Военная политика стала вторым по важности после указа 9 ноября элементом соглашения между Столыпиным и Гучковым. Обе стороны придавали ей первостепенное значение и связывали с ней далеко идущие цели.
Русско-японская война подорвала военный авторитет царизма. Верхи армии были сильно скомпрометированы не только в либеральных, но и в правых кругах. Экзамена войной армия не выдержала по многим параметрам: высший генералитет, за редким исключением, /50/ оказался негодным, офицерство — слабо подготовленным к ведению современной войны, из рук вон плохим было интендантское и боевое снабжение армии. Интендантское воровство достигло фантастических масштабов. Недовольство и тревога были настолько всеобщими, что даже часть офицерства и генералитета стала вопреки всем принятым канонам критиковать состояние военных дел публично — в печати, лекциях, брошюрах и т. д. Возникли офицерские кружки как в армии, так и на флоте, ставившие своей целью возрождение военной мощи страны на базе широкого круга реформ.
Для Гучкова, октябристов в целом это открывало заманчивые перспективы союза с правыми на общей «патриотической» программе реорганизации армия и флота. Насколько большое значение октябристы придавали данному вопросу, видно из того, что Гучков предпочел посту председателя Думы, который ему предназначался как лидеру «центра», пост председателя комиссии по государственной обороне, которая и мыслилась как инструмент правооктябристского «патриотического» союза. Именно здесь октябристы намеревались заработать у правых кредит «настоящей» патриотической оппозиции, в отличие от оппозиции кадетской, частью даже занявшей пораженческую позицию во время русско-японской войны.
Это не было беспочвенным прожектерством, поскольку и правительство, и правые нуждались как в финансовой, так и в моральной поддержке буржуазии. Воссоздание армии и флота требовало громадных финансовых затрат и, следовательно, новых иностранных займов, и одобрение предстоявших военных расходов было для царизма весьма важным.
Суть сделки, заключенной Столыпиным с думским «центром», Витте охарактеризовал следующим образом: Дума как бы обязалась избегать осуществления нормальной, без которой немыслимо великое государство в XX веке, гражданской свободы, а как бы для отвода глаз и щекотания наболевшего национального самолюбия после позорной Японской войны ее вожакам (вернее, самозваной партии 17 октября) предоставлено было судить, рядить и болтать по поводу организации обороны, т. е. организации военных сил, — одним словом, как бы состоялось между вожаками большинства Думы и Столыпиным такое соглашение:
«Вы вожаки Думы, можете играть себе в солдатики, я вам мешать не буду... а /51/ зато вы мне не мешайте вести кровавую игру виселицами и убийствами под вывеской полевых судов без соблюдения самых элементарных начал правосудия»[1].
И это писал отнюдь не либерал, а весьма правый человек, в недавнем прошлом всесильный и авторитетный министр, во многом направлявший внутреннюю и внешнюю политику государства.
Что же касается октябристов, то суть их заинтересованности в «игре в солдатики» Витте определил не менее точно.
«Вожаки партии 17 октября, — пояснял он, — ежегодно по поводу бюджета и других вопросов, касающихся обороны государства, говорили речи, в которых критиковали военные порядки, выражали различные общие пожелания и выказывали свой либеральный патриотизм, критикуя действия великих князей. Такие речи были новы для русской публики, хотя они ничего серьезного не содержали и не могли содержать, но, с одной стороны, выносили на свет божий некоторые разоблачения... а с другой стороны, касались царских родственников, которых государь постоянно в рескриптах восхвалял... Новизна этого явления давала обществу надежды, в обществе говорили: “Хотя партия 17-го октября до сих пор ничего не сделала, несмотря на то что от нее зависят весы думских решений, но мы на них надеемся, смотрите, какие смелые и решительные речи их вожаки говорят по поводу военных и морских вопросов. Ай да молодец Гучков; ай да ловко отделал морского министра Звегинцев; смело и со знанием дела говорит Саввич”»[2].
Именно так и обстояло дело.
