Ветераны-«афганцы» разъяснили тактику действий: при угрозе штурма будет дана команда отойти от стен — сверху посыплется стекло. Если начнется штурм — никаких камней, никаких палок, никакого активного сопротивления. Сдерживать атакующих живой массой, пусть идут по головам. А пока у стен устраивалась импровизированная защита от накрапывающего дождя и ветра — из досок, наискось упираемых в стены и садовой пленки.

Помню пожилого милиционера, стоявшего в запертом освещенном подъезде № 23 с «калашниковым» — открытое, добродушное лицо, этакий городской Анискин.

Помню осунувшееся, почерневшее от напряжения и бессонницы лицо офицера в открытом люке Т-72.

Помню молодого парня, рабочего с ЗиЛа.

И хорошо помню своих братьев по классу и по разуму: молодых мужчин от 30 до 40 лет с типичными ухватками, лицами и речью городской технической интеллигенции. Помню флаги и эмблемы технических вузов: Московский авиационный институт, Московской институт электронной техники, Обнинский институт атомной энергетики. До 1985 года это был Обнинский филиал Московского инженерно-физического института, МИФИ, каковой филиал по специальности «атомные электростанции и установки» я и закончил в 1980 году. В 1991 году я работал в славном городе Десногорске, в Смоленском учебно-тренировочном центре подготовки операторов АЭС. В том августе я приехал Москву в отпуск. Не будучи москвичом, я поначалу даже не понял смысла событий, начавшихся утром 19-го августа. Поначалу я воспринял происходящее как нечто чисто московское. Вообще мы, жители замкадья, воспринимали перестройку и гласность как нечто, происходящее не в стране, а преимущественно в Москве. На сообщения о миллионных митингах мы перестали обращать внимание. Конечно, в этот раз явно было нечто новое, нечто более серьезное, чем очередной митинг на Манежной площади: чрезвычайное положение. К объявлению о чрезвычайном положении я поначалу отнесся всерьез. Я помнил и уважал маршала Ярузельского. Увидев первые танки у въезда на Автозаводский мост, я решил, что с перестройкой и гласностью покончено в том числе и в Москве. Первая мысль была такая: «Бедный Борис Николаевич!» С его-то тщеславием и властолюбием — и в загородку! Что Ельцин, Руцкой, Хасбулатов и Силаев сидят взаперти в каком-нибудь подмосковном санатории — вот о чем была первая мысль! Что произведены аресты, что Белый дом отключен от связи, что аэропорты закрыты, что вечером будет комендантский час — вот в чем я до поры не сомневался!

Но я увидел, как у станции метро «Баррикадная» милиция организует потоки граждан, идущих к «Белому дому». Я увидел, как москвичи кормят солдат горячим.

А лично меня к «Белому дому» привел командующий войсками Московского военного округа. Выступая по телевидению и говоря о событиях в Москве, генерал-полковник врал, врал примитивно и нудно. Дело было даже не в том, что меня это примитивное вранье оскорбляло. И даже не в том, что мне, выросшему в военной семье[1], было невыносимо слышать вранье от человека в погонах. Выслушав генерала Калинина, я поехал к «Белому дому».

Но дело не только в примитивном и тупом вранье человека в погонах. Дело было гораздо хуже. Можно врать на словах, но быть вменяемым и четким в принимаемых решениях.

А генерал-полковник Калинин, генерал армии Крючков и даже маршал Язов в своих решениях и действиях до уровня маршала Ярузельского явно не дотягивали.

Не было никаких арестов. Не было закрытых аэропортов.

Это было не чрезвычайное положение. Это была не власть. Это было облако без штанов. Это был позор. Это была агония.

Это было продолжение и обострение «кризиса верхов». Кто забыл или не знает: кризис верхов, по Ленину, — это «невозможность для господствующих классов сохранить в неизмененном виде свое господство», кризис верхов — это когда «верхи не могут».

