему-то опубликованное спустя 20 лет после книги Л.Н. Гумилева и направленное и против него, и против Б.А. Рыбакова (Лурье 1990: 128—133).

В итоге произошло нечто труднообъяснимое. Тяжесть историографической критики Л.Н. Гумилева взвалил на себя не профессиональный историк или этнолог, а беллетрист В.А. Чивилихин. В «романе—эссе» «Память» он вступил в бескомпромиссный и подробный спор в основном с книгой Л.Н. Гумилева «Поиски вымышленного царства» (Чивилихин 1981). Хотя В.А. Чивилихин умер ещё в 1984 г., название его книги в либеральном сегменте общественного сознания контаминировалось с названием скандальной шовинистической организации. Беллетриста объявили предтечей современного русского шовинизма и заурядным, официозным советским литератором. Между тем анализ его биографии и литературного наследия показывает, что он был писателем-исследователем того типа, который сейчас называют «перфекционистским» (Филатова 1998: 550-552). Совершенно «перфекционистски» В.А. Чивилихин подготовился и к спору с Л.Н. Гумилевым. Если подходить непредвзято, то его «роман-эссе» источниковедчески более убедителен, чем книга Л.Н. Гумилева, выглядящая в свете полностью мобилизованных, а не «отобранных» («отслоенных», по выражению Л.Н. Гумилева) фактов откровенно дилетантски.

В поддержку В.А. Чивилихина и в развитие историографической критики Л.Н. Гумилева активно выступал А.Г. Кузьмин (Кузьмин 1982: 252—266; 2005: 57—58, 70—76, 238—265, 302—305). Но, как уже сказано, последнего нельзя назвать представителем академической науки без существенных оговорок. Будучи квалифицированным историком-медиевистом, он с 1980-х годов настолько увлекся «национал-патриотической» публицистикой, да еще с уклоном в антимасонскую конспирологию, что поставил себя вне основного потока академических публикаций.

В целом историографическая критика Л.Н. Гумилева суммируется по четырем главным направлениям: 1) проблема «иудейско-хазарской химеры» и русско-хазарские отношения, 2) русско-половецкие отношения, 3) датировка и авторство «Слова о полку Игорёве», 4) русско-золотоордынские отношения. При всей важности этих направлений перед нами предстает картина, поражающая своей неполнотой. Вне существенной критики оказалось гумилевское понимание не только всех остальных событий российской истории, но практически всей истории зарубежных стран и народов.

Большинство критических статей, которые писались представителями академической науки, было направлено не против сочинявшихся Л.Н. Гумилевым «степных трилогий» и иных «историографических панорам», а против «пассионарной теории этногенеза».

С конца 1970-х годов и до смерти Л.Н. Гумилева в 1992 г. эта критика определялась вовсе не агрессивностью академических кругов, как это пытаются трактовать апологеты Л.Н. Гумилева. Критика имела характер довольно вялого и запаздывающего реагирования — об этом недвусмысленно свидетельствует хронология публикаций.

После того как основной труд по «пассионарной теории этногенеза» — книга Л.Н. Гумилева «Этногенез и биосфера Земли» — была депонирована во Всесоюзном институте научной и технической информации (1979 г.), Ю.В. Бромлей вел себя предельно сдержанно (Бромлей 1981: 10, 247). Такую позицию он занимал до 1988 г. В большой статье в журнале «Вопросы философии» Ю.В. Бромлей лишь дважды подверг критике Л.Н. Гумилева (Бромлей 1986: 17—18). И только когда последний стал обвинять директора Института этнографии чуть ли не в плагиате, тот вынужден был опубликовать в журнале «Знамя» большое письмо-статью с развернутой критикой противника (Гумилев 1988: 202—216; Бромлей 1988: 229—233).

Интересная статья Б.М. Кедрова, И.Р. Григулевича и И.А. Крывелева (Кедров и др. 1982: 88—91) была также прямо спровоцирована Ю.М. Бородаем, который взялся пропагандировать наиболее одиозные понятия «пассионарной теории этногенеза» — «химерность» и «антисистемность» (Бородай 1981: 82—85).

