Среди академических программ Президиума РАН была одна, которой сами академики очень гордились и у которой были все шансы стать важным фактором возрождения российской науки и инструментом возвращения российских ученых, уехавших на Запад, — программа «Молекулярная и клеточная биология» (МКБ). Однако сейчас российские фундаментальные исследования в области молекулярно-клеточной биологии поставлены под угрозу.

Программа МКБ была начата в 2002 году и тогда носила название «Физико-химическая биология», а свое нынешнее название получила в январе 2004 года. Координатором Программы был и является академик Георгий Георгиев, директор Института биологии гена РАН. В своей статье в «Российской газете» в 2003 году он отмечал, что эта программа — панацея, неотложная мера по спасению российской науки:

«Её цели — избирательная поддержка наиболее эффективных научных коллективов, а также формирование новых независимых групп талантливых молодых ученых».

Основной акцент программы был сделан на поддержку научных групп, лабораторий, той «малой» науки, которая как раз и двигает исследования вперед. Главное, чтобы «хорошие коллективы получали серьезную поддержку, а слабые — не паразитировали, оттягивая на себя значительные средства», — резюмировал академик в мае 2007 года.

Был создан экспертный совет и разработана процедура экспертизы. Как отмечал Георгиев, «отбор претендентов шел по принятым во многих областях науки критериям. Это “импакт-фактор” (ИФ) журнала, где опубликовался автор, и “индекс цитирования” (ИЦ) его работ. Критерии, конечно, не абсолютные, но ничего лучшего для оценки фундаментальных работ пока нет. Таким образом, одним из главных показателей работы коллективов стал ИФ статей, опубликованных сотрудниками за последние пять лет в международных журналах». В другом своем интервью академик пояснил, что арифметика учета эффективности деятельности ученого проста, одна статья в одном из наиболее цитируемых научных журналов мира – журнале Science «весит» как четыре публикации в хорошем журнале типа Nucleic Acids Research или как 30 статей в слабом журнале.

Программа МКБ стала уникальным для Академии Наук примером прозрачности экспертизы. На её сайте любой желающий может посмотреть списки претендентов, детали обсуждения экспертной комиссии, наукометрические показатели каждого из заявителей (ученые степени, ИЦ, ИФ, премии РАН и др.), решения по спорным вопросам. Несомненно, что экспертной комиссии приходилось порой идти на компромиссы, уходя от объективных показателей к субъективным, но в целом ей удалось поддерживать программу на достаточно высоком научном уровне. Об этом можно судить по научным публикациям в ведущих журналах мира и докладам на ежегодных конференциях по МКБ, которые проходили не на греческих курортах, как делалось в некоторых других академических программах, а в Москве и Подмосковье.

Рабочий ритм программы МКБ не прекращался вплоть до конца 2007 года; летом в очередном интервью были даже озвучены предложения по её расширению и более прозрачной организации конкурса. Но в январе 2008 года участники МКБ оказались в зоне информационного и бюджетного вакуума — программу никто не отменял, но и не продлял, как, впрочем, и другие программы Президиума РАН. Те ученые, которые поверили серьезности обещаний Академии Наук и вернулись в Россию, получив гранты на 3 и 5 лет, оказались «в подвешенном состоянии», их трех- и пяти- летние гранты неожиданно оказались однолетними. По неофициальной информации, причина проста — у руководства Академии Наук каждый раз находятся более важные проблемы для обсуждения, решение вопроса откладывается, а лаборатории биологов и биоинформатиков оказались без наличных и безналичных денег, без возможности покупать необходимое оборудование, реактивы, платить зарплаты своим сотрудникам.

Именно об этой странной ситуации мы побеседовали с участниками программы «Молекулярная и клеточная биология»: биоинформатиками Михаилом Гельфандом[3][7], Егором Базыкиным[6] и Иреной Артамоновой[5] и экспериментальным биологом Константином Севериновым[4].

К. Северинов, Е. Базыкин и И. Артамонова вернулись в Россию именно для работы по программе МКБ. Их карьеры на Западе складывались удачно: Константин стал полным профессором в США и, как было отмечено экспертным советом МКБ, имеет исключительно высокие показатели научной продуктивности[8], Егор получил Ph.D. в Принстоне, а Ирена, защитившая кандидатскую диссертацию по биологии в Институте биоорганической химии (ИБХ) РАН, работала постдоком в Германии в GSF — Национальном исследовательском центре по окружающей среде и здоровью [5][6][8].

