Обращение людей науки к марксизму имело свои не навязанные политико-идеологическими силами причины. Неудивительно, что Маркса на Западе издавна воспринимают как классика макросоциологии, и ни один серьезный ученый в этой области не отрицает значительности его влияния на поиск истины в этой дисциплине. Это влияние сказывается большей частью в полемике, в критическом анализе, которым испещрены тысячи страниц. Но кто сказал, что влияние означает репродукцию идей?

Как известно, психология в силу уникальности своего предмета изначально обречена быть, говоря словами Н.Н. Ланге, двуликим Янусом, обращенным и к биологии, и к социологии. Экспансия марксизма в конце XIX – начале XX в. совпала со все нараставшей волной социоисторических идей в психологии.

Известный американский психолог Д. Болдуин, в частности, назвал в 1913 г. "Капитал" Маркса в числе работ, под воздействием которых произошел коренной переворот во взглядах на соотношение индивидуального и общественного сознания[1]. Это было сказано Болдуином не попутно, а в книге "История психологии", сам жанр которой предполагал общую оценку эволюции одной из наук. В этой книге речь шла только о западной психологии.

Впрочем, и мы ничего не можем сказать по поводу того, оказал ли марксизм какое-либо влияние на дореволюционную психологическую мысль, хотя, сколь мощной была его роль в движении России к 1917 г., изучено досконально.

Нет следов увлечения им в предсоветский период и представителями той молодежи, которой выпало вскоре стать главными фигурами в новой психологии. Правда, по мнению А.Н. Леонтьева, студент юридического факультета Московского университета Лев Выготский приобщился к марксизму еще в дореволюционные годы[2]. Даже поверхностное знакомство с публикациями и заметками Выготского говорит, что в этот студенческий период его занимала не психология, а анализ искусства в духе импрессионистской критики, которую культивировал его учитель и покровитель Ю.А. Айхенвальд[3]. Предчувствие великих потрясений преломилось у многих русских интеллектуалов в представления, отражавшие растерянность перед роковым ходом событий, выводивших на исторический простор новые социальные силы. Углубляются мистико-религиозные настроения. Чувство отъединенности личности от общества как враждебной ей силы, абсурдности и безысходности человеческого существования становится главным мотивом творчества ряда русских писателей, литературных критиков, мыслителей, в том числе и Л.С.Выготского, о чем свидетельствует его написанный в студенчестве (в дальнейшем радикально переработанный) трактат о шекспировском "Гамлете"[4].

Крупнейший, наряду с Л.С. Выготским, теоретик советской психологии 20–х гг. П.П. Блонский был в юности поглощен изучением античной философии (главным образом неоплатонизма), которую считал намного превосходящей по глубине проникновения в смысл бытия, чем все последующие системы, в том числе и современные ему, подвергнутые им резкой критике. В политическом плане ему было близко антимонархическое движение. Но ни материализм, ни марксизм не вызывали у Блонского симпатий.

Два других будущих лидера советской психологии – Д.Н. Узнадзе и С.Л. Рубинштейн – обучались в те годы философии в немецких университетах. Первый защитил в одном из этих университетов диссертацию о великом апостоле русского идеализма Владимире Соловьеве, а С.Л. Рубинштейн не задумывался о марксистской переориентации психологии не только в годы учения у неокантианца Когена, но и по возвращении в Россию, притом даже в начале 20-х гг.[5], когда в столичных центрах в психологических кругах вопрос о такой переориентации стал чуть ли не главным предметом разговоров.

В новой России воцарялась новая духовная атмосфера. В ней утверждалась вера в то, что учение Маркса всесильно не только в экономике и политике, но и в науке, в том числе психологической. Даже идеалист Челпанов, директор Московского института психологии, заговорил о том, что марксизм и есть то, что нужно его институту (он возглавлял институт до конца 1923 г.). Правда, Челпанов оставлял на долю марксизма только область социальной психологии, индивидуальную же по-прежнему считал глухой к своему предмету, когда она не внемлет "голосу самосознания".

Между тем вопрос о том, каким образом внести в психологию дух диалектического материализма, приобретал все большую актуальность. К ответу побуждал не только диктат коммунистической идеологии с ее агрессивной установкой на подчинение себе научной мысли. Ситуация в психологии приобрела характер очередного кризиса, на сей раз более катастрофического, чем предшествующие. Это был всеобщий, глобальный кризис мировой психологии.

"Нет большей ошибки в понимании современного кризиса в психологии, как ограничение его пределами и границами русской научной школы. Так изображают дело представители нашей эмпирической психологии. Послушать их – на Западе все незыблемо и спокойно в психологии, как в "минералогии, физике и химии", а у нас марксисты ни с того, ни с сего затеяли реформу науки"[6]. Это было сказано в 1926 г. Л.С. Выготским, осознававшим себя приверженцем марксистской реформы психологии и написавшим вскоре свой главный теоретический трактат, в котором он попытался объяснить, в чем же заключается общеисторический (а не только локально-русский) смысл психологического кризиса. Молодая же поросль советских психологов, к которой Выготский принадлежал (это было поколение двадцати- тридцатилетних), с энтузиазмом восприняла в идейном климате начала 20-х гг., когда повсеместно шла ломка старого, призыв преобразовать психологию на основах диалектического материализма. Лидером этого движения стал, как известно, вчерашний сотрудник Челпанова К.Н.Корнилов. Он не имел такого фундаментального философского образования, как другие исследователи, ставшие ведущими фигурами советской психологии (Д.Н. Узнадзе, П.П. Блонский, Л.С. Выготский, С.Л. Рубинштейн), и осознал ряд сложных, эзотерических положений марксизма на уровне тогдашней "политграмоты" в простейшей, допускавшей перевод на популярный язык, форме. Вместе с тем его энергичная проповедь версии о "марксистской психологии" (изложенная в популярном учебнике) сыграла важную роль в том плане, что инициировала более глубинные искания психологов в новом направлении.

Мы оказываемся у поворотного пункта. Впервые в истории психологии марксизм приобрел силу официальной и обязательной для нее доктрины, отказ от которой становился равносильным оппозиции государственной власти и тем самым караемой ереси. Очевидно, что ситуация в данном случае существенно отличалась от описанной Болдуином. Этот американский автор, анализируя положение дел в психологии, отметил, что под влиянием Маркса наметился поворот в понимании вопроса о соотношении индивидуального сознания (как главной темы психологии) и социальных факторов. К этому западных психологов направляло знакомство с "Капиталом" Маркса, а не с комиссарами в кожаных тужурках, вернувшимися с полей гражданской войны, чтобы в социалистической, а затем в коммунистической академии и других учреждениях партийного "агитпропа" воевать за новую идеологию.

Уже тогда заработал аппарат репрессий, и высылка в 1922 г. большой группы ученых-гуманитариев (в том числе автора книги "Душа человека" С.Л. Франка, профессора психологии И.И. Лапшина и др.) стала сигналом предупреждения об остракизме, грозящем каждому, кто вступит в конфронтацию с марксистской философией. Это вовсе не означало, что пришедшая в психологию молодежь (воспитанная, как сказано, в чуждом этой философии духе) встала под освященное властью государства знамя из чувства самосохранения. В действительности она искала в новой философии научные решения, открывающие выход из контроверз, созданных, как было сказано, общим кризисом психологической науки, а также специфической ситуацией в России. Здесь сложившееся в дореформенный период, восходящее к Сеченову естественнонаучное направление переживало после победы революции великий триумф, выступив в виде наиболее адекватной материалистическому мировоззрению картины человека и его поведения (учения И.П. Павлова, В.М. Бехтерева, А.А. Ухтомского и др.). Под именем рефлексологии оно приобрело огромную популярность.

В ее свете навсегда померкли искусственные, далекие от жизни, от удивительных успехов естествознания схемы аналитически интроспективной концепции сознания. Но именно эта концепция идентифицировалась с психологией, как особой областью изучения субъекта, его внутреннего мира и поведения. Возникла альтернатива: либо рефлексология, либо психология.

Что касается рефлексологии, то учеников Павлова и Бехтерева (но не самих лидеров школ) отличал воинствующий редукционизм. Они считали, что серьезной науке, работающей объективными методами, нечего делать с такими темными понятиями, как сознание, переживание, акт души и т.п. Их притязания, получившие широкую поддержку, отвергла небольшая (в несколько человек) группа начинающих психологов. Признавая достоинства рефлексологии, для которой эталоном служили объяснительные принципы естествознания, они надеялись придать столь же высокое достоинство своей науке. Вдохновляла их при этом версия диалектического материализма, которая рассматривала психику как особое (нередуцируемое к другим) свойство высокоорганизованной материи (принадлежащая, кстати, не марксизму, а французскому материализму XVIII в.). Она воспринималась в качестве обеспечивающей перед лицом рефлексологической агрессии право психологии на собственное "место под солнцем" среди позитивных наук, утверждающей собственный предмет (не отступая при этом от материализма).