* * *

Почему тогдашняя революционная ситуация не разрешилась революцией, почему народное восстание в Москве переросло в народное гуляние со сносом памятников, а верхи очень быстро нашли новые формы своего господства, в результате чего общество гниет вот уже четверть века? — Это вопросы очень важные и очень интересные, более того — это вопросы самые важные и самые интересные. Но хотелось бы поговорить о глубинных причинах, о предпосылках того общественного кризиса, который завершился таким трагическим для страны образом.

Тем более что по сию пору одна из наиболее распространенных точек зрения на причины «августовской революции» — это отрицание каких бы то ни было причин. Хрестоматийная, можно сказать, каноническая трактовка подобной точки зрения представлена в публицистике Сергея Георгиевича Кара-Мурзы. Советский строй, согласно Кара-Мурзе, — это пышущий здоровьем крепыш, которому ткнули заточкой в спину. Александр Андреевич Проханов, главный редактор газеты «Завтра», высказался несколько мягче — не о ноже в спину, а о подножке. Не видит объективных причин и технократ-футуролог Максим Калашников — автор «Сломанного меча империи» и «Битвы за небеса». Маршал Родионов, занимавший одно время пост Министра обороны РФ, книжек не пишет, но выразился однажды с военной прямотой — причин распада СССР не было.

Существенное уточнение. Адепты подобной точки зрения всегда уточняют: не было внутренних причин. А вот внешние — были. Были происки врагов. С этой версией, в частности, выступил профессор-нейропсихофизиолог В.Б. Слезин. В статье «Стреляя в прошлое, попадешь в будущее (сравнение двух модернизаций)»[2] он приходит к тому, что причиной краха советской системы хозяйствования объявляет психологическую войну, развязанную Западом против советского народа. В той или иной степени, в той или иной трактовке эту версию разделяют практически все, кто не видит в крахе «советского проекта» объективных внутренних причин. Тот же С.Г. Кара-Мурза написал книгу «Манипуляция сознанием», выдержавшую уже несколько изданий. Это словосочетание — «манипуляция сознанием» — для Сергея Георгиевича стало фирменным знаком и подзаголовком его следующих книг и статей; стало «фишкой», слоганом, брендом всего его творчества, смыслом его позиции, его концепции. Мысль о том, что именно промывание мозгов, предпринятое внешним противником явились подлинной причиной августа-91 и последовавшего за августом распада СССР и краха «советского проекта», стало фишкой, смысловым стержнем, «иде-фикс» многих и многих. Уточняются лишь детали — например, когда именно был завербован Михаил Сергеевич Горбачев. Последняя версия, которую мне довелось услышать, заключается в том, что завербован Михаил Сергеевич был в 11-летнем возрасте.

* * *

Как говорится, все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Потому что понимание причин и предпосылок исторических событий, ушедших в прошлое, необходимо хотя бы для того, чтобы быть готовыми к осознанному участию в исторических событиях, которые нам предстоят. А события нам предстоят — и при этом мы наблюдаем упорное и яростное нежелание понимать и думать. Вот сейчас, в канун 25-летия августовских событий, приходится читать, что все это было неожиданно, что никаких симптомов и признаков не наблюдалось, и что собравшиеся у «Белого дома» люди — это была пьянь и рвань, это были нанюхавшиеся дури прыщавые юнцы (привет от генерала Калинина) и экзальтированные визжащие тётки.

Так вот у тех, кто и сегодня считает, что было хорошо, что не было никаких симптомов и знамений, хочется спросить: где были и чем вы занимались ну хотя бы в течение 10 лет, предшествовавших августу-91?

Не было вам ни за что досадно и обидно? Ни за себя, ни за державу? Не хотелось вам что-то изменить, исправить — прежде всего в экономической жизни, в управлении производством, в организации труда?