Краткое и вполне корректное «Заключение комиссии Отделения истории АН СССР о работах Л.Н. Гумилева по историко-этнической проблематике», подписанное в апреле 1987 г. И.Д. Ковальченко, А.П. Новосельцевым, В.И. Козловым, С.А. Плетневой и П.И. Пучковым, поклонники Л.Н. Гумилева расценивают как пример «травли Учителя» «Системой» (Ковальченко и др. 2003: 248—251). Но если сопоставить опубликованные документы, то станет ясно, что Академия наук просто защищалась от графоманского напора Л.Н. Гумилева, не проработавшего в АН СССР ни дня, но рвавшегося на страницы академических журналов и к полиграфическим мощностям издательства «Наука». «Заключение» И.Д. Ковальченко и коллег — всего лишь ответ на запрос из ЦК КПСС, организованный А.И. Лукьяновым — покровителем Л.Н. Гумилева (Гумилев 2003: 246—248; Лукьянов 2003: 62—71).

Вскоре позиции А.И. Лукьянова еще более укрепились, и он смог без труда решать насущные для Л.Н. Гумилева вопросы. Приятель последнего — Л.A. Вознесенский — «с удовольствием» вспоминал, как А.И. Лукьянов ходатайствовал за автора «пассионарной теории этногенеза» перед «ленинградскими и московскими руководителями разного ранга», причем «по мере своего административного роста сначала просил..., потом... уговаривал, затем — настоятельно рекомендовал и, наконец, просто указывал» (Вознесенский 2003: 54). Вот такие страдания непризнанного гения при «тоталитарном режиме» и тонкие методы борьбы с ретроградами в науке... Удивительно, но эти и подобные им сюжеты публикуют, ничтоже сумняшеся, сами последователи и поклонники Л.Н. Гумилева.

В 1989 г. А.И. Лукьянов поднялся на предпоследнюю ступень своей политической карьеры — стал первым заместителем М.С. Горбачева в Верховном Совете СССР. Открылись новые возможности и перед Л.Н. Гумилевым — в том году книга «Этногенез и биосфера» была впервые тиражирована «нормальным», полиграфическим способом. Сразу же последовали переиздания, издания других рукописей — за несколько лет были изданы, и неоднократно, практически все работы Л.Н. Гумилева.

Последовала критическая реакция на волну публикаций этого автора. В 1990 г. появились статьи В.И. Козлова и Г.С. Померанца, в 1992 г. — публикации И.М. Дьяконова, Л.С. Клейна и А.Л. Янова (Дьяконов 1992: 225—228; Клейн 1992: 228—246; Козлов 1990: 94—110; Померанц 1990: 188—202; Янов 1992: 104—116).

Затем последовал перерыв в несколько лет, объяснить который затруднительно. Возможно, соблюдался принцип «De mortuis aut bene, aut nihil»: Л.Н. Гумилев скончался в 1992 г., и даже его основной критик В.И. Козлов счел необходимым опубликовать некролог с неизбежными комплиментами (Козлов 1992: 173—175). Вероятно, шло и «накопление раздраженности» тем, что популярность сочинений этого автора не уменьшалась. Наверное, должны были появиться и новые критики Гумилева — на смену тем, кто высказался в 1990—1992 гг.

Так или иначе, во второй половине 1990-х годов и в истекшие годы XXI в. публикуются работы С.А. Панарина, В.А. Шнирельмана и автора этих строк (Кореняко 2000: 34—52; Шнирельман 1996: 24—45; 2004: 103—122, 320—321, 326, 349—350; 2005: 248—275; Шнирельман, Панарин 2000: 5—37).

Независимо от того, в какой степени публикации 1990—2005 гг. сохраняют характер более или менее пассивной реакции («ответа на вызов»), отчетливо видно изменение самого критического метода. В большинстве публикаций советского времени преобладало сравнение тезисов Л.Н. Гумилева с положениями «исторического материализма» и «общепринятой» теории этноса. С 1990—1992 гг. критика этого автора стала более аналитичной, а постоянная сверка с официальными догмами довольно быстро исчезла.

Таковы те основные особенности отечественной критики Л.Н. Гумилева, которые прослеживаются при реконструкции ее истории с 1970 по 2005 г.

Теперь можно обратиться к содержательным аспектам этой критики. Напомню, что в данной статье речь идет в основном о «пассионарной теории этногенеза», а не о всем наследии Л.Н. Гумилева.