Е. Базыкин комментирует ситуацию с МКБ так:

«Этим летом я заканчивал аспирантуру в Принстоне и решал, оставаться мне в США или возвращаться в Россию. В большой степени мое решение вернуться было основано на том факте, что я выиграл это грант, но если бы я знал, что речь идет об одном годе, а не о трех, то, возможно, мое решение было бы другим».

Михаил Гельфанд, лауреат Премии имени А.А. Баева РАН за 2007 года за цикл работ «Компьютерная сравнительная геномика», говорит, что в США у него сейчас работает его ученик, молодой сложившийся исследователь, ставший в 2007 основным соавтором двух статей в PNAS (одном из наиболее цитируемых научных журналов). Время от времени он советуется с М.Г., стоит ли возвращаться в Россию. Раньше Михаил ему уверенно говорил, что да, существует программа МКБ и при возвращении у молодого ученого есть высокие шансы получить грант на создание новой научной группы. Однако сейчас М.Г. уже не так уверен:

«Я не знаю, что сказать, если он меня спросит, когда подавать документы. Если сказать всё как есть, то шансов на его возвращение не останется».

Ему вторит Константин Северинов:

«В 2007 году был переломный момент. Российские биологи, работающие на Западе, узнали о программе МКБ по созданию новых групп, и возникло шевеление в массах, коллеги стали обсуждать, может быть, действительно имеет смысл вернуться в Россию? Привлекал приличный размер гранта и 3 или 5- летняя перспектива финансирования. В вопросе репутации программы ошибиться можно только один раз. Если вдруг выяснится, что каждый год ученых будет так “трясти”, то отношение коллег к МКБ и другим академическим программам будет соответствующее. Кому охота срываться на год?»

Комментарии ученых

Каковы достоинства программы «Молекулярная и клеточная биология»?

Михаил Гельфанд: Это единственная академическая программа, имеющая внятную процедуру конкурса, с ней можно соглашаться или не соглашаться, но процедура есть. Она объявлена, и люди понимают, по каким правилам они играют. Вся процедура возникла, по-видимому, в значительной степени в результате общественных обсуждений и для наших условий оказалась достаточно адекватной.

Участвовать в конкурсе МКБ на новую научную группу мог любой российский исследователь, как находящийся в России, так и за рубежом, причем это действительно должна была быть новая группа. Ученый должен быть отделиться от старой группы даже административно. От принимающего института бралось официальное согласие, что институт готов создать такую группу, предоставить ей помещение для работы.

Это была действительно результативная, имеющая реальный конкурс программа Президиума РАН. Это был некий способ надеяться, что в этом месте ситуация небезнадежная. Её хвалили не только получатели, но и другие коллеги.

Почему программа МКБ оказалась столь привлекательной для ученых, желающих вернуться в Россию?

Константин Северинов: Она позволяет экспериментальным биологам вести исследования в России на достаточно высоком уровне. Кроме того, если на все остальные гранты заявку можно подать только вернувшись в Россию, будучи сотрудником какого-то академического института, то эта программа давала человеку свободу выбора. Оформляя заявку, исследователю нужно было лишь найти себе будущее место работы, получить согласие принимающего института и ожидать решения экспертной комиссии.

Ирена Артамонова: Я окончила МГУ и МФТИ, затем защитила кандидатскую диссертацию в ИБХ РАН. После трех лет постдока в Германии можно было либо оставаться там совсем надолго, либо выбрать другую страну. Но, получив этот грант, я поняла, что можно попробовать вернуться. 2007 год прошел достаточно эффективно, не на что пожаловаться.

Егор Базыкин: Условия этого гранта очень разумные. Я на многие российские гранты до сих пор не могу подавать заявку, потому что не являюсь кандидатом биологических наук. У меня есть Ph.D. Принстонского университета, но мои бумаги на переаттестацию уже полгода лежат в ВАКе, и по некоторым сведениям будут лежать там еще столько же.

Наталия Демина («Полит.ру»): В декабре на Пленуме ВАК я брала комментарий у руководителя ВАК М. Кирпичникова для будущей публикации, и он сказал, что переаттестация и нострификация для ВАК — не проблема, подавайте документы (Услышав это, коллеги смеются).