Вы не видели, не чувствовали, что, самое позднее, на рубеже 70-80-х годов в стране окончательно сформировался и заработал механизм отторжения научных открытий и технологических разработок, что престиж профессии инженера обесценился?

* * *

И за себя, и за державу мне стало однажды очень обидно летом 1984 года — когда я впервые увидел персональный компьютер. Это был канонический IBM PC. Не скажу, что это было культурным шоком. Культурный шок несколько лет спустя у меня вызовет компьютер Silicon Graphics. Впрочем, обо всем по порядку. Отделение вычислительной техники и радиоэлектроники (ОВТиР) Института атомной энергии им. И.В. Курчатова, в котором я трудился инженером за 170 р. в месяц плюс квартальная премия, только-только завершило перевооружение на «машины единой серии» — ЕС ЭВМ. Конкретно — на ЕС-1055. ЕС ЭВМ — это несколько темно-серых шкафов («стоек») без малого в человеческий рост. На одном из шкафов смонтирована, как она называлась на жаргоне тогдашних электронщиков, «морда» — пульт управления. Плюс несколько стоек для внешней памяти на дисках. Плюс несколько «магнитофонов» — стоек для внешней памяти на магнитной ленте. Ввод информации — считыватель перфокарт размером с небольшой письменный стол. Вывод — принтер, заправляемый бумажной летной шириной около метра. Перфокарты и принтер — это для обрабатываемых прикладных программ, авторов которых в машинный зал не пускали. Для общения с хозяевами машины — системными программистами и операторами — в комплекте машины ЕС-1055 появился черно-белый дисплей. На более ранних машинах общение с машиной осуществлялось через электрическую пишущую машинку, заправляемую широкой бумажной лентой. На ней набирались команды, с её же помощью машина отвечала. К несмолкаемому стрекоту машинок операторы, видимо, привыкали — у меня же через полчаса нахождения в зале начинала раскалываться голова.

На одну машину требовалось до ста квадратных метров. Стены и потолок обшиты звукоизоляцией. Фальшпол, под которым сделана разводка кабелей. Общая вентиляция зала и кондиционер. Самые мощные машины, появившиеся в конце 80-х годов, выделяли сотни киловатт тепла и требовали дополнительной вентиляции — и на шкафы процессорных стоек сверху надевались короба воздухозаборников.

Работали мы (я имею в виду программистов-прикладников) на ЕС-1055 поначалу так. Носителем программы был набор перфокарт — тонких глянцевых картонок, на каждой из которых выбивались маленькие прямоугольные отверстия. Вертикальное сочетание отверстий — «колонка» — это цифра, буква или знак (арифметическое действие, скобка, десятичная точка и т. п.). Горизонтальная последовательность колонок на одной карте — это одна строка текста программы. Сколько в программе строк-команд, столько карт в комплекте. Карты собирались в «колоду», которая и подавалась в приемное гнездо машины. Перепутать порядок карт (например, уронив и рассыпав колоду) означало поломать программу. Для сохранности карт колода снабжалась двумя защитными крышками-пластинками, вырезанными по размеру карты. Делались пластины самими господами программистами из листового оргстекла или текстолита. Собранная и закрытая пластинками колода перфокарт обматывалась сшитой в кольцо бельевой резинкой. Сверху надписывались инициалы, а в больших вычислительных центрах — и персональный номер. Мой пользовательский номер в ВЦ ОВТиР ИАЭ был 1286. Надписанная колода через окошко вручалась девушке, должность и профессия которой гордо называлась «оператор ЭВМ». Сдав программу в конце дня, утром ты получал результат — перфорированную по обоим краям бумажную полосу шириной около метра, на которой был отпечатан текст программы и результаты расчета. Раз в сутки сдать программу и раз в сутки получить результат — это было нормально. В особо продвинутых вычислительных центрах получить результат можно было два раза в сутки. Производительность труда пользователя ограничивалась не только режимом работы машины, но и режимом набивки перфокарт. Каждая новая или исправленная строка программы — это новая перфокарта, а перфокарты набивались специальными суровыми женщинами, должность и профессия которых называлась также «оператор». Текст на каждую перфокарту нужно было написать на разграфленном бланке, также надписав его своим персональным номером. Если опустить творческую часть работы, связанную с написанием уравнений и численных схем, то деятельность программиста-прикладника представляла собой перемещение между тремя точками пространства: рабочий стол, где ты большими печатными буквами пишешь на бланке текст программы — суровые женщины, набивающие по твоим бланкам перфокарты, — окно машинного зала, в которое эти перфокарты подаются и откуда они возвращаются вместе с результатами расчета. Если результаты расчета не радовали, можно было начинать новый суточный цикл.

