Следите за нашими новостями!
 
 
Наш сайт подключен к Orphus.
Если вы заметили опечатку, выделите слово и нажмите Ctrl+Enter. Спасибо!
 


Предыдущая | Содержание | Следующая

I. Брежнев, Косыгин и общество на распутье

Смещение Хрущева

Когда начался закат Советского Союза? Непросто указать отправную точку длительного и сложного процесса, когда хочешь обнаружить не только его предпосылки, но и последствия. И тем не менее такая дата есть. Это 14 октября 1964 г. Весь мир, Европа и Соединенные Штаты Америки, крупные и малые державы, был ошеломлен: секретные службы, которые использовали немалые средства и огромный персонал для прогнозирования такого рода событий, ни о чем не догадывались. В Москве эта новость была обнародована 15 октября в форме краткого сообщения о свершившемся факте. По состоянию здоровья Никита Сергеевич Хрущев оставлял свои руководящие посты. Центральный Комитет Коммунистической партии ГЦК КПСС) принял его отставку без возражений. В мгновение ока один из самых могущественных людей мира исчез со сцены.

Хрущев в течение 11 лет был первым секретарем ЦК КПСС и в течение 6 лет — председателем Совета министров: то есть совмещал два важнейших поста в советской иерархии. В глазах всего мира СССР воспринимался прежде всего как Хрущев. Его слава объяснялась главным образом смелым разоблачением деятельности Сталина, при котором Хрущев взошел на вершину власти: венцом этого акта были низвергавшие культ личности выступления Хрущева на двух съездах партии (XX в 1956 г. и XXII в 1961 г.). Его энергия и беспристрастность стали определяющими факторами внутренней и внешней политики СССР в послесталинский период. Неожиданное его смещение порождало много вопросов относительно будущего страны и, принимая во внимание значимость СССР как второй супердержавы, относительно последствий для остального мира.

Четверть века спустя почти все участники этого действа стали вспоминать закулисные интриги того времени[1]. Эти свидетельства не всегда совпадают, однако в целом картина все же прояснилась. Оказалось, что нити заговора тянутся на несколько месяцев назад — от октября к апрелю 1964 года, а сплетаются в узлы летом того же года[2]. Как следует из воспоминаний, зачинщики интриги вошли в сговор почти со всеми членами Центрального Комитета КПСС, который насчитывал 175 человек с правом голоса. Удивляет степень секретности, которой была окружена вся операция, что и гарантировало ее успех.

Однако главное заинтересованное лицо, Хрущев, почувствовал это во время своего летнего отдыха на берегу Черного моря, но не /11/ принял никаких мер. Мы это знаем от его сына, который был тогда с ним[3]. Шесть лет назад, однако, реакция Хрущева была совершенно иной, когда позиции первого лица государства оспаривали другие наследники Сталина: Молотов, Маленков, Булганин, Ворошилов. Сын Хрущева усматривает причину в подавленности, чуть ли не в ожидании чего-то рокового. А может быть, сам Хрущев интуитивно ощущал, что, в отличие от 1957 года, он теперь не имел за собой силы, достаточной, чтобы решить схватку в свою пользу. Только в последний момент он сделал слабую попытку оказать сопротивление[4], когда с места отдыха его неожиданно вызвали в Москву. Тогда он заявил, что не понимает, к чему такая поспешность. Но оказалось слишком поздно: игра была сыграна.

В столице ничто не оставалось на волю случая. С аэродрома Хрущев сразу же был доставлен в Кремль, где собрался Президиум Центрального Комитета (который вскоре станет называться Политбюро) — реальный орган власти. Здесь глава партии и правительства очутился под перекрестным огнем критики своих коллег, которые возлагали на него ответственность за многочисленные проблемы, вставшие перед СССР, и требовали его отставки. Лишь один из присутствующих, Микоян, вероятно единственный, кто не был заранее посвящен в план действий, предложил, чтобы за Хрущевым сохранили по крайней мере один из двух постов. Но его предложение не нашло поддержки. Сам Хрущев вяло реагировал на обвинения. Ему был предоставлен выбор: либо якобы добровольная отставка, либо шумная газетная кампания с позорящими перед лицом общественного мнения обвинениями. Хрущев покорно согласился на первое[5].

На следующий день, как раз 14 октября, был созван Пленум Центрального Комитета партии, члены которого заранее прибыли в Москву. Заседание не было ни длинным, ни слишком драматичным. Идеологический лидер того времени — Суслов представил довольно краткий отчет, в котором против Хрущева были выдвинуты обвинения, предъявлявшиеся ему все последующие годы: дилетантизм и волюнтаризм в сфере управления, непродуманные инициативы в области экономики и внешней политики, конфликты с влиятельными группами общества и пр. Хрущев не выступал. Его немногочисленные сторонники, еще остававшиеся в ЦК, тоже промолчали. И потому решение о смещении Хрущева со всех политических постов было принято единогласно, как, впрочем, всегда случалось на заседаниях такого рода[6]. Затем тут же, на заседании, таким же образом были назначены его преемники; их было двое, ибо было решено, что впредь два поста не могут быть доверены одному человеку: первым секретарем ЦК партии стал Леонид Ильич Брежнев, а председателем Совета министров — Алексей Николаевич Косыгин. Граждане /12/ СССР и других стран были извещены обо всем только на следующее утро.

Итак, тщательно спланированная операция прошла без сучка и задоринки. Однако в стране, где роль главы государства всегда была решающей, речь, естественно, шла не просто об очередной замене. Все комментарии по поводу этого события и внутри страны, и за рубежом не смогли объяснить истинную суть происшедшего. Причем за границей реакция была более эмоциональной, нежели в самом СССР. Все газеты посвящали этому передовые статьи и старались представить сенсационную информацию, однако информация всегда была неточной, а передовые — не всегда содержательными. Вспыхнувшие поначалу страсти вскоре улеглись. Советские посольства за рубежом получили указание информировать всех о том, что советская политика, как внутренняя, так и внешняя, останется неизменной: веря или не веря этим заявлениям, заинтересованные лица вынуждены были принять сказанное.

Реакцию советской общественности (или, вернее, отсутствие таковой) уже тогда следовало рассматривать в качестве наиболее важного феномена. Не было ни протестов, ни столкновений, никаких манифестаций, но, по правде говоря, не было также и явного одобрения. Сам Брежнев, преемник Хрущева, был удивлен, получив секретные отчеты спецслужб (в частности, КГБ), информирующие его о состоянии общественного мнения. Новые правители приняли меры предосторожности на случай возможных проявлений недовольства. На заседании 14 октября, когда был смещен Хрущев, Брежнев предложил присутствующим не вести дискуссий на эту тему ни внутри страны, ни внутри партии[7]. По традиции, которая сохранялась и при Хрущеве, члены КПСС имели право на получение информации, более подробной по сравнению с публикуемой в газетах: в сущности, их ознакомили с отчетом Суслова на заседании Центрального Комитета партии, который для основной массы оставался секретным. Но даже на партийных собраниях не возникло никаких прений. Восхваляемое и еще несколько дней назад постоянно цитируемое имя Хрущева вдруг исчезает из обращения. Его отстранение от власти запомнилось лишь в связи с датой заседания, на котором было принято это решение (октябрьский Пленум Центрального Комитета партии)[8].

