В начале марта 1996 года 250 налоговых инспекторов искали в отделениях зарубежного бизнеса и налогов Commerzbank во Франкфурте компрометирующие документы. Главе этого четвертого по величине банка Германии, одной из крупнейших фигур в финансовом мире, это вскоре стало действовать на нервы. Во внутреннем сообщении для своих коллег Мартин Кольхауссен написал, что он и его банк стали жертвами организованного государством сговора, назвав обыск «преднамеренной операцией против нашего банка, наших клиентов и нас самих». Ни один член совета директоров
«не нарушил действующего законодательства. Нашему банку не в чем себя упрекнуть. С нами незаконно обращаются, как с преступниками». /259/
На самом деле Кольхауссен лукавил. В тот самый день, когда его опровержения были использованы в сообщениях для прессы, его коллеги по совету директоров Клаус Патиг и Норберт Кэсбек составили письмо в Третье налоговое управление Франкфурта, в котором признались в серьезных нарушениях в надежде избежать преследования. Они писали, что в отчетах, представленных налоговым органам, содержится ряд «неточностей». «Исправления цифр, относящихся к дебиторской задолженности зарубежных филиалов, не вошли с налоговым эффектом в общие результаты». Проще говоря, банк занизил официальные прибыли германской материнской компании, а следовательно, и налогооблагаемую базу, многократно перенеся на себя издержки своих иностранных филиалов. В силу того, что служащие банка действовали при этом слишком топорно, перенос убытков в материнскую компанию был в данном случае сочтен незаконным, сообщал вскоре после этого «Шпигель», ссылаясь на налоговых инспекторов. Банк, утверждалось в статье, подавал искаженные отчеты на протяжении более чем 10 лет начиная с 1984 года; в одном только 1988 году Commerzbank занизил прибыли, подлежащие налогообложению, на 700 миллионов марок, а всего за указанный период от налоговых органов было сокрыто свыше полумиллиарда марок[1].
Тогда налоговые инспекторы земли Гессен впервые сделали веские доказательства такого рода всеобщим достоянием, но инсайдеры и финансовые власти сообщают о подобных случаях уже много лет. В контексте глобальной интеграции транснациональные компании оперируют в пределах юридически серого пространства, что позволяет им легко сводить налогообложение прибылей к минимуму. Тот выдающийся рейд в самое сердце банковского капитала Германии стал для ее фискальных органов промежуточной вехой борьбы с уклоняющимися от налогов отдельными гражданами и фирмами. Более чем в сорока отделениях таких известных финансовых учреждений, как Dresdner Bank, Bayerische Hypotheken-und Wechsel-Bank (Баварский ипотечно-вексельный банк) и американский банк Merrill Lynch, их сотрудники конфисковали материалы по счетам нескольких тысяч клиентов, подозреваемых в переводе активов в Люксембург, Лихтенштейн и другие места для укрытия их от налогообложения. Наконец-то, во всяком случае так показалось многим наблюдателям, прошло время, /260/ когда власти придерживались laissez-faire {Попустительского (франц.) – прим. Ред.} подхода к организованным банками перманентным налоговым каникулам. В связи с результатами дознания даже Гельмут Коль позлорадствовал, заявив, что одна германская земля, где к уклонению от уплаты налогов относятся как к мелкому правонарушению, «уже лишилась своего будущего».
Канцлер оценил опасность в достаточной мере, но радоваться пока еще рано. Как бы часто и скрупулезно налоговые органы ни проводили проверки и расследования, они не в состоянии выиграть столько лет откладываемую войну с незаконными частными доходами и корпоративными прибылями. Дело в том, что к нелегальным методам ухода от налогов прибегают только плохо информированные частные лица и чересчур беззастенчивые менеджеры. Хорошо управляемые предприятия и высококвалифицированные менеджеры не находят это нужным. Джунгли транснационального финансового рынка позволяют безо всяких нарушений закона значительно уменьшать налоговое бремя, в некоторых случаях даже ниже уровня в 10 %.
«Вы от нас больше ничего не получите!»
Как это делается? Это уже давно демонстрируют крупные корпорации Германии. Например, BMW, самая рентабельная автомобильная компания страны, еще в 1988 году сообщила налоговым властям о доходах аж в 545 миллионов марок. Четырьмя годами позже доходы упали до каких-то 6 % от этой суммы, составив 31 миллион марок. На следующий год, несмотря на возросшую общую прибыль и не изменившиеся дивиденды, BMW объявила об убытках от операций внутри страны и получила от налоговой службы компенсацию в 32 миллиона марок. «Мы стараемся закладывать расходы там, где самые высокие налоги, т.е. внутри страны», — откровенно объясняет финансовый директор BMW Фолькер Доппельфельд. Аналитики данного сектора подсчитали, что таким путем с 1989 по 1993 год корпорация «сберегла» от выплаты государству более миллиарда марок[2]. /261/
Электротехнический гигант Siemens перевел свою штаб-квартиру за рубеж. В 1994-1995 годах из общего дохода в 2,1 миллиарда марок сумма, заработанная в Германии, не достигла даже 100 миллионов марок, а в 1996 году Siemens вообще ничего не заплатил[3]. Daimler-Benz, со своей стороны, в отчете о состоянии дел фирмы за 1994 год лаконично сообщает, что налог на прибыль в основном «пришелся на заграницу». Даже злополучный Кольхауссен из Commerzbank в конце марта 1996 года заявил, что его эксперты научились обходить налоговые обязательства законным путем. Всего через три недели после налета инспекторов на его офис он, словно им назло, представил балансовый отчет, бывший не чем иным, как насмешкой над рядовыми налогоплательщиками. Из отчета следует, что торговая прибыль банка в 1995 году удвоилась, достигнув 1,4 миллиарда марок, но платежи государству за тот же период сократились наполовину, до отметки менее чем в 100 миллионов марок[4].
Резкое сокращение выплачиваемых налогов не является прерогативой крупных корпораций: многим фирмам средних размеров удается делать то же самое. Систематически используя различия между налоговыми системами разных стран, они минимизируют общую налогооблагаемую сумму. Простейший метод — это то, что эксперты называют «трансфертным ценообразованием», которое основано на взаимодействии зарубежных филиалов и отделений. Торгуя друг с другом полуфабрикатами, услугами или даже просто лицензиями, такие фирмы могут указывать в ведомостях взаиморасчетов заоблачные цены. При этом расходы активных международных компаний всегда наибольшие там, где максимальны налоговые ставки, тогда как филиалы, действующие в оффшорных зонах или регионах с низким уровнем налогообложения, всегда извлекают непомерные прибыли, даже имея единственный офис с факсом и парой сотрудников.
У государственных инспекторов нет никакой возможности контролировать такую практику. Зачастую просто невозможно проверить, завышены ли цены в торговле между фирмами или нет, так как по множеству предметов таковой не удается обнаружить сопоставимых рыночных цен. Власти могут копнуть поглубже лишь тогда, когда планировщики корпораций обманывают слишком уж нагло. Так, например, в Японии с ее высокими налогами многочисленные транснациональные корпорации /262/ в начале 90-х зашли слишком далеко в своих попытках исказить отчетность. Осенью 1994 года министерство финансов в Токио вскрыло злоупотреблений на сумму почти в 2 миллиарда марок более чем в 60 компаниях, включая таких мировых лидеров, как Ciba-Geigy и Coca-Cola: указанные в их отчетах трансфертные цены были чересчур высоки. Одной из этих фирм был германский фармацевтический гигант Hoechst, обвиненный в том, что с 1990 по 1992 год он завысил примерно на 100 миллионов марок счета своих филиалов за поставки сырья[5].
Разумеется, столь незначительные победы рассерженных налоговиков не могут сколько-нибудь серьезно повредить организованному бегству от налогов. Там, где трансфертного ценообразования уже недостаточно, срабатывают другие трюки. Посредством, например, «двухуровневого лизинга» можно решать сразу несколько задач. Учитывая разницу в национальных налоговых скидках на новое оборудование, компании используют затраты на приобретение станков, электростанций, самолетов и т.п. для снижения уровней налогообложения одновременно в двух странах. Также весьма широко распространен «голландский сандвич», метод, совмещающий филиал в Нидерландах с головным офисом компании в налоговом убежище, таком, как Нидерландские Антильские острова или Швейцария. При этом два налоговых кодекса можно использовать таким образом, что девять десятых совокупной прибыли компании облагается всего лишь пятипроцентным налогом.
Естественно, правительства и законодательные органы во всем мире пытаются бороться с этими и другими уловками такого рода, совершенствуя свои методы контроля и устраняя налоговые лазейки. Пользы от этого, как правило, мало. «В конечном счете любые перемещения капитала можно замаскировать с помощью сложной структуры фирмы», — считает один адвокат по налоговым делам с клиентурой по всему миру. Ситуация в данной области
«напоминает гонку зайца с черепахой, — соглашается ведущий эксперт по налоговому праву из министерства экономики Германии Йоханнес Хефер. — Действительно хорошие советники по налоговым вопросам всегда на шаг впереди налоговых органов» [6].