Справедливости ради надо сказать, что именно так и именно на таких машинах до поры до времени работал весь цивилизованный мир. Однако сам вид компьютера IBM PC, увиденного мною в 1984 году, наводил на мысль о том, что цивилизованный мир начинает жить и работать как-то иначе, что там, в этом самом цивилизованном мире, не только покончено с перфокартами и бельевыми резинками, но что в целом стиль, производительность и качество труда прикладного программиста стали совершенно иными.

Так вот, когда в начале 80-х годов Курчатовский институт переходил на ЭВМ ЕС-1055, в цивилизованном мире сложился синтез численного моделирования, машинной графики и интерактивного человеко-машинного интерфейса. В начале 80-х годов начинается эра систем CAD/CAE/CAM, то бишь Computer Aided Design / Computer Aided Engineering / Computer Aided Manufacturing. Во многом благодаря именно этим системам так называемый цивилизованный мир начинает новый качественно новый этап развития; этап, на котором производительность и качество человеческого труда радикально меняются практически во всех отраслях материального производства (не говоря уже о нематериальном).

Компания ANSYS Inc. была одной из первых, которая, соединив пакеты инженерных расчетных программ с системами геометрического моделирования, создала систему интерактивного конструирования, позволявшую в ходе создания чертежа одновременно выполнять все расчеты — прочностные, гидравлические, тепловые — и получать набор технико-экономических показателей. Системы компьютерного конструирования ANSYS найдут применение и у себя на родине, в США — на заводах Форда, Боинг, Дженерал Электрик, Локхид; и в Старом Свете — на Фольксваген-Ауди, БМВ, Сименс, Фиат, Шелл; и в Японии.

В 1981 году на рынок с графическими терминалами выйдет компания Silicon Graphics. Культурный шок я испытаю, когда увижу рабочую станцию IRIS INDIGO, скромного вида темно-серый ящик размерами с прикроватную тумбочку — сравнимую по возможностям с занимавшей 120 кв. м. и работавшей с принудительной вентиляцией новейшей советской машины ЕС-1066.

В том же 1981 году из французской авиастроительной фирмы «Дассо Авиасьон», отпочкуется «Дассо Системэ» — Dassault Systèmes, «заточенная» на компьютерное проектирование сначала самолетов, а потом — практически всего, что движется по земле, в небе, на воде и под водой. Созданная в «Дассо» графическая система автоматизированного проектирования CATIA станет мировым стандартом для авиапрома и будет взята на вооружение не только родным «Эрбас», но и конкурентами — заокеанским «Боингом». Первым в мире лайнером, на 100 % спроектированным на виртуальных моделях, станет Боинг-777. За всё время разработки этой машины не будет выпущено ни одного бумажного чертежа. С помощью CATIA будет посчитана аэродинамика и прочность, скомпонован силовой набор, «надета» обшивка, прорезаны люки и иллюминаторы, разведены трубопроводы и кабели, расставлен по местам один миллион комплектующих, спроектированы интерьеры пассажирских салонов и эргономика пилотской кабины.

Но самое главное, что CATIA — это была не просто САПР изделия, это была САПР жизненного цикла, это САПР производства, эксплуатации и технического обслуживания.

