Военные всегда готовятся к войне. Как писал один французский офицер в 1924 г., «военный не знает “послевоенного времени”, он всегда находится в “предвоенном времени”… он готовит не прошлую войну, но ту, что придет в будущем»[1]. Но к какой именно войне готовятся военные?
В предлагаемой читателю статье данная проблема рассматривается на примере развития британской армии в 1920-е гг. Еще в августе 1919 г. британский кабинет министров принял следующее решение: военные ведомства при планировании своих расходов должны исходить из того, что Британская империя в течение ближайших десяти лет не будет участвовать в большой войне (great war) и от ее вооруженных сил не потребуется формирования экспедиционного корпуса[2]. Этот принцип известный в историографии как «10 лет без войны» или «правило десяти лет» (Ten Year Rule) должен был служить основой для сокращения бюджетов военных ведомств. Однако в силу различных факторов ведомствам до 1925 г. удавалось его саботировать[3]. Одним из эффективных способов подобного саботажа было акцентирование военными внешней угрозы. Так, командование ВВС указывало различными способами на потенциальную угрозу воздушного нападения со стороны Франции[4], а Адмиралтейство опиралось на необходимость поддержания примерного равенства флотов с США в рамках так называемого однодержавного стандарта (one-power standard). Лишь с 1925 г. в условиях «разрядки» в международных отношениях (Локарнская конференция) требования казначейства о сокращении военных расходов стали учитываться все полнее. В 1927 г. кабинет министров одобрил следующую формулу, исходя из которой, должен был определяться бюджет британской армии: «Британская империя не будет вовлечена в европейскую войну в течение ближайших десяти лет и непосредственные военные планы армии должны основываться на подготовке к неевропейской войне»[5]. Тем самым картина к концу 1920-х гг. была достаточно ясной: эталон конфликта для британской армии представлял собой войну в колониях или в подмандатных территориях. Периферия мира была для неё центральным театром потенциальных военных действий.
На протяжении XIX–начала XX вв. война в колониях была для британской армии обычным делом. Опыт таких боевых действий, особенности задач, выполняемых армией, а также их влияние на ее организацию, доктрину и ход развития обозначим как колониальный фактор. Его роль ярко проявлялась уже в базовых чертах организации британской армии 1920-х гг. Учитывая размеры Британской империи, условия, в которых ей предназначалось вести боевые действия, были самыми разнообразными. Как отмечал капитан Ф. Кларк в статье 1926 г.,
«британская армия должна быть готова к ведению боевых действий в самых различных географических и климатических условиях против самых различных противников, имеют ли они организованную вооруженную силу или нет. Этот факт надо постоянно иметь в виду при планировании нашей военной организации»[6].
Разнообразие условий и возможных боевых задач нашли свое отражение в децентрализованной и эластичной организации британской армии, основой которой были небольшие части — полки и батальоны. Эта система, существовавшая с начала XIX в., отлично подходила именно для войн в колониях, требовавших от отдельных частей большой слаженности действий и предоставлявших простор для инициативы командиров низшего и среднего звена[7]. Другой отличительной чертой внутренней организации британской армии была так называемая система Кардвелла, названная по имени военного министра Э. Кардвелла — инициатора реформ 1870–1872 гг. Суть этих реформ заключалась в уменьшении срока службы с 12 лет до 6 лет в регулярной армии и 6 лет в резерве, и реорганизации регулярных полков. Теперь каждый из них имел два батальона, один из которых должен был находиться в Великобритании, а другой в колониях. Целью данной реорганизации было одновременное решение проблемы защиты Великобритании и выполнения армией своих функций в колониях[8].
Система Кардвелла в идеале была нацелена на превращение британской армии в своеобразного «двуликого Януса». Фактически же механизм, созданный реформами 1870–1872 гг., создавал армию, способную скорее вести краткосрочные операции в колониях, нежели широкомасштабную войну в Европе. Батальоны, остававшиеся в Великобритании, были мало пригодны для формирования массовой армии, скорее, они выполняли роль «резерва» для ротации с частями, находившимися в колониях. Система Кардвелла не всегда работала и в ином отношении: принцип равного числа батальонов в Великобритании и «за морем» не мог соблюдаться в случае серьезных осложнений в колониях, требовавших переброски войск с Британских островов[9].