Это означает, что за последние десятилетия компании, действующие в международном масштабе, сумели втянуть чуть ли не весь мир в «соревнование налоговых систем», как выразился первый заместитель министра финансов Германии Ганс-Георг Хаузер. /263/ Поскольку отдельные страны конкурируют друг с другом за инвестиции и вследствие того, что налоговые инспекторы столь очевидно бессильны, законодателям остается лишь «снижать планку» налогообложения, ориентируясь на минимальный существующий уровень. Тенденция к такого рода снижению началась в 1986 году, когда правительство США установило новый стандарт, снизив налог на прибыль акционерных компаний с 46 до 34 %. За годы, прошедшие с тех пор, большинство индустриальных стран было вынуждено последовать этому примеру.
Тем временем конкуренция между странами Европейского Союза приняла гротескные формы. Бельгия с 1990 года предлагает компаниям, работающим по меньшей мере в четырех странах, открывать так называемые координационные центры, объединяющие все виды услуг: рекламу, маркетинг, юридические консультации и, на что делается особый упор, финансовые операции. При этом они должны платить налог не с совокупной прибыли, а лишь с малой доли доходов местной компании. Эта модель стала одной из самых популярных, и перечень тех, кто извлекает из нее выгоду, охватывает целый ряд крупнейших компаний — от нефтяных мультинационалов Еххоn и Mobil до производителя покрышек Continental. Opel экономит на налогах, имея финансовую штаб-квартиру в Антверпене, Volkswagen направила своих финансистов в Брюссель, Dataller разместила обходящих налоги в пригородном местечке Завентем, а их коллеги из BMW обосновались в Борнеме. Благодаря бельгийской щедрости финансовые отделения в сердце Евросоюза стали в целом наиболее рентабельными. Вследствие этого BMW, согласно своему балансовому отчету, как бы заработала треть суммарной прибыли в бельгийском отделении, не произведя там ни одной машины[7]. Еще более привлекательной является налоговая лазейка, предлагаемая правительством Ирландии всем тем, чей финансовый бизнес управляется из офиса в районе старых дублинских доков. Из каждого фунта, официально заработанного ирландским филиалом той или компании, в государственную казну Ирландии поступает только 10 пенсов. Вот почему ныне в дворцах из стекла и бетона, окружающих бывшую гавань, находятся крошечные отделения почти 500 транснациональных компаний — «не более чем адреса», как подчеркнул глава Германско-ирландской торговой палаты. Наряду с Mitsubishi и Chase Manhattan /264/ здесь представлены все крупные немецкие банки и страховые компании; отсюда управляются средства даже Евангелического кредитного кооператива, базирующегося в Касселе. Федеральное финансовое управление Германии подсчитало, что к 1994 году одни только немецкие компании утаили, воспользовавшись ирландской лазейкой, около 25 миллиардов марок[8].
При всей очевидности последствий налогового туризма открытых границ в политических дебатах этот вопрос остается табу. Наряду с валютной политикой, включающей в себя управление ставкой процента и курсом обмена, в транснациональной экономике понемногу утрачивается еще одна ключевая область национального суверенитета — власть самостоятельно устанавливать налоговые ставки. Германский институт экономических исследований в Берлине подсчитал, что, вопреки видимости высоких налогов, средний эффективный уровень налогообложения доходов корпораций и предпринимателей в Федеративной Республике в действительности упал с 37 % в 1980 году до всего лишь 25 % в 1994. И это не только германское явление. В этом налоговом соревновании ставка для компаний снижается не только в отдельных странах, но и во всем мире. В 1991 году империя Siemens все еще выплачивала почти половину своих прибылей 180 государствам, в которых у нее были отделения. Какие-то четыре года спустя это соотношение сократилось до 20%.
Демократически избранные правительства больше не принимают решений об уровне налогов; теперь люди, направляющие потоки капиталов и товаров, сами устанавливают размер вклада, который они согласны внести в расходы государства. Очень многие глобальные игроки хорошо помнят, как в конце апреля 1996 года глава Daimler-Benz Юрген Шремп со всей очевидностью обрисовал безрадостные перспективы парламентским экспертам по государственному бюджету. Самое позднее к 2000 году, заметил он во время ужина с депутатами Бундестага, его компания больше не будет платить в Германии никаких налогов на прибыль. «Вы от нас больше ничего не получите», — резюмировал он. Представителям народа только и оставалось, что слушать в смятенном молчании, когда финансовый директор Манфред Генц позднее подробно рассказывал о системе перевода прибылей в иностранные государства и об инвестициях в Восточную Германию[9]. /265/
Черные дыры в государственой казне
Оскудение государственной казны в результате экономики открытых границ очевидно не только для налоговых органов. Новый Транснационал {Очевидно, по аналогии с Интернационалом. — Прим. ред.} еще и направляет все бóльшую долю государственных расходов в собственную казну. Соревнование за наименьшие выплаты сопровождается соревнованием за получение наибольших субсидий. В этой связи во всем мире необходимым ожидаемым минимумом уже является бесплатное предоставление земли, включая автострады, железные дороги, электро- и водоснабжение. Где бы та или иная корпорация ни задумала строить завод, ее планировщики расходов могут рассчитывать на всякого рода общественные пожертвования и субсидии. Так, корейский гигант Samsung при строительстве нового завода по производству электроники на севере Англии при размере капиталовложений в миллиард долларов сумел привлечь добрых 100 миллионов долларов из британского казначейства. Это уже очень приличная сумма, но страны и регионы, желающие иметь у себя отделения Mercedes-Benz, должны вкладывать значительно больше. Налогоплательщики Франции и ЕС уже вовлечены в прямое субсидирование четверти стоимости нового завода Mercedes в Лотарингии, который будет производить малолитражные автомобили. Если принять во внимание ожидаемые уклонения от налогов, то общественный взнос без какого бы то ни было права голоса дойдет до одной трети всех капиталовложений[10]. И это вовсе не является чем-то необычным. За пределами конурбаций такой уровень субсидий — более или менее европейская норма. Но в зависимости от уровня безработицы и политической дезориентации верхнего предела, видимо, не существует. Например, в 1993 году Mercedes-Benz внесла только 55 % стоимости выполнения пуско-наладочных работ для нового завода в сравнительно бедном штате Алабама. По сравнению с этим десятилетние налоговые каникулы, которые General Motors в 1996 году оговорила в качестве условия своего присутствия в Польше и Таиланде, явно выглядят скромно. /266/
Современный рекорд управления инвестициями посредством налоговых нарушений установило федеральное правительство в Восточной Германии. Так, например, американской электронной корпорации Advanced Micro Devices (AMD), построившей новую фабрику по производству микропроцессоров в Дрездене, были компенсированы 800 миллионов марок, или 35 % от капиталовложений. Кроме того, федеральное правительство и земля Саксония гарантировали ссуду на сумму аж в миллиард марок, а банковский консорциум, участником которого является правительство земли, вложил еще 500 миллионов марок. При этом корпорации в конечном счете не придется оплачивать и пятой доли всех расходов, и почти весь рыночный риск ложится на налогоплательщиков[11]. Так же обстоят дела с заводами Opel и Volkswagen в Хемнице, Мозеле и Айзенахе. Равносильная повторной закладке модернизация балтийских верфей под управлением Vulkan со штаб-квартирой в Бремене и норвежского гиганта Kv?rner обойдется по плану в 6,1 миллиарда марок. Тот факт, что Vulkan находится на грани банкротства из-за убытков своих западногерманских компаний, возможно, потребует поиска еще полумиллиарда. Ясно, что попытка завлечь международные корпорации щедрыми субсидиями может обернуться черной дырой для государственных финансов, и впервые правительство Коля уяснило это на примере химической промышленности в индустриальном регионе бывшей ГДР, где расположены предприятия компаний Buna, Leuna и Bitterfeld. Именно там сам канцлер угодил в западню.
«Подумайте о наших семьях!»
Когда 10 мая 1991 года вертолет Гельмута Коля приземлился в Шкопау, это поначалу было лишь одним из многих предвыборных мероприятий. В Доме культуры завода Buna он старался заручиться доверием избирателей и «демонстрировать надежду», но затем непосредственно ощутил отчаяние людей, которым угрожало обнищание. «Подумайте о наших семьях!» — крикнул какой-то рабочий, стоявший сразу за первым барьером. Затем уже в помещении председательница заводского комитета Buna призвала его ускорить приватизацию, чтобы сохранить хотя бы оставшиеся 8000 рабочих мест из прежних 18 000. /267/ «Пожалуйста, сдвиньте дело с мертвой точки, пожалуйста, не разочаруйте нас!» — умоляла канцлера представительница рабочих и служащих. Очевидно, это не оставило равнодушным мастодонта германской политики. Сам выросший в городке компании BASF Людвигсфене, он не смог устоять перед требованиями рабочих-химиков. Отбросив заранее подготовленную речь, он сказал, что, «само собой разумеется», их доверие не будет обмануто. Он дал слово, что «это производство сохранится».