Конкретно намеченная ближайшая программа состояла из следующих основных пунктов: 1) уничтожение Совета государственной обороны — совещательного органа под председательством великого князя Николая Николаевича, созданного в 1906 г. для реорганизации армии; взамен предполагалось создать правительственный Совет под председательством главы кабинета; 2) освобождение от должностей руководителей военных инспекций нескольких великих князей, поскольку они фактически были вне контроля военного министра; 3) уменьшение прав Адмиралтейств-совета, а затем, если окажется возможным, и его упразднение, поскольку он тоже состоял из безответственных членов царской семьи и высших сановников; учреждение Морского генерального штаба, подчиненного морскому министру; 4) удаление из армии и флота лиц, скомпрометировавших себя в ходе /52/ русско-японской войны, назначение на высшие посты людей пользующихся доверием «общества» и авторитетных в военном деле; 5) осуществление ряда реформ (введение новой техники, ликвидация устаревших крепостей, модернизация обучения, выдвижение способных людей, уравнение в правах офицеров армии и гвардии и т.д.)[3].
Однако правые потребовали гарантии. В частности, они поставили условие, чтобы в комиссию по государственной обороне не были допущены кадеты. Тем самым нарушался принцип пропорционального представительства, принятый для всех других комиссий. Октябристы лишались возможности противостоять правым в случае разногласий, так как второго, «левого» большинства у них не было. Тем не менее требование правых было принято безоговорочно. Кроме того, Дума приняла постановление, разрешавшее председателю комиссии объявлять ее заседания закрытыми под предлогом сохранения военной тайны по требованию любого представителя военного и морского ведомств, дающего объяснения в комиссии[4]. Единственное, что удалось Гучкову, это уговорить правых и Столыпина пустить в комиссию двух прогрессистов.
Во время обсуждения вопроса о закрытых заседаниях правые, недовольные чрезмерной, как им показалось, деликатностью Гучкова по отношению к кадетам, решили совершенно недвусмысленно выразить свое отношение к «гнилому либерализму» председателя комиссии по государственной обороне. Взяв слово, Пуришкевич сразу заявил, что он не может быть «столь деликатным при определении тех причин и тех мотивов», которые требуют закрытых заседаний комиссии, и тут же объяснил, какие «те причины» на самом деле: Милюков — «мерзавец... подлец»[5].
Первый совместный «патриотический» выход правых и октябристов был выражен в форме запроса морскому министру по поводу пожара на принадлежавшем его ведомству Обуховском заводе в ночь на 12 апреля 1908 г. Но гораздо существенней был второй запрос.
Он касался постройки английской фирмой «Виккерс» крейсера «Рюрик» по заказу морского ведомства 1905 г. По принятым условиям фирма строила только корабль, а артиллерия для него изготовлялась и ставилась по окончании строительства собственными силами. На этот раз Виккерс заявил, что сможет построить корабль в /53/ обусловленные полтора года только в том случае, если артиллерия тоже будет заготовлена его фирмой. Заказ был окончательно сдан 23 мая, а уже 5 июля фирма сообщила, что ее артиллерия условиям министерства не отвечает. В результате длительных переговоров фирме выдали чертежи нужных орудий, по которым она их и изготовила. Но и это еще не все. Когда стали испытывать первое пробное орудие, сделанное по русским чертежам, оказалось, что начальная скорость при выстреле так велика, что ведущие пояски снарядов, секретом нагонки которых обладало только Морское министерство, срывались. Без малейших колебаний ведомство выдало фирме и секрет нагонки поясков.
А между тем речь шла о 10-дюймовых орудиях, созданных русскими инженерами, орудиях, к которым Англия и Япония проявили глубокий интерес еще в период русско-японской войны. Они были впервые применены при обороне Порт-Артура, и их действие было настолько впечатляющим, что по взятии крепости первым делом японцы устремились к этим орудиям. По общему признанию специалистов, таких орудий не было ни у англичан, ни у японцев. О них говорили и писали только в превосходной степени. Когда фирма «Виккерс» изготовила орудие по русским чертежам, то оказалось, что оно выдержало при испытании 100 с лишним выстрелов без потери меткости. Англичане так были поражены, что отказывались верить, не допуская мысли, что в России может быть сделано что-то лучше, чем у них.
