В известном фильме «Гараж» один из героев говорит молодому специалисту по советской сатире: «У вас очень интересная профессия. Вы занимаетесь тем, чего нет». Нечто подобное можно сказать о сторонниках концепций постиндустриального общества. Данный термин в разных его вариациях («информационное общество», «неклассическое общество» и т.п.) давно возведен в культ и стал чем-то вроде признака хорошего тона в социологической литературе, но мало кто задумывается над основаниями для такого культа. На заднем плане остался тривиальный, но логичный вопрос: является ли «постиндустриальное общество» чем-то бóльшим, чем умозрительной конструкцией, призванной мифологизировать реальность?

Само по себе появление прогностических концепций Д. Белла и других исследователей (Ж. Фурастье, А. Турена, А. Тоффлера и т.д.) было вызвано, в первую очередь, научными причинами. Эти концепции возникли в ответ на кризис марксистской доктрины в качестве ее альтернативы. События ХХ века нанесли серьезный удар по ортодоксальному марксизму, обещавшему повсеместную смену капитализма более прогрессивным социалистическим строем. «Реальный социализм» – как давно называют советскую систему некоторые авторы[1] – имел весьма жалкий облик в сравнении со сложившимися к второй половине ХХ века в рамках «заведомо обреченного» капитализма «государством благосостояния» и демократией. Но если основные проблемы капитализм преодолел, если классовый конфликт пролетариата и буржуазии вроде как канул в прошлое и больше не определяет суть западного общества, логично предположить, что оно изменилось и перестало в значительной мере быть капиталистическим. И дело не просто в том, что, как выразился У.Бек, «жизнь людей в обществе наемного труда в значительной степени освободилась от ярма наемного труда»[2]. Сам социальный состав претерпел значительные изменения вслед за трансформацией хозяйственной жизни. В ХХ веке все большее значение стали приобретать сектор услуг и наукоемкие отрасли. А если прибавить сюда начавшуюся примерно с 1970-х годов «деиндустриализацию» западных стран, то появляется соблазн объявить, что они постепенно выходят за рамки индустриализма. Какое же в таком случае возникает общество, как не «постиндустриальное»?

Вполне логично, что новый социальный тип, по замыслу теоретиков, не вписывается в классические марксистские представления. В отличие от всех прежних социумов, «постиндустриальное общество», как пишет Белл, «основано на услугах», и в нем «главное значение имеют уже не мускульная сила и не энергия, а информация»[3]. Такая структура экономики автоматически предполагает принципиально новые социальные отношения, не сводимые к отношениям собственности. Согласно Беллу, «основной класс в нарождающемся социуме – это прежде всего класс профессионалов, владеющий знаниями»[4]. «Постиндустриальное общество», иными словами, с неизбежностью предполагало меритократию,[5] и его центр должен был сместиться от корпораций в сторону университетов, исследовательских центров и т.д. – то есть учреждений, где работают ученые[6]. Принципы постиндустриализма, как видим, вступают в конфликт с капиталистическим устройством, и их распространение означает, по Беллу, дальнейшее развитие западного «государства благосостояния», которое само по себе было ограничителем капитализма. Постиндустриальная эволюция сделала бы государство «самым крупным работодателем в обществе», а «социальные механизмы в большей степени, нежели рынок» – ответственными за распределение благ[7].

Сегодня, спустя тридцать пять лет после выхода работы Белла, его пророчество выглядит по-детски наивным. На Западе в 70-е – 80-е гг. «восстание элит», если пользоваться выражением К. Лэша[8], привело к слому тех самых «социальных механизмов», на которые уповал Белл, и к установлению исключительно в угоду корпорациям культа «свободного рынка», воплощенного в неолиберальной идеологии. О последствиях ее распространения в результате глобализации на остальной мир, в том числе на Россию, говорить и вовсе излишне. Конечно, при изрядной доле оптимизма можно в развале советской промышленности видеть шаг в постиндустриальную эпоху; но реалисты отчего-то предпочитают говорить об откате к доиндустриальной экономике, чуть ли не к натуральному хозяйству. Такова расплата за следование рыночным рецептам, не имеющим ничего общего с постиндустриальными идеалами.