Продиктованное добрыми намерениями и по-человечески понятное заверение Коля стало, тем не менее, одной из самых дорогостоящих его ошибок за время пребывания в должности. Ибо отныне федеральное правительство было беззащитным перед любым шантажом. Невзирая на обещание Коля, советы директоров трех химических гигантов Германии указали на состояние старых производственных площадей и сказали твердое «нет». Зато управляющие американской корпорации Dow Chemical поняли, что им улыбается фортуна. Бернхард Брюммер, в свое время возглавлявший Gulf Coast, отделение Dow, управлял делами бывшего производственного объединения Buna от Тройханданштальта (треста, ответственного за распродажу промышленности Восточной Германии), в силу чего располагал всей необходимой информацией. Для начала совет директоров Dow, пятой по величине химической компании в мире, просто обозначил свой интерес и сделал ряд неопределенных предложений. Потом, на исходе длившегося целый год переговорного марафона, юристы корпорации загнали представителей Тройханда в угол. Обещание канцлера обрекло тех на придумывание сколько-нибудь приемлемого варианта, и они все больше и больше запутывались в дебрях ручательств и заверений. В конце концов, 1 июня 1995 года три крупнейших предприятия старого объединения Buna перешли во владение Dow Chemical под названием BSL Olifenverbund; юристы фирмы заполучили контракт, обещавший им свободную от риска сделку ценой в миллиарды марок. Сама корпорация должна была заплатить из ожидаемых затрат в 4 миллиарда марок всего лишь 200 миллионов, но даже эта сумма должна была поступить в виде процентного займа от материнской компании. В то же время BVS, преемник Тройханда, был вынужден принять на себя обязательство , покрыть все убытки BSL до конца 1999 года, составляющие /268/ в сумме 2,7 миллиарда марок. Поскольку компания начала бы работу с убытками примерно в 3,2 миллиарда марок, заложенными в ее балансовом отчете, Dow освобождалась в обозримом будущем от любых налогов даже при высоких прибылях. Очистка токсичных стоков компании в течение 30 лет равно как и прокладка ее трубопровода до международного порта Росток были сделаны за счет государства. То, что ожидали получить взамен, оказалось едва ли не смехотворным. Dow пообещала не более 1800 рабочих мест, да и то только до 1999 года. Если эта цифра окажется ниже, то особых проблем у менеджеров Dow не возникнет: за каждое потерянное рабочее место нужно будет заплатить штраф в 60 000 марок — пустяк по сравнению с вовлеченными суммами.
В конечном счете может оказаться, что Федеративной Республике придется самой оплачивать все рабочие места на BSL, вкладывая каждый раз свыше 5 миллионов марок, что доведет общий безумный итог почти до 10 миллиардов. Даже если истратить эти государственные деньги на строительство небоскребов посреди Тюрингского леса, это обеспечило бы средствами к существованию большее число людей. Вложенные в реконструкцию городов, индустрию туризма и высшее образование, те же инвестиции, наверняка, в какой-то степени приблизили бы Восточную Германию к уровню Западной. Общественность узнала обо всех этих нелепых условиях сделки с Buna благодаря лишь нескольким журналистам из «Шпигеля», потратившим месяцы на исследование подоплеки контракта. На основании информации, полученной от персонала BVS, они доказали, что Dow, ничем не рискуя, получит прибыль самое меньшее в 1,5 миллиарда марок, даже если все предприятие обернется провалом[12]. С появлением статьи сколько-нибудь серьезного протеста не последовало. Но кому из ведущих политиков захотелось бы возражать? Может быть, Коль и плохо сработал в Шкопау, но почти у каждого политика, ответственного за экономику, есть подобный опыт и, в конце концов, каждое рабочее место имеет значение.
Столь же неразборчивы при распределении вверенных им налоговых поступлений министры научных исследований и разработок всех земель Германии. К примеру, в 1993 году Daimler-Benz, которая сама уже не платит никаких налогов, положила в карман свыше 500 миллионов марок из федерального исследовательского фонда. Таким образом, более четверти /269/ федеральных дотаций на научные исследования было выделено одной-единственной фирме, которая, получив их, хоть завтра может начать делать деньги на другом конце света, не создав ни единого рабочего места в Германии. Siemens тоже сорвала немалый куш на непоследовательной политике, обусловленной новыми правилами игры в глобальной экономике. Приверженцы старой национальной промышленной политики— такие люди, как Конрад Зайтц, бывший начальник департамента планирования в министерстве иностранных дел, годами предупреждали, что Япония и Соединенные Штаты монополизируют производство микропроцессоров, этого сырья компьютерной эры. Вследствие этого германское федеральное правительство и Комиссия ЕС добросовестно вложили несколько миллиардов марок из исследовательских фондов в европейские электронные корпорации, особенно щедро в Siemens, и все понапрасну. Сегодня эта корпорация со штаб-квартирой в Мюнхене разрабатывает чипы следующего поколения вместе со своими мнимыми конкурентами, IBM и Toshiba. Мало того, с 1998 года вступит в строй совместное предприятие Siemens и американской фирмы Motorola в Ричмонде, штат Виргиния, где должно начаться производство сверхпроизводительного 64-магбитовогоо компьютерного чипа, разработанного при финансовой поддержке со стороны ЕС[13].
Это разорительное и зачастую бессмысленное субсидирование показывает, насколько политики и правительства утратили ориентацию в лабиринте глобальной экономики. «Давление международной конкуренции побуждает правительства предлагать финансовые стимулы, которые невозможно оправдать объективными экономическими критериями», — делает вывод UNCTAD, торговая организация ООН, которая в настоящее время изучает политику субсидий в мире. — Нужно срочно искать способы «предотвращения подобных эксцессов»[14]. Однако проводники политики интеграции в мировой рынок, желающие доказать избирателям, что они что-то предпринимают в связи с безработицей, не понимают, что осуществляемое ими дорогостоящее стимулирование компаний в конечном счете принесет их странам только вред. Опустошая бюджет для поддержания национальной доли мирового экономического пирога, они навязывают микроэкономическую логику, которая ведет макроэкономику к катастрофе. Даже если не учитывать такие традиционно субсидируемые отрасли, как сельское хозяйство, /270/ добыча полезных ископаемых, жилищное строительство и железные дороги, то по самым скромным подсчетам в одной только Германии субсидии в промышленность обходятся более чем в 100 миллиардов марок в год.
Масштаб этого перераспределения богатства существенно воздействует на структуру государства. Используя метафору из биологии, неолиберальные пророки из Института мировой экономики в Киле утверждают, что по отношению к транснациональной экономике государство не более чем «хозяин». Имеется в виду, конечно, то, что переплетенность компаний поверх границ приобретает все более паразитический характер: их товары перевозятся по субсидируемым из государственной казны дорогам и рельсам, их служащие отправляют своих детей в государственные школы, их управляющие наслаждаются представлениями в финансируемых государством театрах и операх. Эти и другие возможности они оплачивают лишь в виде налогов на прибыль и потребление своих рабочих и служащих. Но в силу того, что заработки под воздействием конкуренции неуклонно снижаются и многие живущие на зарплату уже приблизились к порогу, за которым необходима социальная помощь, одна страна за другой сталкивается со структурным кризисом государственных финансов. Бюджеты государств подвергаются тому же самому давлению, что снижает доходы населения, но в высокоорганизованных индустриальных экономиках требования к государству скорее растут, чем снижаются. Новые технологии делают поддержание инфраструктуры все более дорогим, ущерб окружающей среде требует все более масштабных мероприятий по ее восстановлению, а растущий средний возраст населения требует все бальших затрат на пенсии и медицинское обслуживание. В результате ответственные политики часто не имеют иного выбора, кроме как урезать расходы в областях, где нет влиятельных заинтересованных групп, способных этому воспрепятствовать, т.е. в сферах социальной защиты, учреждений культуры и общественного обслуживания, от плавательных бассейнов до школ и университетов. Таким образом, государство становится проводником перераспределения, направленного снизу вверх. Впечатляющим доказательством этого является проект бюджета на предстоящий год, представленный федеральным правительством Германии летом 1996 года. В случае его одобрения поступления в частный и государственный бюджеты сократятся на 14,6 миллиарда /271/ марок, и на точно такую же сумму уменьшится налоговое бремя компаний и предпринимателей[15].
Результаты сокращения государственных финансов в угоду экономике свободного рынка лучше всего видны в Соединенных Штатах и Великобритании, правительства которых первыми начали «отступление государства». Повсюду не хватает средств на содержание или даже на завершение общественной инфраструктуры. По отношению к ВНП государство в США вкладывает только треть того, что Япония тратит на свои автострады и железные дороги, школы, университеты и больницы[16]. В Вашингтоне, например, большинство школ годится только на снос. Мэр утверждает, что на их ремонт требуется 1,2 миллиарда долларов; примерно столько же запрашивает городская полиция на техобслуживание своего оборудования и парка автомобилей. Конгресс такие суммы платить отказывается. В результате школы могут продолжать осмысленную деятельность только при помощи добровольцев, а полицейским силам приходится производить ремонт за свой счет, чтобы продолжать несение службы[17]. В Великобритании, этой европейской модели неолиберализма, системы социального обеспечения и образования тоже приближаются к уровню развивающейся страны. Каждый третий ребенок растет в бедности, и 1,5 миллиона детей младше 16 лет вынуждены работать из-за недостаточного социального обеспечения. Если на континенте четыре пятых 18-летних получают высшее образование, то в Великобритании более половины их сверстников не продолжают обучение. В то же время там стремительно растет уровень неграмотности. Согласно репрезентативному опросу, уже пятая часть тех, кому исполнился 21 год, неспособна выполнять простое сложение в уме, а одна седьмая таковых не умеет ни читать, ни писать[18].