Но и выдачей этих двух секретов дело не ограничилось. Морское министерство выдало «Виккерс» и третий секрет — способ изготовления мягкой палубной брони, которая была освоена на Колчинском заводе на основе работ известного металлурга Чернова. Ни в одной стране в это время не могли производить этот вид брони такого качества и таким дешевым способом. Даже крупповская мягкая броня, считавшаяся лучшей, сильно уступала и в цене и в качестве колчинской. Заявив, что при испытаниях ее броня оказалась неудачной, фирма «Виккерс» выманила и этот секрет. Остается добавить, что «Рюрик» тем не менее в срок построен не был. Фирма получила полугодовую отсрочку, но и после ее истечения крейсер не был готов. Не был он готов и к моменту запроса. Фирма должна была заплатить за просрочку около 300 тыс. руб., но, пустив в ход связи, подкуп и угрозы разоблачеяия высокопоставленных русских /54/ чинов не заплатила ни копейки. Именно эту историю и поведали Думе октябристы А.И. Звегинцев и Н.В. Саввич.
Ответ товарища морского министра свелся к трем пунктам: 1) морской министр поручил сообщить Думе, что запрос касается прежнего руководства, за деятельность которого он отвечать «не может»; 2) выдачу секретов нельзя считать незаконной, потому что они были выданы в мирное время, а закон не разрешает выдачу только в военное время и, наконец, 3) Дума вообще не имеет права предъявлять претензии морскому министру, потому что он ответствен только перед царем[6]. В ответ на это первый подписавший запрос лидер фракции националистов (запрос был внесен от имени крайних правых, националистов, умеренных и октябристов) предложил формулу перехода, в которой объяснения морского министра были признаны неудовлетворительными и заявлялось, что Дума ждет от правительства тщательного расследования и привлечения виновных к суду. К формуле присоединились прогрессисты и кадеты, и таким образом было продемонстрировано полное единодушие Думы — от Пуришкевича до Милюкова.
Покончив с запросом, на том же заседании приступили к обсуждению сметы Морского министерства. Подоплека этих прений состояла в том, что правительство наметило огромную судостроительную программу примерно на десять лет, целью которой являлось создание четырех эскадр, состоящих из судов первой линии. Три эскадры предназначались для Балтийского моря и одна — для Черного. В состав каждой эскадры должно было входить по восемь броненосцев и линейных крейсеров и соответствующее количество эсминцев, подводных лодок и вспомогательных судов. Началом реализации этой программы должно было стать строительство первых четырех броненосцев типа недавно появившихся Дредноутов. Вместе с четырьмя уже имевшимися броненосцами они должны были составить костяк первой эскадры. По самым скромным подсчетам, программа Должна была обойтись в 2 — 2,5 млрд руб., что составляло годовой бюджет страны. И это при том условии, что на реорганизацию сухопутной армии, которая по-прежнему составляла главную военную силу, планировалось затратить еще большие суммы.
В преддверии этих огромных трат и была затеяна правооктябристская инсценировка критики военно-морского /55/ ведомства: комиссия по государственной обороне отвергла сравнительно небольшую сумму в 11 млн руб., которую морское ведомство испросило на предварительные расходы по осуществлению морской программы. Подлинная суть этой показной демонстрации всем была хорошо известна, и кадетская газета удивлялась «простакам», которые этого не понимали, а «Новое время» откровенно писало, что отказ в ассигновании «со стороны большинства Думы был просто игрой»[7]. На самом деле комиссия жаждет скорее ассигновать те огромные суммы, которые требуются для осуществления всей судостроительной программы. «Комиссия своим постановлением, — объясняла та же «Речь», — как бы поощряет: вы их выньте из кармана, а мы их «утвердим в законодательном порядке».