Михаил Гельфанд: Я бы переформулировал этот ответ так: это — не самая большая проблема, которая есть у М.П. Кирпичникова. ВАК захлестывает вал ерунды. Проблема докторской диссертации Владимира Жириновского для него более остра, чем проблема кандидатской диссертации Егора Базыкина. Я иногда захожу на сайт ВАК, в раздел, где публикуются авторефераты докторских диссертаций по биологии. Оказалось, что многие докторские защищаются лишь по паре дюжин тезисов конференций и совещаний и по десятку статей в «Вестнике» своего же местного университета. Стоит поблагодарить М. Кирпичникова хотя бы за то, что он продавил требование об обязательной публикации авторефератов. Конечно, это всем создает дополнительные организационные сложности — ВАК не самая user-friendly организация на свете — но все-таки дает какую-то страховку от совсем уж одиозных случаев.

Чем вы занимаетесь? Какие проекты финансировались за счет программы МКБ?

Константин Северинов: В нашей лаборатории мы занимаемся двумя вещами, каждая из которых, несмотря на фундаментальный характер наших исследований и отсутствие каких бы то ни было сформулированных прикладных аспектов, имеет потенциальный выход в биомедицинские и биотехнологические приложения.

Во-первых, мы исследуем микроцины — антибактериальные вещества белковой природы, которые, в отличие от остальных антибиотиков, могут быть модифицированы с помощью стандартных методов генной инженерии. С одной стороны, нам интересны структуры этих молекул и механизмы их антибактериального действия. С другой стороны, в ходе работы мы создаем достаточно большие библиотеки производных этих веществ, многие из них могут обладать какими-то улучшенными свойствами и идти напрямую в разработку как перспективные антибактериальные агенты или агенты для деконтаминации.

Во-вторых, мы занимаемся бактериофагами (бактериальными вирусами). Это самая многочисленная на планете форма жизни, которая существует, «поедая» бактерий. Бактериофаги — это «антибиотики» до антибиотиков, их стали использовать как антибиотические агенты задолго до открытия пенициллина. Причем фаги обладают рядом преимуществ по сравнению с антибиотиками. Например, при лечении бактериальных инфекций бактериофагами не возникают дисбактериозы, потому что убиваются только те бактерии, к которым специфичен используемый бактериофаг.

Михаил Гельфанд: В отличие от антибиотиков их действия человек не замечает.

Константин Северинов: Кроме того, бактериофаги являются так сказать «экспоненциальными» агентами. Если антибиотики надо принимать, пока все бактерии не умрут, то бактериофаги сами размножаются, пока есть «вражеские» бактерии. Россия исторически была лидером в терапевтическом использовании фагов, но методы, которые использовались, были не самыми прогрессивными. Поэтому никто на Западе не верил в перспективность этих исследований, но сейчас там как раз начинается некоторый подъем интереса к этой теме. Мы используем самые современные методы молекулярной биологии, биохимии, биоинформатики, геномики, всего чего угодно, для выявления, обнаружения, анализа и изучения новых фагов. В частности, мы изучаем механизмы, с помощью которых эти новые фаги ингибируют рост бактериальных клеток. Эти механизмы почти всегда очень красивы и неожиданны, и их понимание может позволить разработать новые типы лекарственных средств.

У нас на Западе есть патенты на результаты наших исследований и по микроцинам и по фагам, но использованием их напрямую мы не занимаемся. В России мы активно сотрудничаем с группой М. Гельфанда, которая оказывает нам биоинформатическую поддержку.

Михаил Гельфанд: Мы занимаемся биоинформатикой — анализом геномных последовательностей, анализом чужих экспериментальных данных. У нас есть свои научные интересы, чисто биоинформатические, которые народному хозяйству может быть не столь важны, но свой хлеб мы оправдываем тем, что обслуживаем экспериментальных биологов.

Наше сотрудничество с группой К. Северинова начало складываться как раз после его возвращения. До этого мы годами нарабатывали технику, которая теперь позволяет нам довольно быстро двигаться вперед.

