«Парламентский» кризис был вызван трехдневным роспуском палат, во время которого Столыпин провел проваленный Государственным советом законопроект о западном земстве в порядке 87-й статьи Основных законов Российской империи. Эта статья уже не раз упоминалась в связи с тем, что Столыпин прибегал к ней очень часто. Как мы помним, знаменитый указ 9 ноября 1906 г., закон о введении военно-полевых судов, а также ряд других законов были приняты на основании 87-й статьи. Теперь пришло время объяснить ее содержание и смысл. Вот ее полный текст:
«Во время прекращения занятий Государственной думы, если чрезвычайные обстоятельства вызовут необходимость в такой мере, которая требует обсуждения в порядке законодательном, Совет министров представляет о ней государю императору непосредственно. Мера эта не может, однако, вносить изменений ни в основные государственные законы, ни в учреждения Государственного совета или Государственной думы, ни в постановления о выборах в /203/ Совет или в Думу. Действие такой меры прекращается, если подлежащим министром или главноуправляющим отдельной частью не будет внесен в Государственную думу в течение первых двух месяцев после возобновления занятий Думы соответствующий принятой мере законопроект или его не примут Государственная дума или Государственный совет»[1].
Из текста видно, что трехдневный роспуск палат по требованию Столыпина был грубейшим нарушением Основных законов, так как статья разрешала временное издание законов, минуя законодательные учреждения, лишь при чрезвычайных обстоятельствах. В данном же случае таковых не было и в помине. На самом деле в правовом отношении это был очередной маленький государственный переворот, а в политическом — демонстрация полного пренебрежения «конституционного» премьера к российскому «парламенту», причем такого, что его не выдержал даже Государственный совет — учреждение, отнюдь не сочувствующее «парламентаризму». В первый и последний раз за всю свою третьеиюньскую историю верхняя палата приняла запрос с протестом против попрания ее «конституционных» прав. Понимая трагикомизм ситуации, официальная «Россия» пыталась отговорить старцев Совета принимать такое решение.
«Во-первых, это был бы первый запрос, предъявленный правительству Государственным советом, — писала она, — во-вторых, это был бы первый случай, когда законность государственного акта официально подвергается сомнениям со стороны высших государственных чинов, какими, как известно, являются члены Совета по назначению»[2].
Тем не менее «высшие государственные чины по назначению» не только не вняли уговорам «России», но и приняли 99 голосами против 53 формулу перехода, которая гласила:
«Находя, что содержащиеся в запросе положения не поколеблены объяснениями г. председателя Совета министров, Гос. совет переходит к очередным делам»[3].
Это было весьма внушительное голосование: до квалифицированного большинства в две трети, требуемого по закону, чтобы принятая формула была официально доложена царю, не хватило всего двух голосов.
Политическое значение трехдневного роспуска состояло в том, что всей стране очень наглядно показали, что такое на деле третьеиюньский «конституционный» строй. Выразив радость по поводу оставления Столыпина у власти, октябристский официоз, однако, тут же прибавлял: /204/
«Другое дело обстоятельства, сопровождающие возвращение П.А. Столыпина к власти... Упрочение данного прецедента на практике может привести к очень опасным последствиям, и, логически рассуждая, таким путем можно и совсем свести на нет значение законодательных учреждений»[4].
Процитировав слова Столыпина из его речи 2 апреля в Государственном совете в ответ на запрос {«Из-за несогласий между палатами не могут страдать интересы страны. Законодательные учреждения обсуждают и голосуют, а действует и несет ответственность правительство»), другая передовая признавала:
«Отсюда недалеко до низведения роли законодательных палат к чисто формальному санкционированию правительственных законопроектов без права критики и тем более без права их отклонения». А «отсюда один шаг до полного упразднения законодательных учреждений»[5].
Однако Столыпин выказал полное пренебрежение к октябристским «конституционным» сентенциям. Выступая 27 апреля с ответом на думские запросы по поводу трехдневного роспуска палат, он пошел еще дальше, заявив, что Дума вообще не имела права делать свои запросы о 87-й статье. Она может, разъяснил премьер, согласно закону, предъявлять запросы правительству только по вопросам управления; в данном же случае речь идет о предмете «свойства законодательного». Таким образом, Дума встала на путь создания «нежелательного прецедента» по умалению «права короны». Правительство «имеет право и обязано вести определенную яркую политику», и все этому соображению должны подчиняться[6].