В 1920-е гг. «колониальный уклон» британской армии стал еще более явным. Ее «континентальная функция», заключавшаяся, главным образом, в создании экспедиционного корпуса на случай войны в Европе, в это время была фактически сведена к нулю. Уже в докладе военного министерства от 9 июня 1920 г. подчеркивалось, что
«вследствие неопытности войск, ослабления резервов, недостатка инженеров, связистов и другого технического персонала, было бы крайне сложно сформировать в любое разумное время экспедиционные силы, которые состояли бы из двух дивизий и одной кавалерийской бригады. Даже этим малым силам будет не хватать ряда технических служб и войск для обеспечения коммуникаций, более того, формирование этих сил оставит Великобританию практически без защиты на случай возникновения внутренних волнений»[10].
В 1928 г. анализируя обязательства Великобритании по Локарнским соглашениям 1925 г. (гарантия восточных границ Франции и Бельгии), военные приходили к выводу о том, что «на начальной стадии войны мы не можем предпринять для выполнения наших обязательств какие-либо действия, за исключением действий военно-морского флота»[11]. Наконец, в докладе по состоянию обороны империи от 29 июля 1930 г. значилось:
«Эта страна находится сейчас в менее благоприятной позиции для выполнения своих обязательств по Локарнским соглашениям, чем она была готова, без каких-либо письменных гарантий, оказать помощь Франции и Бельгии в 1914 г.»[12]
Нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что военные могли завышать степень неподготовленности британской армии для получения большего финансирования для военных нужд. Тем не менее, приведенные данные демонстрируют: британская армия в 1920-е гг., по мнению ее руководства, была неспособна участвовать в войне в Европе.
Перевес «колониальной функции» находил свое отражение в тех задачах, которые ставились перед армией. Первыми среди них значились: помощь в поддержании безопасности морских коммуникаций за счет размещения гарнизонов в ключевых заморских портах; обеспечение закона и порядка в тех частях империи, ответственность за которые несет главным образом армия[13]. Обеспечение закона и порядка — далеко не самая характерная для армии задача. Эту функцию «по идее» должна выполнять полиция, фигурирующая в различных государствах и в различные исторические периоды под своими собственными названиями.
Действительно, как отмечает американский исследователь Р. Кэссиди, британская армия на протяжении межвоенного времени выполняла функцию имперской полиции[14]. Британский историк Э. Клейтон выражает схожую мысль: «Пока флот был главным оружием, армия, как думали, может быть в основном колониальной жандармерией, или, в лучшем случае, азиатской, а не европейской армией»[15]. Особенно хорошо полицейская функция британской армии просматривается на примере главной зоны ее ответственности — Британской Индии. К началу 1930-х гг. в ней были дислоцировано более 221 тыс. чел. — 57% от всей численности армии Великобритании, включая индийские и колониальные части[16]. Армия, дислоцированная в Индии, не была однородной: она состояла из частей, отвечавших за внутреннюю безопасность, и полевой армии и войск прикрытия, главной функцией которых было обеспечение защиты северо-западной границы Индии. Как в полевой армии, так и частях, отвечавших за внутреннюю безопасность, существовали британские и индийские (состоявшие преимущественно из жителей Индии) полки и батальоны. Их распределение не было одинаковым. Если доля британских пехотных батальонов в полевой армии составляла 16%, то их доля в частях внутренней безопасности достигала 56%[17]. Огрубляя, ситуация была такой: воевать с афганскими племенами должны были индийские части, в то время как обеспечивать закон и порядок внутри Индии предназначалось британской армии.