Тогда такая очевидная пассивность имела политическое значение, а для нас сегодня она имеет значение историческое. Хрущев не был из разряда тех многочисленных правителей, которые приходят и уходят. Он снова возродил те антисталинистские настроения, которые четверть века назад несколько поутихли и оставались под спудом, но никогда не исчезали совсем ни в самой партии, ни в советском обществе. Кроме того, какими бы несообразными ни представлялись /13/ его инициативы тогда и даже сегодня, Хрущев все же сделал, может быть, противоречивую, но не ставшую от этого менее важной попытку преобразования той модели советского общества, которая была создана под руководством Сталина. Теперь эта попытка, что бы о ней ни думали, провалилась[9].

Это событие было важным не только с точки зрения советской истории, где всегда существовали противоречия между так называемыми сталинистскими и антисталинистскими течениями[10]. Провал Хрущева напоминал о гораздо более древней традиции, периодически возрождавшейся в ходе многовековой русской истории. Попытки проведения реформ, а не радикальных революционных преобразований случались в истории России. Но они всегда заканчивались полной или почти полной неудачей[11]. В этом контексте смещение Хрущева казалось последним звеном в длинной цепи неудач, тянувшейся из далекого прошлого.

Значительная часть советского политически активного общества никак не одобряла реформаторских стремлений Хрущева, считала их грубыми и опрометчивыми. И именно этой, весьма влиятельной в правящих кругах КПСС части удалось избавиться от Хрущева[12]. Поведение этих людей нисколько не удивительно. Но были и другие, кто, напротив, поддерживал хрущевские нововведения, возможно считая их недостаточными, слишком вялыми и чрезмерно компромиссными. Именно от них исходило требование более широких реформ. Однако в момент расправы с Хрущевым не было предпринято ни единой попытки защитить смещенного лидера. Даже напротив, порицания, исходящие с этой стороны политических сил, облегчили изоляцию и, соответственно, поражение Хрущева. Случилось так, что даже те, кто несколько лет спустя не колеблясь счел октябрь 1964 года поворотом всей советской истории вспять, в тот момент, может быть под влиянием обстановки, «вздохнули с облегчением», как скажет один из них[13]. Сегодня, по здравом размышлении, даже это явление не представляется совсем новым в драматической последовательности русских реформаторов: не впервые преобразователь подвергался нападкам как своих противников, так и сторонников, которые либо отступались от него, либо не могли найти аргументов, чтобы вовремя поддержать его.

Новое правительственное соглашение

Вполне можно понять растерянность советских реформаторов, если принять во внимание, что в первое время новые руководители страны никак не обнаруживали намерений оставить путь реформ. Один из них, Юрий Андропов, пребывавший тогда на вторых ролях, /14/ но которому позднее предстояло сильно продвинуться, напротив, уверял своих политических друзей, что теперь движение вперед ускорится[14]. И ему верили. Пришедшие на смену Хрущеву новые руководители страны, которые в течение долгих лет были его сподвижниками, иной раз давали понять, что они намерены идти по тому же пути, но более последовательно и более твердо. Лозунг, с которым они предстали перед своей страной и за рубежом, ратовал за «научный подход»[15]: другими словами, за понимание причин и принятие обоснованных решений.

Кто же были эти новые руководители, поддерживавшие Хрущева и тесно сотрудничавшие с ним вплоть до того, как решили избавиться от него? У них, 50- и 60-летних, общим было следующее: все они, более даже, чем их предшественники, Молотов, Маленков и тот же Хрущев, были выкованными Сталиным кадрами, как тогда говорили, его настоящими «соратниками». В том смысле, что они сформировались при Сталине и не имели никакого иного политического опыта, кроме сталинского. Решающий взлет в их карьере произошел в 1937-1938 годах, когда они, молодые, едва достигшие 30-летнего возраста, были призваны Сталиным и его окружением занять места старых революционных кадров. В их биографиях годы «великого террора» против партии большевиков первого поколения были временем политической молодости[16]. Дальнейшая их карьера была связана с войной и холодной войной. Вместе с Хрущевым они взошли на вершину власти, но их нельзя было по одной только этой причине рассматривать как «его» людей. Взращенные Сталиным, при Хрущеве они освободились от этого партийного отцовства, но наложенная им печать осталась определяющей в их видении мира.

Не случайно Брежнев стал лучшим их представителем. О нем позднее сказали все плохое, что только возможно. Однако и его портрет следовало бы несколько подправить. Конечно, Брежнев не был интеллектуалом; в сущности, и не претендуя на это. Он очень мало писал сам: его перу не принадлежали ни выступления, ни воспоминания, выходившие под его именем. Этот политик ни разу не проявил ни малейшего интереса ни к теоретическим вопросам, ни к объяснениям экономистов. Падкий на лесть, он обнаруживал свою слабость в доведенных до абсурда масштабах. В одном он отличался от предшествующих глав советского государства и от многих своих коллег: физически крепкий, как истинный сибарит, Брежнев любил все мирские удовольствия. Любимой его забавой были шикарные автомобили. Однако он отнюдь не был лишен политических способностей. Брежнев очень хорошо знал созданный в СССР административный аппарат, все его механизмы и их функционирование. Кроме того, ему были присущи тонкое психологическое чутье и удивительная способность маневрировать людьми: это, впрочем, была /15/ единственная особенность, которой он гордился[17]. Президент Соединенных Штатов Никсон сравнил его с руководителем американских профсоюзов[18]. Вопреки распространенному тогда мнению, именно Брежнев был одним из основных инициаторов отстранения Хрущева и теперь пожинал плоды. Но, в отличие от своих предшественников, ему не пришлось вести трудные политические баталии, чтобы добраться до вершины власти, а потом защищать свое положение. Ему достаточно было быть благоразумным, осмотрительным, уметь лавировать среди «равных», среди которых он во всяком случае должен был оставаться «первым».

Намного богаче был интеллектуальный потенциал у двух других руководителей: Косыгина и даже Суслова. Образованный Косыгин нравился интеллигенции. Его роль заключалась в исполнении функций менеджера, главного специалиста по советской экономике, которая всегда оставалась его единственным полем деятельности. Внешне аскет и жрец, нетерпимый и лицемерный, Суслов считал себя и почитался другими главным блюстителем чистоты идеологических нравов. Такими были эти три непохожих друг на друга человека. Но различия между ними играли определенную роль в правящей группировке, которая с самого начала выступила как коллективное руководство и таковым в основном оставалась. Сама по себе эта характеристика не была новой. Предшествующие руководители тоже поначалу обещали держаться подобных методов. Но Брежнев сохранял верность им, даже когда стало ясно, что последнее слово в любом случае остается за ним. Высшие структуры партии, покуда он возглавлял их, действительно функционировали как коллегиальные органы[19]. Впрочем, речь шла не столько о какой-то его личной заслуге, сколько — как мы увидим позднее — о структурной эволюции советской политики, выразителем которой смог стать Брежнев.