В свое время автором этих строк было подчеркнуто, что в ситуации начала 20-х гг., которую определяла альтернатива – либо рефлексология, либо отжившая свой век субъективная эмпирическая психология (а другой в русском научном сообществе тогда не разрабатывалось), – именно обращением к марксизму психология обязана тем, что не была сметена движением, обрушившимся на признанное новой верой за древние фикции (среди них значилось также представление о душе).

Казалось, именно учение о рефлексах проливает свет на истинную природу человека, позволяя объяснять и предсказывать его поведение в реальном, земном мире, без обращения к смутным, не прошедшим экспериментального контроля воззрениям на бестелесную душу.

Еще раз подчеркну, что это была эпоха крутой ломки прежнего мировоззрения, стало быть – и прежней "картины человека". Рефлексологию повсеместно привечали как образец новой картины, и ее результаты вовсе не являлись в те времена предметом обсуждения в узком кругу специалистов по нейрофизиологии. Рефлексология переместилась в центр общественных интересов, преподавалась (на Украине) в школах, увлекала деятелей искусства и др. По поводу нее выступали и философы, и вожди партии (Бухарин, Троцкий).

Защищая отвергнутую рефлексологами категорию сознания, ее немногочисленные приверженцы надеялись наполнить ее новым содержанием. Но каким? К марксизму обращались с целью "примирить" три главных противопоставления, сотрясавших психологию и воспринимаемых как симптомы ее грозного кризиса. Споры вращались вокруг вопроса о том, как соотносятся телесное (работа организма) и внутрипсихическое (акты сознания), объективное (внешне наблюдаемое) и субъективное (в образе данного в самонаблюдении), индивидуальное (поскольку сознание неотчуждаемо от индивида) и социальное (поскольку личное сознание зависит от общественного).

Эти антитезисы витали перед взором каждого, кто отважился вступить на зыбкую почву психологии, в том числе и призвавшего внедрить в нее марксизм К.Н. Корнилова. Взятое им из арсенала экспериментальной психологии понятие о реакции родилось в попытках примирить указанные антитезы под эгидой диалектического материализма.

Реакция и объективна, и субъективна, и телесна, и нематериальна (хотя способность материи являть особые нематериальные свойства – это нечто рационально непостижимое). Она индивидуальна и в то же время представляет собой реакцию на социальную (точнее, классовую) среду.

В таком заходе усматривалось преимущество марксистской диалектики, одним из стержневых начал которой служит принцип диалектического единства. С тех пор ссылка на диалектическое единство стала "палочкой-выручалочкой" во всех случаях, когда мысль не могла справиться с реальными трудностями выяснения связей между различными порядками явлений. Термин "единство" в лучшем случае намекал на неразлучность этих связей. Но сам по себе он не мог обеспечить приращение знаний об их динамике и логике, об их детерминационных отношениях.

Смысл внедрения марксизма в психологию виделся Корнилову в том, чтобы объяснять ее явления так называемыми законами диалектики: переходом количества в качество (например, качественные изменения цвета зависят от увеличения или уменьшения электромагнитных колебаний), единства и борьбы противоположностей (скажем, в соотношении процессов возбуждения и торможения), отрицания отрицания (так, инстинктивные бессознательные реакции переходят в сознательные, которые, в свою очередь, автоматизируясь, совершаются без участия сознания).

Подобный квазиметодологический подход сводил объяснения к "сумме примеров", иллюстрирующих "вселенские" принципы сведениями о психологических феноменах. "Готовый" закон прилагался к "готовым" фактам.

Подобный способ объяснения, в котором усматривалась сила марксистского метода, ничем не обогащал ни знания о психологических закономерностях, ни об эмпирии, которая им подвластна. Его эвристическая ценность была ничтожна. Тем не менее, апелляция к марксистской диалектике (в описанном варианте) вошла в те времена в моду, соблазнив даже такого великого детерминиста, как И.П. Павлов.

Литературовед В. Днепров вспоминал о своих беседах в тюрьме на Лубянке с анархо-синдикалистом Андрейчиным, который был переводчиком в разговоре между Павловым и Уэллсом: "В разговоре коснулись и общих вопросов мировоззрения, заметив, как само собой разумеется, что Павлов отвергает всякий материализм и диалектику. На это Павлов ответил: "Материалистом быть не могу как человек верующий, но вот диалектика – это мое. Посмотрите: торможение, а торможение торможения – растормаживание. Как видите, противоположности переходят друг в друга." У меня сразу сердце задрожало, я подумал о многих разговорах и спорах Павлова с моим другом Каревым и почувствовал в словах Павлова нечто идущее от Карева"[7].

В дальнейшем "игра в диалектические объяснения" утратила в советском научном обществе свою привлекательность. Перестали ею заниматься и психологи. Ее бесплодность разъяснил Выготский, слово которого, однако, не могло быть услышано. Его сохранила и донесла до потомков неопубликованная рукопись о кризисе психологии. Если попытки Корнилова обновить психологию за счет материалистической диалектики не имели для развития этой науки в нашей стране сколько-нибудь серьезного значения, то почерпнутые им в марксистской философии представления, касающиеся онтологии сознания как качественно нового свойства высокоорганизованной материи, а психических явлений как субъективных отражений независимо от сознания существующего бытия, в сочетании с постулатом о том, что человек – продукт труда и социальных связей, возникающих в процессе труда, – все это вошло в катехизис советской психологии, в свод ее ответов на главные вопросы о природе сознания. Поэтому справедлив вывод А.А. Смирнова (одного из тех, кто некогда в знак несогласия с тем, что Челпанова сменил на посту директора Института психологии Корнилов, ушел из этого Института): "Будучи первым из советских психологов, осознавшим, что основой научной психологии должна быть философия марксизма, он первым выявил те положения диалектического материализма, которые должны быть положены в основу решения центральных проблем психологической теории, прежде всего понимания предмета психологии, его природы, путей его изучения, и которые в дальнейшем стали прочным достоянием советской психологии, навсегда вошли в систему этой науки. В этом, конечно, огромная историческая заслуга Корнилова"[8].

При всей ограниченности методологических ресурсов реактологии К.Н. Корнилова она открыла путь к новым контактам психологии с марксизмом. Интересна в этом плане позиция Л.С. Выготского. Говоря, сколь важно для психологии обрести новую методологию, он подчеркнул: "Работы Корнилова кладут начало этой методологии, и всякий, кто хочет развивать идеи психологии и марксизма, вынужден будет повторять его и продолжать его путь. Как путь эта идея не имеет себе равной по силе в европейской методологии"[9]. Это писалось не в 1924 г., когда Выготский был принят на работу в институт, где директорствовал Корнилов, а в 1927 г., когда он, Выготский, как свидетельствует процитированная рукопись, пришел к принципиально иному, решительно отличному от корниловского пониманию отношений между философией и конкретной наукой – с одной стороны, природы и структуры самой этой науки – с другой (см. ниже).

К середине 20-х годов корниловская реактология стала идентифицироваться с тем, на что претендовал ее автор, – марксистской психологией. Между тем, в эти годы в кругу молодого поколения российских психологов в условиях государственной монополии на философию шел поиск новых перспектив осмысления проблем своей науки.

Здесь выделялись три наиболее творческие фигуры: П.П. Блонский, М.Я. Басов и Л.С. Выготский. Блонский, будучи прежде сотрудником Челпанова, решительно порвал со своим идеалистическим прошлым. Впоследствии он специально подчеркивал, что взрывной крутой поворот в его мировоззрении произвела революционная ломка старого общества. "Меня увлекало революционное разрушение старого общества вообще и в частности разрушение старой педагогики"[10].

Последняя часть суждения представляет особый интерес для понимания энергии движения российской психологической мысли в этот период. Острая, диктуемая всем ходом развития страны потребность в коренном преобразовании господствовавшей до революции системы образования, обучения и воспитания личности, побуждала под новым углом зрения трактовать и саму личность, ее поведение и сознание.

К.Н. Корнилов, будучи в молодости учителем на Алтае, пришел в психологию, чтобы добывать реальное научное знание, отличное от знания о человеческой душе, исповедуемого в университетах. Работая под руководством Челпанова, он, разочаровываясь в том, что делалось в челпановском институте под именем точного эксперимента, сосредоточился на проблеме реакций. Ее разработка имела прочную традицию в экспериментальной психологии, даже тогда, когда в последней никем не оспаривалась незыблемость субъективного (интроспективного) метода.

