Мы находимся в преддверии нового периода в рабочем движении, который положит конец длительной паузе в классовой борьбе, отделявшей теорию от практики. События мая 1968 г. во Франции ознаменовали в этом смысле глубокий исторический поворот. Впервые за прошедшие 50 лет массовые революционные волнения произошли в развитых капиталистических странах в мирное время, в условиях процветания империализма и буржуазной демократии. Первые раскаты этого грома Французская коммунистическая партия не услышала. В этих обстоятельствах два ключевых условия исторического несовпадения теории и политики в Западной Европе впервые начали разрушаться. Революционность масс, вновь проявившаяся уже вне контроля бюрократизированной партии, создала потенциальную возможность нового объединения марксистской теории, и практики рабочего движения. Следует оговориться, что майский бунт не был революцией, а основные силы французского пролетариата ни организационно, ни идеологически не отошли от компартии. Конечно, разрыв между революционной теорией и массовой борьбой был далеко не преодолен в мае — июне 1968 г., но в Европе он был сокращен до минимума с момента поражения всеобщей забастовки во время волнений в Турине в 1920 г. Более того, бунт во Франции не остался отдельным эпизодом. В последующие годы мир стал свидетелем нарастающей волны выступлений международного рабочего движения в развитых капиталистических странах, не имевших аналога с начала 20-х годов. В 1969 г. итальянский пролетариат поднял волну крупнейших забастовок, которые когда-либо видела страна; в 1972 г. уже британский пролетариат провел наиболее успешное в своей истории наступление на капитал, парализовав национальную экономику; в 1973 г. продемонстрировал свою силу японский рабочий класс. В 1974 г. мировую капиталистическую экономику охватил первый после войны кризис, разразившийся во многих странах одновременно. Вероятность того, что марксистская теория и массовая практика сомкнутся в единую революционную цепь, связанные звеньями реальной борьбы промышленного рабочего класса, постепенно возрастала. Соединение вновь теории и практики могло бы вызвать преобразование самого марксизма, воссоздав условия, которые в свое время выдвинули основателей исторического материализма.
Тем временем серия потрясений, последовавших за майским восстанием, оказала еще одно, решающее воздействие на ближайшие перспективы развития исторического материализма в развитых капиталистических странах. Западный марксизм (от Лукача и Корша до Грамши и Альтюссера) во многих отношениях занял авансцену интеллектуальной истории левого движения в Европе после утверждения власти Сталина в СССР. Однако в это же время существовала и исподволь развивалась еще одна традиция мысли, носившая совершенно иной характер. Впервые она стала объектом пристального внимания политического интереса непосредственно во время и после выступлений во Франции. Мы, конечно же, имеем в виду теорию и наследие Троцкого. Как мы уже говорили, западный марксизм ориентировался на официальное коммунистическое движение как единственное историческое воплощение международного пролетариата как революционного класса. Западный марксизм никогда не признавал сталинизма, но в то же время никогда активно ему не противодействовал. Однако, какие бы оттенки ни принимало отношение многих мыслителей к сталинизму, все они не видели другой реальной силы или сферы социалистического действия вне его. Западный марксизм и троцкизм принадлежали в этом смысле к разным политическим мирам.
Надо сказать, что вся жизнь Троцкого после смерти Ленина была посвящена практической и теоретической борьбе за освобождение международного рабочего движения от бюрократического господства, с тем чтобы оно могло вновь приступить к свержению капитализма в мировом масштабе. Троцкий потерпел поражение во внутрипартийной борьбе в 20-х годах и был изгнан из СССР, поскольку представлял постоянную угрозу режиму, который символизировал Сталин. В изгнании он приступил к основательной разработке марксистской теории[1]. Его новая работа вышла из чрева величайшего переворота, совершенного массами, — Октябрьской революции. Однако троцкизм как система идей была поздним ребенком: он сложился значительно позже революции, когда обусловившая его появление ситуация ушла в прошлое. В силу этого первое крупное произведение, написанное Троцким в изгнании, было посвящено (что совершенно необычно для теоретика-марксиста его масштаба) конкретному историческому событию. Его «История Русской революции» (1939 г.) во многих отношениях до сегодняшнего дня остается наиболее ярким примером солидного марксистского исторического анализа и единственным воспроизведением прошлого, в котором мастерство и страсть историка сплелись с опытом политического лидера и организатора.