Британских военных такое положение устраивало не во всем. Как отмечалось в докладе от 22 июня 1922 г. по военным потребностям Индии,
«общепризнанным является то, что вооруженные силы должны использоваться для поддержания внутреннего порядка только в тех случаях, когда ситуация вышла из-под контроля гражданских властей, и мы считаем, что в Индии, как и везде, армия должна быть освобождена от таких обязанностях во всех случаях кроме экстренной необходимости».
Если военные хотели «сбросить» с себя полицейские функции, то роль армии как в прямом подавлении массовых выступлений, так и в помощи гражданским властям в этом, под сомнение не ставилась.
В этом отношении в 1920-е гг. британская армия[18]не «сидела, сложа руки». С 1919 г. она участвовала в подавлении целого ряда выступлений в колониях и подмандатных территориях, в том числе, в Индии («бойня в Амритсаре» 1919 г.), Египте (восстание 1919 г.), Ираке (восстание 1920 г.), где дело дошло до настоящих боевых действий. На протяжении всех 1920-х гг. столкновения меньшего масштаба происходили с афганскими племенами на северо-западной границе Индии, с войсками йеменского короля Яхья бен Мухаммеда в районе Адена. Арабские волнения 1921, 1929 гг. вызывали осложнения и в Палестине[19]. Даже, несмотря на то, что Палестина, Трансиордания, Ирак (все в 1922 г.) и Аден (в 1928 г.) перешли в зону ответственности Военно-воздушных сил, этот факт, вопреки мифу о «воздушном контроле», не отменял необходимости взаимодействия с ними армии и ее участия в подавлении выступлений местного населения в этих регионах[20].
Более серьезным вооруженным конфликтом, к которому готовилась британская армия в 1920-е гг. была война с Афганистаном. Уже в 1919 г., когда перед правительством Индии встал вопрос о численности и составе войск, необходимых для обеспечения исключительно индийских нужд, в качестве максимальной внешней угрозы рассматривалась война с Афганистаном вкупе с со столкновениями с племенами в зоне северо-западной границы[21]. Учитывая то, что именно в 1919 г. имела место третья англо-афганская война, такое допущение выглядит вполне логичным. Однако нейтрализация даже такой внешней угрозы, которая, казалось бы, должна быть нетрудной для армии Британской империи, была сопряжена, по мнению ее командования, с серьезными трудностями. Так называемый «комитет Роулинсона»[22], созданный для анализа военных запросов Индии, в докладе 1921 г. подчеркивал: ключевая цель в войне с Афганистаном — захват Кабула в самые сжатые сроки. Кроме военных и финансовых соображений это объяснялось политической задачей — победить Афганистан пока он представлял собой единой государство, не успевшее рассыпаться на множество отдельных центров сопротивления. В докладе «комитета Роулинсона» далее говорилось:
«Генеральный штаб уверяет нас, что наша полевая армия, в том виде как она существует ныне, способна оккупировать либо Кандагар либо Джелалабад. Для оккупации Кабула мы должны полагаться на армию, которая станет создаваться с началом объявления войны»[23].
Британские военные, анализируя эвентуальную войну с Афганистаном, явно боялись «увязнуть» в нем. Учитывая опыт англо-афганских войн XIX в. (прежде всего, первой войны 1838–1842 гг.), они опасались предпринимать наступательные операции в горных районах Афганистана. У этих опасений была и оборотная, «тыловая» сторона. В докладе Комитета имперской обороны от 22 июня 1922 г. говорилось:
«В существующих условиях для армии в Индии было бы крайне неблагоразумно быть вовлеченной в крупномасштабные операции в горном регионе рядом с нашей границей в том случае, если их можно избежать. Втянуть значительную часть наших вооруженных сил в горные регионы за пределами нашей границы резко уменьшит наши силы для ликвидации внутреннего восстания».
Стоит упомянуть, что именно восстание пуштунских племен вкупе с нарастанием выступлений в Индии, серьезно осложнило положение армии Великобритании в третьей англо-афганской войне 1919 г.