Насколько пренебрежительно относился Столыпин к Думе, видно из следующих слов.
«Опорочивается, — восклицал он, — также и искусственность перерыва и проведение по ст. 87 закона, отвергнутого верхней палатой... Но, гг., то, что произошло теперь в более ярком освещении, молчаливо признавалось Государственной думой при других обстоятельствах. Вы знаете, что по этому закону не состоялось соглашения между обеими палатами и что в настоящее время требуется лишь окончательная санкция этого разногласия с Государственной думой, и закон отпадет. Ни для кого не тайна, что Государственная дума заслушает это разногласие перед одним из перерывов своих занятий, в полной уверенности, что правительство исходатайствует у государя императора восстановление существующего закона».
В переводе на простой язык это означало: чего вы кобенитесь — ведь я же для вас /205/ стараюсь: законопроект будет снова внесен в Думу в том виде, в каком она его приняла. Намекая на прецедент, Столыпин имел в виду закон о старообрядческих общинах, принятый Думой (а затем отвергнутый Государственным советом), который вначале также был принят по 87-й статье и также при отсутствии всяких чрезвычайных обстоятельств. Удар был настолько метким и точным, что обычно корректный и сдержанный Милюков закричал с места: «Что такое? Это безобразие»[7].
Всего было внесено четыре запроса: октябристов, прогрессистов, кадетов и социал-демократов. Все они были заявлены спешными и все были приняты, включая и спешность, вторым, октябристско-кадетским большинством. Против выступили крайние правые и националисты, причем лидер последних Балашов предварительно согласовал позицию своей фракции со Столыпиным[8].
Позиция крайних правых была очень проста: поскольку царь — самодержец, он вправе отвергать или вмешиваться в любой закон, руководствуясь исключительной своей волей. Именно с таким заявлением и выступил А.А. Бобринский. Он очень охотно признал, что «издание высочайшего указа 14 марта 1911 г. о введении земских учреждений в шести западных губерниях не соответствует точному смыслу ст. 87 Осн. зак.». Но, продолжал он, все это не имеет никакого значения:
«Несоответствие это... не должно бы служить основанием для запроса, ибо самый акт, по поводу которого запрос предъявлен, есть волеизъявление верховной самодержавной власти, являющейся источником закона»[9].
Точно также мотивировали свою позицию и националисты, которых октябристы еще так недавно считали своими союзниками.
«Мы считаем, — говорил от имени фракции А.А. Мотовилов, — что державный хозяин земли русской имеет всегда не только право, но и святую, искони дарованную ему возможность временно приостановить действие того учреждения, которому жизнь он сам дал, а потому мы не находим никакой неправильности в действиях председателя Совета министров, который поднес к подписанию указ, о котором здесь говорилось»[10].
Как всегда, исчерпывающе точно, с презрением к октябристско-кадетским либералам выразил позицию реакции Марков 2-й.
«Я, гг., — начал он свою речь, обращаясь к думским либералам, — имел в виду с вами побеседовать о конституции». И он «побеседовал»: «Гг.. уверяю вас, вы достойны жалости; никакой конституции /206/ у нас не было, нет и не будет... и нарушать то, чего нет, невозможно... Ведь вы, гг. конституционалисты, вы не должны забывать, что вы опираетесь только на бумажный закон, и за вами нет никакой силы; эти же господа (указывая налево), когда они резко, быть может, даже иногда грубо нападают на правительство, то за ними есть сила, сила решимости идти на революцию, идти на баррикады, а вы, гг. (обращаясь к центру), на баррикады не пойдете, уверяю вас (смех), так что же за вами? Вы пугаете вашими картонными мечами, размахиваете вашими бумажками, а вам скажут: уходите прочь — и вы уйдете и будете трястись от страха. К чему же еще такой грозный тон принимать? Это вам не идет, это вам не к лицу»[11].