Следующее достижение Троцкого было в определенных отношениях еще более значительным. Живя в изоляции на маленьком турецком острове, вдалеке от центра Европы, Троцкий написал серию работ о подъеме нацизма в Германии, качество которых как конкретных исследований текущей политической ситуации не имеет себе равных в историческом материализме. В этой области даже Ленин не написал ничего подобного по глубине и степени разработки. Работы Троцкого о германском фашизме, по сути дела, стали первым настоящим марксистским анализом капиталистического государства XX столетия, становления нацистской диктатуры[2]. Интернационализм, характерный для этих исследований, направленных на то, чтобы вооружить германский рабочий класс перед лицом смертельной опасности, вообще был присущ Троцкому до конца жизни. Изгнанный из своей страны и преследуемый повсеместно, лишенный прямых контактов с пролетариатом, он продолжал политический анализ положения в Западной Европе высочайшего уровня. Францию, Англию и Испанию он мастерски исследовал, учитывая национальную специфику их общественных формаций. Ленин, всецело поглощенный анализом обстановки в России, этим никогда не занимался[3]. Наконец, он положил начало строгой и всеобъемлющей теории сущности Советского государства и судьбы СССР в правление Сталина. Ценность этой теории придают богатый фактический материал и громадный собственный опыт ее автора[4]. Исторический масштаб научного достижения Троцкого невозможно полностью осознать даже в настоящее время. К сожалению, объем моей книги не позволяет раскрыть его теоретическое наследие и рассказать о деятельности Троцкого более детально. Мы уверены, что наступит такой день, когда эту традицию, которую и преследовали, и поносили, и изолировали, и раскалывали, будут изучать во всем ее многообразии.
В данной связи будет уместным упомянуть о некоторых идейных наследниках Троцкого. Характерно, что два самых талантливых представителя следующего после него поколения были оба из интеллигенции — выходцами из Восточной Европы (точнее, из пограничных районов Польши и России). Исаак Дойчер (1907—1967 гг.), родившийся вблизи Кракова, был активным членом нелегальной Коммунистической партии Польши. Дойчер порвал с Коминтерном из-за политики последнего по отношению к подъему нацизма в 1933 г. Пять лет своей жизни он отдал политической борьбе в составе существовавшей в польском рабочем движении оппозиционной троцкистской группы Пилсудского. Накануне второй мировой войны он отрицательно отнесся к решению Троцкого организовать IV Интернационал, отказавшись, таким образом, от попытки сохранить политическое единство теории и практики, что он считал в то время нереальным, и эмигрировал в Англию[5]. В Англии, уже после окончания войны он стал профессиональным историком и написал несколько крупных работ об Октябрьской революции, принесших ему мировую известность. Несмотря на расхождения с Троцким, их научные интересы были очень близки: перед смертью Троцкий работал над биографией Сталина, а первой работой Дойчера было продолжение биографии Сталина с того периода, на котором остановился его предшественник. Впоследствии наиболее значительной работой Дойчера предстояло стать биографии самого Троцкого[6]. Его наиболее заметным единомышленником и современником был другой историк, Роман Роздольский (1898—1967 гг.). Он родился во Львове и был одним из основателей Коммунистической партии Западной Украины. Работая под руководством Рязанова в качестве члена-корреспондента Института Маркса — Энгельса в Вене, он примкнул к Троцкому в его критике укрепления сталинизма в СССР и политики Коминтерна в отношении фашизма в Германии в начале 30-х годов. Возвратившись во Львов, он с 1934 по 1938 г. был членом местного троцкистского движения в Галиции, работал над исследованием, посвященным истории крепостничества в этом регионе. Во время войны он попал в плен к немцам и был брошен в нацистские концентрационные лагеря. Освободившись в 1945 г., он эмигрировал в США, где, отказавшись от непосредственной политической деятельности, посвятил себя самостоятельной научной работе (Нью-Йорк, Детройт). Там он написал одну из немногочисленных серьезных марксистских работ по национальной проблеме в Европе со времен Ленина[7]. Его основным произведением, однако, стало фундаментальное исследование «Предисловия Маркса к “Критике политической экономии” и его связи с “Капиталом”», опубликованное посмертно (1968 г.) в Западной Германии[8]. Роздольский пытался воссоздать ход экономической мысли зрелого Маркса, чтобы соединить современный марксизм с основной традицией экономической теории в рамках исторического материализма, нарушенной уходом со сцены австромарксизма в межвоенный период. Сам Троцкий не написал серьезных экономических работ в отличие от большинства теоретиков его поколения. Роздольский же, не имея специальной экономической подготовки, задумал свое исследование, руководствуясь чувством долга перед грядущими поколениями, будучи единственным оставшимся представителем восточноевропейской культуры, которая в свое время породила большевизм и австромарксизм[9]. Его надежды не были тщетными. Четыре года спустя Эрнест Мандель, бельгийский троцкист, активный участник движения Сопротивления, прошедший через фашистские застенки, заметная фигура в IV Интернационале после войны, опубликовал в Германии развернутое исследование «Поздний капитализм», в котором использовал многие положения Роздольского[10]. В работе Манделя был дан первый теоретический анализ глобального развития капиталистического способа производства после второй мировой войны, изложенный в категориях классического марксизма.