Такой полной готовности на согласие, заключала газета, комиссия ухитрилась придать вид патриотического отказа в ассигновании[8]. Это доказывается тем, что за отказ в комиссии по обороне голосовали не только Гучков и Звегинцев, но и Пуришкевич, Марков 2-й, Балашов, Крупенский и др.,[9] которых подозревать в оппозиции правительству по такому вопросу было бы просто нелепо. Прения на пленарных заседаниях Думы подтвердили это еще более наглядно.
Докладчик бюджетной комиссии Звегинцев, обосновывая исключение просимой Военно-морским министерством суммы в 12 млн руб. с лишним, привел три основные причины, которые, по мнению и бюджетной комиссии, и комиссии по государственной обороне, привели к гибели флот в недавно минувшей войне: 1) организация ведомства (отсутствие Главного морского штаба, канцелярские методы управления, безответственность в деле кораблестроения и т. п.); 2) морской ценз и 3) кораблестроительная программа. Развивая эти положения, Звегинцев приводил соответствующие факты. В ведомстве нет стратегических органов. По закону стратегией должен ведать начальник Главного морского штаба, но практически он этого не мог делать из-за отсутствия соответствующих передаточных органов. В кораблестроении отсутствует ответственность и происходит полное смешение обязанностей.
Введение плавательного ценза — правила, согласно которому офицеры, набравшие ценз, т. е. определенный срок плавания, списывались с судна, чтобы очистить место офицерам с недобранным цензом, привело к тому, /56/ что вместо сплоченного офицерского коллектива создалось общество офицеров-гастролеров и даже командир корабля, отплавав свой двухлетний срок, с корабля уходил.
Корабли строились совершенно беспрограммно; с одного типа корабля постоянно перескакивали на другой; и получалось, что, хотя передовые типы судов русские кораблестроители создавали намного раньше и лучше заграничных, как было, например, с дредноутом, и многие из судов построены прекрасно, эскадры, как таковой, все же не было — чуть ли не каждое судно представляло собой отдельный тип и отличалось своими параметрами от другого.
И в довершение всего давила доведенная до предела бюрократическая централизация, доходившая до того, что даже главные командиры не имели права без разрешения сверху выходить с эскадрой в море. В результате накануне войны моря в боевом отношении не были изучены, карты не подготовлены, способы использования судов на войне не выяснены, сами суда распределены по картам вне всякого критерия полезности. Сейчас, подытоживал докладчик, положение в ведомстве стало меняться к лучшему (образование морского штаба, т. е. стратегического органа, и тактических единиц), но все же существенного отличия от доцусимских порядков нет.
Подойдя к главному, Звегинцев заявил: флот, безусловно, строить нужно, но для успеха дела морские и сухопутные силы должны быть объединены под единым руководством — руководством нового Совета обороны, который «должен быть ответственным учреждением (возгласы: «Браво, браво»), а потому его организация, его председательствование должны принадлежать лицам, безусловно ответственным как лично, так и по своему положению (бурные рукоплескания, возгласы: «Браво»)». Предложенная Звегинцевым формула перехода содержала перечень соответствующих требований, в том числе и «коренную реорганизацию морского ведомства»[10].
Октябрист Звегинцев был полностью поддержан и правыми, и крайними правыми.
«Реформы необходимы, — вещал Крупенский, — реформы крупные, а не мелкие». Такие реформы, «где (бы) меняли имена и лица перемещались с одного места на другое, это не реформы; не эти реформы нам нужны; нам нужны реформы /57/ серьезные, которые изменили бы в корне все зло, царившее доныне и приведшее Россию к Цусиме»[11].
Марков 2-й категорически отвел упреки со стороны некоторых своих коллег по фракции в том, что развязанная критика представляет собой якобы вторжение в прерогативы монарха. Царь никогда не пойдет на роспуск Думы за такую «оппозицию», пояснял он.