Основные направления критики «пассионарной теории этногенеза»

Предварительно стоит обратить внимание на то, что некоторые критики Л.Н. Гумилева признавали за ним определенные заслуги. Так, Л.С. Клейн видел три таких «ценных достижения»: «продолжение старой традиции российской науки» «в комплексном изучении человека», «разделение изучения этноса на источниковедческую этнографию и объяснительную этнологию», «разрушение господствовавших в науке догм». Первые два «достижения» сомнительны — и то и другое вполне убедительно осуществлялось другими исследователями до и помимо Л.Н. Гумилева. Что касается «разрушения догм», то успех научных революций определяется не столько разрушением старого, сколько валидностью нового.

Валидность этого нового — «теории пассионарности» — смогли разглядеть лишь два критика. В.И. Козлов считал учет «пассионарности» «весьма полезным» (Козлов 1992: 175). И.М. Дьяконов был более восторжен: «Явление это имеет огромное, часто ключевое историческое значение, хотя до сих пор проходило для историков незамеченным» (Дьяконов 1992: 225—226). При этом оба автора признавали, что убедительного объяснения «пассионарности» Л.Н. Гумилев не сумел дать.

Обратимся теперь к критике «пассионарной теории этногенеза». Имеющиеся в литературе замечания можно сгруппировать по основным направлениям.

1. Недостатки фактической базы и методическая слабость (Артамонов 1971: 76; Клейн 1992: 229—231; Шнирельман, Панарин 2000: 8, 10—12, 18—20, 28). Они настолько явны и о них так много писали, что вполне понятно удивление Л.С. Клейна: «Странно видеть профессионального ученого, столь приверженного дилетантскому образу мышления».

2. Отсутствие ясного, непротиворечивого определения этноса как исходного понятия концепции (Клейн 1992: 231—237; Козлов 1974: 74; 1990: 96—98; Шнирельман, Панарин 2000: 12, 14—15, 17; Янов 1992: 109). Особняком стоит мнение И.М. Дьяконова:

«...Л.Н. Гумилев глубоко прав, когда утверждает, что этнос не связан ни с расой, ни с языкам, ни даже... с религией. Этнос является ситуацией или, точнее, процессом, на который воздействуют экологические (и, несомненно, социально-психологические) импульсы, приводящие к делению человечества на этносы, т.е. группы “наших”, которым противостоят все остальные, как “не наши”» (Дьяконов 1992: 225).

Невнятность и противоречивость данного определения вполне очевидны.

3. Гиперболизация природного фактора в этнической истории, отождествление этносов и биологических популяций, соответственно — приуменьшение роли социальных культурных, религиозных и других небиологических факторов (Артамонов 1971: 76 Бромлей 1973: 26, 31, 122—123, 154, 163, 165, 261; Бромлей 1981: 10; 1988а: 230—231 1988б: 17—18; Ефремов 1971: 79—80). Наиболее настойчиво писал об этом Ю.В. Бромлей, но и симпатизировавший Л.Н. Гумилеву Ю.К. Ефремов счел необходимым написать:

«Л.Н. Гумилев различает внешние и внутриэтнические причины развития и гибели этносов, выделяет четыре фазы их бытия... Но ведь фазы, продемонстрированные... на примерах этносов римлян, византийцев и тюрков, проявились при столь сильной роли социально-политических факторов (войны, религиозные конфликты, экономическая конкуренция) и при столь малой увязке с историей ландшафта, что утверждение о первостепенном этногенном значении природно-биологических факторов теряет убедительность...».

4. Многочисленные ошибки в рассуждениях Л.Н. Гумилева о связи этногенеза с ландшафтами (Артамонов 1971: 76; Бромлей 1973: 165; 1981: 247; Ефремов 1971: 79; Козлов 1971: 71; 1974: 81; 1990: 99, 102; Шнирельман, Панарин 2000: 21). Жесткая связь «один ландшафт — один этнос» выдерживается далеко не всегда: один этнос может расселяться в разных ландшафтах, а в одном ландшафте могли жить разные этносы. По мнению Л.Н. Гумилева, «подлинными месторазвитиями этногенеза являются территории сочетания двух и более ландшафтов». Из этого «правила» также много исключений, когда этногенетические процессы локализовались в однородных ландшафтах. Таких «незаконнорожденных этносов» сотни — они никак не учитывались автором. По этой и другим причинам на картах в его книгах «белые пятна» охватывают огромные территории, практически вплоть до континентов.