Тем нелепее выглядят восхищение дальновидностью Белла и утверждения, что его прогноз сбылся если не полностью, то в значительной степени, и если не на всем земном пространстве, то на немалой его части. Такие идеи, например, отстаивает отечественный исследователь В.Л. Иноземцев. Он уверяет, что на Западе в 70-е – 90-е гг. было создано, по сути дела, то самое меритократическое общество, которое предрекал Белл. По сведениям Иноземцева, на протяжении ХХ века в США среди «высших должностных лиц крупных компаний» заметно уменьшилось число выходцев «из весьма состоятельных семей», зато существенно возросло количество людей с высшим образованием и даже с учеными степенями. Отсюда следует, что наиболее преуспевающий один процент американцев представляет собой «класс интеллектуалов», добившихся своего статуса «исключительно с помощью собственных способностей». И поскольку эти «интеллектуалы», пишет Иноземцев, «создают реальные ценности для своей страны», то рост доходов этих людей, «хотя и отражает усиление имущественного неравенства, представляется оправданным и непреодолимым»[9].

Подобные рассуждения иначе как цинизмом назвать нельзя. Но главное, разумеется, не моральная оценка взглядов Иноземцева, а их расхождение с фактическим положением вещей. Легко заметить, что нынешняя западная элита может не в большей степени претендовать на роль меритократии, чем во все прежние времена. По все тем же данным Иноземцева, главную роль в «интеллектуальном классе» США играют члены управленческого аппарата корпораций. Зато основная часть, например, американских профессоров остается за пределами наиболее преуспевающего одного процента, хотя имеет уж точно не меньше оснований принадлежать к числу избранных. Столь большие статусные несоответствия тех и других «интеллектуалов» всецело определяются положением в системе накопления капитала, так и оставшейся ключевым фактором социальной стратификации. В то время как настоящий ученый нацелен, в первую очередь, на развитие науки, топ-менеджер – даже с ученой степенью – тратит всего себя исключительно на обеспечение высоких прибылей компании. Нетрудно догадаться, кто из этих людей нужнее для капиталистов и может рассчитывать на куда большее вознаграждение. Что же до будто бы создаваемых управленцами «реальных ценностей», то таковые преимущественно сводятся к уничтожению рабочих мест, позволяющему снижать затраты на производство[10]. В данном случае не недостаток профессионализма делает невостребованными все большее количество людей, а сам неолиберальный порядок, для которого кардинальное сокращение населения является жизненной необходимостью и смыслом существования[11]. Неслучайно аналитики прогнозируют наступление «общества 20:80», где будет задействована только пятая часть всего человечества, а остальные станут балластом[12].

Все эти явления означают, что корпорации, вопреки ожиданиям Белла, так и остались центром западной экономики и, более того, лишь упрочили свою власть над научными учреждениями, среди которых должны были раствориться. В результате подавляющее большинство из тех, кто может претендовать на роль «интеллектуалов», никак не похожи на господствующий класс, а, напротив, представляют собой эксплуатируемую массу. Согласно Иноземцеву, правда, подобное исключено, так как из-за специфики творческой деятельности «интеллектуалы» по определению «не ощущают себя эксплуатируемыми как класс»[13]. По иронии судьбы, как раз в 1999 году, когда вышла цитируемая статья Иноземцева, представители «новой экономики» стали движущей силой знаменитой акции протеста в Сиэтле, городе, где господствует высокотехнологичный сектор и где по этой причине, в соответствии с логикой Иноземцева, волнений не ожидали. Опять же практика пошла вразрез с априорными установками апологетов нынешнего порядка, утверждающими, что протестовать против него могут только неудачники, неспособные найти себе в нем место. В действительности недовольными все в большей степени оказываются те, кто безоговорочно относится к разряду «успешных»[14].

Такое поведение «интелей» (пользуясь выражением Оруэлла) является не чем иным, как реакцией на сокращающиеся карьерные возможности. В то же время попадание даже в этот не слишком привилегированный круг для многих постепенно становится все более несбыточной мечтой. Государство в западных странах, следуя все тем же неолиберальным установкам, ведет наступление на общедоступное высшее образование, в бывшем «втором мире» давно увенчавшееся блицкригом. Скажем, в Великобритании правительство Блэра несколько лет назад приняло крайне непопулярный закон, троекратно повышающий плату за обучение в ВУЗах и делающий его платным для всех[15]. Ни о каком подлинном равенстве возможностей, являющимся обязательным условием меритократии, применительно к передовому миру говорить, следовательно, не приходится. Движение идет в противоположном направлении – к еще большему неравенству, когда даже относительное преуспевание в жизни ставится, как в прежние времена, в зависимость от предписанного социального статуса, обеспечивающего или закрывающего доступ к нужному образованию. В итоге, как пишет американский социолог М. Паренти, в тех же США «большинство людей умирают в том же социальном классе, в котором и родились»[16].