«Не для того мы критикуем действия министерства, чтобы наносить ему удары, чтобы вредить его авторитету». Ведь «нет более фанатичных, более убежденных сторонников могучего дееспособного русского флота, как те, кто, как мы, не желает в данный момент ассигновывать денег на постройку броненосцев»[12].
В том же ключе ораторствовал и Пуришкевич. Правая оппозиция ничего общего не имеет с оппозицией первых двух Дум.
«Наши нападки — нападки доброжелателей». Положение таково, что мы должны сказать; «...стой до той поры, пока мы не убедимся, что результаты войны, что тяжелый опыт научил чему-нибудь это ведомство и повел его на путь реформ и улучшений... Россия второй Цусимы пережить не может... вторая Цусима в России — это революция, это полное уничтожение того строя, на котором мы создались».
Пусть дадут гарантии, что второй Цусимы и второго «Потемкина» со вторым Матюшенко не будет. А пока этой гарантии не будет, «до тех пор, господа, на это дело — ни копейки»[13].
Заключительным аккордом, как и приличествовало такой торжественной трогательной демонстрации право-октябристского единения, прозвучало, естественно, слово председателя комиссии по государственной обороне. Есть одна особенность прений по смете Военно-морского министерства, подчеркнул Гучков, которую «надо нам отметить... с особенным чувством удовлетворения: та критика... которая слышалась здесь со всех сторон залы, была лишена малейшего элемента злорадства. С болью сердца представителями всех партий указывалось на царящее в этом ведомстве зло; чувствовался патриотический траур, который напитал собой атмосферу этой залы... Несомненно, что мне и моим политическим друзьям больно, мучительно больно отказывать правительству в кредитах на новое судостроение». Но не отказать нельзя. Заканчивая речь, Гучков обратился с просьбой к правительству «раз и навсегда отделаться от тех лиц, которые несут на себе вину за наши несчастья»[14]. /58/
Посчитав, что правооктябристский военно-патриотический альянс после прений по смете Морского министерства стал достаточно прочным, Гучков решился на следующий шаг, который оказался для этого альянса роковым. Выступая в качестве докладчика бюджетной комиссии по смете Военного министерства 27 мая 1908 г., он решил, расставив некоторые точки над i, поставить перед свершившимся фактом своих союзников справа.
«Для того чтобы закончить перед вами картину той организации или, вернее, той дезорганизации, которая водворилась во главе управления Военного министерства, — заявил он, — я должен еще сказать, что должность генерал-инспектора всей артиллерии занимает великий князь Сергей Михайлович, должность генерал-инспектора инженерной части — великий князь Петр Николаевич и что главным начальником военно-учебных заведений состоит великий князь Константин Константинович». Это «является делом совершенно ненормальным», потому что они фактически безответственны. «Назвать это своим именем — это наш долг. Прав был депутат Пуришкевич, который говорил, что мы больше не можем позволить себе поражений... Если мы считаем себя вправе и даже обязанными обратиться к народу, к стране и требовать от них тяжелых жертв на дело этой обороны, то мы вправе обратиться к тем немногим безответственным людям, от которых мы должны потребовать только всего — отказа от некоторых земных благ и некоторых радостей тщеславия, которые связаны с теми постами, которые они занимают»[15].
Угодливо-перестраховочная ссылка на Пуришкевича не помогла. Спустя какой-нибудь час именно Пуришкевич от имени своей фракции огласил протест против речи Гучкова.
«По поводу тех мыслей и положений, которые совершенно неожиданно были высказаны с кафедры членом Думы Гучковым о безответственных лицах, принадлежащих к императорской фамилии, занимающих ответственные посты, — говорилось в нем, — фракция правых считает необходимым высказать следующее — Фракция... находит совершенно недопустимым обсуждение с этой кафедры вопросов, составляющих прерогативы самодержавного царя русской армии... считает долгом всячески протестовать против такого прецедента, который ведет Государственную думу по весьма нежелательному и крайне опасному пути»[16]. /59/
Царь был взбешен речью Гучкова. С этого момента Гучков для царской четы стал одной из самых ненавистных фигур. В годы первой мировой войны императрица мечтала его повесить. Столыпин тут же прекратил свою игру. 9 июня финансовая комиссия Государственного совета, а затем и Государственный совет восстановили вычеркнутую Думой ассигновку. Соответственно этому велись и прения.
