Только в Англии (по словам Ханны Арендт) расистская идеология вытекала непосредственно из национальной традиции: мало того, что последняя была ветхозаветно-пуританской — ситуацию усугубляло и восприятие социального неравенства как части английского культурного наследия (низы испытывали благоговение и уважение к верхам, а верхи относились к ним с презрением)[1]. Сословное неравенство воспринималось почти как «неотъемлемый признак английского национального характера». Именно «общественное неравенство было основой и характерным признаком специфически английского общества, так что представление о правах человека, пожалуй, нигде не вызывало большего раздражения», — констатирует Ханна Арендт[2]. /74/

«И не надо воображать себе, что у вас есть какие-либо права в этом мире, кроме тех, которые вы заработаете», — учил бойскаутов английский генерал Баден-Пауэлл. Антидемократическая пресса английских «христианских социалистов», проводя «политику умиротворения», как раз в «опасный год» — 1848-й — агитировала против представления о правах человека (а также против избирательного права для «тех, кто его недостоин») и против революционной Франции. И совсем в духе Эдмунда Бёрка звучало следующее заявление, сделанное в 1794 г.: «Ты, пустословящая толпа свиней, что ты понимаешь в этом? Таинственны дела державные, о них не подобает тебе трепаться». «Со своим интернациональным гуманизмом и вселенским братством, стремясь обнять вселенную, они утратили свое английское чувство... В Англии можно отметить сильную реакцию отторжения идеи вселенского братства... мы (британцы) должны придавать большое значение фаницам и различиям между (социальными) классами»[3].

Специфически британское понятие «our betters» почти непереводимо на другие языки: вышестоящих лиц там называли «наши лучшие» (в смысле: «лучшие, чем мы»). И говорят так именно нижестоящие. Да, на господина в Британии прямо-таки молились: «Боже, храни помещика и его родных и оставь нас всех в должном нам сословии». «Джон Буль» по этому поводу заметил (1834): «Сынок... будь прилежным и трудись для нации, предоставь право распоряжаться тем, кто мудрее тебя». Почтительное отношение нации к тем, кто выше, считалось «секретом успеха Англии». Ведь нижние слои общества долго (часть — до 1918г.) смирялись с отсутствием избирательного права, передоверяя выбор вышестоящим; среднее сословие выбирало представителей из своих высших слоев, которые в свою очередь признавали власть кабинета министров, сформированного из аристократов. Так объясняет «конституцию» Англии Беджгот*. Интересно, что ни в одной другой стране рабочий класс так активно не голосовал за консерваторов, как в Англии. Ханна Арендт отмечала, что в Англии «феодальные представления могли оказывать влияние на политические идеи низших слоев общества в гораздо большей степени, чем в других странах». Авторитарно-иерархические свойства ассимилировались, связывая все слои общества. Классовое сознание не вызывало здесь столь антагонистического раскола, как в Германии[4].

Зато здесь привыкли делить людей на британцев и небританцев, «первые — избранные Богом властители мира, вторые — их естественные подданные; известно, что среди первых есть джентльмены /75/ и неджентльмены. Первых там почитают как своих лучших и учат относиться к ним с уважением; что касается вторых, то хороший сюртук и чистое белье вызывают у них не зависть, а желание добровольно... подчиняться»[5]. У промышленных рабочих тоже сохранялось чувство сословной иерархии. Еще в 1929 г. считалось, что «всякий покорно следует предписаниям, которые высшие слои дают низшим». Английский народ был сильно склонен «принимать мнение вышестоящих и подчиняться им». Не одни лишь бойскауты — британский вклад в мировую «сокровищницу» — были «приучены... слушаться любого приказа» и «беспрекословно подчиняться»[6]. А господствующий класс, полный сознания собственного превосходства, вообще не нуждался ни в какой теории для обоснования чрезвычайно четких классовых различий. Их «естественность почти никогда не вызывала сомнений»[7].