В сравнительно благополучной Германии, где богатство до сих пор в значительной мере перераспределялось и где граждане традиционно рассчитывают на всеобъемлющее обеспечение со стороны государства, этот процесс только начался. Знамением грядущих невзгод, однако, является утрата иллюзий в богатейшем, но и самом задолжавшем городе республики — Франкфурте-на-Майне. В 1990 году его тогдашний мэр, социал-демократ Фолькер Гауфф, провозгласил: «Благосостояние Франкфурта превыше всего». Шесть лет спустя городскому казначею Тому Кенигсу, члену партии «зеленых», не остается /272/ ничего другого, как шаг за шагом отходить от этого обещания. При том, что социальные затраты, до сих пор защищенные законом, ныне в три раза больше, чем прежде, основной источник доходов Франкфурта, промысловый налог, уже приносит меньше, чем в 1986 году, несмотря на то что в городе действует 440 отделений банков, а экономический рост превышает 20 %. Планируется закрыть 30 из 46 центров добрососедства. Полдюжины плавательных бассейнов будут либо проданы, либо закрыты. Уже не осталось средств на такие социальные проекты, как места для встреч постоянных жителей того или иного квартала и иммигрантов; музыкальные школы и музеи разукрупняются. Сезон в «Театер-ам-Турм» длится всего шесть недель, а директор оперы грозится прекратить представления из-за урезания дотаций. Жертвы пока что невелики, но Кёнигс полон мрачных предчувствий: «Есть риск того, что станет гораздо труднее достигать социального равновесия». Если эта тенденция сохранится, то «мирное сосуществование классов, наций и стилей жизни во Франкфурте взорвется»[19].
Преступность без границ
Вынужденные сокращения государственных расходов низводят политиков до уровня простых исполнителей, ссылающихся на высшую власть экономического прогресса, чтобы уйти от ответственности за обнищание. Это подрывает основы демократического государства. И все же хронические финансовые проблемы — лишь один из многих признаков упадка политики. Наряду с валютным и налоговым суверенитетом пошатнулось еще одно завоевание национального государства — монополия на насилие. Потому как от снятия с экономики законодательных оков выгадывают не только банки и корпорации, но и криминальные мультинационалы. Во всех индустриально развитых странах полиция и суды сообщают о скачкообразном росте организованной преступности. «Что хорошо для свободной торговли, то хорошо и для преступников», — резонно замечает один офицер Интерпола[20]. По данным группы экспертов, составленной в 1989 году из представителей семи крупнейших индустриальных стран, оборот на мировом рынке героина вырос за два десятилетия (к 1990 году) более чем в двадцать раз, а кокаина — более чем в пятьдесят[21]. /273/ Каждый, кто знает, как торговать наркотиками, способен преуспеть и в любой другой незаконной торговле. Беспошлинные сигареты и другая контрабанда, оружие, угнанные автомобили, нелегальные иммигранты — все это вытесняет наркотики с позиции основного источника доходов криминальной экономики. По оценке властей США, только контрабандный провоз иммигрантов, одна из современных форм работорговли, ежегодно приносит китайским «триадам» доход в 2,5 миллиарда долларов[22].
В Европе о новой мощи незаконных торговцев свидетельствует еще и взрывоподобный рост контрабанды сигарет. До конца 1980-х годов уклонение от уплаты налога на табак было в основном проблемой Италии, но в 1990 году несколько сплоченных организаций распространили свою деятельность на весь европейский единый рынок. Два года спустя в Германии было конфисковано 347 миллионов контрабандных сигарет, а к 1995 году эта цифра выросла до 750 миллионов. По оценкам налоговых инспекторов, это составляет лишь около 5 % всей незаконной торговли сигаретами, а Отделение по борьбе с налоговыми преступлениями со штаб-квартирой в Кёльне сообщает, что Германия ежегодно теряет на этом 1,5 миллиарда марок, а ЕС в целом 6-8 миллиардов.
Этот контрабандный бум вызван не огрехами в работе полиции. «Имеется вполне определенная информация о преступных организациях и их рынках сбыта» — заявляет старший прокурор Ганс-Юрген Кольб, глава подразделения по борьбе с экономическими преступлениями в Айгсбурге, работающий с такого рода делами с 1992 года[23]. Товар обычно производится на табачных фабриках США и достаточно регулярно доставляется в Европу, где временно складируется либо в беспошлинных портах Роттердама или Гамбурга, либо в Швейцарии, на так называемых «свободных складах». Этим занимаются не только легальные западноевропейские импортеры: большие партии заказываются на экспорт в Восточную Европу или Африку обществами с ограниченной ответственностью, зарегистрированными на Кипре, в Лихтенштейне или Панаме. Далее груз в запломбированных грузовиках отправляется в путешествие по территории ЕС, но никогда не доходит по назначению, так как его подменяют подделкой до пересечения следующей границы. Если грузоотправитель находится под наблюдением и водитель подозревает, что за ним следят, его /274/ клиенты говорят ему по сотовому телефону, чтобы он продолжал путь с первоначальным грузом, пока не пересечет достаточно границ, чтобы оторваться от преследования. Поскольку доход от одной партии товара обычно составляет как минимум 1,5 миллиона марок, эпизодические конфискации груза или уплата пошлины на него не представляют проблемы. Полиция, столкнувшись с громадным увеличением объема незаконной торговли, в состоянии контролировать лишь малую ее часть. Порой удается конфисковать очень большую партию контрабандных сигарет, но это едва ли как-то влияет на сам незаконный бизнес, так как арестовывают всегда мелких курьеров или дистрибьюторов. Подлинные организаторы — это респектабельные бизнесмены, которых невозможно привлечь к ответственности. «Мы знаем имена этих людей, но не можем до них добраться», — сетует Кольб. Лихтенштейн или Панама, разумеется, недосягаемы, вследствие чего международное полицейское сотрудничество там, самое позднее, и заканчивается.
Гораздо больше следователей беспокоит тот факт, что они уже не могут конфисковывать активы преступных компаний. Сколь бы ни были эффективны в своей работе полицейские и судебные органы, в неподвластном никакому законодательству пространстве глобального денежного рынка нелегальные накопления неприкосновенны. Уклоняющиеся от уплаты налогов — не единственные, кто прячется за банковской секретностью зон бегства капитала, которые международное финансовое сообщество защищает зубами и когтями. И вовсе не случайно, что крупнейшие убежища от налогов образовались вдоль основных маршрутов торговли наркотиками. Вот как Сьюзен Стренджж резюмирует роль оффшорных зон в подпольной экономике:
«Панама и Багамы хорошо известны как центры отмывания денег, вырученных от кокаиновых сделок между Латинской Америкой и Соединенными Штатами. Гонконг играет ту же роль в поставках героина на Запад из Юго-Восточной Азии, тогда как Гибралтар и Кипр укрывают нелегальные доходы драгдилеров из Турции и других стран Среднего Востока»[24].
В то же время самые строгие законы против отмывания денег не способны остановить проникновение криминальных инвесторов в легальные сектора.
«Если вы хотите отмыть доходы, нажитые нечестным путем, то в сегодняшнем мире это можно без проблем делать почти повсеместно», — /275/ откровенно признает банкир Фолькер Штрайб, в свое время работавший на Commerzbank в Азии и Африке, а ныне возглавляющий его берлинское отделение[25].
Последствия этого ужасающи. Эксперты считают, что организованная преступность является сейчас наиболее быстро растущей отраслью мировой экономики, ежегодно приносящей прибыль в 500 миллиардов долларов. В своем отчете для федеральной уголовной полиции Германии исследователи из Мюнстерского университета прогнозируют, что к 2000 году Германию ожидает 35-процентный рост числа таких преступлений, как контрабанда людей, незаконный временный труд, сбыт краденых автомобилей и охранный рэкет[26]. По мере роста финансовой мощи гангстерских картелей они приобретают все бóльшую способность коррумпировать легальный бизнес и государственные учреждения или даже прибирать их к рукам. Чем слабее государство, тем серьезнее эта опасность. В России и на Украине, в Колумбии и в Гонконге законный и незаконный бизнес плавно переходят друг в друга. Никто уже не может сказать, какие части государственного аппарата все еще защищают власть закона, а какие уже работают по контракту на одну из преступных группировок в ее войне против соперников. Даже Италия, несмотря на ряд громких арестов, еще не выиграла своей войны против мафии. Капиталы прежних боссов без помех перешли к неизвестным наследникам, которым нужно лишь модернизировать свои организации. К июню 1996 года было конфисковано только 2,2 миллиарда от оцениваемой в 150-200 миллиардов марок общей суммы, находящейся в руках четырех крупных итальянских преступных синдикатов. Но даже и в этом случае адвокаты мафии пытаются отсудить у государства две трети этой суммы на том основании, что эти деньги заработаны в законном бизнесе[27].
Управляемые из стран-баз при поддержке банков, преступные сети постепенно охватывают богатые регионы мира, где экономика и финансы пока что функционируют относительно неплохо. Заказное убийство больше не является экзотическим преступлением даже в Германии. В войне между соперничающими бандами вьетнамцев, организующими сбыт продукции сигаретной мафии в Восточной Германии, только в первой половине 1996 года в Берлине было убито 19 человек. Граница между законностью и беззаконием становится размытой и здесь. Даже серьезные банки и корпорации оказываются замешанными /276/ в подпольные сделки без ведома высшего руководства. Если та или иная конкурирующая компания, контролируемая преступниками, пользуется нелегальными методами, служащие другой компании вскоре поддаются соблазну последовать примеру конкурентов. Снизить порог сопротивляемости коррупции помогают и взятки типа «назовите вашу цену». В анонимном опросе руководящих работников, проведенном аудиторской фирмой KPMG в нескольких сотнях компаний из 18 стран, почти половина респондентов заявили, что они считают рост экономической преступности серьезной проблемой[28].