Константин Северинов: Массовый биоинформатический анализ, который проводит Михаил, может быть, очень полезен для производства новых штаммов-продуцентов с улучшенными свойствами, для выяснения механизма регуляции синтеза того или иного клеточного метаболита. Если перед вами стоит задача получить бактерию, которая производит очень много какого-то вещества, скажем, какого-то витамина, то группа Гельфанда позволяет делать это «малой кровью», дать прогноз, как именно это надо делать, не проводя селекцию, которой раньше занимались селекционеры: отбирать, отбирать и отбирать, не зная, что из этого выйдет. Это большое дело.

Михаил Гельфанд: Биоинформатика существенно удешевляет поиск штаммов–продуцентов. Она позволяет обнаружить потенциальные мишени для специфических антибиотиков. Кроме этого мы еще изучали штаммы, используемые в системах биоочистки, точнее — системы стресса этих бактерий. Бактерия, которая чего-то очищает, живет в не очень хороших условиях. У нее должны быть специфические условия ответа на стресс.

Константин Северинов: То, что делаем мы с М.Г., позволяет также идентифицировать новые белки с интересными и потенциально полезными свойствами.

Михаил Гельфанд: Ввозя «возвращенцев», мы ввозим в страну научное знание — занимаемся тем, что «паразитируем» на американских, европейских и японских налогоплательщиках, финансирующих получение экспериментальных данных. Поскольку все эти данные публичны и открыты, т.к. это является условием финансирования, то анализировать их может кто угодно, чем мы и занимаемся. То, что мы делаем с К.С., это первый случай, когда нам удалось организовать сотрудничество с экспериментальной лабораторией в России. С зарубежными — сколько угодно.

Константин Северинов: Я уверен, что основным направлением развития биологии должно стать преодоление разделения между биологами-теоретиками и экспериментаторами. Результатом нашего сотрудничества с лабораторией Гельфанда стал выход трех совместных статей в ведущих мировых журналах, первые авторы которых — российские студенты и аспиранты.

Егор Базыкин: Моя научная группа также занимается биоинформатикой, компьютерным анализом чужих экспериментальных данных, но мы интересуемся проблемами эволюции и различными способами её анализа. Так получилось, что многие теоретики, которые разработали область теоретической эволюции, были выходцами из России. В частности, мой учитель — Алексей Кондрашов.

Михаил Гельфанд: Кондрашов — один из сильнейших эволюционистов мира.

Егор Базыкин: На многие, казалось бы, простые вопросы об эволюции у ученых пока нет ответа, хотя вполне очевидно, что имеющиеся данные позволяют этот ответ получить.

Кроме того, меня интересуют различные практические приложения эволюционных исследований, особенно эволюция патогенов. Во-первых, с помощью эволюционного анализа можно попробовать предсказывать места, за которые белки патогенов можно «хватать», и эти данные можно использовать для разработки возможных лекарств и вакцин. Во-вторых, хорошо бы научиться понимать, каким образом патогены, в частности ВИЧ, эволюционируют, «учатся» избегать воздействия антиретровирусных препаратов, и что можно сделать, чтобы антиретровирусные препараты оставались эффективными.

Михаил Гельфанд: Тут дело в том, что патоген меняет свой геном, т.е. меняет состав своих белков. Если у нас был белок, который был мишенью для какого-то препарата, а затем в нем произошла точечная мутация, то мишень перестала быть мишенью, она сдвинулась. Препарат перестал на нее действовать и, соответственно, тот штамм, в котором эта мутация случилась, получил существенное преимущество. Остальных «давят», а его не «давят», и он быстро распространяется, а лекарство на него больше не действует. Именно это Егор и изучает.

Кроме того, на фоне разгула мракобесия специалисты по эволюции ценны в России самим фактом своего присутствия, не важно, в каких областях они проводят исследования. (Ирена Артамонова замечает: «Теперь, похоже, мракобесия все больше и больше…»).

Ирена Артамонова: Меня тоже, в первую очередь, интересуют эволюционные аспекты, а именно тот этап эволюции, когда человек стал человеком. Каковы специфические для человека как для вида эволюционные аспекты существования генома? Какие гены появились после разделения человека с прочими приматами? Кроме того, что это интересно само по себе — как специалистам, так и неспециалистам. До сих пор не все верят, что мы произошли от обезьяны. Но, кроме того, для специалистов, это еще и выход на прикладные аспекты медицинской генетики, которыми также занимается моя группа. При изучении всевозможных болезней, которые являются генетически наследуемыми, компьютерный анализ может быть очень эффективен. Ясно, что массированные эксперименты на человеке делать нельзя. После секвенирования генома человека компьютерный анализ может их частично заменить.