Таким образом, направление, родоначальником которого был Троцкий, представляло прямую противоположность традиции западного марксизма. Троцкизм сосредоточил усилия на политике и экономике, а не на философии. Он носил отчетливо интернациональный характер, никогда не замыкаясь на проблемах одной страны или ограничивая свой кругозор рамками национальной культуры. Работы этого направления отличали ясный и страстный порыв, а литературным достоинством работы, особенно исследования Троцкого и Дойчера, не уступали или даже превосходили другие направления. Его представители не руководили кафедрами в университетах. Их преследовали и объявляли вне закона. Троцкого убили в Мексике, Дойчер и Роздольский жили в эмиграции, не имея возможности вернуться на родину — в Польшу и Россию. Манделю запрещен въезд во Францию, ФРГ и США и до сего дня. Этот список можно продолжить. Цена, которую пришлось заплатить за попытку поддержать марксистское положение о единстве теории и практики, даже в тех случаях, когда от него в конце концов отреклись, была высока. Вместе с тем и польза для будущего социализма была огромна: сегодня это политико-теоретическое наследие имеет большое значение для возрождения революционного марксизма в международном масштабе.
Следует признать, что теоретические приобретения троцкизма страдали своими слабостями и изъянами. Тезис Троцкого о том, что опыт Русской революции послужит моделью для всех стран, остается проблематичным; его работы по Франции и Испании не обладают той глубиной, которая отличает его работы по Германии; его суждения о второй мировой войне, в отличие от анализа нацизма, следует признать ошибочными. Оптимизм Дойчера относительно перспектив внутренних реформ в СССР после смерти Сталина не имел оснований. Главные произведения Роздольского были по сути скорее констатирующими, чем аналитическими. Книга Манделя, появившаяся после долгого затишья в экономических исследованиях, имела очень характерный подзаголовок: «Попытка дать объяснение».
Итак, развитие марксистской теории не смогло «перепрыгнуть» через материальные условия своего собственного развития — реальной социальной практики пролетариата своего времени. Сочетание вынужденной изоляции от основных отрядов организованного рабочего класса во всем мире и длительного отсутствия выступлений революционных масс в ведущих центрах индустриального капитализма неминуемо наложило свой отпечаток на троцкизм в целом. Троцкизм также в конце концов подчинился диктату времени в условиях длительного исторического периода поражения рабочего класса на Западе.
Особенно отрицательно сказалось на троцкизме игнорирование им новой ситуации, что отличало его от западного марксизма. Троцкисты по-прежнему пытались обосновать необходимость и возможность социалистической революции и пролетарской демократии, несмотря на многочисленные факты, говорящие об обратном, и это неминуемо толкало их к консерватизму. Сохранение классических марксистских доктрин стало превалировать над их развитием. Убежденность в триумфе дела рабочего класса и экономическом крахе капитализма, основанная больше на воле, чем на интеллекте,— типичный порок этого течения марксизма. Следовало бы провести историческую опись достижений и неудач троцкизма. Необходимость системного критического анализа наследия Троцкого и его последователей, подобного тому, что в потенциале уже можно было бы провести по наследию западного марксизма, давно назрела. В то же время рост международной классовой борьбы с конца 60-х годов (впервые после поражения «левой оппозиции» в России) начал создавать возможность возрождения идей троцкистского толка в основных сферах дискуссий и деятельности рабочего движения. Когда они соединятся, ценность идей троцкизма пройдет испытание практикой массового пролетарского движения.