Корнилов же избрал термин "реакция" с целью отграничить новое, адекватное марксизму, понимание психического явления, от традиционного. Став директором института, он потребовал переименовывать все прежние названия лабораторий, чтобы избежать соблазна возврата к прежним понятиям. Началось время (правда, недолго длившееся) "терминологической революции". Научная работа бывшего алтайского учителя осталась ограниченной лабораторными исследованиями. Совершенно другой оказалась "эмпирия", которой были поглощены Блонский, Басов и Выготский. Их творчество отличала самая непосредственная, повседневная, поглощавшая значительную часть их интеллектуальной энергии работа с детьми. Они по существу жили интересами и заботами преобразования школы. Их научные дела освещала высокая идея служения социальной практике во имя созидания основ воспитания человека новой России исходя из теоретического осмысления этой задачи они обращались к марксизму как философскому ориентиру в попытках выхода психологии из той кризисной ситуации, которая сотрясала ее в 20-х годах.

Блонский, непосредственно вовлеченный в реформаторскую работу в области народного образования, ставший лидером педологии, стремился, используя данные многих наук, реализовать свою ключевую формулу, согласно которой "научная психология есть сравнительно-генетическая психология"[11].

Другим лидером педологии, стержнем которой являлась психологическая проблематика, стал М.Я. Басов. Ученик А.Ф. Лазурского и, по существу, его душеприказчик, он в первые же послереволюционные годы создает свою школу, программную ориентацию которой определяло изучение методом объективного наблюдения целостной развивающейся личности. Исповедуя возможно более широкое внедрение исследовательского метода в повседневную практику педагога, он побудил целое поколение нового учительства руководствоваться на деле данными психологической науки.

Начав свой теоретический поиск новой психологии с представления о сознании как системе взаимосвязанных психических функций, М.Я. Басов (как и Блонский и первоначально Выготский) стал говорить о "психологии поведения", подчеркивая, однако, что с термином "поведение" он соединяет признаки, чуждые бихевиоризму, поскольку последний "не открывает предпосылок для выявления специфических собственно психологических закономерностей развития и потому обрекает на односторонний биологизм"[12].

Главный же новаторский шаг Басова определило введение в научный оборот психолога понятия о деятельности. Само слово "деятельность" давно уже было в обиходном языке исследователей различных форм жизни и отношений между ними (включая человека).

В психологии одним из первых применительно к решению ее научных задач заговорил Сеченов. Более того, саму психологию он определял как науку о "происхождении психических деятельностей". Следует, однако, оговориться о том, что с терминами этой формулы следует обращаться осторожно, ибо ее смысловая нагрузка у ее автора была совершенно иной, чем у ее современного читателя. Под "происхождением" в ней понималось совершение действия (т.е. как оно совершается, происходит).

Стало быть, чтобы оценить пионерский шаг Басова, следует воссоздать контекст, в котором появился его совершенно необычный для тогдашнего читателя (и им, тогдашним читателем, не воспринятый в силу своей необычности) вывод, согласно которому "различного рода деятельность организма в окружающей среде, с помощью которой он устанавливает и выявляет свои взаимоотношения с нею, встает перед нами как предмет особого значения, как особая область исследования, которая имеет свои особые задачи, присущие только ей и нигде, ни в какой другой области исследования, кроме данной, не разрешаемые"[13].

Трактуя человека как "деятеля в среде", Басов саму среду понимает не в виде совокупности раздражителей, воздействующих на поведение по типу биологической детерминации. Под ней имелся в виду продукт социокультурной деятельности людей. "Как существо социальное, поднявшееся на высоту социокультурного развития, человек надстроил над действительностью "искусственную среду", куда входят наука, техника, искусство, религия и вся общественная организация людей"[14].

Именно в работах Басова зарождалась категория деятельности в качестве оснащенной теми признаками, благодаря которым она впоследствии утвердилась в советской психологии. Есть основания полагать, что два теоретика этой психологии, определившие ее марксистскую ориентацию в последующий период, – А.Н. Леонтьев и С.Л. Рубинштейн, – соединив эту ориентацию с деятельностным подходом, следовали за Басовым. Рубинштейн был приглашен Басовым возглавить кафедру психологии на педологическом отделении (в Педагогическом институте им. Герцена), которым он руководил.

Возможно, совместно работая, они при обсуждении коренных теоретических проблем психологии касались намеченных Басовым перспектив перехода от понятия о поведении к понятию о деятельности.

Но если диалогов на эту тему между ними и не состоялось, С.Л. Рубинштейн наверняка был знаком с басовскими "Основами общей педологии" – единственной в те годы фундаментальной книгой по психологии, принадлежавшей русскому исследователю, к тому же ближайшему коллеге.

Эта книга сразу же вызвала резонанс в психологическом сообществе. Одним из ее рецензентов выступил ближайший сотрудник Выготского[15] А.Н. Леонтьев. Он положительно оценил опыт реализации Басовым естественнонаучного подхода, а также приемы структурного анализа, которые позволили формализовать психологическое изучение поведения.

Рецензент подчеркнул оригинальность "специального отдела (книги Басова), излагающего проблему анализа структурных элементов, стимуляции и структурных форм поведения, который... образует первое звено всей этой части, построенной по схеме: структура поведения – внутренние механизмы поведения – формы деятельности – общий тип деятельности". Это дает основание предположить, что книга Басова сыграла роль в переходе Леонтьева от его приверженности линии Выготского (согласно которому "единицей" психологического анализа служит психический акт, опосредованный знаком культуры; см. ниже), к представлению о структуре деятельности. Введение такого представления (в чем, еще раз подчеркну, пионерская роль принадлежит М.Я. Басову), стало новой вехой на пути марксистской переориентации психологии.

Как сказано, синонимом марксизма в психологии считалась до конца 20-х годов корниловская реактология. К Басову восходит новый вариант, прочно утвердивший в советской психологии на последующие десятилетия в качестве ее методологического кредо. Имелась в виду отличающая марксистский подход к психике от любого другого ориентация на понятие о деятельности, ставшее парафразом формулы Маркса о роли труда в становлении человека и его сознания. Статус, который .Басов придал понятию о деятельности, определялся тем, что, широко применяясь в самых различных контекстах (биологических, – например, у И.П. Павлова: высшая нервная деятельность, – или социологических, где речь шла об общественной деятельности), оно у Басова оснащалось комплексом собственно психологических признаков. Это было связано со своеобразной "морфологической" схемой строения деятельности. В ее организации выделялись "общая установка личности", действие с предметом, благодаря которому "стимул в себе" становится стимулом для человека", цель (задача), придающая всему процессу "апперцептивно-детерминированное течение" и др.

Вместе с тем утверждалось, что поскольку деятельность совершается в социо-культурной среде, факторы этой среды должны быть каким-то образом "встроены" в структуру деятельности, в противном случае невозможно объяснить, каким образом они способны ее детерминировать и организовать. Чтобы справиться с этим вопросом, необходимо было выйти за пределы самой психологии и ее собственных понятий (мотив, установка, образ цели, операция и др.) и соединить с их составом признаки, имеющие своим источником "искусственную среду", которую создает человек как "существо социальное, поднявшееся на высоту культурно-исторического развития"[16].

Творчество Басова, в динамике которого можно выделить три основных периода: от функциональной психологии к психологии поведения и от этого комплекса идей к трактовке деятельности как особого предмета, не изучаемого ни одной из других наук, в своем пионерском подходе, отличающем последний период, привлекло в российском научном сообществе внимание лишь немногих, не говоря уже о том, какой виделась ситуация в этом сообществе западным психологам.

В известной книге под редакцией Карла Марчесона "Психология 1930 года" составитель предоставил слово "трем русским психологическим школам". Под этим грифом значились: реактология Корнилова как психология в свете диалектического материализма", учение Павлова о высшей нервной деятельности и рефлексология Бехтерева, очерк которой был написан Александром Шнирманом[17].

"Диалектический материализм в психологии (школа Корнилова), – писал бехтеревец Шнирман в указанной книге, – близок рефлексологии, поскольку он стремится базировать свое учение на принципах диалектического материализма. Однако вопреки большой эволюции, которую эта школа проделала на пути к объективизму, она не смогла полностью порвать со старым психологическим аутизмом, так как она оказалась неспособной отвергнуть само имя "психологии". Следы методологического аутизма, а потому и идеализма, до сих пор можно найти в этой школе"[18].

Что касается Корнилова, то его отчет о реактологии в этой книге содержал пространное изложение взглядов Маркса и Энгельса на психику со ссылкой на законы диалектики и на важность изучения реакции отдельного человека с социально-классовой точки зрения (это подкреплялось авторитетом Бухарина и Плеханова)[19]. Говоря о конкретно-научных достижениях реактологии, Корнилов прежде всего упоминал изучение А.Р. Лурия аффективных реакций у преступников[20].