Но главный удар октябристам нанес Столыпин. Спеша отмежеваться от своих перешагнувших грань дозволенного октябристских «конституционалистов», он, выступая в Государственном совете, заявил, что Дума вообще по закону не имела права отказывать в ассигновке. Обсуждение она была обязана ограничить двумя вопросами: 1) нужен ли флот, 2) есть ли деньги на постройку. Если на оба вопроса дается положительный ответ, то Дума «была обязана беспрекословно ассигновать требуемую сумму».
Октябристский официоз был в отчаянии.
«До последних дней, — писал он, — все как будто постепенно налаживалось. Ценой уступок и самоограничений была добыта возможность законодательной работы... рисовалась радостная возможность мирного прогресса обновления родины. Но под очевидным воздействием каких-то новых давлений г. Столыпин в своей последней речи резко повернул курс политики». Не то важно, что он разошелся с Думой, «а то, что, выступая в Совете, он совершенно сошел с конституционной почвы и стал отрицать самое право Думы отказывать правительству в ассигновке на броненосцы. Его доводы несравненно прискорбнее его выводов»[17].
Игра в «критический патриотизм» дорого стоила ее творцам. Спустя почти год после казуса с великими князьями Гучков, выступая 19 марта 1909 г. по смете Военного министерства в качестве докладчика комиссии по государственной обороне, был предельно тих и скромен. Он заявил, что главные препятствия на пути к «реформам» в области военного управления уже позади, а потому комиссия дает согласие на все кредиты, испрашиваемые военным ведомством. Но смирение не помогло. Все тот же Пуришкевич под одобрительные возгласы и аплодисменты правых заявил:
«Александр Иванович, не нужно нам какого-то особого хлопчатобумажного патриотизма. Сохраните нам старый». Армия не нуждается ни в каких реформах, кроме чисто технических. «Других /60/ реформ, других людей «нового порядка» в армии нам не нужно»[18].
Марков 2-й клеймил Гучкова еще резче:
«Вам нужна была популярность, Вам нужно было лично вознестись, Вам хотелось отличиться перед народом».
Таковы истинные мотивы критики военных ведомств. Он, Марков, этой популярности не завидует: «Ведь младотурки тоже популярны»[19]. В последней фразе был намек, повод к которому дал сам Гучков. Незадолго до младо-турецкого переворота он побывал в Турции, а вернувшись, в своих интервью с похвалой отзывался о младотурках, подчеркивая их умеренность, патриотизм, верность султану, заботы об армии и т. д., прибавив, что в этом отношении октябристы могут уподобить себя младотуркам. Но последние его сильно подвели: в апреле 1909 г. они свергли султана Абдул-Гамида II, и не как-нибудь, а путем именно военного переворота. Правые были вне себя от восторга. Специально в день свержения султана Меньшиков опубликовал статью о русских «младотурках», хотя, как уверял его коллега А. Столыпин, она была написана накануне.
Пуришкевич, выступив вторично, потребовал прекращения критики высшего командного состава, сославшись на пословицу «Сапожник, знай свои колодки»[20].