Тем временем изменения в политическом климате, происходившие с конца 60-х годов, не могли не отразиться на западном марксизме. Конец этому течению может положить объединение теории и практики в массовом революционном движении, свободном от бюрократических предрассудков. Как историческая форма западный марксизм исчезнет, как только разрыв между теорией и практикой, его породивший, будет преодолен. Первые признаки его преодоления различимы уже теперь, но процесс этот далек от завершения. Современный период все еще носит переходный характер. Крупнейшие коммунистические партии Европы, которые всегда были полем притяжения для западного марксизма, отнюдь не исчезли, и их позиции в рабочем классе своих стран не были заметно подорваны, хотя доверие интеллигенции к ним как к революционным организациям ослабело. Многих видных представителей западного марксизма, о которых мы говорили, уже нет в живых. Остальные пока что оказались неспособны отразить новую ситуацию, сложившуюся после событий во Франции в 1968 г., в сколь-нибудь весомых теоретических разработках. Представляется, что свой интеллектуальный путь они уже прошли. Среди молодого поколения, сформировавшегося под влиянием традиции западного марксизма, наметился явный сдвиг в сторону экономических и политических исследований, в отличие от предшественников, чье основное внимание было уделено философским вопросам[11]. Этот сдвиг, однако, зачастую сопровождался простым смещением фокуса внимания с советской модели социализма к китайской. Организационно и идеологически недостаточно подкрепленная ориентация на Китай вместо СССР в остальном способствовала сохранению скрытой политической разнородности западного марксизма. Явное или неявное смещение ориентации представителей старшего поколения теоретиков, таких как Альтюссер и Сартр, от СССР к Китаю лишь подтверждает сохранение структурной связи между их философскими позициями[12]. Отличия новых течений в рамках западного марксизма можно считать весьма незначительными до тех пор, пока эта связь существует. Старшие теоретики этого направления, еще оставшиеся в живых, могут сейчас в любом случае довольствоваться лишь повторением прежних выкладок ввиду истощения философских идей. Будущее их учеников, вполне естественно, открыто.
Как бы ни складывалась судьба западного марксизма в регионах, где он укоренился первоначально (Германия, Франция, Италия), в последние годы он начал распространяться в новых регионах мира капитализма, а именно в англосаксонских и северных странах. Последствия трудно предвидеть. В этих странах исторически не сложилось сильное коммунистическое движение, и ни в одной из них не родилось сколь-нибудь значимого течения марксистской теории. Некоторые из этих стран, однако, обладали своими преимуществами. Например, особенность Англии заключалась в том, что промышленный рабочий класс страны всегда был одним из самых мощных в мире, а марксистская историография солиднее, чем в любой другой стране. Относительно скромные до сих пор масштабы распространения марксистской культуры в этих странах вполне могут значительно и интенсивно расшириться. Ведь закон неравномерного развития верен и в отношении скорости распространения на разные регионы и глубины влияния теории. Согласно этому закону, отстающая в отношении теории страна может в сравнительно короткий срок превратиться в передовую, пользуясь преимуществом более позднего вступления на путь, проложенный другими. Во всяком случае, с некоторой долей уверенности можно сказать, что, до тех пор пока марксизм не найдет себе сторонников в США с их богатейшим классом буржуазии и в Англии с ее старейшим рабочим классом в мире, он не сможет предложить действительного решения тех проблем, которые ставит перед ним цивилизация капитала во второй половине XX столетия. Неспособность III Интернационала даже в период своего расцвета при жизни Ленина серьезно продвинуться в англосаксонских странах, в то время когда США и Британия были двумя крупнейшими центрами капиталистического мира, указывает на незавершенность разработки исторического материализма даже в эпоху его величайших свершений как живой революционной теории. В настоящее время социалистическое движение стоит перед лицом сложнейших проблем научного характера, связанных с современным этапом развития капиталистического способа производства. При этом последний занимает сейчас сильные, а не слабые позиции. Марксизму в этом смысле еще предстоит решить наиболее сложные для себя теоретические задачи. В то же время он вряд ли может рассчитывать на успех, пока не найдет опоры в бастионах империализма англосаксонского мира.
Дело в том, что вопросы, на которые в свое время не дало ответа поколение Ленина, невозможно было решить ввиду разрыва между теорией и практикой в эпоху Сталина. Несмотря на продолжительные поиски и окольные пути их решения западным марксизмом, они до сих пор ждут ответа. Эти вопросы лежат вне сферы компетенции философии. Они касаются центральных экономических и политических реалий, господствующих в мировой истории в последние 50 лет. Рамки нашей работы не позволяют дать анализ этих вопросов, и мы ограничимся лишь простым их перечислением. Прежде всего надо ответить на вопрос: «Какова подлинная природа и структура буржуазной демократии как типа государственной системы, ставшей нормальным, обычным способом капиталистического правления в передовых странах? Какой тип революционной стратегии способен свергнуть эту историческую форму государства, в столь многом отличающейся от той формы, что была характерна для царской России? Какими могли бы быть институциональные формы социалистической демократии на Западе вне ее?» Марксистская теория практически не затрагивала эти три вопроса (особенно в их взаимосвязи).