Упоминания о бывшем сотруднике корниловского института Выготском в этом тексте нет, хотя именно Корнилов был оппонентом по его диссертации "Психология искусства", где употреблялся главный корниловский термин "реакция" применительно к восприятию творений искусства (речь шла об особой реакции – эстетической). Очевидно, что Корнилову стало ясно, сколь далеко разошлись его представления о марксизме в психологии со взглядами Выготского. (Кстати, последний принимал участие в упоминаемых Корниловым опытах Лурия.)

Хотя три представленные в американской антологии школы в 20-х годах действительно являлись на российской психологической сцене наиболее влиятельными, за ее "кулисами" шли напряженные поиски новых путей выхода психологии из кризиса и "сценариев" разработки, проблем этой науки с позиций, созвучных повсеместно исповедываемому диалектическому материализму, но отличных от притязаний реактологии на монопольное право считаться марксистской психологией. Одно из ответвлений этих поисков, как мы видели, было намечено Басовым. Другое – Л.С. Выготским, на творчестве которого следует остановиться подробнее, ибо именно оно получило наибольший резонанс как в нашей стране, так и за рубежом, поныне служа источником продуктивных идей в различных областях знаний.

В судьбе Выготского – самого могучего таланта в российской психологии нынешнего столетия – прочерчена извилистая линия социальной истории этой науки. Он пришел в психологию в 1917 г. Дитя "серебряного века" русской культуры, он выражал в своих первых опытах литературной критики и трактате о шекспировском "Гамлете" умонастроения тех молодых интеллектуалов, кто в предчувствии "неслыханных перемен, невиданных мятежей" (Блок) размышлял об "изначальной скорби бытия"[21] и "вечной объединенности личности".

Между этими эссе и первым эскизом собственной психологической концепции Выготского огненной полосой пролегли "вздыбившие" Россию годы революции и гражданской войны, ставшие переломными и для той части русской интеллигенции, которая приняла на себя как историческое задание воспитание нового гражданина. Будучи юристом по образованию, литературным критиком по первым профессиональным интересам, Выготский работает школьным учителем и психологом в родном Гомеле. За эти несколько лет он, став зрелым исследователем, изложил впервые свои новые представления в 1924 г. на Петроградском съезде исследователей поведения. Кругом шли разговоры о марксизме. Уже была опубликована программная статья К.Н. Корнилова "Современная психология и марксизм" и вышло сочинение В.Струминского на эту же тему. Обе работы Выготский знал. Но о марксизме в своем докладе не обмолвился ни словом. Его центральная идея сводилась к объединению владевшей тогда умами рефлексологии с психологией. Первая была подвергнута критике за отрицание того, что сознание может стать предметом столь же объективного и строго каузального изучения, как условный рефлекс. Это дало повод безвестному "просвещенцу" из Гомеля обвинить великого старца И.П.Павлова в "дуализме"[22] – грехе, который сам Павлов числил за прежней наукой о высших жизненных функциях. Считая, что сознание следует понимать как "рефлекс рефлексов", "приходится быть большим рефлексологом, чем Павлов"[23]. Имелся в виду "речевой рефлекс" как реакция на другие действия организма. Это было некое преддверие будущей павловской второй сигнальной системы[24].

На этой формуле завершился, условно говоря, "рефлексологический" период поисков Выготским новой психологии. Обращение к марксизму ознаменовало следующий период его творчества. В самом этом периоде различается несколько этапов, каждый из которых запечатлел не только стремительный динамизм творческой личности Выготского, но и быстрые изменения социо-культурной ситуации, влиявшие на осмысление им значимости марксизма для построения новой психологии, адекватной собственной внутринаучной логике ее развития.

Печать трагизма лежит на личности и творчестве Л.С. Выготского. Это сказывается, в частности, и в том, что он не увидел опубликованными свои главнейшие труды, в том числе такие, как "Психология искусства", "Исторический смысл психологического кризиса", "История развития высших психических функций", "Орудие и знак", "Учение об эмоциях", "Мышление и речь". При его жизни вышли из печати только "Педагогическая психология" и несколько пособий по педологии для заочного обучения. Подавляющая часть рукописей увидела свет через несколько десятилетий. И хотя "рукописи не горят", Выготский не мог не ощущать глубокий личностный дискомфорт от того, что самое для него сокровенное не стало достоянием научного сообщества.

Выготский прочел Маркса другими глазами, чем современники. Он не искал в нем готовых формул, а вел диалог, вслушиваясь при этом во множество голосов в сообществе его эпохи. Напряженный диалогизм – решающее свойство стиля его мышления. Он не принимал ни одного суждения в качестве неколебимого, но оппонировал всем. Оппонентный круг, в котором рождалась и продвигалась к новым рубежам его мысль, был чрезвычайно широк и многообразен[25].

Весь путь Выготского – это непрерывная полемика со множеством школ, из конфликтов которых складывалась картина кризиса. Но полемика носила продуктивный характер, поскольку ее эффектом являлось не ниспровержение оппонента, а извлечение в споре с ним нового знания, что было бы невозможно, если бы в "чужом слове" не содержались проблемы и мысль, указывающие на дотоле неведомую Выготскому психическую реальность, будь то "слово" Павлова или Левина, Фрейда или Пиаже. К этому следует присоединить неслыханный (тем более для его возраста) энциклопедизм познаний и интересов Выготского. С ним можно сопоставить в психологии XX в. разве что Пиаже. Но последний не занимался (подобно Выготскому) проблемами искусства и литературы и, хотя был по образованию биологом, не работал в области неврологии, дефектологии, психиатрии. Споры о том, что совершалось в этих областях, также формировали оппонентный "междисциплинарный" круг Выготского.

Только удерживая его в зоне "слышания", смог Выготский дать свой ответ на вопрос о смысле кризиса и перспективе марксизма в психологии. Смысл, если кратко определить, он видел в незримой за борьбой школ исторически созревшей и диктуемой социальной практикой потребности в "общей психологии".

Термин "общая психология" следует разъяснить. Содержание, в него вложенное, существенно отличалось от привычного. Оно означало не изложение общих проблем психологии, ее основных учений и т.п., а систему категорий и принципов, организующих производство знаний в данной области, строящих именно эту предметную область в отличие от других.

Тем самым в "теле" психологии различались ее теоретико-эмпирический состав, т.е. материал концепций и фактов, из которых она строится, и способ его организации и разработки. Этот способ и есть не что иное, как методология научного познания. В дискуссиях той поры ею повсеместно считался диалектический метод в его перевернутом Марксом "с головы на ноги" гегелевском варианте.

Важный шаг Выготского состоял в разделении двух уровней методологического анализа: глобально-философского и конкретно-научного. Это позволило сразу же на новый лад решать вопрос о марксизме в психологии. Корнилов и те, кто следовал за ним, не проводили различий между двумя уровнями и сразу же "сталкивали лбами" пресловутые законы диалектики с частными психологическими истинами. Согласно же Выготскому, "общая психология" (или, как он ее еще называл, "диалектика психологии") имеет свои законы, формы и структуры. В доказательство этого тезиса он апеллировал к политэкономии Маркса, которая оперирует не гегелевской триадой и ей подобными "алгоритмами", а категориями "товара", "прибавочной стоимости", "ренты" и др. Метод же, который в этом случае применяется, Выготский назвал аналитическим. Термин "аналитический метод" до Выготского применялся в зарубежной, а затем и в русской психологической литературе. В 1917 г. Московский психологический институт начал издавать "Психологическое обозрение". Журнал (выходивший под редакцией Г.И. Челпанова и Г.Г. Шпегга) открывался статьей Челпанова "Об аналитическом методе в психологии". В ней утверждалось, что именно этот метод (а не прежний, интроспективный) должен лечь в основу всех видов конкретного психологического исследования – экспериментального, генетического и т.д.[26] В данном контексте это означало уяснение априорных условий мыслимости предмета, предваряющих все, что дано опытом и реальной историей.

Л.С. Выготский соединил с представлением об аналитическом методе радикально иное значение. Если в феноменологии Гуссерля предметом анализа служило "очищенное" сознание субъекта, то Выготский, излагая свои соображения об аналитическом методе, трактует его как строго объективный. Путем мысленной абстракции создается такая комбинация объективно наблюдаемых явлений, которая позволяет проследить сущность скрытого за ними процесса.

В качестве образцов применения аналитического метода в естественных науках Выготский ссылался на открытия Павлова, Ухтомского и Шерингтона. Ставя опыты на животных, они ничего не прибавили к изучению собак, кошек и лягушек как таковых, но они открыли посредством указанного метода общие законы нервной деятельности. Весь "Капитал", по Выготскому, написан этим методом[27]. В "клеточке" буржуазного общества (форме товарной стоимости) Маркс "прочитывает структуры всего строя и всех экономических формаций"[28].