Как можно заметить из слов приведенного выше доклада военного министерства от 9 июня 1920 г., дилемма между решением внешнеполитических задач и обеспечением внутреннего порядка была характерна не только для британской армии в Индии, но и в метрополии. Действительно, в условиях сложной экономической ситуации первой половины 1920-х гг., роста стачечного движения, постоянного опасения «происков» Коминтерна в Великобритании британские политики тщательно разрабатывали планы привлечения армии для помощи гражданским властям в случае забастовок или волнений населения. Эти планы не вызывали энтузиазма у военных властей. В записке генерал-адъютанта Д. Макдоно, ответственного за оказание «помощи гражданским властям», от 13 октября 1919 г. значилось: «К военным следует обращаться лишь в тех случаях, если гражданские власти оказались бессильны выполнить свои обязательства {по поддержанию порядка}»[24]. В докладе начальника Генерального штаба фельдмаршала Г. Вильсона от 3 января 1920 г. развивалась схожая мысль. В нем говорилось о том, что армия, на которую возложено множество задач на территории Британской империи, может быть использована для помощи гражданским властям в метрополии лишь в крайнем случае. Фельдмаршал высказывал свои опасения и по поводу того, что в условиях демобилизации после Первой мировой войны в армии остаются молодые, неопытные солдаты, а также значительное количество гражданского персонала, надеяться на лояльность которых в случае серьезных волнений достаточно сложно[25].
Несмотря на скрытое сопротивление военных выполнению полицейских функций в метрополии (прежде всего, пресечение насилия и охрана собственности), им приходилось это делать. В мае 1919 г. во время забастовки части полицейских в Ливерпуле, сопровождавшихся столкновениями с их «коллегами», в порт был введен линкор. Во время забастовки в Глазго в том же году в город были введены танки[26]. Наиболее же масштабные «полицейские» операции армии были связаны с событиями всеобщей стачки мая 1926 г. Армия использовалась для деблокирования доков, занятых рабочими, контроля за покинутыми шахтами, охраны правительственных зданий, для чего, в частности, в Лондон были введены танки из близлежащей военной базы Алдершот. Их использование главнокомандующий Лондонского военного округа генерал-майор лорд Ратвен в своем докладе 18 ноября 1926 г. считал «великим уроком забастовки» и подчеркивал, что «они произвели глубокий моральный эффект. Их влияние было немедленным и ошеломляющим»[27].
Еще одной особенностью британской армии при выполнении полицейских функций было то, что при подавлении волнений в колониях и в метрополии она использовала одни и те же инструкции. Безусловно, в фактическом следовании этим инструкциям были существенные различия, однако сам этот факт, считает ряд исследователей, способствовал формированию относительного «мягкого» и «гибкого» поведения британских военных в условиях народных выступлений[28]. Однако с этим утверждением можно поспорить. Несмотря на схожесть инструкций, практика действий военных в колониях и метрополии все же существенно различалась. Если при подавлении волнений в первых из них считалось вполне нормальным подвергнуть бомбардировке какое-нибудь селение (часто предупредив заранее местных жителей, которые могли его покинуть), то даже во время фактической войны в Ирландии в 1919–1921 гг. применить самолеты британские политики и военные так и не рискнули[29].
Если нормы поведения британской армии распространялись из метрополии в колонии, то практический опыт следовал в обратном направлении. Составленный Военным министерством в 1923 г. сборник «Обязанности при помощи гражданским властям» («Duties in aid of the civil power») основывался, главным образом, на опыте британской армии в Индии[30]. Отличительной чертой указаний по проведению операций в Великобритании был пункт в отношении пулеметов, демонстрация которых при выполнении армией полицейских функций в метрополии считалась ненужной.
В целом, приведенные выше факты демонстрируют, что внутри- и внешнеполитические функции армии вступали в явное противоречие. Втянуть армию в войну с Афганистаном значило ослабить ее возможности по выполнению задач, связанных с внутренней безопасностью Индии. Втянуть армию в борьбу с забастовками и выступлениями и оказание помощи гражданским властям в метрополии значило ослабить, по мнению британских военных, ее функцию «имперской полиции».