Еще один аспект нашей деятельности близко соотносит биоинформатику и экспериментальную биологию. Значительная часть биоинформатической заслуги перед экспериментаторами — это поддержание различных баз данных, хранение полученного знания, доступ к этому знанию. Например, «аннотация белков» — электронная библиотека того, что люди к настоящему моменту знают про конкретные белки. Мы занимаемся развитием автоматических методов аннотации всех известных на сегодня белков (их около 4 миллионов).

Использование баз данных и, в частности, аннотации белков позволяет уменьшить количество денег, потраченных на эксперимент, заранее сузить границы поиска. Экспериментаторы, столкнувшиеся с новой проблемой, новым для них белком, сегодня уже не обязаны делать старых экспериментов — проще сначала обратиться к базам данных и проанализировать уже имеющиеся знания об этом белке или близких белках и соответствующие предсказания.

К сожалению, в таких базах бывает много ошибок и их исправление также очень важно. При росте объемов баз данных ошибки очень быстро распространяются. По некоторым оценкам почти половина информации среди определенных типов аннотации ошибочна и это, конечно, может привести к трате денег и усилий ученых на повторные эксперименты.

Михаил Гельфанд: Скажем честно, большинство из этих ошибок биоинформатика сама и наплодила. «Сама едет, сама давит, сама помощь подает» (все смеются).

Ирена соглашается: Поскольку базы данных создают именно биоинформатики, то и к ошибкам они приложили руку. Тем не менее, мы сейчас активно начинаем эти ошибки исправлять. Я продолжаю сотрудничать с германской группой, в которой мы разрабатывали алгоритмы автоматического поиска таких ошибок.

Константин Северинов: Есть доступные базы данных для экспериментальных биологов, но в России подавляющее число экспериментаторов, включая недавних выпускников вузов, не умеют ими пользоваться. Опыт показывает, что возвращение сильных ученых с Запада позволило бы не только встряхнуть академическую науку, но и университетское образование. Мы все «возвращенцы» сразу начали преподавать в МГУ и не потому, что нас заставляют это делать.

Михаил Гельфанд (который является профессором МГУ и читает на факультете биоинженерии и биоинформатики курс «Сравнительная геномика»): Егор Базыкин в первый же год после возвращения в Россию прочитал на нашем факультете спецкурс «Эволюционная и медицинская геномика», Ирена — курс «Биоинформатика» на биофаке МГУ, а Константин — там же курс «Молекулярная биология», и не потому, что за это платят много денег.

Егор: Мне за прочитанный курс вообще не заплатили ни копейки.

Константин Северинов: Биоинформатика — это еще и способ думанья, Ирена — первый человек на биофаке, который учит биологов биоинформатике. У Михаила на факультете уже учат этим вещам, хотя, возможно, у них там хромает линия экспериментальной биологии (М.Г.: «Не хромает»). А на биологическом факультете МГУ, где дают фундаментальное классическое биологическое образование, они сильно отстали в области компьютерной биологии из-за того, что 1990-е гг. были чудовищными для науки. Биоинформатика должна стать инструментом экспериментального биолога. По крайней мере, так должно быть.

Почему вы хотите работать в России, несмотря на неопределенность систуации у нас и возможности на Западе?

Ирена Артамонова: Потому что мы — русские люди, это основной аргумент.

Егор Базыкин: Я ни в какой момент не собирался работать нигде больше, и пока не произошло ничего такого, что заставило бы меня передумать. Пока есть возможность работать в России, я хотел бы жить дома по разным сентиментальным и не очень сентиментальным соображениям.

Михаил Гельфанд: Почему мы до сих пор не уехали? Меня многие спрашивали, а некоторые даже предлагали, как не сомневаюсь и другим нашим коллегам. Я не вижу специальных причин уезжать. Нам в России (я говорю про нашу науку), удалось удержать вполне содержательное сообщество. Мы пятнадцать лет держим Московский семинар по биоинформатике. Его начинали три-четыре человека. Сейчас туда регулярно приходит человек тридцать. Не знаю, как бы всё здесь сложилось, если бы все уехали.