Такой же метод нужен психологии. "Кто разгадал бы клеточку психологии – механизм одной реакции, – нашел бы ключ ко всей психологии"[29]. Итак, адекватная марксистской методологии стратегия изучения сознания виделась в открытии его "клеточки", причем в качестве таковой был назван "механизм одной реакции"[30].

Вскоре Выготский стал принимать за "клеточку" другие психические формы. Выстраивая их в восходящий ряд, можно проследить "генеалогию" и основные периоды его творчества: сперва "инструментальный акт", затем "высшая психическая функция", "значение", "смысл", "переживание"[31]. Поисками пресловутой "клеточки" занимались после Выготского многие психологи. И неудивительно, что безуспешным, ибо структура и динамика психической организации по самой своей сути "многоклеточны" и потому из одной "единицы" или "молекулы" невыводимы.

Вслед за выводом, согласно которому исторический смысл кризиса скрыт в потребности создать "общую психологию" как методологию этой науки, Выготский занялся поисками ключа к ней. В рукописи, о которой идет речь, содержится намек на то, что автор намеревался систематически изложить основные категории психологии. "Мы ... чтобы оправдать свои рассуждения, должны испытать наши выводы на деле, построить схему общей психологии"[32].

Эта деловая задача осталась нерешенной, схема общей психологии (в функции конкретно-научной методологии) не была построена[33]. Рукопись, лежавшая незавершенной в письменном столе автора, отразила его особое, существенно отличное от принятого в дискуссиях тех лет понимание значимости для психологии марксизма, уже приобретшего силу и влияние официальной государственной идеологии.

Л.С. Выготский не только отверг "марксоидную" версию разработки психологии по канонам гегелевской диалектики. Для него был неприемлем сам стиль мышления, зародившийся в начале 20-х гг., а затем на десятилетия определивший характер философской и методологической работы в советской науке, в том числе психологической. Вопреки догмату, согласно которому в трудах классиков заложены основополагающие идеи о психике и сознании, которые остается лишь приложить к конкретной дисциплине, он подчеркивал, что научной истиной о психике не обладали "ни Маркс, ни Энгельс, ни Плеханов... Отсюда фрагментарность, краткость многих формулировок, их черновой характер, их строго ограниченное контекстом значение"[34].

Официальная идеология ставила на каждой букве в текстах классиков знак непогрешимости. Поэтому столь вольное с ее позиций обращение с этими каноническими текстами не могло быть воспринято иначе, как "еретическое"[35]. Да и в предперестроечные времена, когда "Кризис" наконец-то удалось опубликовать, оно воспринималось как недооценка вклада классиков. Выготский же считал, что по "Капиталу" Маркса следует учиться не объяснению природы психики, а методологии ее исследования.

Вместе с тем, вчитываясь в Маркса, он почерпнул у него несколько идей, осмыслив их соответственно логике собственного поиска. Идея Маркса об орудиях труда как средствах изменения людьми внешнего мира и в силу этого своей собственной организации (стало быть, и психической) преломилась в гипотезе об особых орудиях – знаках, посредством которых природные психические функции преобразуются в культурные, присущие человеческому миру в отличие от животного. Гипотеза дала жизнь исследовательской программе по инструментальной психологии, которая стала разрабатываться сразу же после трактата о "Кризисе". Если эта программа составила эпоху в деятельности школы Выготского, то вторая программа сохранилась в виде некой "завязи", не получившей дальнейшего развития. К ней Выготский обратился, когда в его руки попала книга французского психолога-марксиста Ж. Полицера, где был набросан проект построения психологии не в терминах явлений сознания или телесных реакций, а в терминах драмы. За единицу анализа принималось целостное событие жизни личности, ее поступок, имеющий смысл в системе ролевых отношений. Выготский, обдумывая этот проект, записал: "Динамика личности – драма, психология гуманизируется"[36]. Здесь же он конкретизирует известное суждение Маркса: "Лишь относясь к человеку Павлу как к себе подобному, человек Петр начинает относиться к самому себе как человеку". Выготский не ограничивается представлением о том, что социальная взаимоориентация очеловечивает индивидов. Он переводит его в генетический план. Развитие личности усматривается "в истории Петра и Павла... в перенесении социального отношения (между людьми) в психологическое (внутри человека)"[37]. За исходный объект психологии следует принимать не функцию (или процесс), но целостную личность. Причем недостаточно сказать, что "мыслит не мышление, мыслит человек"[38]. Этот общий ориентир следует рассматривать в исторической перспективе: "Раз человек мыслит, спросим: какой человек (кафр, римлянин...рационалист Базаров, невротик Фрейда, художник etc.)". Обращение к драме побудило ввести представление о социальной роли. "Социальная роль (судья, врач), – отмечает Выготский, – определяет иерархию функций, т.е. функции изменяют иерархию в различных сферах социальной жизни. Их столкновение – драма"[39].

Все эти реминисценции, уводящие в область исторической и социальной психологии, таили ростки зародившихся под влиянием марксизма идей, не получивших, однако, исследовательского импульса.

Беря уроки у Маркса, он стремился усвоить пригодное для решения психологических задач, и прежде всего принцип социодетерминизма. Напомним его знаменитую полемику с Пиаже об эгоцентрической речи. За расхождениями между ними по поводу этого малого феномена в работе детской мысли крылись принципиальные различия в объяснении природы человеческой психики, детерминант ее развития. Выготский, отправляясь от Маркса, доказывал, что развитие идет не от аутизма к социализации, как считал Пиаже, и к превращению изначально социальных отношений во внутрипсихические функции. Оба говорили об интериоризации. Но ее вектор Выготский объяснил по Марксу. "Изменяя известное положение Маркса, – писал он, – мы могли бы сказать, что психологическая природа человека представляет совокупность общественных отношений, перенесенных внутрь и ставших функциями личности и формами ее структуры"[40]. У Маркса не было понятий об интериоризации. Но это частнопсихологическое понятие, как думал Выготский, может быть выведено из общей формулы марксизма. "Мы не хотим сказать, что именно таково значение положения Маркса, но мы видим в этом положении наиболее полное выражение всего того, к чему приводит нас история культурного развития"[41]. Он критиковал входившую в моду "методу" определения, "словно в пробирной палате, согласуется ли данное учение с марксизмом"[42]. Ведь "не человек для субботы, а суббота для человека"[43]. Развивая внешние и внутренние факторы развития науки, он относил материалистические или идеалистические влияния к разряду первых. "Внешние факторы толкают психологию по пути ее развития... могут ускорить или замедлить этот ход... но не могут не отменить вековую работу, перескочить на век вперед. Есть известный органический рост логической структуры знания"[44].

Тема "Мышление и аффект" занимает Выготского в последний период творчества не меньше, чем "мышление и речь"[45]. Термин "аффект" имел в данном случае особый смысл. Он указывал на всю область эмоций с учетом их мотивационного "измерения".

Мысль о том, что в центр психологии должна переместиться (взамен отдельных процессов) целостная личность, развитие которой исполнено драматизма, стало доминантой последнего периода его творчества. От нее радиусами расходятся различные направления его работы в области детской психологии, которые, согласно традиции того времени, относятся к разряду педологических. Обращение к категории личности отнюдь не означало забвения проблемы сознания.

Отныне предполагается, что "ткань" сознания образуют две его "клеточки": значение и смысл. Понятие о значении (умственном образе) слова было изучено в школе Выготского под углом зрения его эволюции в индивидуальном сознании, подчиненной собственным психологическим (а не историко-лексическим) факторам. И здесь его главные открытия. Понятие о смысле слова указывало не на его контекст (как обычно предполагается), в котором оно обретает различные оттенки, а на его подтекст, таящий эффективно-волевую задачу говорящего. К представлению о подтексте Выготский пришел под влиянием К.С. Станиславского. Вновь (как и в проекте психологии в терминах драмы) опыт искусства театра обогатил научную психологию. Но этим Выготский не ограничился.

Наряду с этой линией мысли он во внутреннем строе личности выделяет еще одну "клеточку" – переживание. Древний термин приобретал в различных системах различные обличья, в том числе неизменно вызывавшие резкую критику Выготского[46]. "Действительной, динамической единицей сознания, т.е. полной, из которой складывается сознание, будет переживание"[47], – заключает он.

Научная проблема личности виделась Выготскому в большом историческом времени. "Овладеть правдой о личности и самой личностью, – писал он, – нельзя, пока человечество не овладело правдой об обществе и самим обществом. Напротив, в новом обществе наша наука станет в центре жизни". "Прыжок из царства необходимости в царство свободы" неизбежно поставит на очередь вопрос об овладении нашим собственным существом, о подчинении его себе. В будущем обществе психология действительно будет наукой о новом человеке[48]. Без этого перспектива марксизма и истории науки была бы неполна"[49].