Одновременно крайние правые начали кампанию против Столыпина, развязав «министерский кризис» в его истинно русском варианте. Поводом к нему послужил мелкий законопроект о штатах морского генерального штаба, внесенный морским министром в первую сессию III Думы. 24 мая 1908 г. законопроект был принят. Однако Государственный совет, сославшись на то, что, утвердив штаты, Дума нарушила 96-ю статью Основных законов, согласно которой строевая часть (и, следовательно, штаты) является исключительно компетенцией царя, отклонил его. Дума, говорил лидер правых в Государственном совете П.Н. Дурново, имела право утвердить лишь испрашиваемую сумму, а не сами штаты. Утвердив их, она тем самым вторглась в прерогативы монарха. Впервые Государственный совет открыто выступил против III Думы и Столыпина. Все это сопровождалось большим шумом в правой печати с воплями об «узурпации», покушениях на «прерогативы» и т. д. Всем было ясно, что острие интриги направлено против премьера. Последнему, однако, ничего не оставалось, как настаивать на своем: в абсолютно неизменном виде /61/ законопроект был снова внесен в Думу, и 19 декабря 1908 г. Дума, признав законопроект спешным, вновь приняла; его в прежней редакции. При этом докладчик, известный нам Н.В. Саввич, специально проанализировав 96-ю статью, показал, что никакого ее нарушения со стороны Думы не было.
19 марта 1909 г. вновь принятый Думой законопроект был поставлен на повестку дня Государственного совета. Обсуждение было бурным, но на этот раз с помощью сильного нажима удалось провести законопроект 87 голосами против 75, и то только потому, что Столыпин признал факт нарушения 96-й статьи и обещал не допускать таких казусов в будущем.
Эта победа оказалась пирровой. Против премьера и Гучкова была развязана такая ожесточенная кампания, что Столыпин оказался на грани отставки, а лидер октябристов — перед перспективой бегства половины своей фракции в лагерь правых. В печати кампанию возглавили английский журналист Диллон, корреспондент «Дейли телеграф», и М.О. Меньшиков. В своих статьях они доказывали, что созданием ряда прецедентов премьер и лидер октябристов хотят лишить царя его прерогатив в делах военного управления и внешней политики и передать их правительству и Думе и что конечной целью такой политики является стремление Столыпина и Гучкова захватить в свои руки всю полноту исполнительной власти. Мелкий конфликт сознательно и целенаправленно переводился в плоскость принципиальной большой политики: продолжать или прекратить «конституционный» курс.
В разгар конфликта Диллон опубликовал статью, в которой писал:
«Конституционное самодержавие дошло до поворотного пункта, и монарх, сознавая это, приостановился на момент, прежде чем повернуть направление политики».
К счастью, есть такие люди, как Дурново и др., которые считают, что Дума все больше и больше присваивает себе власть (армия, флот, внешние дела). Страна управляется кабинетом, «незаметно лишившим корону громадных прерогатив». Столыпин близко знаком с Гучковым, речи последнего — его речи. Консерваторы считают, что при современных условиях можно добиться более консервативной Думы. Есть также достойный преемник Столыпину — это Дурново. Если такой поворот необходим, то надо выдвинуть его именно сейчас, иначе будет поздно:
«Затруднения России вскоре окажутся вне /62/ пределов государственной мудрости премьера, парламентских мер и полицейских репрессий»[21].
Скандалы, устраиваемые крайними правыми в Думе по поводу ее якобы покушений яа «прерогативы», писал А. Столыпин, «обдуманы хладнокровно и выполняются как часть заданной программы... цель — лишить Россию парламента поставлена сознательно»[22]. Вся либеральная пресса твердила, что «министерский кризис» спровоцирован для того, чтобы совершить еще один государственный переворот, имеющий уже целью полную ликвидацию «конституционного строя». Первым шагом будет отставка Столыпина, затем должны последовать роспуск Думы, отмена манифеста 17 октября, изменение основных законов, в результате чего Дума или прекратит свое существование вообще, или станет законосовещательной[23].
Положение Столыпина настолько пошатнулось, что со дня на день ожидали его отставки. Она считалась настолько решенной, что в типографии «Правительственного вестника» с часу на час ожидали присылки официального сообщения для публикации[24]. «Общее положение неважно, — писал Гучков 25 марта 1909 г. своему соратнику Звегинцеву, — отставка Ст-на и части кабинета возможна»[25]. Об этом же говорил в одном из своих интервью и председатель Думы Хомяков[26]. Однако отставки не произошло. 27 апреля 1909 г. Столыпину был дан царский рескрипт, в котором говорилось о неутверждении закона о штатах морского штаба и предлагалось премьеру совместно с министрами военным и морским в месячный срок выработать «в пределах, указанных государственными основными законами, правила, в которых было бы перечислено, какие дела в сфере военного управления принадлежат исключительно верховной власти, какие, помимо нее, также и законодательным учреждениям. Деятельность Совета министров одобряю»[27].