Компьютерная графика, генераторы программ, системы автоматизированного проектирования, геоинформационные системы — все это начинается в 1981-1982 годах. Тенденция, однако. Великий перелом.

* * *

«Производительность труда, это, в последнем счете, самое важное, самое главное для победы нового общественного строя», — учил вождь мирового пролетариата.

В начале 80-х годов XX века в странах «первого» мира происходит рывок производительности инженерного труда. Практически во всех отраслях материального производства — в авиа-, авто- и в судостроении, в строительстве и архитектуре, в нефтехимии и металообработке, в тепловой и атомной энергетике, в электротехнике и электронике — словом, практически во всех отраслях и во всех видах деятельности — НИР и ОКР, конструирование и проектирование, расчеты и обоснование, технологическая подготовка производства — в распоряжении человека оказывается мощный инструментарий для подготовки, выработки, обоснования и оформления технических решений.

Этот рывок в производительности и качестве инженерного труда обозначал, что в мире в целом начинается новый этап экономического развития. Это был новый этап в рамках третьего по счету (после аграрной и промышленной революций) переворота в развитии производительных сил. И оказалось, что не просто лидером, но единственным субъектом, единственным актором этого этапа, этого процесса является Запад — «первый мир», и что «второй мир», центром которого был Советский Союз, полноценно участвовать в этом процессе не может.

В начале 80-х годов совершенно явственно обозначается наше качественное, стадиальное отставание от Запада. В начале 80-х годов обнаружилось, что в целом ряде технических направлений мы отстали по меньшей мере на 10 лет. А это уже качественное, стадиальное отставание, и стадиальное отставание означает, что исчерпаны возможности и созидательный потенциал существовавшего в СССР экономического и общественного строя, что сложилась та самая ситуация, когда общественные отношения из условий развития производительных сил превращаются в оковы; что нужна замена общественного строя, общественных отношений, самого типа общества. То есть — нужна социальная революция. И если сколько-нибудь вменяемые технари и инженеры даже про себя не смели рассуждать в терминах социальной революции, но стадиальное отставание своей страны, но стыд, но тревогу, но желание перемен — ощущали вполне.

* * *

Любая общественно-экономическая система, любые отношения собственности овеществляются и олицетворяются в виде общественных классов.

И проблема заключалась как раз в том, что если одни советские граждане ощущали тревогу и желание перемен, то другим советским гражданам было и так хорошо. Была категория советских граждан, бытие и благополучие которых зиждилось как раз на сохранении и поддержании тех порядков, того уклада, тех отношений собственности, которые обрекали советскую экономику и промышленность на отсталость и деградацию. Я имею в виду, конечно, партийно-хозяйственную номенклатуру, я имею в виду людей, которые образовывали правящий класс советского (советского — условно говоря) общества, я имею в виду тех, кого российский историк и философ Юрий Семенов называет политаристами[3]. И если на рубеже 20-х-30х годов формирование в СССР класса политаристов и политарных общественно-экономических отношений позволило совершить рывок в развитии производительных сил, то уже в 70-е годы эти же самые отношения собственности, эта же самая экономическая система, эта же самая классовая структура стала тормозом. С номенклатурой, с классом политаристов произошло то же самое, что в свое время произошло с русским дворянством.

Как писал Сергей Юльевич Витте,

«большинство наших дворян представляет собой кучку дегенератов, которые, кроме своих личных интересов и удовлетворения личных похотей, ничего не признают, а потому и направляют все усилия на получение тех или иных милостей за счёт народных денег, взыскиваемых с обедневшего русского народа для государственного блага…»[4].