Эти мысли позволяют понять высшие, последние мотивы обращения Выготского к марксизму. Их не следует ограничивать его приверженностью идее социальной обусловленности сознания или привлекательностью модели трудового процесса для разработки знаково-орудийной концепции поведения.

Между тем, вдохновлявшая Выготского вера в марксистский прогноз о новом грядущем обществе, где появится некий "сверхчеловек" с высшим сознанием, а психология из "надежды на науку" превратится в науку о нем ("это, – писал он, – будет единственный и первый вид в биологии, который создаст себя сам"[50]) стремительно падала.

На социальной арене воцарилась сталинская инквизиция. Наступила эпоха тотального – экономического и духовного порабощения личности. На службу репрессивной научной политике была поставлена философия, представленная отныне "попами марксистского прихода". Перепалка между сторонниками рефлексологии и реактологии утратила значение. Корнилов, заслуживший репутацию научного лидера благодаря защите психологии от рефлексологической агрессии, стал взывать к единству. Он писал: "Не вести же борьбу из-за одних лишь наименований. Тем более, что это наименование и предрешено, ибо и здесь, как и во всех других сферах жизни, марксизму и только марксизму принадлежит ближайшее будущее"[51].

В то же время среди рефлексологов появилась энергичная молодежь, также считавшая, что пора положить конец распрям между ними и адептами реактологии. Оба направления клялись в своей верности марксизму и диалектическому методу. Но это их не спасло от обвинений в различных идеологических грехах, когда наступила полоса так называемых дискуссий, смысл которых сводился к поиску этих "грехов", изобличению в механицизме, биологизаторстве и т.п.

Как известно, дискуссии в науке служат важнейшим катализатором ее прогресса. Но это в нормальной, а не репрессированной (идеологизированной и политизированной) науке. В ней феномен дискуссии приобретает особую функцию, служа расправе с инакомыслящими, культивированию контроля за умами, мифологизации научного сознания. При этом извращенность в условиях тоталитаризма этой важнейшей формы общения ученых выражена в том, что иллюзия дискуссии создается благодаря ее инициированию ими самими якобы под влиянием стремления справиться со своими нерешенными проблемами, тогда как за этим "поверхностным" мотивом стояло идеологическое задание расправы с "неверными". Конечно, ставшие объектом публичной "проработки" психологические концепции имели множество уязвимых пунктов. Но их продуктивная критика, стимулирующая рост творческого потенциала коллективного научного разума, подменялась различными псевдометодологическими инвективами, которые в любом случае истолковывались как симптом сооблазненности какой-либо немарксистской концепцией.

Эти дискуссии-судилища, которые сотрясали сообщество советских психологов на рубеже 30-х годов, стали предвестником "технологии" обработки ученых партийным идеологическим аппаратом в последующие годы.

Поскольку основные просчеты советских психологов усматривались в приверженности идеям западных, стало быть представляющих классово-антагонистическую общественную систему ученых (фрейдизм, гештальтизм, бихевиоризм, персонализм), то главное достоинство "наших" теорий усматривалось в противостоянии зарубежным. В крайнем случае допускалось использование установленных в западной психологии "фактов", хотя, как известно, нет такой научной эмпирии, которая не была бы теоретически "нагружена".

Под влиянием указанной установки складывался миф об особой, превосходящей благодаря своей укорененности в марксизме, все остальные течения мировой науки советской психологии. Это коррелировало с мнением о том, что ее предметом надлежит быть советскому человеку как представителю высшей по отношению к буржуазному обществу формации. Все, что не соответствовало этой мифологеме, становилось объектом идеологических репрессий, одной из форм которых являлись пресловутые дискуссии, первая волна которых захватила психологию после "великого перелома" (1929 год), когда сталинский режим инспирировал кампанию "чисток" и политических процессов против "буржуазной" научной интеллигенции, кампанию, создавшую атмосферу идеологического террора.

Первыми жертвами разоблачительной критики стали два главные направления 20-х годов, некогда утвердившиеся в противовес субъективной эмпирической психологии (наследия "старого мира"), а именно реактологическое и рефлексологическое. Уже отмечался процесс их сближения на основе заверений в своей верности марксизму. Тем не менее, используя их слабые пункты и внемля "зову партийной совести" (присущей и делающим карьеру беспартийным) их вчерашние сторонники стали их противниками.

Полемика в психологии ориентировалась на опубликованное от имени ЦК ВКП(б) (и продиктованное как обычно Сталиным) постановление о журнале "Под знаменем марксизма". Пресловутый принцип "генеральной линии" и "борьбы на два фронта" стал главной идеологемой в духовной жизни общества, стало быть и в мире науки. "Фронтами", против которых требовалось направить огонь большевистской критики, были объявлены идеализм (в философии так называемый "меньшевиствующий идеализм") и механицизм.

Двойников этих философских школ стали разыскивать в психологических концепциях. Поскольку в реактологии ее ключевое понятие – реакция – возникло у Корнилова в поисках "диалектического синтеза" старой концепции сознания с новой концепцией поведения, его осудили как эклектика, к тому же плененного в своих попытках внедрить объективный подход к поведению американским бихевиоризмом. Еще проще было приписать механицизм рефлексологической схеме, притом не только в ее трактовке Бехтеревым, но и Сеченовым и Павловым. Идеализм был найден у тех, кто обращаясь к Фрейду или Штерну не изобличал их взгляды в несовместимости с психологией, опирающейся на диалектический материализм.

Многие из критикуемых теорий действительно исчерпали свой эвристический потенциал. Логика развития психологии требовала новых решений. Но дискуссии, о которых здесь идет речь, не стали тиглем, где новаторские идеи могли бы быть добыты. Обвальная критика, заданная внешним философским шаблоном, не могла стимулировать продвижение психологической мысли в собственной проблемной области. Под шквал критических выступлений, направленных (как и в общественной жизни) на поиск "сомнительных элементов" или даже "врагов", отвергались не только сыгравшие в свое время позитивную роль, но утратившие ее, реактологическое и рефлексологическое направления. Были опорочены перспективные попытки почерпнуть в марксизме идеи, способные эффективно работать в конкретной науке.

Под огнем критики оказались Басов и Выготский, искренне убежденные в высокой креативности марксистской методологии и искавшие, опираясь не нее, новую стратегию психологических исследований. Свою книгу "Общие основы педологии" Басов посвятил "дорогим сотрудникам... в знак признательности за совместно пройденный путь"[52]. Однако весной 1931 года многие из них выступили с идеологическими против него обвинениями. В характеристике, выданной секретарем партийного комитета Герценовского пединститута в начале марта 1931 года, о Басове сказано, что он "в методологической установке не свободен от эклектизма"[53]. Но это была еще весьма мягкая оценка по сравнению с тем, что стали говорить об ученом через пару недель. 25–29 марта, по образцу недавно прошедшей реактологической дискуссии, в институте было проведено "местное мероприятие", поводом которому послужил выход второго издания басовских "Общих основ педологии".

В предисловии к сборнику материалов этой "дискуссии" Басову инкриминировались: "абстрактно-формальный подход к изучению развития человеческой личности, скатывание к биологизму, механицизм в понимании основных вопросов взаимоотношений человека со средой, идеализм в понимании самой среды и ряд других ошибок, определяющих всю излагаемую им педологическую систему как эклектическую и тем самым заслуживающую жестокой критики"[54]. Басов отвечал на "критику" содержательно и в мягкой манере – ведь его критиковали ученики, которые могли что-то недопонимать, им, как всегда, нужно было объяснить, помочь...

Идеологическое бичевание было поддержано прессой. М.П. Феофанов в статье "Методологические основы школы Басова" представил эти основы как "Эклектическую путаницу: биологизма, механистических элементов и марксистской фразеологии", заявив под конец, что "работы Басова ни в коей степени нельзя признать отвечающими требованиям марксистской методологии"[55]. Редакция журнала настойчиво приглашала Басова ответить. Его ответ "О некоторых задачах предстоящей перестройки педологии" был опубликован уже после смерти автора[56]. Но редакция выразила по поводу статьи Басова неудовольствие, считая, что он ушел из жизни "нераскаявшимся". Камнем, брошенным в Басова уже после его смерти, была публикация журналом "Педология" критической статьи его бывших учеников (Левина, Эльконин).