Какова роль и позиция нации как социального образования в мире, разделенном на классы? Более того, каковы сложные механизмы национализма как воплощения массовых стихийных сил, сложившиеся за последние два столетия? Начиная со времен Маркса и Энгельса эти вопросы не получили адекватного ответа. Каковы современные законы развития капитализма как способа производства, и существуют ли новые формы кризиса как их проявление? Каковы действительные характеристики империализма как мировой системы экономического и политического господства? В настоящее время над этими вопросами только что стали вновь задумываться, но только уже в условиях, значительно изменившихся со времен Ленина или Бауэра. Наконец, каковы основные черты и динамика бюрократических государств, возникших в результате социалистических революций в отсталых странах? Что роднит и отличает эти режимы друг от друга? Как стало возможным, что за разрушением пролетарской демократии после революции в России последовали революции в Китае и других странах, где пролетарской демократии не существовало с самого начала? Есть ли определенные границы у такого процесса? Троцкий начал анализ революции в России, но не дожил до следующих революций. Именно этот ряд вопросов составляет задачу, которую необходимо решить историческому материализму в настоящее время.
Предпосылкой для ее решения, как мы уже говорили, стал рост массового революционного движения, свободного от организационных ограничений, в сердце индустриального капитализма. Только при этом условии станет возможным новое объединение социалистической теории и практики рабочего движения, способное вдохновить марксизм на обретение знания, которым он сегодня не обладает. В каких формах новая теория может возникнуть и кто будет ее носителями, предугадать трудно. Было бы ошибочным думать, что эти формы будут обязательно повторять классические модели прошлого. Практически все основные теоретики исторического материализма от Маркса и Энгельса до российских большевиков, от видных теоретиков австромарксизма до выдающихся мыслителей западного марксизма были интеллигентами, вышедшими из имущих классов чаще всего крупной, а не мелкой буржуазии[13]. Только Грамши родился в бедной семье, однако и его происхождение было далеко не пролетарским. Невозможно не видеть в такой закономерности свидетельство временной незрелости международного рабочего класса в целом с точки зрения всемирно-исторической перспективы. Достаточно вспомнить о последствиях для Октябрьской революции нестойкости большевистской старой гвардии, политического руководства, в большинстве своем интеллигентов по происхождению, вставшей над все еще малограмотным рабочим классом. Легкость, с которой и старая гвардия, и пролетарский авангард были уничтожены Сталиным в 20-х годах, в немалой степени объяснялась социальным разрывом между ними. Рабочее движение, способное к достижению окончательной самоэмансипации, не воспроизведет подобный дуализм. «Органическая интеллигенция», о которой говорил Грамши и которая вышла бы из рядов самого пролетариата, до сих пор не заняла той структурной позиции в революционном социализме, которая, как он считал, должна была бы ей принадлежать[14]. Крайние формы эзотермизма, характерные для западного марксизма, по терминологии Грамши, были присущи «традиционной интеллигенции» в период, когда связь между социалистической теорией и пролетарской практикой была слабой или вовсе прерывалась. В долгосрочном плане будущее марксистской теории будет принадлежать органической интеллигенции, рожденной самим промышленным рабочим классом империалистического мира по мере обретения им культурных навыков и уверенности в своих силах.
Последнее слово остается за Лениным. Его знаменитое высказывание о том, что «без революционной теории не может быть революционного движения», повторяют часто и вполне справедливо. Однако у него есть еще другие, не менее важные слова: «Правильная революционная теория... обретает свою конечную форму только в тесной связи с практической деятельностью подлинно массового и подлинно революционного движения»[15]. Все абсолютно верно! Революционную теорию можно разрабатывать в относительной изоляции — Маркс писал свои работы в Британском музее, а Ленин в окруженном войной Цюрихе. Однако свою правильную и конечную форму революционная теория приобретает только в том случае, если будет увязана с коллективной борьбой самого рабочего класса. Простое формальное членство в партийной организации (весьма характерное явление в недавней истории) совершенно не заменит такой контакт, ведь необходима тесная связь с практической деятельностью пролетариата. Боевитости небольших революционных групп также мало, так как должна быть связь с действующими, активными массами, и, наоборот, связи с массовым движением все же недостаточно, ввиду того что оно может быть реформистским: только в том случае, когда массы сами революционны, теория может выполнить свою благородную миссию. Совокупности этих пяти условий, необходимых для успешного продвижения марксизма после второй мировой войны, нигде на Западе не существовало. В наше время наконец усиливаются перспективы для их появления вновь. Когда по-настоящему революционное движение зародится в зрелом рабочем классе, «конечная форма» теории не будет иметь точного прецедента. Можно лишь сказать, что, когда говорят сами массы, теоретики (такие, каких Запад производил на свет 50 лет назад) обязательно молчат.