Повсюду в мире государство и политика явно сдают позиции. Даже антитрестовское законодательство, бывшее когда-то бастионом зашиты рыночной экономики от сговоров предпринимателей против потребителей и налогоплательщиков, сегодня утрачивает эффективность; оно уже почти ничего не значит на глобальных рынках, скажем, воздушного транспорта, химикатов или прав на съемку и трансляцию. Разве можно установить, сговорились ли заранее между собой три крупных евроамериканских альянса, сформированные между Lufthansa, British Airways и Air France и их заокеанскими партнерами, если они сперва подавили всех более мелких конкурентов на трансатлантических маршрутах? А что делать с такими медиа-магнатами, как Лео Кирх, Руперт Мэрдок и три гиганта — Time Wamer/CNN, Disney/ABC и Bertelsmann/CLT? И кто запретит им повышать цены всякий раз, когда им вздумается, или разграничивать сферы влияния?
Экологическая политика тоже ютится на задворках. Соревнуясь в склонении компаний к созданию рабочих мест, правительства по большей части забросили или отложили экологические реформы. Летом 1996 года большинство климатологов расценило грандиозные наводнения в Китае и уже третью американскую засуху в этом столетии как предвестников катастрофы, обусловленной ростом концентрации в атмосфере парниковых газов. Однако ничего не предпринимается, и даже призывы многих министров, отвечающих за охрану окружающей среды, звучат вымученно и неубедительно.
Перечень направлений, по которым государство отступает перед лицом анархии мирового рынка, можно продолжать чуть ли не до бесконечности. Во всем мире правительства теряют даже способность управлять развитием своих стран. Становится /277/ очевидным системный провал глобальной интеграции на всех уровнях. Поток товаров и капитала охватил весь мир, а регулирование и контроль по-прежнему остаются в национальной компетенции. Экономика пожирает политику.
Однако вопреки распространенному мнению прогрессирующее бессилие государства вызвано отнюдь не повсеместным сокращением его аппарата и даже не (как подозревает японский аналитик, бывший глава азиатского отделения McKinsey's Кенити Омаэ) «концом государства-нации»[29]. Ибо государство и его правительство остаются единственным институтом, к которому граждане и избиратели могут взывать о восстановлении справедливости, ответственности и позитивных тенденций. Иллюзорна и та изложенная в центральной статье одного из номеров «Ньюсуик» точка зрения, что функции государства могла бы взять на себя некая лига транснациональных корпораций[30]. До сих пор ни один главный управляющий, каким бы могущественным и влиятельным он ни был, не брал на себя ответственности за что-либо, происходящее вне его корпорации. Ему платят не за это. Напротив, главы компаний в чрезвычайных ситуациях первыми требуют вмешательства государства. Вот и получается, что вместо всеобщего сокращения государственной администрации во многих местах на деле происходит обратное. Неспособные на далеко идущие реформы министры и государственные служащие вынуждены заниматься своего рода суррогатом политики. Например, нынешний экологический закон Германии содержит более 8000 статей не из-за тяги немцев к идеальным, всеобъемлющим правилам, а потому, что ответственные чиновники, будучи не в силах противостоять общей тенденции загрязнения окружающей среды, должны тем не менее оберегать граждан от всевозможных рисков для их здоровья. Результатом является бесконечный бюрократический балласт. Такая же ситуация и с налоговым законодательством. Раз уж не представляется возможным осуществить социально справедливую реформу из экономических соображений, политики из всех партий нагромоздили целый лес исключений и скидок для тех или иных групп, в котором налоговики давно утратили всякое представление о целом.
Реакция политиков на угрожающий рост преступности в целом отвечает примерно той же схеме, но ей присущи куда более рискованные методы. Не имея возможности затронуть финансовую основу мощи того, что заместитель министра /278/ внутренних дел Баварии Германн Регенсбургер метко назвал «преступными группами, ориентированными на рынок», они повсюду в мире прибегают к усилению полицейского аппарата[31]. В июне 1996 года, невзирая на энергичный протест службы охраны частной жизни граждан от злоупотребления информацией, внушительная коалиция христианских и социал-демократов приняла в Бонне решение легализовать одобренное полицией «обширное подслушивание». Отныне налоговые инспекторы могут подслушивать граждан в их собственных домах, даже если они просто подозревают их в причастности к организованной преступности. Годом ранее федеральная земля Бавария ввела у себя так называемое «тайное инспектирование», что позволяет полиции когда угодно и где угодно проводить «инспекционные проверки вне зависимости от конкретных подозрений или инцидентов» и арестовывать любого гражданина на основании одних лишь подозрений. Такое расширение возможностей надзора дает некоторое представление о направлении, в котором развиваются события. Если анархическое давление со стороны интегрированных рынков уже невозможно ограничить политическими средствами, то бороться с последствиями приходится путем репрессий. Авторитарное государство становится ответом на бессилие политики перед экономикой.
Очевидно, что любая контрстратегия должна основываться на международном сотрудничестве. Верные этой идее ученые, защитники окружающей среды и политики уже давно призывают к более тесному политическому взаимодействию поверх границ. Число межправительственных встреч и соглашений возросло во много раз. Западная Европа даже ввела некую форму транснационального законодательства путем договоров об едином рынке и Европейском Союзе. Длинная серия конференций ООН — Всемирный экологический саммит 1992 года в Рио-де-Жанейро, Всемирная демографическая конференция 1995 года в Каире, совещание 1996 года по будущему городов в Стамбуле — свидетельствует о непрерывной интернационализации политики. Мало-помалу, похоже, обретает форму что-то вроде всемирной координации правительств. Генеральный секретарь ООН Бутрос Бутрос-Гали специально создал комиссию из ведущих государственных деятелей, которая в 1995 году представила обширную программу «глобального управления». Основой этой программы должны стать /279/ демократическая реформа Совета Безопасности ООН и создание дополнительного Экономического Совета Безопасности для придания первому большей действенности[32]. В то же время глобальный размах приобрели и частные политические инициативы. Гринпис и Международная амнистия распространили свою борьбу за защиту окружающей среды и прав человека почти на все страны земного шара, и во многих местах они сейчас так же известны, как кока-кола и музыкальная станция MTV. Победа экологов над мультинационалом Shell и британским правительством летом 1995 года в истории с затоплением нефтяной платформы Брент-Спар была повсеместно воспринята как новая форма наднациональной политики, своего рода демократии потребителей, достигнутой благодаря наличию всемирных СМИ.
Становится ли поэтому более реальной глобальная кооперация в деле сохранения социальной и экологической стабильности? Может быть, для прорыва к глобальному управлению нужно просто приложить чуть больше усилий? Число научных конференций и публикаций на эту тему может навести на мысль, что мы стоим на пороге новой эры. Но взгляд на достигнутые до сих пор результаты быстро отрезвляет.
Глобальное управление: полезная иллюзия
Когда около 500 дипломатов из 130 стран собрались в конце марта 1995 года в берлинском Конгресс-центре на переговоры о соглашении по защите климата Земли, в воздухе определенно витал дух надежды. Защитники окружающей среды и делегаты возбужденно бегали по коридорам бетонного лабиринта в стиле космического корабля и старались заручиться поддержкой правительств инициативы по островным государствам, находящимся под угрозой затопления водами Тихого и Индийского океанов. Япония, Германия, Скандинавия и многие другие были готовы подписать соглашение, обязывающее индустриальные страны уменьшить выбросы парниковых газов на четверть; казалось, что угроза климатической катастрофы может быть предотвращена. Но по крайней мере один из участников конференции был осведомлен лучше других. Его угловатая голова с дряблыми щеками на хилом теле, коротковатые брюки и поношенные ортопедические /280/ ботинки придавали ему вид безобидного провинциала. Внешность была обманчива. Дональд Перлмен, адвокат вашингтонской фирмы Patton, Boggs & Blow, был на Берлинской межправительственной конференции важнейшей фигурой. Каждое утро он поджидал своих союзников из числа делегатов у входа в главный зал и нашептывал им инструкции на день.
Перлмен существенно поспособствовал тому, что после двухнедельного переговорного марафона все предложения по защите окружающей среды выродились в единственную туманную декларацию. Сам этот человек с бульдожьим лицом не имел никакого мандата. Согласно справочнику вашингтонских лоббистов, его контора представляет интересы химического гиганта DuPont и трех нефтедобывающих корпораций — Еххоn, Техасе и Shell. Еще в ноябре 1992 года их искусно организованное сопротивление подавило ранние экологические инициативы администрации Клинтона. По словам еще одного участника Берлинской конференции, вице-президента Института изучения мировых проблем Кристофера Флавина, их кампания «систематической дезинформации» убедила американскую общественность в том, что климатическая опасность — еще не доказанный факт.