Это сообщество является магнитом-не магнитом, но местом, куда люди могут при желании вернуться. У нас есть очень хорошие контакты с нашими коллегами из диаспоры, они регулярно выступают у нас на семинаре. Если какое-то академическое начальство скажет, что именно им удалось сохранить в Россию академическую среду, то это неправда. Это вопреки той среде, которую они сохранили. Мы создали свою собственную среду. Это — социально-психологическая мотивация.

С содержательной же точки зрения, у меня как раз нет ощущения, что мне бы удалось сделать больше, если бы я был американским профессором. Конечно, были бы какие-то плюсы, если бы мне удалось стать хорошим американским профессором, у меня был бы более непосредственный доступ к данным и какой-то более свободный контакт с экспериментаторами, но, здесь, по-видимому, есть больше свободы в организации исследований. С одной стороны, здесь больше каких-то идиотских ограничений, но, с другой стороны, поскольку при некотором навыке нам удается с ними справляться, то удается сделать больше того, что считаешь нужным. Конечно, помогло, что у нас все эти годы были международные гранты — они давали возможность вести себя достаточно независимо. Ну и наша наука не очень дорогая, экспериментаторам в этом смысле сложнее — у них и финансовые, и организационные проблемы острее.

Константин Северинов: Я частично вернулся, я не считаю, что вернулся полностью, но с другой стороны две лаборатории — и в США, и в России, лучше, чем одна. В США есть работающая система науки, её не надо менять, и хорошо, что она там есть. У меня есть ощущение, что здесь можно делать нечто большее, чем лабораторию. Наши усилия могут иметь более долгосрочное воздействие как на науку, так и на образование. Как мы сделаем, так и будет.

Здесь я имею доступ к лучшему в стране университету и лучшим студентам. Там я имею доступ к не самому лучшему университету. Университет Ратгерса — далеко не самый плохой, но и не самый лучший. Впрочем, стоит заметить, что студенты-биологи лучших американских университетов гораздо сильнее, чем в МГУ.

Мне лично кажется, что я, имея западный опыт научного менеджмента, и зная российскую систему организации науки, смогу сделать лабораторию, которая будет не хуже, чем экспериментальная лаборатория в США. Но доказать или опровергнуть этот тезис можно только экспериментально. Я верю, что это можно сделать. С одной стороны, это некий challenge, а с другой, если это заработает, то заслуга будет, в значительной степени, моя. На мой взгляд, проблема все-таки не в деньгах и не в людях, а в чем-то другом. Здесь есть какая-то системная проблема, которую, кажется, разреши и все будет хорошо. Мы можем сколько угодно все ругать, но где-то должна быть та магическая точка, к которой нужно и должно приложить усилия.

Михаил Гельфанд: В отличие от экспериментальной биологии, биоинформатическую лабораторию не хуже, чем в США, сделать не очень сложно

Ирена Артамонова: Биоинформатикам, в отличие от экспериментаторов, не нужно приборов и реактивов, а нужны компьютеры. С ними в России проблемы нет. То, что выгодно отличает мою жизнь здесь от моей жизни за границей, — это биоинформатическое сообщество. Без сомнения, в России оно устроено значительно более продуманным образом, чем в Германии. Там, и это в немалой степени характерно для всей Европы (за США не могу отвечать, потому что меньше опыта), биоинформатика сильнее ориентирована на чисто вычислительные проблемы. В такой ситуации каждый занимается своей узкой проблемой и общих дел значительно меньше. Но немецким коллегам тоже понятна важность существования научного сообщества, они пытаются развивать сотрудничество между различными группами, но у них это пока получается значительно хуже.

С научной точки зрения в России мне значительно интереснее. Здесь биоинформатических групп не так много, но для существующих групп научное сообщество играет важную роль. В результате — заниматься исследованиями здесь значительно интереснее и эффективнее. И до тех пор, пока у нас есть возможности существовать, пока есть какое-то финансирование, мы будем здесь работать.

Как вы узнали о закрытии программы МКБ?