Новые руководители к условию коллегиальности добавили также обещание стабильности: таким образом, этот термин впервые вошел в советскую политическую лексику[20]. Он стал ключевым словом языка, предназначенного прежде всего для правящего аппарата. Этот аппарат подвергался непрерывным и нередко жестоким потрясениям как во времена сталинского деспотического режима, так и в период хрущевских преобразований. При Сталине, который был его создателем, аппаратчики рисковали личной свободой и даже жизнью, при Хрущеве — своим положением. Почва под их ногами никогда не была устойчивой. Теперь они хотели чувствовать себя более уверенными на своих местах и даже получили гарантии тому. Именно это молчаливое, неписаное, но от этого не менее эффективное соглашение между руководителями центрального и периферийного аппаратов сделало отстранение Хрущева простым и /16/ безболезненным, даже формально не противоречащим правовым нормам. На этом соглашении почти 20 лет зиждилось руководство Брежнева.

Самой первой мерой новых руководителей стало пресечение всякого рода нововведений или хрущевских проектов, которые более всего угрожали стабильности правящего класса на всех уровнях. Никаких реформ партии: начатые Хрущевым преобразования были прекращены, а предусмотренные им в программе были отложены[21]. Смещенный лидер навязал уставную норму, по которой никто не мог оставаться на своем посту более двух сроков. Эта норма, которая, наверное, более всех других инициатив Хрущева способствовала его устранению, была демонстративно упразднена[22].

Через полтора года после отстранения Хрущева от власти состоялся XXIII съезд КПСС, первый брежневский съезд партии. Он по контрасту с предыдущим, последним хрущевским съездом партии отличался минимальным обновлением правящей верхушки. Незначительностью изменений будут характеризоваться также и последующие съезды партии, проводимые при Брежневе[23].

Было бы заблуждением полагать, что стремление к стабильности свойственно только правящим слоям советского общества. В середине 60-х годов среди населения господствовала мечта о спокойствии. Более полувека страна почти постоянно жила в чрезвычайной обстановке. Все страстно желали хоть немного пожить нормально, спокойно и благополучно: каждый вкладывал в эти понятия свой смысл, но в обещаниях новых руководителей всем виделись основания надеяться на лучшее. В общем соответствии между обещаниями властей, стремлением аппарата к консолидации, а основной массы советских людей к более спокойной жизни и заключался секрет успеха, позволившего Брежневу с сообщниками избавиться от Хрущева: секрет, который, как мы увидим, не лишен ловушек.

В этом — первое объяснение того, почему коллегиальное руководство с такой осторожностью подходило к реформам. И на словах, и в делах. То, что Андропов говорил в частных беседах своим друзьям-политикам, — было одно. И совсем другое — постановления руководящих органов. Факт таков, что слово «реформа» даже не вошло в политический словарь. Согласно официальной пропаганде, советское общество, будучи социалистическим, представляло собой лучшее из всего, что только могло существовать. Его не надо было «реформировать», его надо было лишь «усовершенствовать», чтобы исключить еще встречающиеся недостатки[24]. На эту заботу, которую можно определить как идеологическую, наслаивалось нежелание искать новое, которое можно было бы использовать, изучать его последствия: наверху возникали разногласия по поводу возможного принятия таких новшеств. /17/

Реформы 1965 года

При всем стремлении к стабильности в стране склонялись в пользу реформ. Исходило это скорее из фактов, нежели из их осознания, и порождалось прежде всего состоянием экономики. Хрущев заплатил за то, что успехи в этой области были недостаточны. Среди населения обнаруживались признаки нетерпения: в некоторых районах СССР произошли серьезные инциденты. Соревнование с Америкой, на которое Хрущев возлагал большие надежды, оказалось гораздо тяжелее, чем думали. На зарубежных рынках, где СССР только начинал появляться, соревнование было проиграно[25]. Уже в хрущевские времена начали звучать предупредительные сигналы о том, что так называемая военная экономика, с помощью которой Сталину удавалось осуществлять свои намерения, стала непригодна для нового времени и для общества, стремящегося не только укрепить мощь страны, но и обеспечить более высокое благосостояние населения. Повышение уровня жизни не могло более не приниматься в расчет, поскольку оно было составной частью самого обещания стабильности.

Через год после падения Хрущева Центральный Комитет партии принял решение о необходимости «важной экономической реформы»[26]. Человеком, который так ее определил, спланировал и горячо отстаивал, был Косыгин. К реформе стали готовиться еще до смещения Хрущева и, соответственно, при его поддержке: обсуждение в печати началось уже с 1962 года[27]. Не все предложения, выдвинутые в ходе обсуждения, вошли в проект Косыгина, который держался того осторожного курса, каким новое руководство намеревалось двигаться вперед. Тем не менее предусматриваемые изменения были значительными, даже если, как уточнялось, они должны были осуществляться постепенно.

Косыгин убедительно обосновал необходимость реформы. Советская экономика, оставаясь все еще сильной, теряла эффективность. Отдача от громадных вложений ресурсов падала: свидетельством тому были убытки, низкое качество продукции, распыление капиталовложений, низкая производительность труда. Проведенный Косыгиным анализ представляет интерес и сегодня, ибо его положения, почти в тех же формулировках, мы будем встречать и позднее, всякий раз, когда в Москве будут обсуждаться проблемы экономического развития, пока спустя 20 лет выявленные им недостатки не окажутся гибельными. Но предложения Косыгина были связаны не только с реформой, они, скорее, предусматривали реформу и контрреформу в организации и функционировании промышленности. Нигде не подвергались обсуждению основные, исторически утвердившиеся принципы советской экономики: всеобъемлющая государственная /18/ собственность, единое, централизованное планирование, строгий контроль за всеми основными показателями развития. Цель реформы Косыгина заключалась, скорее, в более эффективном использовании перечисленных принципов[28].

Контрреформа состояла в отказе от первой организации промышленности, проведенной Хрущевым в 1957 году несмотря на упорное сопротивление: для устранения выявлявшихся уже тогда недостатков экс-лидер хотел перейти от вертикальной организации производства на уровне отраслевых министерств, отвечающих за всю страну, к децентрализованной организации на региональной основе[29]. В сентябре 1965 года решено было вернуться к старому. Реформа же должна была уравновесить возродившееся стремление к централизации решением проблемы уже не в области организации, а в большей степени в сфере непосредственно экономической, и в этом заключалось главное, что было столь дорого предложившим ее экономистам. Нет надобности обращаться к подробностям, которые сегодня имеют разве что археологическую ценность[30]. Достаточно вспомнить основные ориентиры, заключавшиеся в предоставлении большей автономии отдельным производственным единицам — советским предприятиям, автономии относительной, но более значительной по сравнению с прошлой.