Соединенные Штаты как главный виновник глобального потепления не могут открыто противиться принятию защитной конвенции, чего требует большинство других стран, поэтому их нефтяной и угольной промышленности приходится находить иные пути деятельности в международном масштабе это и было работой Перлмена, и он выполнил ее мастерски. За три года он посетил все из как минимум 20 подготовительных сессий, проведенных в разных частях света, и сумел сплотить представителей арабских нефтедобывающих государств против любых защитных мер. Под его руководством эти сессии вначале превратились в инструмент проволочек в соответствии с хитроумной стратегией блокады. Самой большой проблемой для него были климатологи, которые в большинстве своем были единодушны относительно надвигающейся опасности. Поэтому этот юрист, выступающий на стороне нефтяных компаний, протащил в научный комитет ООН, отвечавший за подготовку для Берлинской конференции обзора состояния знаний по проблеме, ученых из Кувейта и Саудовской Аравии, которые оспаривали многие положения, прежде считавшиеся бесспорными. При этом они даже представили несколько написанных Перлменом записок /281/ в качестве поправок и занимались, согласно гневному комментарию голландского климатолога Джозефа Алькамо, «бесконечным крючкотворством». От подготовленного Алькамо проекта заключительного доклада в итоге остался ни к чему не обязывающий документ с невнятными формулировками. Перлмен ликовал: «никакого научного консенсуса» по климатической опасности достигнуто не было. На последовавших межправительственных переговорах нефтедобывающие страны добились того, что отныне, согласно резолюции, решения должны были приниматься только единогласно, вследствие чего принятие сколько-нибудь действенной конвенции ООН по проблеме изменения климата отодвинулось на неопределенный срок. Следующая конференция, состоявшаяся в Женеве в июле 1996 года, также не принесла ощутимых результатов.
Гнетущий черепаший темп «климатической дипломатии» — главная слабость в целом прекрасной идеи глобального управления. Представляется, что попытки координации действий различных групп государств в мировом масштабе выявляют реальное господство хорошо организованных лобби и отдельных правительств и имеющееся у них де-факто право вето. Если один из главных участников переговоров не одобряет ту или иную инициативу, ее можно считать похороненной. В то же время правительства, чьи избиратели хотят реформ, получают желанный аргумент для оправдания собственной пассивности.
Но это не означает, что всемирная кооперация обречена на провал по самой своей природе. История «глобального управления» знает и примеры выдающегося успеха. Так, мировое сообщество довольно быстро и эффективно отреагировало на обнаружение осенью 1985 дыры в озоновом слое над Антарктикой. За два года индустриально развитые и развивающиеся страны договорились о принятии конвенции ООН, которая наряду с подписанным в 1987 году Монреальским протоколом и двумя последующими раундами уточнений обязала все государства-члены прекратить производство химикатов, разрушающих озоновый слой, к 1996 году {К этому времени было установлено, что изменения толщины озонового слоя квазипериодичны и обусловлены естественными причинами. — Прим. перев.}.
Центральные банки ведущих индустриальных стран установили в рамках Банка международных расчетов своего рода /282/ временный режим для защиты финансовых рынков от самих себя — набор минимальных стандартов деятельности глобальных финансовых игроков. С 1992 года все крупнейшие финансовые дома должны поддерживать резервы на уровне не менее 8 % от выданных ими кредитов; в противном случае они лишаются лицензии и доступа к сети. Эти резервные суммы снизили риск повторения долгового кризиса вроде того, который в начале 1980-х поставил крупные американские банки на грань разорения. Несмотря на отдельные отступления, договор о нераспространении ядерного оружия также подтверждает тот факт, что всемирная кооперация может быть весьма эффективной. Ни один вид преступности не пресекается так решительно, как махинации с технологиями или материалами для производства оружия массового поражения.
Разумеется, все эти примеры имеют одну общую черту. Соответствующие международные соглашения не были бы достигнуты, если бы у руля переговорного процесса не стояло правительство Соединенных Штатов. Само по себе это обстоятельство успеха не гарантировало, поскольку Россия, Западная Европа и главные страны Юга тоже могли нажать на тормоза. Но все эти страны в той или иной мере зависят от доброй воли США хотя бы в силу важности американского рынка. Давно уже так повелось, что если Америка — это еще не все, то без нее все равно ничего не происходит.
Америка, укажешь путь?
Глобализация, понимаемая как высвобождение сил всемирного рынка и лишение государства экономической власти, — для большинства стран жестокая реальность, от которой никуда не скроешься. Для Америки же это — процесс, сознательно запущенный и поддерживаемый в движении ее экономической и политической элитой. Только Соединенные Штаты могли вынудить японское правительство открыть свой рынок для импорта. Только правительство в Вашингтоне могло заставить китайский режим закрыть 30 фабрик по производству видеокассет и компакт-дисков, которые делали миллиарды на пиратской продукции. И опять-таки только администрация Клинтона могла уговорить русских поддержать военную интервенцию в Боснии, положившую конец балканской кровавой бойне. /283/
Заем в 10 миллиардов долларов, подоспевший как раз к избирательной кампании Бориса Ельцина летом 1996 года, был услугой за услугу.
Таким образом, единственная оставшаяся супердержава — это последнее государство, все еще сохранившее в значительной степени национальный суверенитет. Именно вашингтонские политические деятели и их советники устанавливают правила глобальной интеграции в широком спектре торговой, социальной, финансовой и валютной политики, даже если они часто сами этого не осознают. Не тяга к колониальному господству и не действительное военное превосходство, а один лишь масштаб американской экономики делает США последним упорядочивающим фактором среди хаоса глобальных взаимосвязей. Поэтому вполне возможно, что американское правительство, в конце концов, первым вырвется из глобальной западни. Уже сегодня американская модель тотального подчинения рынку нигде не критикуется более сурово, чем в самих Соединенных Штатах. Если от Калифорнии до Нью-Гемпшира достаточное количество людей придет к выводу, что сдача государством своих позиций разоряет и их страну, то со дня на день может произойти внезапное изменение курса. Не следует забывать, что государство всеобщего благоденствия, ныне распадающееся под натиском планетарной экономической машины, впервые появилось в тех же США. Когда в 30-е годы предыдущий рывок к глобализации завершился катастрофой, правительство Франклина Д. Рузвельта с его антикризисной программой «нового курса» изобрело современную модель социально ориентированного государства, чтобы обуздать бедность. Следовательно, не исключено, что через пару-тройку лет вошедший в поговорку американский прагматизм отбросит радикальные доктрины свободного рынка так же быстро, как он сделал их догмой в 80-е.
«Америка, укажи путь!» — такова не высказываемая вслух идея, которой весьма и весьма часто руководствуются европейские политики при рассмотрении основных проблем будущего человечества. Однако в своем стремлении разрядить взрывоопасную ситуацию, вызванную рынком без границ, Европа вряд ли может рассчитывать на американское лидерство. До сих пор все правительства США противились любым аргументам в пользу замедления темпа экономической интеграции и возвращения ее под государственный контроль. /284/ Вследствие этого совещания группы «семерки», единственно обладающие сколько-нибудь реальным весом в деле всемирной кооперации между государствами, выродились в бесполезную говорильню. Да, на саммите семи глав правительств в Лионе в июне 1996 года президент Франции Жак Ширак призвал к «контролируемой глобализации». Вместе с федеральным канцлером и министром финансов Германии он твердо настаивал на том, чтобы положить конец разорительной конкуренции ставок налогообложения и поставить мировые финансовые рынки под более жесткий контроль. Но из-за противодействия со стороны США и Великобритании заключительное коммюнике явило собой беззубый текст, в котором участники межправительственной встречи на высшем уровне лишь поручали бюрократии ОЭСР подготовить то или иное предложение к следующему году.
Точно таким же образом Конгресс США и администрация Клинтона уже долгое время саботируют любые попытки заручиться поддержкой учреждений ООН, призванные сделать слияние рынков и государств вновь управляемым. Американские политики систематически выступают с бесцеремонными нападками в адрес ООН, представляя ее необузданной, бесполезной бюрократией, реально неспособной ни на какие полезные действия. При этом они несправедливы к большей части примерно девятитысячного персонала ООН, который тратит более 70 % скудного годового бюджета в 2,4 миллиарда долларов на гуманитарную помощь и развертывание миротворческих сил ООН. На самом деле в обвинениях американцев перепутаны причина и следствие. Пока представитель США в Совете Безопасности участвует в разработке новых заданий «голубым каскам» и операций по оказанию гуманитарной помощи, его правительство нарушает свои обязательства в рамках международного законодательства, задерживая взносы в бюджет ООН и доводя задолженность своей страны до 1,3 миллиарда долларов[33]. Находясь постоянно на грани банкротства, аппарат ООН неизбежно функционирует все хуже и хуже.
Вряд ли можно ожидать, что американская политика с ее популизмом и демагогией укажет миру выход из глобальной западни. Но это не так уж и плохо, ибо отступничество Америки предоставляет странам Европы историческую возможность, какой у них никогда прежде не было. Европейский Союз мог бы /285/ стать реальностью, а его руководители могли бы принять бразды правления мировой экономической политикой на себя.