Во исполнение этого указания были выработаны правила по толкованию 96-й статьи, вошедшие в обиход под названием «Правила 24 августа 1909 г.». Оценивая суть конфликта, В.И. Ленин писал:
«Черносотенные помещики и во главе их самый богатый и самый черносотенный помещик, Николай Романов, сделали из частного, мелкого вопроса вопрос принципа, вопрос о правах царя, вопрос о правах самодержавия, обвиняя буржуазию (и Даже октябристскую буржуазию) в покушении урезать права царя, ограничить его власть, «отделить вождя армии от армии» и т.п. /63/
Толковать ли власть царя в смысле совершенно неограниченного самодержавия, совсем по-старому, или хоть в смысле самого скромного ограничения царской власти — вот к чему свелись споры. И эти споры разгорелись год тому назад почти до размеров «политического кризиса», т. е. до угроз прогнать вон Столыпина, которого черносотенцы обвиняли в «конституционализме», до угроз разогнать Думу октябристов, которых черная сотня называла «младотурками»[28].
Либералы «министерским кризисом» были потрясены.
«То, что называют «министерским кризисом», — писала прогрессистская газета, — имеет важное и общественное значение... Одна за другой за эти годы с политической сцены сходили общественные группы, но перед исчезновением октябристов невольно охнешь и откроешь рот от изумления. Ведь если устанавливающейся системе управления Россией не нужны даже такие лица, как Гучков, оказавший громадную моральную поддержку правительству еще в кровавые дни московского восстания, то кто же нужен? У Гучкова был план, было ясно сказавшееся в его военно-морских речах национальное воодушевление — и он все-таки за бортом; он был ставленником тех, к которым должно перейти дворянское наследство, — оказывается, что от них только пузыри идут. Вот эта сторона переживаемого нами кризиса может быть действительно роковой, так как она образует пустоту вокруг власти, которой она должна бояться не меньше, чем природа»[29].
Дело было не в страхе октябристов и кадетов перед новым государственным переворотом. И те и другие понимали, что он фактически невозможен, так как дальше идти просто некуда, а оставаться с глазу на глаз с народом режим после революции 1905 — 1907 гг. уже не мог. Требовалось «конституционное» прикрытие в виде именно законодательной, а не законосовещательной Думы. Проблема состояла в другом: «конституционного» пути не получалось, из Столыпина не вытанцовывался Бисмарк. Путь «реформ», не успев начаться, уже зашел в тупик.
«Существование (Думы. — А.А.) обеспечено; но чем его наполнить? Вот «проклятый вопрос», который все чаще начинает посещать головы наших законодателей», — сетовал кадетский официоз[30].
Подводя итоги минувшего 1909 г., вождь кадетов писал:
«Постепенно уничтожаются все результаты, добытые манифестом 17 октября; возрождается революционное /64/ настроение, начинавшее уступать место строго конституционному, и, таким образом, увеличиваются острота борьбы и опасность столкновений». Правительство же глухо ко всем этим симптомам «и с прежним упорством отказывается дать твердую опору для открытой и легальной политической борьбы — в окончательном признании конституции как совершившегося факта»[31].
В действительности все было как раз наоборот. Именно чуткость правительства к подлинным настроениям, его неверие в третьеиюньскую «конституцию» и обусловили позицию правых и «верхов», их опасения, что бонапартистская политика претендентов в российские Бисмарки лишь обострит социально-политическую ситуацию не только в Думе, но и в стране, поставит режим перед фактом нового революционного кризиса.