Можно прийти к неожиданному выводу: Запад, несмотря на все общепризнанные технологические изменения, сейчас находится куда дальше от воплощения постиндустриальных принципов, чем примерно сорок лет назад, в «индустриальную эпоху». Впрочем, если посмотреть на ситуацию за пределами развитого мира, то станет ясно, что эта эпоха никуда и не уходила. Данное обстоятельство наиболее серьезно подрывает концепции постиндустриального общества. Белл писал, что «постиндустриальный цикл», начавшийся в национальных границах, должен повториться «на более широкой арене, в мировом масштабе»[17]. И раз ничего похожего не происходит, то, скорее всего, мы имеем дело с каким-то другим циклом.

Выйти из положения постиндустриалисты, и в том числе Иноземцев, пытаются разграничением «постиндустриальных наций» и всех остальных, оказавшихся «по тем или иным причинам неспособными использовать преимущества современной научной и технологической революции»[18]. Что это за причины, Иноземцев предусмотрительно не уточняет. Но если их раскрыть, то выяснится, что так называемая «новая экономика» вовсе не означала устранения или хотя бы сокращения «старой» «индустриальной». «Деиндустриализация» Запада не уменьшила промышленное производство, а лишь способствовала его перемещению в другие страны. Промышленность, если ее рассматривать в мировом масштабе, а не в рамках отдельных стран, так и осталась господствующей отраслью.

Ведь выглядит парадоксом, что в так называемую «информационную эру» резко увеличилось применение самых примитивных методов труда. Корпорации там, где только возможно, стремятся перевести производство из цехов в мастерские, либо даже использовать надомных работников. Одновременно передислокация крупного производства в отсталые регионы поспособствовала воскрешению в них картин бесчеловечной эксплуатации эпохи промышленного переворота[19]. Подобные факты наводят на мысль, что информационные технологии созданы вовсе не во имя высокой цели «изменить все общество по своему образу и подобию», каковую им приписали известные «леваки» М. Хардт и А. Негри[20]. Интересы корпораций – а все делается ради них – требуют другого: закрепления, более широкого культивирования и даже примитивизации отсталых методов труда исходя из все тех же потребностей накопления. Как отмечает современный социолог Б.Ю. Кагарлицкий, рассредоточение производства (географическое и между отдельными работниками или их небольшими группами) без ущерба для управляемости, ставшее возможным благодаря «информационной революции», обернулось для капитала весомым социальным выигрышем. Пролетариат, уведенный из жизненно важных центров западного общества, представляет куда меньшую опасность для капиталистической системы, нежели в прежние времена, когда он регулярно заставлял элиты идти на серьезные уступки. А если речь заходит о работниках-одиночках, то они уж точно не способны быть серьезной политической силой[21]. Позициям капитала ничего не угрожает, и он может отныне излишне не тратиться на рабочую силу и соблюдение обременительного трудового законодательства.

Как видим, реальность разбивает надежды теоретиков постиндустриального общества. Капитализм сам по себе не эволюционирует в постиндустриализм, как полагал Белл, а служит препятствием для постиндустриальной трансформации. Выделение «постиндустриальных наций» в особую категорию тогда лишено какого-либо смысла. Постиндустриальное общество на ограниченном пространстве, отстаиваемое Иноземцевым, есть всего лишь идеологический обман, сродни сталинскому «социализму в одной отдельно взятой стране».

В таком случае для объяснения ситуации в сегодняшнем мире надо обращаться к другим теориям, благо что в них недостатка нет. Еще в 60-е – 70-е гг., по мере угасания надежд на модернизацию «третьего мира», Р. Пребиш, Т. Дус-Сантус, Ф.Э. Кардозу, А.Г. Франк и другие теоретики зависимого развития (преимущественно из Латинской Америки) пришли к выводу о выстраивании капитализмом не только вертикальной, но и горизонтальной иерархии, ранжирующей все страны на «ведущие» и «ведомые» или на «центр» и «периферию». Обширная «периферия» здесь, в первую очередь, нацелена на обслуживание передовых экономик и сама развивается в очерченных «центром» пределах и потому обречена, по большей части, на хроническую «недоразвитость» (“underdevelopment”)[22]. Так, относительное преуспевание (на фоне других периферийных регионов) Восточной Азии стало возможным благодаря тому, что ее территория понадобилась корпорациям для размещения индустриального производства, перемещенного из западных стран[23]. А вот Африка заинтересовала корпорации куда меньше. По этой причине африканские страны, как отмечает С. Амин, «рассматриваются как несущественный в мировой системе регион», хотя выполняют предписания международных организаций по включению в международную экономическую систему едва ли не добросовестнее других[24].