Тогда же бывший рефлексолог Б. Ананьев заклеймил группу Выготского как ведущую к "идеалистической ревизии исторического материализма и его конкретизации в психологии"[57]. Еще до этого за Выготским и Лурия числился идеологический "грех". Стремясь понять развитие сознания в широкой исторической перспективе, они обращались и к его филогенезу (а не только онтогенезу), используя различные литературные данные, собранные этнографами, миссионерами, путешественниками. В то время в стране шли преобразования в сфере культуры, плоды которых нигде так не ощущались, как в бывших окраинах Российской империи. В 1929 г. Выготский выезжал с лекциями в Ташкент, став свидетелем тамошних преобразований. Его уверенность в обусловленности психических процессов условиями социальной жизни заронила идею изучения сдвигов в чувственном восприятии и мышлении, вызываемых овладением грамотой, включением в высокоразвитую культуру. В 1929 г. появилась его заметка о плане научно-исследовательской работы по педологии национальных меньшинств[58]. Вскоре была отправлена экспедиция в Узбекистан, которую возглавил Лурия. Участники экспедиции надеялись, используя тесты, интервью и т.п. провести сравнительный анализ уровней развития сознания у различных категорий аборигенов исходя из гипотезы о том, что у того, кто включился в колхозное строительство и обучение в различного типа школах, изменяется строй восприятия и мышления. Работу экспедиции стали ассоциировать со стремлением затеявших ее психологов поставить мышление неграмотных людей (в данном случае в среднеазиатском регионе) в один ряд с первобытным, качественно отличным от современного. Это дало повод приписать этим психологам приверженность расистской идеологии[59].

Были признаны "порочными" и другие положения, развитые Выготским, в частности, о роли знаковых систем в регуляции поведения. Ее посчитали заимствованной у буржуазного философа Кассирера.

Выготский, как пишет американский философ С. Тулмин, "был счастлив называть себя марксистом"[60]. Это было горькое счастье. В условиях нараставшего идеологического гнета свободные диалоги с Марксом (подобные тем, что отразила рукопись "О кризисе") стали немыслимы. Он не мог публиковать свои ключевые работы, содержание которых связывалось с культурно-историческим подходом, попавшим под огонь критики как немарксистская теория. В беседах со мной, работавшая под руководством Выготского в психиатрической клинике Б.В.Зайгарник вспоминала, как метавшийся по клинике Выготский говорил: "Я не хочу жить, они не считают меня марксистом"[61]. "Красные" профессора, компенсируя свою немощь "склеиванием цитат" и получив от главного партийного инквизитора право на суд и расправу, диктовали, как читать Маркса. В этом вакууме он жить не мог. О Выготском можно сказать так, как сказано о гениальном русском поэте, погибшем в возрасте Выготского: его убило отсутствие воздуха[62].

Тот "обвинительный уклон", который отличал выступления собравшихся "под знаменем марксизма", распространился на психологию. Наиболее типичным было уже упомянутое выступление в 1931 году изменившего рефлексологии Б.Г. Ананьева. "В психологии, – заявил он, – не должно быть никаких школ, кроме единственной, основанной на трудах классиков марксизма", к лику которых, он, уловив новые веяния, причислил Сталина. Наряду с беспартийным Ананьевым агрессивную активность развили молодые коммунисты из Московского института психологии. На все многоцветье идей и направлений, определивших картину исканий прежних лет, была нанесена черная краска. На смену диалогу с марксизмом пришла операция "склеивание цитат".

Хотя это делалось руками самих психологов, а не партаппаратчиков, ментальность последних на многие годы пропитала теоретическую работу в науке. Новая волна разоблачений и "саморазоблачений" прокатилась после очередного партийного постановления, на сей раз запретившего педологию как лженауку. Работы таких выдающихся психологов как Блонский, Басов, Выготский относились к разряду педологических. Все, на чем стоял гриф педологии, оказалось в закрытых фондах и, стало быть, изъятым из научного оборота.

Наряду с идеализмом, раболепием перед западной психологией (в том числе фашистской и др.) ему инкриминировалось "издевательство над нашей советской детворой". В условиях репрессированной науки его ученики и последователи молчали. На само имя Выготского на десятилетия было наложено табу. Никто не отважился сказать правду об учителе, который верил в другую концепцию марксизма, чем его критики. Никто не мог сказать главное: его высокогуманистический образ человека как личности, движимой во взаимодействии с себе подобными энергией свободного саморазвития, был полярен по отношению к тому, во что превратила человека социальная реальность.

В постановлении о педологии декларировалось, что ее объяснительные принципы и методы опровергаются всей практикой социалистического строительства, "ликвидирующего пережитки капитализма в экономике и сознании людей". Сейчас хорошо известно, что вместе с ликвидацией "пережитков" шла ликвидация личностного начала в поведении и сознании тех, кому предназначалось служить "винтиками" всепоглощающей машины для рытья "котлованов" и попасть в многомиллионную армию рабов ГУЛАГа. Уничтожение целой научной области неверно объяснять прихотью Сталина, либо случайными обстоятельствами, лично его коснувшимися. (Его сын якобы получил по педологическим тестам низкую оценку). В его злодеяниях всегда была определенная социально-политическая логика, и свои решения он "рационализировал" псевдотеоретическими соображениями, призванными убедить, что они приняты только во имя блага трудящихся, социализма.

С разгромом педологии, с ликвидацией в одночасье многотысячного сообщества, получившего психологическую подготовку для повседневной работы в школах с целью изучения детей, были подорваны связи психологических исследований с практикой. Но теоретические поиски в оскудевшей (из-за ликвидации многообразия научных школ и разрыва с практикой) психологии, тем не менее, продолжались. Предпринимаются поиски новых перспектив разработки психологической теории на началах марксизма.

Поворотной стала статья С.Л. Рубинштейна "Проблемы психологии в трудах Карла Маркса", где утверждался ставший для последующего периода развития советской психологии ведущим принцип единства сознания и деятельности. Опираясь на него, предпринимаются попытки переосмыслить проблемы развития и детерминации сознания, соотношения в жизнедеятельности человека социальных и природных факторов, построения психического образа предметного мира, активности личности и др. К категории деятельности (ростки которой, как отмечалось, пробивались у М.Я. Басова) обращается, наряду с С.Л. Рубинштейном, бывший сотрудник Выготского А.Н. Леонтьев.

А.Н. Леонтьев работал с Выготским, когда последний обратился к марксизму в надежде построить новую психологическую модель поведения. Во всех прежних моделях (в том числе рефлексологической, реактологической, бихевиористской, а также классической экспериментальной психологии) основанием служит отношение "стимул-реакция" (будь то телесная или душевная). У Маркса же Выготский почерпнул идею об орудиях труда как посредниках между человеком и веществом природы[63]. Опора на принцип опосредования позволила заменить прежнюю "двухчленку" "трехчленкой" (стимул – орудие – реакция). Это вело к радикальным преобразованиям всего строя психологического мышления.

Орудие как объективное внепсихологическое творение культуры, в котором "записана" исторически заданная программа поведения, выступало в функции детерминанты этого поведения. Однако реальное орудие обернулось у Выготского психологическим орудием (знаком), а трудовая деятельность – оперированием им в процессе психического развития.

"История промышленности", в которой Маркс усматривал "раскрытую книгу человеческих сущностных сил", заменялась историей семиотического опосредования высших психических функций, а их история исчерпывалась онтогенезом. Здесь наметилось расхождение между Выготским и Леонтьевым. Последний перешел к изучению функции практического действия в формировании психических процессов, а затем – своей концепции о соотношении сознания и деятельности. В дальнейшем Леонтьев писал, в частности, в процитированной книге, что истоки этой концепции следует искать у Выготского.

Между тем, вопреки представлениям некоторых сторонников "деятельностного подхода" о единой школе Выготского-Леонтьева следует подчеркнуть, что обращение к Марксу стимулировало движение мысли двух выдающихся психологов в различных направлениях.

Как и Выготский, Леонтьев, работавший с ним в первый период своего творчества, говорил о поведении, а не о деятельности[64]. (Именно последний термин позволил отграничить поведение человека как "активного деятеля в среде" от форм приспособления, свойственных животным). Однако он вскоре после публикации упомянутой статьи С.Л.Рубинштейна формулирует в качестве принципиальной задачи "преодоление разрыва между сознанием и деятельностью"[65].

Дальнейшая разработка этой проблематики привела к теоретическим расхождениям между Леонтьевым и Рубинштейном в интерпретации отношений между сознанием и деятельностью. Но это не затрагивало общей для обоих установки на реализацию принципов марксизма в психологии.

Ситуация в этой науке, как и в других, стала меняться в послевоенный период, когда накатилась новая волна инспирированных Сталиным "дискуссий". В дела самой психологии он непосредственно не вмешивался (подобно тому, как это было в философии, биологии, языкознании)[66]. Однако, как и в начале 30-х годов, общая идеологическая атмосфера, охватившая все сферы духовной жизни общества (и имевшие теперь социально-политической подоплекой начавшуюся "холодную войну"), отравляла также и психологическое сообщество.