5. Вся «квантифицирующая» часть «пассионарной теории этногенеза», втискивающая этническую историю в прокрустово ложе 1200—1500 лет с разбивкой на четыре фазы, по выражению Л.С. Клейна, «построена на песке» (Клейн 1992: 237—238; Козлов 1990: 102—104, 108; Померанц 1990: 191; Шнирельман, Панарин 2000: 23—25; Янов 1992: 110—112).

6. Отождествление событий политической и этнической истории (Козлов 1990: 102— 103, 108; Шнирельман, Панарин 2000: 14—15, 22—24; Янов 1992: 110—111). Наиболее ярко это проявилось в объявлении выдающихся политиков и реформаторов (от Александра Македонского до Лютера) «пассионариями», якобы игравшими главные роли в «этногенезе». К тому, что уже написано критиками Л.Н. Гумилева, добавлю, что вряд ли он был наивным путаником, не способным различить факты политической и этнической истории. Отождествление такого рода, вероятно, понадобилось ему для того, чтобы создать иллюзию «квантифицируемости» этнической истории и тем самым «поднять» этнологию до естественнонаучного уровня.

7. Ошибочность или недостаточность определения «пассионариев» как «мутантов», приобретших повышенную способность «абсорбировать энергию биосферы», живущих в соответствии с особой этикой (точнее было бы сказать «этосом») и поэтому играющих главную, стимулирующую роль в «этногенезе» (Артамонов 1971: 77; Ефремов 1971: 79; Клейн 1992: 238; Козлов 1971: 72; 1974: 79; Померанц 1990: 192; Шнирельман, Панарин 2000: 23—24). Г.С. Померанц пишет о том, что «ядро гумилевской теории пассионарности воспринимается как парафраз веберовской теории харизмы», а В.А. Шнирельман и С.А. Панарин отмечают «поразительное сходство» «пассионариев» с «идеалистами» К. Гюнцля. Эти наблюдения, сделанные походя, говорят о том, что «пассионарность» — «деревянный велосипед», изобретенный Л.Н. Гумилевым, который не был знаком с литературой по социологии и психологии. К сути дела ближе всех подошел Л.С. Клейн: «Попросту говоря, пассионарность — это сильный темперамент и маниакальное стремление к реализации цели, мания». С точки зрения психологии и психиатрии, действительно, в обрисованных Л.Н. Гумилевым «пассионариях» нет ничего загадочного — это психотип с выраженным маниакальным тонусом. Совпадение здесь полное, вплоть до корреляции маниакального тонуса с хорошо известной способностью подолгу бодрствовать, обходиться малым количеством сна (Вер 1993: 45—49). Это усиливает справедливость тех критиков, которые считали более важным изучение не самих «пассионариев», а обществ или социальных ситуаций, в одних из которых люди данного психотипа становятся лидерами, а в других подвергаются остракизму.

8. «Космический фактор», или «фактор х», не был в центре внимания критиков и оценивался скептически (Клейн 1992: 238—239; Козлов 1990: 102, 106; Шнирельман, Панарин 2000: 25; Янов 1992: 107—108). Кажется, с «космическим фактором» случилось то же, что и с «пассионарностью» — в обоих случаях критике не хватило доскональности, она отделалась общим скептическим впечатлением и не попыталась дать внятный ответ на вопрос: что такое «космический фактор» и существует ли он вообще?

Если «пассионарность» — стержневая идея концепции Л.Н. Гумилева, то «космический фактор» — последнее слово, венец этой концепции. В сущности, это представление о внеземном энергетическом импульсе, порождающем «пассионарный толчок», или «микромутацию, вызывающую появление пассионарного признака в популяции и приводящую к появлению этнических систем в тех или иных регионах» (Гумилев 1976: 608).

Л.Н. Гумилев неоднократно писал, что ему удалось установить и локализовать на карте первичные зоны этногенеза, или «зоны пассионарных толчков» — «узкие, до 300 км шириной, полосы, тянущиеся в меридиональном или широтном направлении на 0,5 окружности планеты и похожие на геодезические полосы» (Гумилев 1990: 14—18; 1994: 552—553; 1997а: 123—125, 403; 1976: 412—416).

В одном интервью Л.Н. Гумилев рассказал, что не мог самостоятельно дать «космическое объяснение фактора икс». Но он оказался на некоем «втором космо-антропоэкологическом конгрессе». Здесь астрофизики Чечельницкий и Бутусов подсказали ему, что на земную поверхность воздействуют «частицы от солнечного ветра — заряженного потока плазмы и звездного ветра, сталкивающихся на орбите Плутона» (Гумилев, Балашов 1993: 145).