Шанс для Европы
Если сравнить между собой календарные планы министров, их заместителей и других высших чиновников 15 стран Европейского Союза, результат будет довольно неожиданным. Не считая уик-эндов и отпусков, вряд ли найдется хоть один день в году, когда бы по меньшей мере одна, а обычно от десяти до двадцати групп из 15 членов не встречались в Брюсселе для продвижения того или иного общеевропейского законопроекта. От контроля качества пищевых продуктов до минимальных зарплат в строительной промышленности, от иммиграционной политики до борьбы с преступностью, связанной с наркотиками, — ничто в Европе больше не происходит без Брюсселя. Законодательная интеграция внутри ЕС уже давно находится на уровне, который какие-то два десятилетия назад показался бы недостижимым. Это нарастающее согласование вынуждает государства-члены все теснее координировать свою деятельность едва ли не во всех областях общественной жизни.
То, что этот процесс зашел так далеко и преодолел столько препятствий на своем пути, произошло во многом благодаря человеку, с 1982 года занимающему пост федерального канцлера Германии. Величайший успех Гельмута Коля состоит не в достижении германского единства, а в его непоколебимом стремлении к европеизации национальной политики. Но вся серьезность его намерений впервые стала ясна только в декабре 1991 года, когда он парафировал Маастрихтский договор, призванный обеспечить переход от прежнего Экономического Сообщества к Европейскому Союзу. Преодолевая массированное сопротивление со стороны Bundesbank, собственной партии и большой части консервативной элиты, он объединил свои силы с Францией, чтобы внести в европейскую повестку дня давнюю мечту о валютном союзе. Обладая безошибочным инстинктом власти, Коль и его тогдашний партнер Франсуа Миттеран оценили значение этого шага намного раньше своих избирателей и даже большинства своих советников; они понимали, что единая валюта может стать ключом к политической унификации континента и положить конец доминирующей /286/ роли США. Поскольку, даже если положение о единой валюте вступит в силу только в 2001 году, ЕВС даст Европе возможность отвоевать основную долю государственного суверенитета в областях валютной, финансовой и налоговой политики. Европейские ставки процента и обменные курсы станут тогда гораздо менее зависимыми от американского рынка, чем сегодня.
Таким образом, краеугольный камень политического объединения Европы уже заложен. Если бы государства-члены еще и выработали общую социально-экономическую политику, распределение ролей на мировой арене претерпело бы серьезные изменения. Опираясь на рынок с более чем 400 миллионами потребителей, политически единая Европа имела бы не меньший вес, чем Соединенные Штаты Америки. И тогда действительно достойный своего названия Европейский Союз мог бы, имея хорошие шансы на успех, настаивать на ликвидации налоговых убежищ, требовать соблюдения минимальных социальных и экологических стандартов и повышать налог с оборота в сделках с капиталом и валютой. Если вообще есть шанс на то, чтобы связать воедино мировую экономику и в экономическом и в социальном отношении, то именно этим путем и надо идти.
При всей скорости, с которой Коль и его партнеры продвигают технические и организационные аспекты объединения, им пока что не удалось превратить ЕС в реально дееспособную политическую единицу. Аппарат ЕС и его методы формирования общественного мнения и принятия решений застряли на уровне обычной межгосударственной дипломатии. Большинство граждан справедливо видит в нынешнем проекте ЕС чуждого демократии монстра, призванного заменить их национальные государства властью технократии.
Рассмотрим простую аналогию, проясняющую странную структуру европейской конфедерации. Представим себе, что в Германии все законы принимаются не Бундестагом — федеральным собранием, а Бундесратом, состоящим из делегатов правительств и министерств отдельных земель республики. Допустим также, что делегаты не подчиняются директивам своих парламентов и даже не подотчетны им. Все переговоры проводятся за закрытыми дверями, а делегаты должны хранить в тайне то, как они голосуют. В обсуждении и принятии законопроектов парламентарии также не участвуют. /287/ Вместо этого проекты постановлений составляются центральным органом из 12 000 человек, неподконтрольных парламентам, но консультируемых целой армией промышленных лоббистов. Назвать подобную систему демократической может лишь циник. Но именно так неделя за неделей творится европейское законодательство в Брюсселе.
Там, в стандартном офисном здании из стекла и мрамора на Рондпойнт-Шуман, чуть ли не ежедневно собираются в соответствии с повесткой дня ведущие министерские бюрократы из стран ЕС. Зачастую несколько комитетов заседают одновременно. Как только министры, их заместители, послы или их представители более низкого ранга входят в это здание, у них в конституционном смысле появляется вторая личность. Из чиновников исполнительной власти они превращаются в обладателей мандатов важнейшего законодательного органа Европы — Совета Министров. Они модифицируют и принимают предложения центрального органа Комиссии ЕС. Все, что данная структура одобряет как «директиву» или «постановление», является юридически обязательным для всех 15 государств-членов, независимо от воли национальных парламентов. Единственная функция, оставленная парламентам, состоит в том, чтобы без голосования вносить такие тексты в национальное законодательство. Так исполнительный орган ЕС пишет все больше своих собственных законов при закрытых дверях, и именно по этой схеме была принята по крайней мере треть германских законов последнего десятилетия.
Принцип разделения властей фактически отменен в пользу власти Брюсселя, и тем самым заложены семена массового недовольства проектом объединения Европы в целом. Выборы в так называемый парламент в Страсбурге — это периодическое попрание суверенной власти государств-членов. За какую бы партию ни голосовали избиратели, ни один из заседающих в Брюсселе правителей своего места не лишится. В то же время целые группы с общими интересами систематически исключаются из процесса принятия решений в ЕС. Противодействуя в Брюсселе примерно 5000 организованных в международном масштабе лоббистов от промышленности, группы от профсоюзов, специалистов по охране окружающей среды и защитников прав потребителей не надеется даже на гласность. Плохая пресса докучает евробюрократам не более, чем плохая погода. /288/
Такое продолжение демократии технократическими средствами, может быть, и удобно правительственным аппаратам, потому что чиновники избавлены от неприятных публичных дебатов. Но как форма правления оно все дальше и дальше заводит Европу в тупик, где нет никакой возможности действовать. Кажущаяся сила администрации ЕС является в действительности ее величайшей слабостью, ибо без демократической законности невозможно добиться никакого решения большинства по важным проблемам. Система ЕС страдает тем же недостатком, что и глобальное управление: она дает сбой всякий раз, когда правительства не приходят к взаимному согласию. Никто не в силах заставить все 15 стран действовать одновременно. Ни один проект реформы, не получивший поддержки транснациональной индустрии, до сих пор не прошел. Осмысленные экологические, социальные и налоговые реформы уже не разрабатываются на европейском уровне, но и национальные парламенты больше не в состоянии справиться с дестабилизирующей силой рынков; ссылки на международную конкуренцию пресекают в корне любые попытки сделать это собственными силами. Экономическая интеграция до сих пор ведет не к Соединенным Штатам Европы, а к рынку без государства, где политика лишь расписывается в своем бессилии и порождает больше конфликтов, чем может разрешить.
Рынок без государства
Эта система обречена на провал. Не надо быть оракулом, чтобы понимать, что принцип комитетов министров в скором времени сделает пробуксовывание реформ совершенно нестерпимым. Чем сильнее будет социальная напряженность во Франции, Италии, Австрии, Германии и других государствах-членах, тем больше их правительства будут вынуждены срочно находить национальные решения, тогда как ЕС не предлагает никакой перспективы. Слабость Европы с ее правительствами прокладывает путь всевозможным популистам, обещающим своим избирателям вновь сделать политику национальной. Даже если такие провозвестники национального возрождения, как Ле Пен, Хайдер или Фини, и не добьются парламентского большинства, они подвергнут правящие партии сильнейшему давлению. Справляться с «национальным рефлексом», как элита ЕС /289/ насмешливо называет сопротивление ее режиму, будет все труднее, сколь бы иррациональным и экономически бессмысленным ни выглядело стремление выйти из европейской ассоциации.
Между государствами-членами возникнут конфликты (самое позднее, когда будет создан валютный союз), разрешить которые в рамках существующей конституции ЕС и его закулисного законотворчества будет невозможно. Если, например, какая-нибудь страна не выдержит гонки за подъем производительности, ее экономика неизбежно погрузится в кризис. В прошлом центральные банки еще могли смягчать подобные удары путем девальвации национальной валюты и поддержания по крайней мере экспортных отраслей. После создания Европейского валютного союза этого буфера уже не будет. Взамен потребуются компенсирующие дотации из богатых стран в бедствующие регионы. Но если такого рода региональная помощь является обычной практикой в пределах национальных государств, то как Совет Министров предполагает организовывать ее на европейском уровне? Вряд ли можно будет использовать с этой целью налоговые поступления без соблюдения демократических норм, без должного уровня понимания такого шага населением. Этого можно добиться только в том случае, если решения, принимаемые брюссельским советом, будут представляться на суд общественности и если избиратели будут уверены, что, придя к избирательным урнам, они могут на что-то повлиять. Правда, тогда честолюбивым законодателям из министерских комитетов сперва придется доходчиво объяснить своим избирателям, почему нельзя пренебрегать благосостоянием, скажем, греков. То же самое препятствие до настоящего времени стоит на пути совместной полицейской власти. Сколь бы настоятельной ни казалась Гельмуту Колю необходимость в «европейском ФБР», невозможно представить, чтобы существующая система смогла содержать оперативные полицейские силы, которые проводили бы расследования на всем пространстве ЕС. Если такие силы не будут контролироваться каким-либо парламентом и независимыми судами, они попросту превратятся в структуры наподобие мафиозных.