В отношении «туземцев» внимание британцев к классовым различиям усугубляло расовую сегрегацию — причем на английских кумиров Гитлера оказала влияние и брахманская кастовая иерархия в Индии[8]. С другой стороны, уже Генрих фон Трейчке мог констатировать, что белая «раса начинает противопоставлять себя диким народам как массовая аристократия». «Полноценные граждане становятся (sic) аристократией по отношению к... рабам-невольникам. Но, с другой стороны, именно (sic) потому — и это прекрасно — полноценные граждане особенно склонны воспринять идею равенства»[9]. В некоторых случаях англичане редко были склонны связывать полноценность человека «с чем-то еще, кроме рождения в Британии», — отмечал столь почитавший Англию «немецкий Киплинг», Ханс Гримм[10]. В конце концов, любой простой солдат британской расы мог рассматривать туземца, даже носящего княжеский титул «высочества», как стоящего ниже себя: расизм, поначалу в колониях, а после и в самой Европе, выступал как фактор мнимого уравнивания классов внутри расы господ. Этому способствовало следующее социальное «утешение»: самый непривилегированный сородич по расе стоит выше, чем кто угодно из «низшего (в расовом отношении) отродья» (lesser breeds) Британской империи (а позже, тем более — чем кто-то из «унтерменшей» в Третьем рейхе). Так, например, для британского вице-короля Индии брак с горничной-англичанкой был бы меньшим позором, чем женитьба на индийской принцессе[11]. «Все равны, но некоторые более равны, чем другие»: автор этой формулы — англичанин (Джордж Оруэлл).

В Англии утвердилось представление, что основные права — привилегия всех англичан. К особенностям английского национального характера относится «представление о свободе как о сумме /76/ всех привилегий, наследуемых вместе с титулом и землей...»[12]. «Но если, при нашем свободолюбии, предложишь дать немного свободы таким же подданным, как мы (fellow subjects), в Индии, ответом будет «ах-ах-ах»», — сетовали в 1858 году.

Ведь свобода рассматривалась в Англии не как естественное право и вовсе не как право человека, а как наследственная феодальная привилегия, которая, правда, постепенно (начиная с 1688 г. и заканчивая 1912 г.) должна была распространиться на всех англичан. «Англичанина, даже принадлежащего к самому низшему классу, в его положении более всего впечатляло то, что он, по сравнению с иностранцами вообще и французами в частности, является свободнорожденным англичанином... — это национальный стереотип, который никому даже в голову не приходило оспаривать», — утверждал Вингфилд-Стрэтфорд. И уже в 1790 г. «консерватор» Эдмунд Бёрк противопоставлял права англичанина правам человека[13]. В апогее британского империализма один из его главнейших либеральных, даже «республиканских» вдохновителей, Чарлз Дилк (в своей «Более Великой Британии», издание 1885 г.), объясняет, что «свобода существует лишь в жилищах представителей английской расы». (Однако отказ отдавать должное почтение стоящим выше на иерархической лестнице на основании английского происхождения считался абсолютно неприемлемым.) Здесь же он предупреждает: «Французская демократия опасна своей горячечной симпатией к ложному гуманизму... Любовь к расе у англичан зиждется на более прочных основах, чем... любовь к человечеству». «Более всего на положение англичанина, даже англичанина из низших слоев общества, влияло осознание того факта, что он — в отличие от иностранцев вообще и французов в частности — является свободнорожденным англичанином. Это был национальный стереотип, и никому даже в голову не могло прийти оспорить его»[14].

Таким образом, представление англичан о свободе сохранило в себе атрибуты сословных привилегий и ассоциировалось с исключительностью отдельной этнической группы. Ведь британская «система... делит все нации на свободные и несвободные в зависимости от того, похожи они на англичан или нет, и считает, что... английской свободе... предначертано властвовать над миром»[15]. Таким образом, англичане воспринимали себя как аристократическую нацию, как свободный народ по сравнению со всеми остальными народами, как расовое дворянство в мире простолюдинов («commoners», «низкого отродья», «the lesser breeds» по Киплингу). (Именно в Индии Киплинга, во время противостояния 1857 г., простые английские солдаты ощутили («народным чутьем», которое /77/ нацисты позже расценивали как «здоровое»), «что всех цветных, вплоть до самых безобидных с виду, надлежит бить по башке»[16].) Таким образом, британцы из всех слоев общества привыкли вести себя по отношению к иностранцам — совершенно независимо от их социальной принадлежности — как расовая аристократия. Презрение, а в некоторых случаях и откровенная антипатия к иностранцам, по всей видимости, являлись традиционной эндемической чертой англичан[17]. На этом основании немало немецких авторов (например, Фосс в 1921 г.) прославляли Англию в качестве воспитателя, в качестве постоянного, почти недосягаемого примера расового единства для Германии (Volksgemeinschaft*).