Но в позиции правых и националистов отмечалась существенная разница: в то время как последние защищали Столыпина, первые выступали резко против него. Труд развенчания премьера и его политики взял на себя доблестный соратник Маркова 2-го Пуришкевич. Начав с того, что о действиях председателя Совета министров «только один холоп может молчать», он предъявил затем Столыпину ряд обвинений: низринул авторитет и значение Государственного совета, «позволил себе сосчитаться, крича всюду о закономерности, с председателем правых Государственного совета П.Н. Дурново»; причем заслуги Столыпина «не могут сравниться в смутные годы с заслугами П.Н. Дурново». Он потребовал выдать себе «одного из самых выдающихся людей России». Дальше шло главное:
«Я понимаю стремление Столыпина попасть в Бисмарки; но для того, чтобы попасть в Бисмарки, нужно отличаться проницательным умом и государственным смыслом; а в этом поступке нет ни проницательного ума, ни государственного смысла... ибо, говорю я, если Столыпин за все время своего управления говорил об успокоении и не добился успокоения, если он говорил об усилении России и не добился усиления, то он этим шагом достиг и добился одного — Добился полного объединения, за малым исключением,, всего благомыслящего русского общества в одном: в оппозиции самому себе»[12].
Шульгин, выступая здесь, продолжал оратор, пугал, что, если будет свален Столыпин, его некем будет заменить. Это ерунда, и помимо него найдется немало нужных талантливых людей.
Октябристы, выступив в защиту попранной «конституции», имели крайне удрученный вид. «Это вызов нас /207/ на борьбу, — сокрушался Шидловский, — на борьбу во имя начала целесообразности с началом законности»[13]. Второй октябристский оратор — Г.Г. Лерхе доказывал, что «председатель Совета министров нанес тяжкий удар идее монархизма в России»[14]. Упрек своего товарища по фракции Я.Г. Гололобова, переметнувшегося к националистам, барон Мейендорф отводил следующим образом:
«Затем, гг., было сказано: странно, что фракция 17 октября, здесь заседающая только благодаря указу 3 июня, осмеливается опротестовывать акт 14 марта... но... не все ли гг. члены Государственной думы заседают здесь по акту 3 июня?»[15]
О позиции прогрессистов можно судить по следующим словам Н.Н. Львова:
«То, что произошло, действительно показывает, что у нас конституции нет, что у нас парламентаризма нет, но у нас и Основных законов нет, у нас вообще никакого организованного строя нет, у нас есть произвол и есть еще другое — демагогия»[16].
Это ценное признание. В том же духе говорили и кадеты. Оценка трудовиками и социал-демократами акции Столыпина была, разумеется, резко отрицательной.
Однако для нас в данном случае гораздо более интересна позиция тех самых депутатов-крестьян из западных губерний, которые выступали по законопроекту о западном земстве Они в количестве 23 человек внесли формулу перехода, в которой «действия правительства» объявлялись «правильными». Очень любопытной была мотивировка этой резолюции, которую дал в своем выступлении Андрейчук:
«Крестьяне верят больше в Государя императора, чем в ваш Государственный совет. Мы, крестьяне, видим, что Государственный совет объединился на программе поляка Корвин-Милевского... чтобы объединить все дворянство без различия сословий вокруг трона и подавить и белорусов, и малороссов»[17].
Следует добавить, что еще до этого, сразу же после начала «парламентского» кризиса, депутаты-крестьяне, входившие во фракцию националистов, подали заявление о выходе из нее, мотивируя это тем, что «руководящая роль» принадлежит в ней дворянам, а в высших сферах ведутся интриги против их национальных чаяний, т. е. против западного земства. С угрозой о выходе выступили также крестьяне — члены фракции крайних правых, и по тому же мотиву: дворяне не хотят поддерживать крестьян[18]. Правда, через несколько дней крестьяне-националисты вернулись обратно, но значение их /208/ демонстрации нисколько от этого не менялось. Правонационалистические демагоги играли с огнем.
Самый тяжелый удар «парламентский» кризис нанес конечно, октябристам, думскому «центру», связавшему свои «конституционные» чаяния со Столыпиным. Сразу же после трехдневного роспуска палат октябристская фракция провела заседание, на котором было «единодушно постановлено»: 1) довести до сведения Столыпина, что проведение законопроекта о западном земстве по 87-й статье фракция считает незакономерным и поэтому будет голосовать против него, когда он попадет в Думу; 2) в случае, если 87-я статья будет пущена в ход, внести запрос о незакономерности действий председателя Совета министров; 3) в том же случае обсудить 14 марта вопрос о коллективном сложении депутатских полномочий. Со своей стороны Гучков заявил, что, если законопроект будет проведен по 87-й статье, он сложит с себя полномочия председателя Думы[19].