Отныне предприятиям не должны были диктоваться сверху мелочные указания по поводу их деятельности, распоряжения могли касаться лишь наиболее важных параметров. Оставаясь в рамках этих параметров, предприятие могло самостоятельно распоряжаться частью доходов от своей деятельности, пуская их либо на самофинансирование, либо на стимулирование труда персонала. Так, предполагалось возродить, казалось, напрочь утраченный дух инициативы. Планирование тоже должно было изменить свой характер: не доскональное предписание всего, что должно делаться год за годом, а указание перспективных ориентиров, позволяющих предприятию при соблюдении целой серии норм и правил выбирать собственный путь, направленный, как всегда, на достижение общих целей. В сущности, речь шла о переходе от системы административного управления к более гибкой, способной использовать экономические рычаги для достижения желаемых результатов. В итоге многое должно было измениться, начиная с системы ценообразования. Новый курс, казалось, заслуживал тем большего внимания, что Косыгин предлагал рассматривать его как начало процесса дальнейшего развития[31].

Однако шесть месяцев спустя, на XXIII съезде партии, на котором как раз должны были намечаться основные ориентиры развития страны, Косыгин, автор одного из двух главных отчетов — экономического, о реформе не говорит ни слова. О ней вскользь упоминает Брежнев. Но это упоминание звучит формально и неопределенно, а /19/ само слово «реформа» из него снова исчезло[32]. Факт этот никак не стоит обходить вниманием, поскольку история последующих лет — в значительной мере история несостоявшихся реформ, которые сначала были заявлены, но потом либо ушли в песок, либо были выхолощены. Мы еще вернемся к рассмотрению этого явления. Случившееся на XXIII съезде партии сразу обнаруживает одну из основных его особенностей. В ходе съезда никто не выступал против реформы, но никто и не отметил ее важности, что традиционно делалось всякий раз, когда хотели продемонстрировать народу серьезность задуманных преобразований. Для опытного глаза это означало, что оппозиция намеченным реформам хотя и оставалась скрытой, тем не менее была достаточно сильной.

Оппозиция в высших инстанциях отражала широкое по всем направлениям сопротивление аппарата. На самой вершине власти к реформам скептически относились и сам Брежнев, и его окружение[33]. Пять лет спустя, на следующем съезде партии, когда о замыслах Косыгина почти и не вспомнят, Брежнев выдвинет другую идею: сделать более эффективным прежний аппарат управления при некоторой модернизации экономики за счет использования широкой компьютерной сети[34]. Но даже этот проект не будет выполнен: задуманный как некий суррогат истинной реформы, он был не в состоянии дать ожидаемых результатов[35].

В марте 1965 года на Пленуме Центрального Комитета партии Брежнев выступил поборником новой аграрной политики еще до того, как Косыгин представил свой проект экономической реформы. Задача восстановления советского сельского хозяйства, находившегося в глубоком кризисе со времен Сталина, была любимым коньком Хрущева. Дело шло с переменным успехом, но после катастрофического неурожая 1963 года появилось предчувствие провала. Для последующих руководителей, пришедших на смену Хрущеву, задача могла показаться более простой. В 1965 году всю или почти всю вину за прошлые неудачи пытались свалить на Хрущева. Что касается принимаемых решений, то Брежнев предпочитал прагматические варианты, предполагая использование различных средств, начиная от увеличения капиталовложений в деревню и кончая повышением уровня жизни крестьянства[36].

Но было кое-что, чем аграрные проекты нового руководства напоминали план промышленной реформы, горячо отстаиваемой Косыгиным. Как тогда, так и теперь основные направления существующего порядка не менялись, не считая тех незначительных аспектов, которые и прежде предполагалось корректировать. При этом оспаривались утверждения тех зарубежных наблюдателей, которые предсказывали изменение экономической и социальной системы или утверждали, что такое изменение уже происходит[37]. Но и в случае с /20/ косыгинской реформой, и теперь давались обещания расширить автономию отдельных предприятий, чтобы повысить их эффективность и стимулировать инициативу. Однако если на практике это было сложно даже в промышленности, которая всегда была гордостью существующего режима и предметом его максимальных забот, то тем невероятнее выглядела такая задача в области сельского хозяйства, которое более 30 лет приносилось в жертву первоочередным требованиям тяжелой промышленности и военным нуждам. И наконец, как в косыгинской реформе, так и в новом случае не обращалось внимания на необходимость отведения определенной роли рынку, его требованиям, его непосредственным связям с производителями. Этому препятствовало переплетение идеологических предрассудков, инерции традиций, сложившихся интересов.

То ли в результате реформаторских усилий, то ли в связи с более жестким правлением, которым часто сопровождается приход к власти новых руководителей, а может, благодаря надежде на будущие успехи первая стадия брежневского правления оказалась достаточно благоприятной для советской экономики. Позднее о ней будут вспоминать почти с ностальгией, как о годах относительного благоденствия. Статистика отмечала ускорение темпов развития, что, казалось, говорило об изменении прежде преобладавшей тенденции к их замедлению. Впервые, тоже по инициативе Косыгина, намечалась программа, в соответствии с которой производство автомобилей должно было увеличиться в четыре раза в течение пяти лет: фирма ФИАТ строила огромный завод на берегу Волги в городе Тольятти[38]. И хотя России было еще далеко до уровня оснащенности автомобилями, достигнутого в Америке и Западной Европе, казалось, что она приближается к нему. Были расширены также программы жилищного строительства. В действительности же того качественного скачка в эффективности экономики, к которому стремился Косыгин, не произошло, и позднее пришлось признать ограниченность этого эфемерного прогресса. Но даже несмотря на то, что расчеты не оправдывались, результаты все же не казались такими удручающими, что, в свою очередь, становилось аргументом в пользу тех, кто предпочитал не заходить далеко по пути истинных реформ.

Цензура и «самиздат»

В общем, хлеб был. И даже в какой-то степени с маслом. Но не хлебом единым жив человек: эта евангельская истина, использованная в начале 50-х годов как заголовок романа, ставшего мишенью для нападок московских руководителей, очень часто цитировалась в СССР в первый период брежневского правления. Уже в последние /21/ годы правления Хрущева отмечалась растущая политическая активность творческой интеллигенции, сопровождавшаяся публичными дискуссиями между высшим руководством и целым рядом писателей, художников, артистов[39]. Для многих представителей культуры «стабильность» означала надежду на большую свободу. Спустя годы некоторые из них вспоминали это время — небольшой «просвет между хрущевской оттепелью и расцветом брежневской эпохи» — как краткий, но счастливый миг[40].