Шведский экономист Г. Мюрдаль, со своей стороны, увидел в таких межгосударственных связях сходство с внутринациональными классовыми отношениями и даже фигурально назвал «первый» и «третий» мир «высшим» и «низшим» классами наций[25]. Данная мысль в разных вариациях звучала впоследствии в работах самых разных авторов. В частности, американский социолог И. Валлерстайн, основоположник мир-системного анализа, указывая на отношения между «центром» и «периферией», признал правоту Маркса «в одном из самых скандальных своих прогнозов» об абсолютном, а не только относительном обнищании при капитализме[26].

Глобализация, доведя эти тенденции до логического завершения, по сути дела означает формирование глобального классового общества, где внутринациональные классовые отношения сочетаются с наднациональными – между регионами[27]. Непричастность «недоразвитых» стран к плодам «информационной революции» тогда становится следствием не ущербной стратегии развития как таковой, а классово ущемленного положения в мировом масштабе, определяющего соответствующий стратегический курс. Очевидно, что правила «Вашингтонского консенсуса», отдающие «третий мир» на растерзание «первому», являются не свободным выбором отсталых стран, но результатом давления со стороны ведущих держав – и в том числе военных акций возмездия. Одновременно двойственная классовая структура позволяет объяснить известное смягчение, но – как показывает практика последних десятилетий – вовсе не исчезновение классовых антагонизмов в странах «золотого миллиарда». Примирение «опасных классов» «первого мира» с собственной буржуазией было достигнуто их превращением в коллективного эксплуататора на наднациональном уровне. Капитализм в своем развитии не устраняет антагонизмы, но делает их более сложными. Полагать, что они сами собой вдруг будут сходить на нет, как надеялись и продолжают надеяться теоретики постиндустриального общества, значит не понимать законов капиталистической системы.

Как уже говорилось, подобное сотрудничество труда и капитала в передовых странах стало когда-то большим сюрпризом и камнем преткновения для ортодоксальных марксистов. По их представлениям, империалистическая практика должна была довести до крайности противостояние между пролетариатом и буржуазией и ускорить социальный взрыв в передовых странах[28]. Поскольку данный прогноз не реализовался, теории империализма были подвергнуты остракизму. Однако именно в этих теориях, выдвинутых примерно сто лет назад, – марксистских и не только – содержится слепок сегодняшнего общества – куда более точный, чем в прогностических построениях постиндустриалистов. Одной из важнейших черт империализма, по Ленину, является «эксплуатация всё большего числа маленьких или слабых наций небольшой горсткой богатейших или сильнейших наций»[29]. Точное соответствие данной мысли текущему положению в мире заставляет исследователей использовать термин «империализм» уже применительно к сегодняшнему глобальному капитализму[30]. В связи с этим обращает на себя внимание пророчество одного из родоначальников теории империализма Дж. Гобсона, обладающее более чем столетней давностью. В своей работе он писал о будущем паразитизме западных стран, в которых останется жить лишь элита и ее обслуга, в то время как всё производство будет сосредоточено в колониях[31]. Фактически Гобсон предсказал многое из того, о чем применительно к западным странам сегодня рассуждают социологи. Различие заключается в том, что там, где некоторые теоретики обнаружили начало «неклассического общества», Гобсон видел проявление классического империализма. Империализм за сто лет вовсе не исчез, но увлечённые новомодными теориями мыслители проглядели его непрерывное существование.

Империалистическая начинка глобального социума, конечно, лишний раз перечеркивает идеи постиндустриализма. Модные разговоры о движении по постиндустриальному пути в условиях рыночной экономики являются обыкновенной эклектикой и заставляют вспоминать известное высказывание булгаковского профессора Преображенского о «разрухе в головах». Мода, впрочем, имеет свойство меняться. Корпоративная глобализация заставила исследователей обращаться к работам марксистских классиков и вспоминать тезис Сартра о том, что подлинным концом марксизма будет только конец капитализма[32]. И здесь стоит еще раз упомянуть, что Белл создавал свою концепцию в противовес, если пользоваться его выражением, «утопии Маркса». В действительности, без ее реализации учение Белла останется еще большей утопией. «Экономика знаний» (будем условно пользоваться этой метафорой) и профессионализм как главная мера человека возможны лишь в обществе, преодолевшем разделение на умственный и физический труд и создавшем для всех людей равные возможности для самореализации, то есть коммунистическом обществе. В этом случае, правда, «профессионалами» станут все без исключения, что само по себе сделает ненужным выделение их в особую социальную группу.

По этой теме читайте также:

Примечания