Выходит, что в ближайшем будущем правителям ЕС придется ответить на вопрос, как будет функционировать Европа, которую они сколачивают, и как ее нужно демократизировать. Часто высказывается неверное предположение, что ключом к единой Европе в той мере, в какой в этом заинтересованы ее /290/ граждане, является Европейский парламент в Страсбурге. Теоретически 626 евродепутатов уже обладают всей необходимой полнотой власти для преобразования нынешнего дискуссионного клуба в подлинно демократический надзорно-законодательной орган. Если бы удалось собрать большинство, выступающее за роспуск Комиссии ЕС, оно могло бы упразднить ее хоть завтра. Кроме того, блокируя бюджет или ратификацию всех международных договоров, оно могло бы заставить Совет Министров исполнять любое требование[34]. Если бы парламентарии в Страсбурге были действительно искренни в своих призывах к демократизации Европы, им ничто не помешало бы незамедлительно принять на себя соответствующие полномочия. Для начала хватило бы одной простой меры: сделать переговоры внутри министерских комитетов гласными. Ни один министр не отважился бы заставить полицию удалить депутатов, каждый из которых избран как минимум полумиллионом человек. Но если демократический раж еще не настолько велик, то лишь потому, что для примерно сотни представленных в Страсбурге национальных партий проблема европейской демократии стоит отнюдь не на первом месте. Большинство депутатов по-прежнему идет на поводу у своих правительств и в конфликтных ситуациях получает от них четкие инструкции по голосованию.
Это парламентское самоустранение говорит о том, что Европа еще не созрела для демократии континентального масштаба: Евросоюз — еще не государство, а направленность политики его членов остается преимущественно национальной. Сам президент Европарламента Клаус Хенш оправдывает подчиненность депутатов главам правительств и тем самым определенно выражает мнение подавляющего большинства своих коллег. Даже в постановлении конституционного суда Германии по Маастрихтскому договору говорится, что ЕС не более чем «конфедерация» или «объединение государств», где нет «общеевропейской нации». Следовательно, «в первую очередь народы государств-членов ЕС призваны придавать его решениям демократическую законность посредством своих национальных парламентов». Отсутствие общего языка, поясняет член конституционного суда Дитер Гримм, уже означает, что «в течение длительного времени не будет широкого публичного обсуждения на европейском уровне», а без настоящих политических связей по всей Европе любой Европарламент /291/ всегда будет «распадаться на национальные группки». Этим формирование Евросоюза «коренным образом отличается от создания Германского рейха» в прошлом столетии или от образования Соединенных Штатов Америки. Таким образом, в настоящее время «быстрая передача полномочий национальных государств Евросоюзу должна быть «замедлена», а парламентам отдельных стран нужно оказывать «большее влияние на позиции, которых придерживаются правительства в Совете Министров».
Звучит довольно убедительно, но предлагаемое решение вовсе не является действенным. Независимо от того, много ли имеется языков или существует единая европейская нация, рынки и власти Западной Европы уже давно неразрывно переплелись между собой. Подлинная европейская революция было детищем открытого рынка, который к лучшему или к худшему, но сплавляет воедино страны-участницы. Валютный союз еще больше усилит эту взаимозависимость. Если Гельмут Коль и его партнеры хотят сделать ЕС дееспособным, то все, что им для этого нужно, — это сделать первый шаг. Для того чтобы поставить процесс принятия решений в ЕС с головы на ноги, достаточно двух изменений. Во-первых, комиссиям следовало бы принимать решения квалифицированным большинством (сейчас это делается только при рассмотрении деталей), и тогда прирост числа голосов обеспечил бы малым государствам-участникам достаточное влияние. Во-вторых, министры должны проводить обсуждения и принимать законы в обстановке полной гласности. Это немедленно положило бы начало процессу демократизации Европы, пусть порывистому и противоречивому, но больше не подавляемому. И тогда, к примеру, немцы были бы поставлены перед фактом, что бедность испанской молодежи — это и их проблема, а голландцы осознали бы, насколько близоруко поступает их правительство, защищая право отечественных фирм грузоперевозок забивать автострады соседей бесконечными колоннами сорокатонных грузовиков. И каждый бы понял, министры финансов каких стран в ответе за то, что компании и богатые люди платят мизерные налоги. Вскоре политические альянсы стали бы сколачиваться не на национальной основе, а на базе общих интересов, и превращение Европейского парламента в основной центр власти на континенте было бы лишь вопросом времени. После подписания Маастрихтского соглашения гражданам /292/ стало ясно, что возможны демократические процессы европейского масштаба. Поскольку в виде исключения требовалось одобрение французских и датских избирателей, перед двумя референдумами начались по-настоящему европейские дебаты, продолжающиеся и по сей день. Теперь каждый раз, когда политически подкованные граждане разных стран ЕС встречаются друг с другом, у них есть общая тема для разговора, в ходе которого они могут выдвигать аргументы «за» и «против», потому что их правительства вынуждены публично обосновывать то, что они делают.
Однако до претворения в жизнь демократической реформы ЕС остается урегулировать еще одну немаловажную проблему, от которой зависит его будущее, — членство Соединенного Королевства. До сих пор британские правительства неизменно играли в европейской интеграции деструктивную роль. Они блокировали все инициативы по защите окружающей среды, особенно введение общеевропейского налога на энергопотребление. Все попытки согласования социальной политики государств-членов натыкались на скалу британского сопротивления. Уайтхолл противится согласованной внешней политике равно как и торговым соглашениям, направленным на защиту интересов трудящихся. Юрисконсульты из лондонского Сити делают невозможным контроль над финансовыми рынками. Саботирование Европы достигло своего апогея в июне 1996 года, когда премьер Джон Мейджор ответил на запрет экспорта зараженной британской говядины блокадой решений всех вопросов повестки дня ЕС. Британские правительства вот уже 23 года нарушают статью 5 Римского договора, запрещающую странам-участницам «предпринимать шаги, ставящие под угрозу достижение целей настоящего договора».
По иронии судьбы, британская враждебность по отношению к интеграции в ЕС большей частью проистекает из глубоко укоренившегося демократического сознания. «В нашей стране демократия у себя дома», — говорит Джон Мейджор, вторя тем своим соотечественникам, которые недовольны проектом ЕС, потому что готовы подчиняться принципу большинства /293/ только в собственной стране, но не в Европе в целом. Эти критики ЕС упускают из виду то обстоятельство, что национальный суверенитет, который они так ревностно защищают, уже отошел в прошлое. Тем не менее принципиальное недоверие большинства британцев и британских политиков к объединению Европы приходится принимать как данность, даже если оно то и дело выражается в шовинистических нападках на континентальных соседей.
Другим странам ЕС очень скоро придется поставить британских избирателей и политиков перед необходимостью решать, хотят ли они сотрудничать или же им лучше выйти из конфедерации. Возможно, оценив риск взятого ею курса, Британия в своем споре с континентальной Европой будет придерживаться более рациональной линии. Конечно, для британской промышленности выход из ЕС был бы «кошмаром», предупредил своих соотечественников Найэлл Фитцджеральд, глава Unilever и европейский представитель Конфедерации британской промышленности[35]. В отрыве от континента Британия быстро потеряет свою последнюю козырную карту — роль зоны с низким уровнем зарплат и слабыми профсоюзами на европейском едином рынке. Но если проект политической интеграции провалится, есть немало оснований полагать, что Европа сможет двигаться вперед только без Британии. Потому что если та будет, как и прежде, жать на тормоза, то всем остальным странам ЕС тоже придется отвергать любое вмешательство в экономику и результатом будет абсурдная, вряд ли стоящая того, чтобы к ней стремиться, адаптация всего континента к британской модели. Ни в одной другой крупной стране ЕС нет столь низких доходов, столь запущенной системы образования и столь резкого контраста между богатыми и бедными. Эти черты более подходят 51-му штату США, нежели члену Европейского Союза, где большинство избирателей и политиков хотя бы все еще стремится к большему социальному равновесию.
Демократический союз, лежащий в основе нового европейского суверенитета и начинающий укрощать деструктивные силы рынков, — это может показаться не более чем утопическим вид„нием. Что же произойдет, если нации старого континента не пойдут по этому пути? Для противостояния корпорациям, картелям и преступникам необходима уравновешивающая мощь государства, пользующегося поддержкой большинства граждан. /294/ В условиях же рынка без границ ни одно государство Европы не в состоянии бороться в одиночку. Европейская альтернатива англо-американскому необузданному капитализму либо разовьется в рамках демократически легитимного союза, либо не состоится вовсе. Гельмут Коль прав, настаивая на том, что европейское единство — вопрос жизни и смерти; от этого зависит, будет ли в XXI веке мир или война. Но он ошибается, когда утверждает, что «нет возврата к национальной политике с позиции силы и традиционной концепции равновесия». Апологеты именно такого возврата давно уже появились по всей Европе, и каждый следующий виток ведущей вниз спирали доходов, занятости и социального равенства приносит им миллионы новых последователей. Или Европейской Утопии удастся развиться до восстановления баланса между рынком и государством, или она в конечном итоге развалится по швам. Времени для выбора между этими двумя альтернативами осталось немного. /295/
Примечания