К 70-м годам XX века советское дворянство — номенклатура — превратилось если не в кучку дегенератов, если не в откровенных паразитов и бездельников, то уж точно в людей, которым ничего не было нужно. Вот что написано, например, в книге Ярослава Голованова, посвященной Сергею Павловичу Королеву:

«Еще в 1962 году Королев, например, писал: “Экспериментальная система дальней связи через спутник «Молния-1» должна быть организована между Москвой и Уссурийском... «Молния-1» должен явиться прототипом спутников, входящих в будущем в эксплуатационную систему связи по территории СССР и со странами северного полушария”. Королеву в течение нескольких лет пришлось убеждать Министерство связи, что спутник “Молния-1” и другие подобные аппараты способны произвести подлинную революцию в их работе. Связисты не знали, что с ним делать, спутник требовал повсеместного служебного шевеления, а шевелиться не хотелось, не говоря уже о том, что все службы Министерства связи не были подготовлены к появлению спутника ни технически, ни морально и отнеслись к нему как к нежеланному ребенку. Более года министерство упорно не желало принимать спутник в эксплуатацию…

Такими же “нежеланными детьми” были и другие спутники. Не было случая, чтобы какие-то министерства или ведомства (исключая, разумеется, военных) — геологи, метеорологи, связисты, рыбаки, аграрники, пожарники — начинали сами тормошить Королева, требовать “свой” спутник. В лучшем случае они разрешали ему тормошить себя, полагая, что уже за одно это им должны быть благодарны. Внедрение космонавтики в народное хозяйство СССР — классический пример импотенции дряблой и ленивой советской экономики… стремящейся сразу отторгнуть все новое, требующее думанья и деланья, вне зависимости от всех возможных будущих прибылей. Преодоление апатии и равнодушия — … вот что отнимало силы Сергея Павловича в последние годы жизни» [5].

Можно привести десятки и сотни примеров идей, разработок и проектов во всех решительно областях — но в области телекоммуникаций и информационных технологий более всего, — загубленных апатией и равнодушием, нежеланием что-либо делать и неспособностью думать. Провал в области вычислительной техники, во всей красе обозначившийся к началу 80-х годов — лишь один из таких примеров.

К началу 80-х годов окончательно сформировался и заработал механизм отторжения всего сколько-нибудь нового, сколько-нибудь передового и интересного.

* * *

Не в категориях социальной философии и политэкономии, а на уровне ощущений действие этого механизма, порождающего чувство отчаяния и бессилия, ваш покорный слуга вполне испытал, получив в 1980 году диплом инженера и начав в качестве инженера работать.

Мне очень повезло — мне довелось участвовать в большой и сложной разработке с самого начала и до конца. Речь идет о первом в отечественной атомной энергетике полностью цифровом тренажере — тренажере энергоблока АЭС с реактором РБМК-1000[6].

В качестве лаборанта в 1978 году мне довелось участвовать в предпроектном обследовании и в выпуске Технического задания на тренажер.

Фрагмент Эскизного проекта в 1980 году стал темой моего дипломного проекта.

В качестве ведущего инженера-математика в 1989 году я участвовал в сдаче тренажера в опытную эксплуатацию, и в 1990-м — в эксплуатацию промышленную. Написанные мною математические модели технологических систем были предметом моей кандидатской диссертации.

Так вот: 12 лет от Технического задания до сдачи в промышленную эксплуатацию — это много. Это чудовищно долго. Предыдущий тренажер — энергоблока АЭС с реактором ВВЭР-440 — та команда, в которую я пришел, сделала за пять лет. А тут — двенадцать. Первый тренажер делался по прямому договору подряда между Нововоронежской атомной станцией (заказчиком) и Центральным институтом повышения квалификации (ЦИПК) Минсредмаша СССР (подрядчиком). И второй тренажер — тренажер АЭС типа РБМК-1000 — поначалу предполагалось тоже делать по договору подряда. Заказчиком в этот раз выступило Министерство энергетики и электрификации Украины и делаться тренажер должен был для Чернобыльской АЭС.