Михаил Гельфанд: Ситуация такая, что никто не говорит, что программа не будет существовать. Просто все время у Президиума РАН оказываются другие важные дела. Сначала была большая радость: приняли устав РАН, и всем было не до «глупостей», какие, к чертовой матери, научные программы? Потом были важные нанопроблемы (комиссия, новое отделение РАН) и тоже было не до «глупостей».

Сейчас на носу выборы в Академию, надо определять список вакансий, тут уж совсем не до «глупостей». А еще выборы, точнее, перевыборы президента (РАН). Это, похоже, вообще самое серьезное, что бывает в Академии. Нет никакого официального объявления, что программы нет или что-то изменилось. Просто происходит непрерывная отечественная тягомотина.

Ирена Артамонова: В принципе, закрытие программы не является вещью какой-то экзотической. Есть большие иностранные программы, которые закрываются.

Михаил Гельфанд: ИНТАС — программа Европейского Союза по поддержке ученых из стран СНГ закрылась с 1 января 2007 г.

Ирена Артамонова: Да, и это не единственный пример. Однако на Западе в последний год существования программы, как правило, объявляются обычные конкурсы заявок. Сама программа закрывается, но финансирование проектов, которое было обещано, продолжается ровно в тех суммах и в течение стольких лет, в рамках которых было обещано. Здесь же это не так. У нас нет никакой информации, что же на самом деле происходит.

А есть ли какой-то договор, чтобы с ним можно было обратиться в суд?

Ирена Артамонова: Юридического договора нет.

Константин Северинов: Самое удивительное, что там есть подпись, но это подпись Георгиева, который к деньгам не имеет никакого отношения. При подаче заявок на грант мы подписывались под требованием, что будем находиться в России 9 месяцев в году, при том, что финансирование фактически давали только в середине года. Мы свои обещания выполняли, а Академия?

Михаил Гельфанд: Руководство программы МКБ (академик Георгиев и другие) подставлено еще больше, чем мы, потому что они дали людям обещание, что все будет ОК, а теперь оказывается, что своего обещания они выполнить не могут. Причем по причинам от них не зависящим.

Есть ли какие-то механизмы давления на Президиум РАН? Может ли чем-то помочь Министерство образования и науки?

Михаил Гельфанд: Министерство на Президиум надавить не может, потому что, если я правильно понимаю ситуацию, Министерство в очередной раз убедилось в том, что реформировать Академию — это, как сказал кто-то из классиков, все равно, что стричь свинью: шерсти мало, а визгу много. Поэтому они решили «свинью» не кормить, что гораздо проще. Министерство прекратило попытки реформировать Академию через голову Президиума, потому что убедилось, что сделать это невозможно.

Министерство потихонечку переводит каналы финансирования науки куда-то еще. В результате давление на Президиум РАН есть, но оно глобально-финансовое. В результате получается еще хуже, потому что процедуры финансирования науки от этого не улучшаются, а денег становится меньше. Можно себе представить, что получается в результате отсутствия денег и отсутствия процедуры.

Кроме того, Министерство зарезервировало часть денег РАН на поддержку выдающихся институтов. Минобрнауки разрабатывает проект конкурса, в ходе которого планирует раздать по 1 млрд. рублей 10 российским академическим институтам, которые оно каким-то способом выделит. Я на эту тему уже высказывался. Во-первых, это, по-моему, достаточно бессмысленное мероприятие, а во-вторых, не имеет отношения к поддержке фундаментальной науки.

В результате всех прошлогодних перипетий возникла такая ситуация: попытки реформировать Академию провалились, Министерство полностью сдалось. В результате Академию науки решили просто «не кормить», а тем людям, которые занимаются наукой внутри Академии, получилось плохо сразу с двух сторон.

Может быть, стоит обратиться в Комитет Госдумы по науке и наукоемким технологиям, чтобы написали депутатский запрос?

Михаил Гельфанд: Валерий Черешнев, председатель Комитета по науке, в то же время является председателем Уральского отделения РАН. Он — член Президиума РАН. Он сам себе будет писать депутатский запрос?

Может ли чем-то помочь Администрация Президента?

Михаил Гельфанд: Что-то мне подсказывает, что им сейчас и без того есть, чем заняться. Ну и потом, никто же не говорит, что программа закрыта — она просто не открыта. Вроде как нет повода, чтобы куда-то обращаться. А то, что даже в лучшем случае, если решение будет принято в середине февраля (сейчас называют такие сроки), и программа будет финансироваться в адекватном объеме, то деньги придут где-нибудь в сентябре — кого это волнует, кроме самих получателей грантов? Не маленькие, потерпят, перекантуются.