Ведь именно такой народной общностью расовой знати по британскому образцу должны были стать немцы: Альфред Розенберг «заверял (на нюрнбергском съезде партии 1937 г.), что немецкий народ обладает потомственной знатностью»[18]. Включение всех англичан независимо от сословной принадлежности в сообщество привилегированных сделало из них расовое единство[19]. Верховенство — единственно вследствие принадлежности к английскому народу, привилегированность всех англичан — только на основании того, что они англичане (таким образом «эгоизм и чувство солидарности отождествлялись»), должны были сделать их народ моделью национал-социалистического расового единства для немцев (чтобы они становились патриотами, «потому что это выгодно», как призывал Карл Петере).

Особенно достойным подражания этот провозвестник расового единства считал чувство избранности, которое даже беднейшие англичане испытывали по отношению к иностранцам, — ощущение превосходства, которое он сравнивал с чувством превосходства людей над «гориллами и шимпанзе» (sic).

Карл Петере был не единственным, кто придерживался подобной точки зрения. Один британский нищий, которому негр подал милостыню (приблизительно в 1905 г.), обратился к последнему со словами: «Покажи мне свой хвост, черный, как уголь хвост». Ханс Гюнтер одобрял веру англичан в то, что остальные люди занимают положение, близкое к животным, и советовал подражать в этом англичанам. «Эта сильная вера сделала их великими». А будущая британская вице-королева Индии в 1845 г. величала яванского вельможу Али Раден Салеха, жившего при кобургском дворе, не иначе, как «домашняя обезьянка». Оксфордский профессор Эдвард Фри-мэн 15/16 октября 1881 г., находясь в Ньюпорте, Род Айленд, США, /78/ заявил: «Негры, которые кишат тут повсюду... мои арийские предрассудки настраивают меня против них... Вы уверены, что они — люди? Слишком уж они похожи на огромных переодетых обезьян». А 6 ноября 1881 г., находясь в Итаке, Нью-Йорк, тот же самый профессор Фримэн признался: «Вид свободного негра... заставляет нас чувствовать некую арийскую неполноценность. Я уверен, что идея сделать из них свободных граждан была ошибкой. У меня мурашки бегут по коже... при мысли, что одна из этих огромных черных обезьян может... стать президентом»[20].

Подобное «здоровое расовое сознание» англичан должно было восхищать национал-социалистов. Коль скоро ни один немецкий институт не дал немцам общеобязательных образцов поведения — какие имелись в Англии[21] — «то неудивительно, что это столь выраженное свойство англосаксов произвело особое впечатление именно на немцев». (Поощрение королем Георгом VI (еще до его вступления на престол) общих лагерей для британской молодежи репортер «Volkischer Beobachter» однозначно квалифицировал как «национал-социалистское».) Здесь следует упомянуть и заявление о «воле (желании) национал-социализма создать это единство народа» в рамках «господства белой расы»[22].

С восхищением, а то и с завистью и со скрытым намерением дать образец для подражания в Третьем рейхе (в контексте того же «господства белой расы») немцам напоминали, что у англичан любой соотечественник как властитель имеет уникальные перспективы деятельности в рамках «управления своим миром»[23]. Благодаря этому «сохраняется и развивается... руководящее всем народом чувство повелителя... ставшее квинтэссенцией... англосаксонского расового инстинкта; сознание превосходства, которое особо привилегированные особы проявляли внутри своего же расового единства, но любой представитель нации — в отношении всех чужаков. Ничто так не способствовало сохранению и укреплению этого чувства, как привычка властвовать над цветными и проявлять при этом свойства вождей масс; в этом гигантская ценность управленческой деятельности в колониях как средства воспитания молодого поколения»[24]. Именно на Черном континенте Баден-Пауэлл, воспитатель молодого поколения, основатель и вдохновитель движения бойскаутов, смог увековечить на фотографии смерть африканца на виселице (причем виселицу он назвал «рождественской елкой»). Другую же казнь, на которой он не смог присутствовать, он нарисовал[25].

Наличие такой возможности показать свою власть над туземцами облегчало рядовым британцам необходимость подчиняться своим «лучшим». /79/

Примечания