Вмешалась Москва. Было решено, что обучающий комплекс для операторов АЭС с энергоблоками РБМК будет не на Чернобыльской АЭС, а на Курской. А потом — что на Смоленской в городе Десногорске. Точнее — во вновь создаваемом Смоленском учебно-тренировочном центре. В качестве куратора и заказчика тренажера стал выступать вновь создаваемый ВНИИАЭС — Всесоюзный научно-исследовательский институт по эксплуатации атомных станций. А потом было создано предприятие-головной разработчик тренажеров АЭС в лице уже филиала ВНИИАЭС, расположенного … в городе Ереване. Реально работу продолжали выполнять мы — в городе Обнинске, реальным потребителем и заинтересованным лицом стал Смоленский учебно-тренировочный центр, а руководили нами и вдохновляли и нас, и смолян из-за Большого Кавказского хребта. Реально ни Москва, ни Ереван в этой работе нам были не нужны, реально все делалось на прямых контактах между нами и Смоленским центром и реально все могло быть сделано на прямом договоре подряда. Но что это за безобразие, если предприятия будут вести дела по прямым договорам и рассчитываться друг с другом напрямую? Зачем тогда Москва и московская чиновная братия, и изобретенный в Москве филиал в городе Ереване? А это все — время, это все — деньги. Итогом стало как минимум удвоение и затрат, и сроков разработки. Что касается денег, то был придуман механизм финансирования, который вообще исключал достижение результата и предполагал процесс ради процесса. Тренажер — вещь сложная, и одно предприятие его полностью разработать не смогло бы. Нужна кооперация, нужно разделение труда, нужно привлечение субподрядчиков. И была создана система, в которой предприятия выступали друг перед другом одновременно заказчиками и исполнителями одних и тех же работ. Например. Головным разработчиком всей обучающей системы является Ереванский филиал ВНИИАЭС. Будучи не в состоянии выполнить работу, он ищет субподрядчика. И в качестве субподрядчика на некоторый отдельный, частный вид работы он привлекает предприятие, для которого он работает, кому он должен сдать работу в целом — Смоленский учебный центр. А теперь, если Ереван в качестве головного разработчика не укладывается в сроки или халтурит, может ли Смоленск не принять у него работу или наказать рублем? Не может — потому что завтра Смоленску придется сдавать свою часть работы уже Еревану. Ровно такая же система была выстроена у Ереванского филиала с другим учебно-тренировочным центром — Нововоронежским. В итоге в пространстве Москва-Ереван-Десногорск-Нововоронеж вращались огромные деньги, не принося никакого результата. И неужели в головном ВНИИАЭС, в Москве об этом не знали? И неужели не знали об этом в Атомэнергоналадке, в состав которой входили учебные центры? Итог: неизвестно для чего созданный филиал ВНИИАЭС не сделал ничего — ни для Нововоронежа, ни для Смоленска, а Обнинск и Смоленск (то бишь Десногорск) сделали-таки тренажер по явному недосмотру и вопреки созданной системе организации труда и схеме финансирования. Вот вам отношения собственности и развитие производительных сил. И подобных сюжетов — великое множество.

И еще один сюжет, поясняющий, что такое «эпоха застоя» и почему нужно было менять отношения собственности и экономическую систему в целом.

Направление разработки тренажеров для атомных станций в Советском Союзе возникло благодаря энтузиазму одного конкретного человека — Ивана Ивановича Малашинина, военного моряка и военного инженера. Он в свое время сделал тренажер первой атомной подводной лодки К-3 («Ленинский комсомол»). Став в 1971 году директором Центрального института повышения квалификации (ЦИПК) Минсредмаша СССР, он решил заняться тренажерами для атомных станций. Это под его непосредственным руководством и был создан первый в стране — еще на аналоговой технике — тренажер энергоблока ВВЭР-440 для Нововоронежской АЭС. Тот самый, который за пять лет и по прямому договору подряда.