В сентябре 1965 года в Москве были арестованы два писателя — Андрей Синявский и Юлий Даниэль, которые были мало известны за пределами определенного круга и которые под псевдонимами опубликовали за границей сатирические и критические заметки о советской действительности. Их арест обозначил памятную дату в развитии общественной жизни СССР, как бы тогда ее оценили противостоящие стороны. Это был вызов, брошенный двумя писателями: обратившись к зарубежным издательствам, они нарушили существовавший долгие годы неписаный, но неоспоримый закон советского образа жизни, по которому искать поддержки за рубежом было свидетельством нелояльности, если не настоящего предательства. Незадолго до этого такой великий поэт, как Пастернак, по такой же причине был не только заклеймен властями, но практически остался в изоляции даже среди своих коллег. На этот раз реакция была совершенно иной. Конечно, в Москву по поводу двух писателей приходили многочисленные осуждающие письма, инициированные самими властями. Но впервые появились свидетельства и другого рода. В центре Москвы на Пушкинской площади прошла демонстрация протеста против ареста писателей, пусть небольшая, всего в несколько человек, но такого прецедента начиная с далеких 20-х годов еще не было.

Реакция еще больше усилилась во время процесса, начавшегося в январе 1966 года не без некоторой рекламы. Шум, поднятый за рубежом, уже сам по себе обескураживал советское руководство. Но более настораживающими были пока еще ограниченные проявления несогласия внутри страны, которые тем не менее уже нельзя было не замечать. Формировалась оппозиция — явление скорее политическое, нежели культурное. В публикациях о процессе появлялись только те мнения, которые согласовывались с обвинительным заключением. Но родные и близкие обвиняемых написали другие отчеты, и в отпечатанном на пишущих машинках виде они начали ходить по рукам. Так родился новый метод борьбы. Протест стал явным. Власти пытались задушить его, но оппозиция не давала больше затыкать себе рот: она нашла способ распространения своей информации Репрессии стали усиливаться. Так образовывался круговорот, из которого руководство Брежнева не сможет более выйти. /22/

А в советскую жизнь вошло новое явление — «самиздат». Неугодные властям произведения искусства и политические идеи не могли проникнуть в официальную печать из-за жесткой цензуры, но теперь они получили пусть примитивный, но вполне автономный канал распространения: они перепечатывались на машинке и передавались от одного читателя другому. Метод этот был не так уж нов. Отдельные его преодоления встречались и прежде. Но лишь в середине 60-х годов «самиздат» становится настоящим явлением политической и культурной жизни, явлением, сильно впоследствии повлиявшим на культурную жизнь СССР. Отчеты о судебных процессах, которые власти предпочитали держать под спудом, но которые им не удавалось больше сохранять в тайне, в значительной мере усилили это влияние. Другим толчком было растущее неприятие цензуры, не только жесткой, но подчас просто тупой, — традиционный удел всех цензур. На дрожжах хрущевских преобразований выросли произведения, написанные уже известными или молодыми авторами, критически оценивающими прошлое СССР и его настоящее. Публикация таких произведений была запрещена. Немалое их число находило дорогу пусть к ограниченному, но, возможно, более эффективному способу подпольного распространения. Был и другой путь, указанный Пастернаком, Синявским и Даниэлем: опубликованные на Западе книги потом тайно возвращались в Советский Союз.

Символической фигурой нового столкновения с властями стал прежде малоизвестный и вдруг сделавшийся знаменитым писатель Александр Солженицын. Он приобрел популярность, опубликовав в ноябре 1962 года при горячей поддержке Хрущева роман о сталинских лагерях. Несколько рассказов, появившихся затем в печати, подтвердили значительное дарование писателя. Но были у Солженицына и другие произведения, которые ждали своего выхода в свет. После отставки Хрущева публикация его работ прекратилась. Более того, в те самые дни, когда были задержаны Синявский и Даниэль, милиция наложила арест на некоторые рукописи Солженицына. А через какое-то время они появились в «самиздате». Автор, однако, никак не желал смириться. В мае 1967 года Солженицын пишет письмо IV съезду Союза писателей, на который он не был приглашен, и в этом письме в самых острых выражениях осуждает гибельный характер цензуры и требует ее отмены. На съезде писателей письмо зачитано не было. Но многие из делегатов имели текст письма, и практически все были с ним знакомы. Около 100 человек, среди которых были известные в советской литературе имена, открыто и письменно выразили свое согласие с Солженицыным. Все эти документы появились в «самиздате» и попали за границу[41].

Процесс Даниэля-Синявского и письмо Солженицына стали двумя ключевыми точками в эволюции советского общественного мнения /23/ 60-х годов. Они выделялись на фоне растущей интеллектуальной деятельности. «Самиздат» и другие подпольные формы распространения неопубликованных работ стали составной частью культурной жизни, зеркалом, отражавшим подспудные дискуссии, которым власти не позволяли выйти наружу, но подавить которые они были уже не в силах. Некоторые из публикаций «самиздата» становились даже периодическими. Наиболее известной и долговременной будет начиная с 1968 года «Хроника текущих событий», достаточно регулярно предоставлявшая информацию как о незаконной политической деятельности, так и о борьбе с ней[42]. Через эти каналы крупные произведения, получившие впоследствии мировую известность, стали достоянием хотя и узкого круга людей, но обладавшего значительной способностью влиять на культурную жизнь в стране.

Конфликт между властями и культурой

Развитие советского общества, распространение науки и культуры способствовали этому конфликту. В то самое время, когда произведения Солженицына запрещались, его приглашали выступать в известные научно-исследовательские институты; первым среди них был Институт ядерной физики Курчатова, которому страна была обязана многими успехами в области ядерной физики. Причем даже власти не решались вступать в конфликт с такими важными авторитетными научными центрами[43]. В Академии наук, где всегда сохранялся принцип избрания членов тайным голосованием, некоторые из кандидатур, слишком явно навязываемые сверху, были отклонены, ибо были сочтены недостойными столь высокого положения. После выхода в свет первой книги Солженицына появился целый поток литературы о сталинских лагерях. Было дано указание о прекращении подобных публикаций[44]. Речь шла о воспоминаниях или рассказах, неравнозначных по своим достоинствам, но помогавших глубже постичь самую болезненную страницу советского прошлого, дополняя разоблачения, сделанные еще во времена Хрущева, и устные свидетельства выживших в лагерях, вернувшихся на свободу благодаря тому же Хрущеву.

В росте противоречий стал обнаруживаться феномен еще более своеобразный и более характерный для СССР, чем извечный конфликт между тиранией власти и страстным желанием свободы. Впервые после ушедшей в далекое прошлое революции обнаруживался раскол между политическими верхами страны и значительными группами культурной общественности. Такого не случалось даже в самые жестокие годы сталинского деспотизма: тогда противостояния носили гораздо более эпизодический характер. Это был признак кризиса, /24/ грозившего перекинуться и на другие сферы жизни[45]. Речь шла даже не о противоборстве между советскими коммунистами и их противниками. Разногласия проникали в саму КПСС. И главной причиной несогласий снова была оценка Сталина.