Вместо заключения

15 января 2008 года состоялось очередное заседание Президиума Российской академии наук. Члены Президиума заслушали научное сообщение Михаила Гельфанда «Биоинформатика — молекулярная биология in silico (в компьютере)». Доклад был принят «на ура», академики и приглашенные ученые обсудили настоящее и будущее молодой, но активно развивающейся науки. По словам участника дискуссии Константина Северинова, на Президиуме говорили о том, что залог успеха — в тесном симбиозе биоинформатиков и биологов-экспериментаторов.

Однако никто из членов Президиума РАН почему-то не поднял вопрос о том, каково будущее программы МКБ, за счет каких средств теперь будут финансироваться исследования биологов и биоинформатиков. Обсуждение завершилось Постановлением Президиума РАН № 2 от 15 января 2008 г., в котором, в частности, говорилось:

«В заключение вице-президент РАН академик Некипелов А.Д. поблагодарил доктора биологических наук Гельфанда М.С. за очень интересное научное сообщение и пожелал ему дальнейших успехов в работе».

Комментируя это «рукопожатие» Президиума РАН, за которым не последовало никаких реальных шагов, М. Гельфанд сказал:

«Почитайте русскую историю. В ней, в сущности, никогда не было зафиксировано активного противодействия реформам. Они просто почему-то не случались. Пока все чего-то ждут, “ребеночек” умирает сам».

В кулуарах говорят о том, что Президент РАН Юрий Осипов якобы, хочет все программы Президиума начать с чистого листа. Для участников программы МКБ это означает, что когда, в лучшем случае, в середине февраля 2008 года, будет, наконец, принято решение о финансировании программ Президиума РАН, конкурс будет объявлен заново. И все исследователи, независимо от того, получили ли они грант в 2002 году или в 2007, должны будут снова писать заявки на гранты. «Получается, у Президиума РАН нет никакой ответственности, никаких обязательств», — отмечает К. Северинов.

Зная практику работы РАН, наши эксперты предполагают, что настоящую экспертизу в условиях неизбежной спешки, вызванной поздним решением о финансировании программ, провести не получится, надо будет быстро освоить бюджетные деньги. Для тех программ, где все решения принимаются по телефону в течение одного-двух дней это, наверно, не очень большая проблема. Для МКБ, где проводится реальный конкурс, это гораздо серьезнее. Если процедура будет скомкана, уже не придется говорить, какая у МКБ хорошая и прозрачная экспертиза, и единственная по-настоящему конкурсная программа Президиум РАН потеряет все свои преимущества. Может быть, к этому и стремятся академики? Наши эксперты считают, что никакого тайного умысла у Президиума РАН нет — всему виной его инертность и плохой менеджмент.

«Учитывая, что в России всегда большое запоздание с финансированием науки, то деньги, возможно, могут прийти в сентябре. Грант МКБ мы используем для выплаты надбавок к более чем скромным бюджетным зарплатам, и те научные сотрудники, которые находились на этих деньгах в 2007 году, сейчас сидят в полной заднице» — К. Северинов, возможно, мог бы выбрать слова и покорректнее, но реальность такова, какова она есть. — Сейчас не очень понятно, из каких средств приобретать реактивы и расходные материалы и как платить сотрудникам. Непонятно, как в этих условиях они смогут заниматься наукой. В этой связи меня занимает следующий вопрос: Академия для ученых или ученые для Академии?»

P.S. 31 января 2008 г. в Nature появилась заметка Quirin Schiermeier  «Funding freeze shakes Russia’s prodigals. Academy pulls the plug on research programme» («Российские “возвращенцы” потрясены новостью о замораживании грантов. Академия закрывает исследовательскую программу»). В комментарии к этой статье академик Г. Георгиев заметил:

«Мы оказались в очень неудобной ситуации. Программа не была формально закрыта, но Президиум РАН переносит ее возобновление с одной недели на другую. Люди начинают нервничать».

По последней информации, Президиум РАН обсудит ситуацию с программами 12 февраля 2008 г.

---