В 1977 году Малашинин подписывает договор с Минэнерго Украины о разработке тренажера (уже полностью цифрового) для Чернобыльской АЭС, и в конце года уходит — его переводят с повышением в Москву, директором Отделения вычислительной техники и радиоэлектроники Института атомной энергии им. И.В. Курчатова.

Вместо Малашинина директором ЦИПК становится Юрий Петрович Руднев. Для Юрия Петровича тема тренажера «своей» и «родной» не была, и поэтому статус и возможности нашей группы в институте резко понизились. Из команды, пользовавшейся покровительством директора, и работавшей на его политическое и научное реноме, группа была разжалована в рядовые. Юрий Петрович Руднев не делал ничего, что способствовало бы ее усилению и развитию. Наличие в своем институте команды, занимавшейся тренажером, он в лучшем случае терпел. Можно ли осуждать его за это? Как директор государственного учреждения, он ИМЕЛ ПРАВО делать то, что считал нужным, и не делать то, что нужным не считал.

Виной Юрия Петровича было то, что он не считал нужным делать в институте НИЧЕГО. Он мог не любить и не понимать тренажерную тематику, но должен же он был понимать, любить и делать что-то другое, что-то свое! Но он ничего не любил, ничего не понимал и ничего не делал. Ничего другого, ничего своего у него не было. Никаких амбиций ни для себя, ни для института, ни для людей.

Никаких сколько-нибудь серьезных НИОКР при Юрии Петровиче не стало. Он прямо говорил, что договорные НИОКР нужны не для результата, а для процесса, для поддержки кругозора. И я видел до чего это доводило людей. Видел отчаяние, видел слезы на глазах высококлассных программистов и системотехников, которых — ради поддержания кругозора — заставляли тупо копировать западные разработки.

Нужно ли говорить, что при Юрии Петровиче институт впал в полное ничтожество?

Потому что Юрию Петровичу было и так хорошо. В этом и проявлялась суть номенклатурной системы в её позднесоветском варианте, в которой благополучие человека зависит не от результата, а от места на должностной лестнице.

И хуже всего было то, что, видя непонимание со стороны Юрия Петровича Руднева, мы не могли плюнуть, уйти и делать то, считали нужным, сами, без него.

Мы не могли учредить предприятие. Не могли открыть счет в банке, арендовать помещение. Если бы могли — кому и зачем был бы нужен и сам Юрий Петрович, и его братья по классу?

Из обнинского ЦИПК я ушел в 1983 году — вовсе не из-за Юрия Петровича, а сугубо по семейным обстоятельствам. Я устроился работать в Отделение вычислительной техники и радиоэлектроники Института атомной энергии им. И.В. Курчатова. Где в 1984 году впервые увидел персональный компьютер IBM PC.

* * *

Я не знаю, кем надо было быть тогда, где жить, где работать, чтобы сегодня утверждать, что не было никаких симптомов и никаких знамений, никаких причин и предпосылок, что все произошло внезапно и спонтанно — или по указаниям Государственного департамента США.

* * *

Пропахший костром, я вернулся в дом живущих в Москве родителей ранним утром 22 августа. Отец — капитан 1 ранга — молча пожал мне руку.

Спустя некоторое время он спросил, что мы — и я — защищали. «Надежду» — ответил я тогда.

Ничего мы не защитили и ничего не добились. Результат может быть вполне описан словами вождя мирового пролетариата, сказавшего, что если революция назревает, но не происходит — то общество начинает гнить, и это гниение может продолжаться десятилетиями. Формы правления, освоенные нынешними российскими верхами, обрекают Россию не просто на отставание и деградацию, а на уничтожение, на погружение в историческое небытие.

И сверху нам открыто заявляют, что экономикой они заниматься не собираются, а вы там держитесь.

А мы тут давайте все же разберемся, что мы должны будем делать и как себя вести, когда заиграет «Лебединое озеро».

По этой теме читайте также:

Примечания