Эпоха Хрущева была отмечена разоблачениями, с которыми он выступил против преступлений и просчетов своего предшественника. Понятно, что его оценку разделяли не все члены партии и не все общество. Но она была сделана и оказывала влияние. Враждебное отношение к антисталинским настроениям Хрущева стало одной из причин его падения. Сменившие его руководители ничего не сказали по этому поводу, кроме общих обещаний верности установкам двух антисталинских съездов — XX и XXII съездов КПСС. Но вскоре в некоторых кругах партийного аппарата стали предприниматься попытки вернуться к прославлению Сталина в связи с 20-й годовщиной Победы во второй мировой войне, которая в памяти многих, особенно бывших участников войны, была связана с его именем. Однако в последний момент ничего не было сделано. Группа авторитетных представителей культуры, коммунистов и беспартийных, обратилась с письмом протеста к руководству партии в самый канун XXIII съезда партии и добилась того, что инициатива была пресечена[46].

Но противоречия проникли в общество и не могли быстро исчезнуть. Два противостоящих лагеря время от времени вступали в конфликт. Негодующие письма были написаны родственниками наиболее известных жертв Сталина[47]. И настоящей «реабилитации» диктатора — в соответствии с модной советской терминологией того времени — не произошло даже в 1969 году, в год 90-летия со дня рождения Сталина[48]. Сомнения в неуместности переоценки деяний Сталина высказали и видные зарубежные коммунисты. Разгоревшаяся полемика мало напоминала взвешенный суд истории. Сталинизм и антисталинизм стали расхожими терминами, использовавшимися безотносительно к личности Сталина, были знаменем противоположных политических тенденций, проявлявшихся как внутри КПСС, так и вне ее, тенденций к демократизации и либерализации советского общества, с одной стороны, и к сохранению самых жестких его принципов — с другой.

Именно в связи с этим Брежнев попытался сначала доказать свой, что называется, «центризм», выражая намерение бороться с обоими проявлениями экстремизма, с крайностями и той и другой стороны: довольно осуждения Сталина, но довольно и его восхваления[49]. Тем не менее во второй половине 60-х годов наблюдается широчайшая культурно-идеологическая кампания, направленная на выработку новых официальных концепций советской истории. Для этой цели были использованы крупные юбилейные даты, приходившиеся как раз на это время: 20-летие Победы (1965), 50-летие революции (1967) /25/ и 100-летие со дня рождения Ленина (1970). Две последние даты отмечались с торжественностью, поистине граничащей с одержимостью: в течение нескольких месяцев газеты, радио и телевидение не говорили почти ни о чем другом. Эти два юбилея послужили предлогом для опубликования некоторых документов — официальных «тезисов» руководства партии и выступлений того же Брежнева, отмеченных некритическим, слепым восхвалением всего послереволюционного периода. Были преданы забвению многочисленные драматические события, повороты в политике, смена лидеров и методов руководства. История была представлена как прямолинейный путь развития, насквозь пропитанный ленинскими теориями и духом, дорогой не всегда легкой, но отмеченной подлинными триумфами, когда КПСС всегда оказывалась правой[50].

И как бы это ни представлялось парадоксальным на первый взгляд, в результате были прекращены все исторические исследования событий, происшедших в стране за текущее столетие. Каноническая, искусственная версия современной истории и прежде составляла существенную часть сталинской идеологии. В хрущевское время она была в какой-то мере оспорена, что открыло дорогу к некоторому оживлению исследований по истории страны: масса людей, названных позднее «шестидесятниками», принялись за работу[51]. И первые результаты дали о себе знать. «Юбилейные» документы пресекали эту деятельность, поскольку они стали новой ортодоксальной версией советской истории, которой нельзя было противоречить. Работы, идущие с ней вразрез, изымались без обсуждений. Вышедшая в 1965 году книга историка Некрича о первых месяцах войны 1941 года, в которой указывалось на ошибочные оценки Сталина, сопряженные с тяжелыми последствиями, лишь короткое время обсуждалась публично: сначала она была разрешена цензурой, но потом была осуждена, подвергнута остракизму, а ее автор был исключен в 1967 году из партии[52]. Даже военные дневники одного из самых известных писателей того времени, Константина Симонова (тоже члена КПСС), не были выпущены в свет[53]. И наконец, была запрещена публикация истории коллективизации в деревне 30-х годов, написанная группой из пяти ученых, возглавляемых известнейшим историком-аграрником Даниловым[54]. Воспоминания маршала Жукова, взявшего Берлин, появились в библиотеках, но только после того, как они были обкромсаны цензурой[55]. Важно, что все перечисленные выше авторы были членами КПСС, то есть людьми, которых нельзя было заподозрить в предвзятом, враждебном отношении к революции и существующему режиму. Это показывает, как в русле сложного культурного движения 60-х годов даже внутри самой коммунистической партии обнаружилось новаторское течение, продолжавшее питать надежды на реформаторскую политику. /26/ В брежневские времена реформаторское течение, взявшее свое начало как всегда, в хрущевской политике, было вынуждено трансформироваться в своеобразную фронду внутри партии. Сами руководители страны представляли доказательства от противного в пользу их существования, обнаруживая страх перед ними не меньший, чем перед распространением наиболее откровенных проявлений «самиздатовской» оппозиции. Показательным было их отношение к отстраненному от власти Хрущеву. Хотя тот был уже в возрасте, на пенсии и, как показал октябрь 1964 года, не имел последователей, новые руководители изолировали его, поселив на находящейся под наблюдением даче под Москвой. Само имя Хрущева было под полным запретом, его не разрешалось даже упоминать в печати. В наговоренных и записанных на пленку размышлениях «сына двух эпох», как се сам себя называл, Хрущев пересматривал свои взгляды на прошлое[56]. Не имея возможности опубликовать их в родной стране, он тоже посылает работу за границу. Книга вышла в свет в Америке. Суслов вынудил его опровергнуть свою причастность к ней. Хрущев подчинился. Но даже еще и в 1971 году, когда Хрущев умер в возрасте 77 лет, власти показали, что они боятся его: похороны прошли чуть ли не тайно, под усиленным наблюдением[57].

Если мы попытаемся теперь обрисовать политическую и культурную панораму СССР 60-х годов, нам представится картина не явного противостояния между так называемым «официальным» миром и миром «подпольным», но скорее размытое изображение, где между крайними точками едва намечающегося спектра можно видеть целую гамму промежуточных позиций, довольно трудно различимых по причине их размытости. Маска, которую советское общество продолжало носить по воле своих руководителей, отражала единодушие, если не единообразие. Но эта личина никогда в советской истории не соответствовала действительности. И менее всего в этот период, в результате чего — что было внове — маска начала терять свою определенность даже на поверхностный взгляд иностранцев. Верно и то. что представленный анализ справедлив прежде всего для крупных городов страны, таких как Москва и Ленинград, и в меньшей степени — для всей остальной русской провинции. Однако из этих центров распространялись руководящие идеи, и на них было направлено внимание сторонних наблюдателей.