Несмотря на консультации у астрофизиков, Л.Н. Гумилев имел путаное представление о «космическом факторе пассионарных толчков». Он колебался между двумя источниками «получения Землей энергии» — «от Солнца» и «от рассеянных пучков энергии в Галактике».

Что касается «солярной гипотезы», то в одной части работы «Конец и вновь начало» он мог написать, что ее «сразу можно отбросить..., ибо Солнце освещает одновременно целое полушарие, а не узкую полосу шириной в 200—300 км» (Гумилев 1997а: 405—406). В другом месте той же публикации он возвращался к «солярной гипотезе» и утверждал, что большинство «пассионарных толчков» совпадает с «максимумами солнечной активности» (Гумилев 1990: 26—28; 1997а: 406).

В другой работе, а именно в «Этногенезе и биосфере Земли», имеется прямо противоположное утверждение: «Все датированные пассионарные толчки хронологически совпадают с минимумами солнечной активности либо с периодами ее спада» (Гумилев 1997б: 578, 583). Из этого противоречия автор пытался выпутаться с помощью «каких-то космических лучей», «вариабельного космического облучения», «отдельных квантов или пучков космического излучения». Эти лучи то ли воздействуют на земную поверхность после образования «турбулентных завихрений» на орбите Плутона при встрече с «солнечным ветром» (тогда нужна высокая солнечная активность), то ли обретают способность достигать земной поверхности при снижении «защитных свойств ионосферы» (но тогда необходимы спады солнечной активности).

В общем, мы наблюдаем муки дилетанта, вторгшегося в далекую от него научную область и сразу же заблудившегося в ней. Л.Н. Гумилеву, как литератору и гуманитарию, были куда ближе конкретные образы вроде гиперболоида инженера Гарина или стрельбы из револьвера по глобусу в романе А.Н. и Б.Н. Стругацких «Пикник на обочинe» (Стругацкие 1993: 7). Он так примерно и писал:

«Когда рассматриваешь ареалы пассионарных взрывов, то создается впечатление, будто земной шар исполосован неким лучом, причем с одной лишь стороны, а распространение пассионарного толчка ограничивалось кривизной планеты» (Гумилев 1997б: 391—392).

Такие представления не имеют ничего общего с азами астрофизики. Абсолютно невозможно представить источник направленного излучения, кумулятивно и без девиации оставляющий на земной поверхности «зоны воздействия» шириной 200—300 км. Подобным источником не может быть Солнце, имеющее диаметр в 109 раз больше диаметра Земли и находящееся от нашей планеты на расстоянии 150 млн км. Что касается «солнечного ветра», то составляющие его протоны и электроны, проникнув в магнитное поле Земли, собираются на высоте 4000 и 16000 км в радиационные пояса Ван Аллена. Эти пояса имеют размытые границы и ширину, не сопоставимую с размером Земли, а внешний пояс Ван Аллена вообще превосходит эти размеры в несколько раз.

Совершенно ясно, что и солнечная энергия, и звездная космическая энергия несолярного происхождения не способны «полосовать» земной шар в пределах 300 км по ширине.

Предложенный здесь краткий анализ идеи «космического фактора» как квинтэссенции «пассионарной теории этногенеза» обнаруживает такой уровень дилетантизма Л.Н. Гумилева, который, возможно, в другое время или в ином обществе навсегда похоронил бы репутацию ученого.

9. Критика концепции «химерных» этносов и суперэтносов, экзогамии, «антисистемных идеологий» и «этнопаразитизма» как деструктивных факторов велась наиболее активно и поэтому хорошо известна (Бромлей 1988а: 230; 1988б: 18; Кедров и др. 1982: 88—91; Клейн 1992: 239—242; Козлов 1974: 77—79, 82—83; 1990: 104—109; Тюрин 1992: 223—225; Шнирельман, Панарин 2000: 9—11, 17, 20—21, 26—27, 29, 32; Янов 1992: 115—116).