В контексте псевдодискуссий в философии и биологии определились отношения между С.Л. Рубинштейном и А.Н. Леонтьевым, главные книги которых стали предметом идеологических "разборок". В "Очерке развития психики" А.Н. Леонтьева Рубинштейн усмотрел структурализм и формализм в том смысле, что изучение сознания сводилось к выяснению его зависимости от структуры деятельности. А.Н. Леонтьев же усмотрел главный методологический криминал рубинштейновских "Основ общей психологии" в "двойной детерминации". Под этим имелось в виду, что автор "Основ" придерживается взгляда, по которому психика детерминируется как мозгом, так и внешним миром.

К проблеме предмета психологии имел прямое отношение и другой вопрос: служит ли этим предметом деятельность в целом или ее психические компоненты. Теоретический спор двух ученых обернулся нараставшим противостоянием "наших" и "не-наших". На философском факультете, где Рубинштейном была создана в 1942 году кафедра психологии, стала насаждаться версия о том, что концепция Рубинштейна – плод реакционной буржуазной психологии, тогда как советскую науку защищает Леонтьев.

Рубинштейн обратился с письмом к ректору университета с просьбой разобраться в ситуации. Обсуждение этого вопроса завершилось выводом: "Имевшее место в последнее время противопоставление проф. Рубинштейну проф. Леонтьева как якобы возглавляющего передовое направление в психологии совершенно необоснованно"[67].

Однако вскоре грянула новая кампания "борьбы с космополитизмом". Она имела антисемитскую направленность, а это усугубило "критику" Рубинштейна как приверженца буржуазной антимарксистской психологии. Самому А.Н. Леонтьеву антисемитизм был абсолютно чужд. Но его противостояние руководителю кафедры (имевшее научные предпосылки) получило поддержку в кругах карьеристски настроенного студенчества и среди отдельных "бойцов" за истинно марксистскую психологию, причем их подавляющая часть вообще не имела никакого отношения к науке – ни тогда, ни в последующие времена.

Теперь уже речь шла не о "двойной детерминации" и других методологических тонкостях. Рубинштейна прямо обвиняют в приверженности чуждой идеологии. Особенно позорным было заседание ученого совета философского факультета, где доцент П.Я. Гальперин заявил: "Надо прямо сказать, что вся эта система порочная, не наша, не советская система"[68], а А.Н. Леонтьев по поводу попыток Рубинштейна объяснить недостатки в работе кафедры подчеркнул, что это "не только неверное, но и опасное понимание", потому что в этом случае "закрывают глаза на действительные причины, которые порождают эти явления. Об этом говорил П.Я. Гальперин"[69].

"Доброхоты" занялись в различных изданиях ("Советской педагогике", "Вопросах философии" и др.) поношением Рубинштейна за "преклонение перед иностранщиной", недооценку отечественной науки и др. Последовали и "оргвыводы" – его сняли со всех руководящих постов. Он "в течение трех лет (1949–1951) не имеет возможности опубликовать ни одной статьи в журналах. В 1952 году положение становится еще более трудным"[70]. Лишь в период "оттепели" он смог опубликовать свои уточненные мысли о месте психического среди других явлений бытия.

Сообщество российских психологов освобождается ныне от идеологических мифов. Под их влиянием оно воспринимало также образы своего прошлого, своей собственной истории. Самый стойкий из этих мифов, порожденный бинарным, манихейским сознанием, отличавшим менталитет советской эпохи, делил науку на враждебные миры, в одном из которых властвует беспредельно прогрессивная методология, в другом же – сплошная порча, ищущих истину умов. При этом полагалось, что их противостояние обусловлено различием между общественными системами, по историческим орбитам которых эти системы вращаются.

Следы такой картины сохранила книга А.Н. Леонтьева "Деятельность. Сознание. Личность". К ней следует обратиться потому, что она стала эпилогом к психологической концепции, сопряженной с идеологией советского общества, концепции, которая идентифицировалась с марксистским подходом к проблемам психологии в последний период работы в этой науке при "зрелом социализме", подобно тому, как с марксизмом идентифицировалась реактология Корнилова на первом отрезке исторического пути советской психологии. Отраженное на страницах указанной книги запечатлело не особое личное мнение автора, но точку зрения, которая многие годы исповедовалась повсеместно – со страниц учебников и журналов, на лекциях и ученых советах.

Такова была общая, официально одобренная позиция, отступление от которой в условиях репрессированной науки грозило остракизмом. Поэтому ответственность и вина за подобную версию "марксизма в психологии" лежит на всех, кто в те годы касался методологических вопросов этой науки, в том числе и на авторе данных строк.

Леонтьев говорит о неудаче, постигшей главные западные направления в их притязаниях на долгожданную теоретическую революцию. Тогда как "другие буржуазно-психологические направления были, пожалуй, менее претенциозными, их ждала та же участь: все они оказались в общей эклектической похлебке"[71]. Не то у нас. "Методологическому плюрализму советские психологи противопоставили единую марксистско-ленинскую методологию, позволяющую проникнуть в действительную природу психики, сознания человека"[72].

Автор полстолетия работал в советской психологии как один из самых продуктивных исследователей (начал свой путь рядом с Выготским), став под конец в России ее главным идеологом. И потому для нас важен его итоговый взгляд на этот путь. Он таков: "Главное, что это был путь неустанной целеустремленной борьбы – борьбы за творческое овладение марксизмом-ленинизмом, борьбы против идеалистических и механистических, биологизаторских концепций, выступавших то в одном, то в другом обличье... Мы все понимаем, что марксистская психология – это не отдельное направление, не школа, а новый исторический этап, олицетворяющий собой начало подлинно научной, последовательно материалистической психологии. Мы понимали и другое, а именно: что в современном мире психология выполняет идеологическую функцию, служит классовым интересам. И с этим невозможно не считаться"[73]. Читая это, погружаешься в духовную атмосферу молодости автора, в гул звучавших на рубеже 30-х гг. грозных призывов к "борьбе на два фронта", большевистскому наступлению на классового врага и его науку, к построению единственно истинной марксистской психологии как высшего этапа истории мысли (и т.п.). Автор – участник и очевидец событий тех лет. Но если его свидетельские показания относятся и к позиции его учителя Выготского, то они недостоверны. Мы могли убедиться в этом, услышав голос Выготского. Выготский в полемике со многими возражал против самого термина "марксистская психология", говоря о том, что "оно совпадает с понятием научной (выделено Выготским) психологии вообще, где бы и кем бы она ни разрабатывалась" (выделено мной – М.Я.)[74].

В культивировании версии о марксистской психологии как "высшем этапе" и о том, что преимущества изучаемого ею сознания советского человека определяются его образом жизни в мире, враждебном частной собственности, был объективно заинтересован класс партийно-государственной номенклатуры. Объявив собственность общенародной, он в действительности ее присвоил.

Таков был реальный экономический интерес тех, кто противопоставлял частнособственнические отношения псевдосоциалистическим, исходя из сказания о том, что "царство Марксово" воцарилось на земле, а его подданные – люди особой природы, с особой психологией. При культивировании этого образа использовалась критика Марксом классического капитализма как строя, при котором отчуждение труда и порабощение человека ведет к "дезинтеграции сознания". Психологии людей буржуазного общества противополагалось уникальное устройство внутреннего мира и поведения советского человека как существа, возникшего в условиях, которым чужды классовые антагонизмы. Схема смены экономических формаций переносилась в психологию, где складывалось представление о смене "формаций сознания", из которой следует безжалостно истреблять "пережитки прошлого". В подкрепление этого догмата использовалась критика Марксом классического капитализма как строя, при котором отчуждение труда и порабощение человека ведет к "дезинтеграции сознания".

Согласно А.Н. Леонтьеву, "уничтожение отношений частной собственности и практическое освобождение человеческого труда, приводящее к "реинтеграции" (Маркс) самого человека, приводят к реинтеграции также и его сознания. Так возникает переход к новой внутренней структуре сознания, к новой "формации" его, к сознанию социалистического человека"[75]. При этом, используя понятия Выготского о "значении" и "смысле", Леонтьев утверждал, что в условиях социализма, где нет отчуждения труда, между "значением" (обобщенным психическим образом) и "смыслом" (как мотивацией поведения) в силу ликвидации частной собственности утверждается истинная гармония.

Взгляд на обусловленность сознания людей образом их жизни, в ситуации, когда этот образ, приобретя иллюзорный характер, изображался как высший этап в развитии человеческой культуры, не был безразличен для исследовательской практики. Он препятствовал изучению реальных "Эмпирически данных" касающихся особенностей внутреннего мира и поведения людей. Психология в условиях тоталитарного общества лишалась права говорить правду об этих людях, об их расщепленном и мифологизированном сознании.

Оплодотворившие советскую психологическую мысль принципы социодетерминизма и историзма, образующие ядро марксистской концепции, не могли стать рабочими орудиями добывания научных истин в руках тех, кто присягал на верность этой концепции на вербальном уровне.