В литературной жизни выявилось противостояние, которого никто больше не мог скрыть. Две противоборствующие тенденции нашли отражение в соперничающих журналах: «Новом мире», с одной стороны, и «Октябре» — с другой. Их редакторы, соответственно Твардовский и Кочетов, были довольно влиятельными членами КПСС. Столкновение началось еще во времена Хрущева, в условиях относительной свободы. Но оно не прекратилось и позднее. Противоборство /27/ отражало не разногласия между двумя кланами писателей, как любили изображать официальные источники, а конфликт между двумя политическими тенденциями: первое направление представлял «Новый мир», журнал, открывший миру талант Солженицына и пытавшийся представлять новаторские и реформистские течения в советском обществе. Второе направление представлял журнал «Октябрь», защищавший в основном ценности сталинских времен и вообще наиболее консервативный подход к действительности. Руководители страны предпочитали не вставать ни под одно из этих знамен, демонстрируя таким отношением собственный центризм. Но безусловно, что после смещения Хрущева именно «Октябрь» более всего отражал взгляды, господствующие на этом уровне. И все же даже в культурно-политической сфере картина не ограничивалась только Твардовским и Кочетовым. Другие периодические издания из меркантильных соображений пытались все же раскрасить свой блеклый конформизм какими-то собственными инициативами. И другие культурные учреждения — особенно театры — стремились тоже найти свое лицо, выбирая ту или иную позицию, представленную самыми известными журналами.

Если не ветер от фронды, то по крайней мере легкий бриз от нее ощущался даже в сферах, довольно близких к правящим кругам КПСС, например среди журналистов, и особенно работавших в наиболее авторитетных газетах: в официальном органе КПСС газете «Правда», которой в течение краткого времени после падения Хрущева руководил реформатор академик А. Румянцев, и в «Известиях», где оставались еще журналисты — друзья А. Аджубея, бывшего главного редактора и зятя Хрущева[58]. Некоторые из них вошли в группу, писавшую доклады Брежнева и партийные документы; другие работали в аппарате Центрального Комитета партии. Они были в меньшинстве, а вернее, это были единицы, и высказывались они очень осторожно. Но само их присутствие не могло не ощущаться.

В какой степени все это отражалось на высшем руководстве партии и, соответственно, на стране? В минимальной. Даже если какое-то отражение и было, оно не имело политической ценности, поскольку никто в советском обществе об этом не знал. Брежнев тем не менее принял меры предосторожности, чтобы воспрепятствовать выражению противоборства в обществе. На XXIII съезде партии был заведен обычай, не существовавший даже во времена Сталина, не говоря уже о Хрущеве и Ленине: на нем не выступил ни один из членов Политбюро, тогда как на предыдущих съездах высказывались все или почти все[59]. Этот обычай будет соблюдаться на всех брежневских съездах партии. Монолитная маска, которая все больше смывалась с лица общества, здесь сохраняла свои неизменные и еще более затвердевшие черты. /28/



1. Воспоминания приводятся преимущественно на основании интервью, кратких рассказов и мемуаров, восходящих к годам горбачевской перестройки. Лаконичную антологию этих материалов можно найти в работе Feron В., Tatu М. Au Kremlin соmmе si vous у etiez. — P., 1991. — P. 86-111. Появление такого числа свидетельств во Бремена Горбачева не случайно, оно является результатом политической борьбы в этот период (см. Лигачев Е.К. Загадка Горбачева. — Новосибирск, 1992. — С. 104).

2. Огонек. — 1988. — № 41. По признанию Нильды Йотти, у Пальмиро Тольятти, приехавшего в Москву в августе 1964 года, незадолго до обширного инсульта, приведшего его к смерти в Ялте, тоже было ощущение, что что-то готовилось.

3. Там же. — № 41-42.

4. Там же. — № 42.

5. Аргументы и факты. — 1989. — № 2; Труд. — 1991. — 14 марта.

6. Труд. — 1989. — 20-21 нояб.; 1991. — 14 марта; Аргументы и факты. — 1988. — № 41-43; Литературная газета. — 1986. — 24 февр.; Le Monde. — 1989. — 19 fevr.

7. Медведев Р. Личность и эпоха. Политический портрет Л.И. Брежнева. — T.I. — М., 1991. — С. 100-102; Boffa G. Storia dell'Unione Sovietica. — Vol. II. — Milano, 1979. — P. 629-633.

8. XXIII съезд Коммунистической партии Советского Союза. Стенографический отчет (далее: XXIII съезд...). — Т. I. — M., 1966. — С. 54, 84-85. Весь отчет представляет собой чисто официальное изложение событий того периода.

9. Более точный анализ хрущевского правления можно найти в кн. Boffa G. Op.cit. — Vol. II. — P. 428-461.

10. Boffa G. II fenomeno Stalin nella storia del XX secolo. — Roma-Bari, 1982; Boffa G., Martinet Gilles. Dialogo sullo stalinismo. — Roma-Bari, 1976.

11. Советский автор в изгнании насчитал десять таких попыток за шесть веков русской истории и постарался проанализировать четыре из них: Yanov A. The Drama of the Soviet 1960s. A Lost Reform. — Berkeley, 1984. — P. XIV-XV.

12. Boffa G. Storia dell'Unione Sovietica. — Vol. II. — P. 585-604.

13. Бурлацкий Ф.// Литературная газета. — 1986. — 24 февр.; Karpinsky Len// Stephen F. Cohen, Katrina vanden Heuvel. Voices of Glasnost. Interviews with Gorbachew's Reformers. — N.Y., 1989. — P. 289.

14. Бурлацкий Ф. Хрущев// Иного не дано. — М., 1988. — С. 436.

15. XXIII съезд... — Т. II. — М., 1966. — С. 284.

16. О «большом терроре» в 1937-1938 годах см. Boffa G. Storia dell'Unione Sovietica. — Vol. I. — P. 575-597.

17. Медведев Р. Указ. соч. — Т. I. — С. 275-281, 303-307; Burlatsky F// S.F. Cohen, K. vanden Heuvel... — P. 182; Бовин А.// Иного не дано. — С. 536.

18. Nixon R. Le memorie. — Vol. II. — Milano, 1981-1982. — P. 114, 439.

19. Медведев Р. Указ. соч. — Т. I. — С. 275; Медведев Р.// СССР: внутренние противоречия. — № 7. — N.Y., 1983; Robert V. Daniels. In Russia Reformable? Change and Resistance from Stalin to Gorbachev. — Boulder (Colorado), 1988. — P. 93. Сам Брежнев гордился этим и рассказывал своим иностранным гостям о работе коллегиальных органов (см. Brandt W. La politica di un socialista. — Milano, 1979. — P. 504).