10. Несколько авторов сочли возможным писать о моральных изъянах концепции Л.Н. Гумилева (Бромлей 1988а: 230; 1988б: 18; Клейн 1992: 242; Шнирельман, Панарин 2000: 30). В.А. Шнирельман и С.А. Панарин указывали на «принципиальный исторический аморализм Гумилева». Точнее было бы говорить об имморализме, этот термин лучше соответствует обычномy ответу Л.Н. Гумилева на вопрос, как он может оправдывать все случаи захватов, агрессий и геноцидов, творившихся «пассионариями» по отношению к менее «пассионарным» современникам: «это не плохо и не хорошо».

11. Об отрицательных последствиях распространения взглядов Л.Н. Гумилева наиболее подробно писали В.А. Шнирельман и С.А. Панарин (Шнирельман, Панарин 2000: 24—25, 28—30, 32—33; Кореняко 2000: 44). Таких основных последствий два: а) стимуляция дилетантизма и квазиисториографической графомании, б) введение в историческую науку этнонационалистического дискурса.

12. Причины популярности «пассионарной теории этногенеза» охарактеризованы довольно подробно (Клейн 1992: 242—243; Мещеряков 2001: 158; Померанц 1990: 191—192; Шнирельман, Панарин 2000: 5, 31; Янов 1992: 112—114).

13. Напротив, на факторы, определившие стиль интеллектуального творчества Л.Н. Гумилева, критики обращали внимание редко и характеризовали их явно фрагментарно (Клейн 1992: 244—245; Козлов 1990: 109; 1992: 174—175). Вероятно, причина в отсутствии объективной и полной биографии Л.Н. Гумилева — человека и интеллектуала. Имеющиеся несколько биографий написаны авторами-панегиристами, противоречащими друг другу и самим себе. Вышедшие до сих пор сборники мемуаров и других биографических материалов также противоречивы и далеко не полны. Но в целом имеется большой опубликованный материал, нуждающийся в объективной критике и систематизации.

Выводы

Анализ истории и основных направлений критики взглядов Л.Н. Гумилева дает в общем удручающую картину. И дело не только в хорошо известном и, можно сказать, фундаментальном обстоятельстве: тиражи сочинений этого автора на два, если не на три, порядка выше совокупного тиража публикаций его критиков. Бросается в глаза небольшое количество самих критиков. С учетом ушедших из жизни и утративших критический энтузиазм, специалистов, осмеливающихся сегодня критиковать Л.Н. Гумилева, можно буквально пересчитать по пальцам.

Критика Гумилева очень долго носила характер «защитной реакции», и этот стиль лишь отчасти изменился с рубежа XX—XXI вв. Ей до сих пор не хватает последовательности и доскональности; как правило, критики Л.Н. Гумилева, бодро начиная с «альфы», не доходят до «омеги», осаживая самих себя где-то в районе «сигмы». Однако ценность накопленного критического опыта очевидна, а вызывающие сейчас досаду пробелы могут стать направлениями более основательной работы.

Литература:

Артамонов 1962 — Артамонов М.И. История хазар. Л., 1962.
Артамонов 1971 — Артамонов М.И. Снова «герои» и «толпа»? // Природа. 1971. № 2. С. 75—77.
Бородой 1981 — Бородай Ю.М. Этнические контакты и окружающая среда // Природа. 1981. №9. С. 82—85.
Бромлей 1970 — Бромлей Ю.В. К вопросу о сущности этноса // Природа. 1970. № 2. С. 51—55.
Бромлей 1971 — Бромлей Ю.В. Несколько замечаний о социальных и природных факторах этногенеза // Природа. 1971. № 2.
Бромлей 1973 — Бромлей Ю.В. Этнос и этнография. М., 1973.
Бромлей 1981 — Бромлей Ю.В. Современные проблемы этнографии (очерки теории и истории). М.,1981.
Бромлей 1988а — Бромлей Ю.В. По поводу одного «Автонекролога» // Знамя. 1988. № 12. С. 229—232.
Бромлей 19886 — Бромлей Ю.В. Человек в этнической (национальной) системе // Вопр. философии. 1988. № 7. С. 16—28.
Вер 1993 — Вер Т.А. Ослабление депрессии и провоцирование мании лишением сна // Журнал Американской Медицинской Ассоциации. 1993. Январь. № 4. С. 45—49.
Вознесенский 2003 — Вознесенский Л.А. «Можно, я буду отвечать стихами?» // Вспоминая Л.Н. Гумилева: Воспоминания. Публикации. Исследования. СПб., 2003. С. 41—61.
Герштейн 1998 — Герштейн Э.Г. Мемуары. СПб., 1998.
Гумилев 1970а — Гумилев Л.Н. Этногенез и этносфера // Природа. 1970. № 1. С. 46—55.
Гумилев 1970б — Гумилев Л.Н. Этногенез и этносфера // Природа. 1970. № 2. С. 43—50.
Гумилев 1970в — Гумилев Л.Н. Поиски вымышленного царства (легенда о «государстве пресвитера Иоанна»). М., 1970.
Гумилев 1971 — Гумилев Л.Н. Этногенез — природный процесс // Природа. 1971. № 2. С. 80—82.
Гумилев 1988 — Гумилев Л.Н. Биография научной теории, или Автонекролог // Знамя. 1988. № 4. С. 202—216.
Гумилев 1990 — Гумилев Л.Н. Тысячелетие вокруг Каспия. Баку, 1990.
Гумилев, Балашов 1993 — Лев Гумилев — Дмитрий Балашов: в какое время мы живем? // Гумилев Л.Н. Ритмы Евразии. Эпохи и цивилизации. М., 1993. С. 140—155.
Гумилев 1994 — Гумилев Л.Н. Аннотация на книгу «Этногенез и биосфера Земли» // Гумилев Л.Н. От Руси до России. М., 1994.
Гумилев 1997а — Гумилев Л.Н. Конец и вновь начало. М., 1997.
Гумилев 19976 — Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. М., 1997.
Гумилев 2003 — Гумилев Л.Н. Письмо А.И. Лукьянову 10.03.1987 г. // Вспоминая Л.Н. Гумилева: Воспоминания. Публикации. Исследования. С. 246—248.
Дроздов 1970 — Дроздов О.Л. Этнос и природная среда // Природа. 1970. № 8.
Дьяконов 1992 — Дьяконов И.М. «Огненный дьявол» // Нева. 1992. № 4. С. 225—228.
Ефремов 1971 — Ефремов Ю.К. Важное звено в цепи связей человека с природой // Природа 1971. № 2. С. 77—80.
Кедров и др. 1982 — Кедров Б.М., Григулевич И.Р., Крывелев И.Л. По поводу статьи Ю.М. Бородая «Этнические контакты и окружающая среда» // Природа. 1982. № 3 С. 88—91.
Клейн 1992 — Клейн Л. С. Горькие мысли «привередливого рецензента» об учении Л.Н. Гумилева. Нева. 1992. № 4. С. 228—246.
Ковальченко и др. 2003 — Ковальченко И.Д., Новосельцев А.П., Козлов В.И., Плетнева, Пучков П.И. Заключение комиссии Отделения истории АН СССР о работах Л.Н. Гумилева по историко-этнической проблематике // Вспоминая Л.Н. Гумилева: Воспоминания. Публикации. Исследования. С. 248—251.
Козлов 1971 — Козлов В.И. Что же такое этнос? // Природа. 1971. № 2. С. 71—74.
Козлов 1974 — Козлов В.И. О биолого-географической концепции этнической истории // Вопросы истории. 1974. № 12. С. 72—85.
Козлов 1990 — Козлов В.И. Пути околоэтнической пассионарности. (О концепции этноса и этногенеза, предложенной Л.Н. Гумилевым) // Сов. этнография. 1990. № 4. С. 94—110.
Козлов 1992 — Козлов В.И. Лев Николаевич Гумилев (1912—1992) // Этнограф, обозрение. 19 № 5. С. 173—175.
Кореняко 2000 — Кореняко В.А. Этнонационализм, квазиисториография и академическая наука // Реальность этнических мифов. М., 2000. С. 34—52.