Накануне, 12 марта (заседание фракции проходило в ночь на 13 марта), Родзянко, П.В. Каменский и другие видные октябристы посетили Столыпина и заявили ему, что задуманный им шаг октябристы считают и незакономерным, и непригодным. В тот же день Совет министров обсудил этот вопрос. Было решено проводить законопроект по 87-й статье[20]. Дальнейшее поведение октябристов живо описал в своей статье «Герои отступления» прогрессистский журналист Н. Лопатин. «Они опять отступают, — с веселым недоумением восклицал автор. — В этом отношении они безнадежны — хоть брось». Можно подумать, что лидер у октябристов не Гучков, а Куропаткин. Сначала решили сложить с себя депутатские полномочия. Пребывали в этом состоянии минут двадцать, «потом скромно потупили глазки и пошли назад». Возникла идея не утвердить бюджет и не дать денег на броненосцы. «Братцы, назад!» — закричал Алексеенко (председатель бюджетной комиссии Думы, октябрист. — А.А.). Было предложено отвергнуть законопроект о западном земстве: «Остановились, постояли и опять поползли назад... Назад, бегом марш!»[21]
Единственный реальный шаг сделал лидер фракции Гучков, подав в знак протеста в отставку с поста председателя Думы. Как сообщала «Речь», 20 марта Столыпин пригласил к себе Гучкова и предложил ему остаться и совместно работать. Гучков /209/ категорически отказался[22]. В связи с этим Меньшиков писал: уход Гучкова «заставляет подумать о дезорганизации октябристского центра и о расстройстве вообще октябристской партии». Обнаружилось всякое отсутствие его влияния на Столыпина, «который даже не предупредил г. Гучкова о чрезвычайной предпринятой им мере в середине марта... В серьезнейший политический момент у него не только не спрашивают совета, но даже как бы не замечают его присутствия»[23].
Заключительным аккордом протеста октябристов было избрание ими совместно с правыми, т. е. правооктябристским большинством, председателем Думы правого октябриста Родзянко. Смысл избрания состоял в том, что они предпочли его другому варианту — избранию «левого» октябриста М.М. Алексеенко вторым — октябристско-кадетским — большинством, к чему их подталкивали и призывали прогрессисты и кадеты. Комментируя это, газета Рябушинского писала:
«Решались вопросы: Алексеенко и полный разрыв с правительством П.А. Столыпина или Родзянко и примирение с главой правительства?.. Октябристы не пожелали последовать за призывом своего соседа слева. Не сумев прожить с достоинством, они испугались умереть с честью». И все якобы во имя жизни Думы. На самом же деле это «искусственное поддержание жизни, всех истомившей, всех обманувшей жизни, которая ничего отрадного стране не принесла в прошлом, а в будущем ничего, кроме тех же разочарований, не сулит»[24].
Даже октябристский публицист впал в отчаяние, наблюдая за действиями своих соратников в Думе. В статье под названием «Разрытый муравейник» Громобой писал:
«Решительно непонятно политическое простодумие националистов и правых октябристов, стремящихся устроить П.А. Столыпину в Думе правительственное большинство. На что оно теперь и кому нужно? Оно просто ничего не стоит». Что может предложить и сказать Столыпин? Все то же самое: «Опять кремневое ружье, национализм, волевые импульсы, государственная необходимость? Увы, все это уже слышали; слышали и обещания, не оправдавшиеся затем... Вот почему, глядя на весь этот разрытый копошащийся муравейник — услужливую печать, услужливых ораторов, услужливых депутатов, можно только, по-человечески жалея их, кротко напомнить, что П.А. Столыпину уже служить нельзя — можно только прислуживаться»[25]. /210/
Сам Столыпин в интервью одной из немецких газет суть случившегося с западным земством объяснял следующим образом: Дума «еще слишком юна и чересчур нестройна по Духовно-политической подготовке своих членов, чтобы ее взгляды и решения считались без дальнейших справок непогрешимыми». Его шаг с 87-й статьей должен был показать «ясно и понятно что в теперешней России нет места парламентаризму. Дума Пуришкевича для меня так же неприемлема как Дума Милюкова»[26].