20. Слово было придумано одним из самых верных сторонников Брежнева — Сергеем Трапезниковым (см. Черняев А.С. Шесть лет с Горбачевым. По дневниковым записям. — М., 1993. — С. 9). Эта концепция периодически всплывала на XXIII съезде партии (см. XXIII съезд...) — Тот же Брежнев хвастался этим десять лет спустя (см. XXV съезд Коммунистической партии Советского Союза. Стенографический отчет (далее: XXV съезд...). — Т. I. — М., 1976. — С. 96.

21. Boffa G. Storia dell'Unione Sovietica. — Vol. II. — P. 632-663.

22. XXIII съезд... — Т. I. — С. 98-99.

23. Это явление довольно быстро было замечено известными советологами (см. Bialer S. Stalin's Successors. Leadership, Stability and Change in the Soviet Union. — Cambr., 1980. — P. 92-93; Daniels R. Op. cit. — P. 92; Helen Carrere d'Encausse. II potere in URSS. — Roma, 1981. — P. 68-69.

24. XXIII съезд... — Т. I. — С. 54-55, 60-61.

25. Там же. — С. 60.

26. Косыгин А.Н. Избранные речи и статьи. — М., 1974. — С. 291.

27. Там же. — С. 259-260; Огонек. — 1989. — № 41; Литературная газета. — 1988. — 14 сент.; Shmelyov N.// S.F. Cohen, К. vanden Heuvel... — P. 143; Boffa G. Storia dell'Unione Sovietica — Vol. II. — P. 603.

28. Косыгин А.Н. Указ. соч. — С. 259-298.

29. Более подробно об этой реформе см. Boffa G. Storia dell'Unione Sovietica. — Vol. II. — P. 568-570.

30. Более подробные сведения и анализ существа реформы 1965 года можно найти в кн. Решения партии и правительства по хозяйственным вопросам. — Т. 5. — М., 1968. — С. 658-685; История социалистической экономики СССР. — М., 1980; Nove Alec. The USSR: the Reform that Never Was, in Reforms in the Soviet and East European Economics/A cura di L. Dellin, H. Gross. — Lexington (Massachusetts), 1972.

31. Косыгин А.Н. Указ. соч. — С. 291.

32. XXIII съезд... — Т. I. — С. 54-55.

33. Литературная газета. — 1988. — 14 сент.; Советская Россия. — 1989. — 19 февр.; Известия. — 1988. — 18 нояб.; Медведев Р. Личность и эпоха. — С. 108.

34. XXIV съезд Коммунистической партии Советского Союза. Стенографический отчет (далее: XXIV съезд...). — Т. I. — М., 1971. — С. 92-96.

35. Лигачев Е.К. Указ. соч. — С. 39-40.

36. Пленум Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, 24-26 марта 1965 г. Стенографический отчет. — М., 1965.

37. Косыгин А.Н. Указ. соч. — С. 296-297; XXIII съезд... — Т. I. — С. 55-56.

38. Народное хозяйство СССР в 1970 г. Статистический ежегодник. — М., 1971. Статистические данные советской эпохи подвергались большому сомнению как за рубежом, так и в самой России. Однако основные тенденции просматриваются довольно четко и потому они всегда могут быть использованы. См. также XXIII съезд... — Т. II. — С. 27; Fritjof Meyer. II tramonto dell'Unione Sovietica, trad. it. — Milano, 1984. — P. 18.

39. Boffa G. Storia dell'Unionc Sovietica. — Vol. II. — P. 602-603.

40. Klimov E.// S.F. Cohen, K. vandel Heuvel... — P. 233.

41. Solzenicyn A. La quercia e il vitello. — Milano, 1975. — P. 193-195; Mcdvedev Z. 10 anni dopo Ivan Denisovic. — Milano, 1974. — P. 79-83.

42. «Хроника» родилась в 1968 году и оставалась довольно активной до 1972 года. В 1973 году наблюдался кризис, но издание возобновилось в следующем году и продолжалось до конца декабря. См. Samizdat. Voice of the Soviet Opposition/A cura di George Saunders. — N.Y., 1974. — P. 13; Память. Исторический сборник. — № 3. — P., 1980. — P. 558-559.

43. Solzenicyn A. Op. cit. — P. 169-174; Medvedev Z. Op. cit. — P. 64-66, 77-79.

44. An End to Silence. Uncensored Opinion in the Soviet Union/A cura di Stephen F. Cohen. — N.Y., 1982. — P. 162, 164.

45. О первых проявлениях этого кризиса см. Boffa G. Dopo Krusciov. — Parte II. — Torino, 1965.

46. Медведев Р. Личность и эпоха... — С. 168-172. Текст письма опубликован в кн. An End to Silence... — P. 177-179.

47. Samizdat... — P. 248-250; An End to Silence... — P. 158-161.

48. Медведев Р. Личность и эпоха... — С. 174-178; см. также The Soviet Union since Stalin/A cura di Stephen F. Cohen, Alexander Rabinowitch, Robert Sharlet, Bloomington (Indiana), 1980. — P. 44-48.

49. Лично Брежнев ценил Сталина (см. свидетельства Вилли Брандта: Brandt W. Меmorie. — Milano, 1991. — Р. 210).

50. Boffa G. II fenomeno Stalin nella storia del XX secolo. — P. 24-36.

51. Термин, ранее широко использовавшийся для определения самых радикальных носителей демократической мысли XIX века, в следующем десятилетии после реформы 1861 года применялся особенно широко в 80-х годах при обсуждении этого идеолого-политического течения и его выразителей.

52. Samizdat... — Р. 258.

53. Medvedev R. La democrazia socialista. — Firenze, 1977. — P. 222.

54. Yanov A. Op. cit. — P. 90; Medvedev Z. Op. cit. — P. 50.

55. Показательно сопоставление первого русского издания работы и его полного переиздания во времена Горбачева. См. Жуков Г.К. Воспоминания и размышления. — М., 1969 и десятое издание (М., 1990) в трех томах, дополненное в соответствии с рукописным оригиналом.

56. Karpinsky L.// S.F. Cohen, К. vanden Heuvel... — P. 289-290; Yevtushenko Y.//Ibid. — P. 264.

57. Политический дневник. — Т. II. — Амстердам, 1975. — P. 704-705; Медведев Р. Личность и эпоха... — С. 221; Medvedev R. La democrazia socialista. — P. 254; Medvedev Z. Op. cit. — P. 28-29.

58. Лигачев Е.К. Указ. соч. — С. 12.

59. Такое поведение было следствием решения, принятого наверху и державшегося в секрете (см. Медведев Р. Личность и эпоха... — С. 109; Бурлацкий Ф.// Иного не дано. — С. 483).

Предыдущая | Содержание | Следующая

Спецпроекты
Варлам Шаламов
Хиросима
 
 
«Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем. История Чернобыльской катастрофы в записях академика Легасова и современной интерпретации» (М.: АСТ, 2020)
Александр Воронский
«За живой и мёртвой водой»
«“Закон сопротивления распаду”». Сборник шаламовской конференции — 2017