Кузнецов 1971 — Кузнецов Б.И. Проверка гипотезы Гумилева // Природа. 1971. № 2. С. 74—75.
Кузьмин 1982 — Кузьмин А.Г. Священные камни памяти. О романе Владимира Чивилихина «Память» // Молодая гвардия. 1982. № 1. С. 252—266.
Кузьмин 1993 — Кузьмин А.Г. Хазарские страдания // Молодая гвардия. 1993. № 5—6. С. 219—24.
Кузьмин 2005 — Кузьмин А.Г. Мародеры на дорогах истории. М., 2005.
Куренной 1970 — Куренной В.Н. Пассионарность и ландшафт // Природа. 1970. № 8. С. 76—77.
Ларюэль 2000 — Ларюэлъ М. Переосмысление империи в постсоветском пространстве: новая eвразийская идеология // Вестн. Евразии. 2000. № 1 (8). С. 5—18.
Ларюэль 2001 — Ларюэль М. Когда присваивается интеллектуальная собственность, или О противоположности Л.Н. Гумилева и П.Н. Савицкого // Вестн. Евразии. 2001. № 4 (15). С. 5—19.
Лукьянов 2003 — Лукьянов А.И. Пассионарии отечественной науки и культуры // Вспоминая Л.Н. Гумилева: Воспоминания. Публикации. Исследования. С. 62—71.
Лурье 1990 — Лурье Я.С. К истории одной дискуссии // История СССР. 1990. № 4. С. 128—133.
Померанц 1990 — Померанц Г.С. Смена типажей на авансцене истории и этнические сдвиги. Общественные науки. 1990. № 1. С. 188—202.
Рыбаков 1971 — Рыбаков Б.А. О преодолении самообмана (По поводу книги Л.Н. Гумилев «Поиски вымышленного царства») // Вопр. истории. 1971. № 3. С. 153—159. Семевский 1970 — Семевский Б.Н. Взаимодействие системы «человек-природа» // Природа 1970. № 8. Серовайская 1980 — Серовайская Ю.Я. I Всесоюзная конференция по проблемам взаимодействия общества и природы // Средние века: Сб. Вып. 43. М., 1980. С. 380—382.
Стругацкие 1993 — Стругацкий А.Н., Стругацкий Б.Н. Пикник на обочине. Парень из преисподней. За миллиард лет до конца света. Повесть о дружбе и недружбе. М., 1993.
Тишков 2005 — Тишков В.А. «Евразия» как метафора и о миссии российской нации // VI Конгр. этнографов и антропологов России. Санкт-Петербург, 28 июня — 2 июля 2005 г.: Тез. докл. СПб., 2005. С. 22—28.
Тюрин 1992 — Тюрин А. Письмо в редакцию // Нева. 1992. № 4. С. 223—225.
Филатова 1998 — Филатова А.И. Чивилихин Владимир Алексеевич // Русские писатели XX век: Биобиблиографический словарь в двух частях. Ч. 2. М—Я. М., 1998. С. 550—552.
Флеров, Флерова 2005 — Флеров B.C., Флерова В.Е. Иудаизм в степной и лесостепной Хазарии: проблемы идентификации археологических источников // Хазары. Евреи и славяне. Т. 16. Иерусалим; Москва, 2005. С. 185—206. Чивилихин 1982 — Чивилихин В.А. Память. Роман-эссе. М., 1982.
Шнирельман 1996 — Шнирельман В А. Евразийцы и евреи // Вестн. Еврейского университета. 1996. № 11. С. 4—45.
Шнирельман 2004 — Шнирельман В.А. Интеллектуальные лабиринты: очерки идеологий в современной России. М., 2004.
Шнирельман 2005 — Шнирельман В.А. «Отмстить неразумным хазарам...» Хазарский миф и его создатели // Образ врага. М., 2005. С. 248—275.
Шнирельман, Панарин 2000 — Шнирельман В.А., Панарин С.А. Лев Николаевич Гумилев: основатель этнологии? // Вестн. Евразии. 2000. № 3 (10). С. 5—37.
Эльзон 2003 — Эльзон М.Д. Что помню // Вспоминая Л.Н. Гумилева: Воспоминания. Публикации. Исследования. С. 206—208.
Янов 1992 — Янов А.Л. Учение Льва Гумилева // Свободная мысль. 1992. № 17. С. 104—116.
Brudny 1998 — Brudny Y.M. Reinventing Russia. Russian Nationalism and the Soviet State, 1953—1991. Cambridge (Mass.); London, 1998.
Laruelle 2000 — Laruelle M. Lev N. Gumilev (1912—1992): biologisme et eurasisme en Russie // Rev. des études slaves. 2000. № 1—2. P. 163—190.
Laruelle 2001 — Laruelle M. Histoire d'une usurpation intellectuelle: Gumilev, «le dernier des eurasistes»? Analyse des oppositions entre L.N. Gumilev et P.N. Savickij // Rev. des études slaves. 2001. № 2—3. P. 449—459.

---

По этой теме читайте также:

Имя
Email
URL
Отзыв