Любопытно рассмотреть, как при подобных условиях британское руководство планировало воевать с Афганистаном? В такой войне решающая роль отводилась ВВС. Они должны были подвергнуть основные центры Афганистана бомбардировке в течение 6 месяцев. При этом Генеральный штаб армии явно скептически относился к возможности успешного применения самолетов в специфических географических и физических условиях северо-западной границы Индии. Прежде всего, насколько можно понять, речь шла о гористой местности. В данном случае скепсис армейского командования, видимо, имел под собой некоторые основания. Косвенное свидетельство тому — опыт применения самолетов Францией в войне с племенами рифов в Марокко в середине 1920-х гг. Как отмечал один из французских офицеров, участник боевых действий, из-за гористой местности реальный эффект применения авиации в Марокко был достаточно низким[31]. Согласен с этой идеей и ряд французских историков[32].
Таким образом, даже в потенциальном конфликте с Афганистаном британская армия не готова была сразу взять на себя решающие функции. «Привязанная» к поддержанию внутреннего порядка в Индии, она собиралась укрепляться с момента начала боевых действий до такого уровня, который считался достаточным для осуществления наступления в Афганистан.
Наряду с Афганистаном двумя другими потенциальными вооруженными конфликтами в зоне колоний или подмандатных территорий Великобритании, которые могли потребовать участия британской армии, были войны с Турцией и СССР. Осенью-зимой 1925 г. в условиях британо-турецких противоречий по вопросу территориальной принадлежности района Мосула, британское военное и военно-воздушное командование всерьез обсуждало вопрос о потенциальном вооруженном конфликте с Турцией. В тех планах, которые были озвучены на заседании Комитета имперской обороны в декабре 1925 г. роль армии не была ключевой. В случае войны главные задачи возлагались на флот и авиацию. Силы ВМФ должны были оккупировать острова в районе Дарданелл и блокировать Константинополь. ВВС же в случае потенциального отступления британских сил к Багдаду, должны были обеспечивать сохранность этого передвижения. Более того, именно командующий ВВС должен был стать главнокомандующим всеми силами, задействованными в войне с Турцией на территории Ирака[33].
Однако помощи от ВВС при решении проблем в метрополии особо ждать не приходилось. В докладе 14 января 1920 г. начальник Генерального штаба ВВС маршал Х. Тренчард солидаризировался с Вильсоном: численность ВВС слишком мала, в них служат много молодых и неопытных военнослужащих, помощь от ВВС можно ожидать лишь в случае крайней необходимости — угрозы ниспровержения правительства[34]. Помощь ВВС властям во время социальных конфликтов в Великобритании 1920-х гг. была относительно небольшой. Во время стачки 1926 г. военные самолеты, в частности, доставляли почту.
Несколько иначе британское руководство оценивало роль армии в случае эвентуальной войны с СССР на территории Афганистана. В декабре 1927 г. было подтверждено решение подкомитета Морли[35] 1907 г. о том, что «сознательное пересечение Амударьи или оккупация Россией Герата» будут рассматриваться как casus belli. На случай войны Генеральный штаб Индии и имперский Генеральный штаб представили свои военные планы. Оба плана строились на удержании контроля над Кабулом (главным образом, военно-воздушными силами), немедленной оккупации Кандагара и занятии перевалов через Гиндукуш. Однако дальнейший ход событий два Генеральных штаба представляли себе по-разному. Генеральный штаб Индии предлагал занять позиции в провинции Гильменд на юге Афганистана и ждать пока войска противника дойдут до г. Фарах. План имперского Генерального штаба был более амбициозным по своему характеру. Он строился на идее наступления механизированных сил при поддержке авиации через Гильменд на встречу с советскими войсками. Этот план был основан на идее о необходимости быстрых наступательных действий с целью удержания Афганистана на стороне Британской империи, а также с учетом характера местности к западу от гористых районов Афганистана. Как отмечалось, эта равнинно-пустынная местность «особенно пригодна для применения механизированных сил, поддерживаемых авиацией».
Несмотря на всю амбициозность планов они не могли быть реализованы с имеющимися силами. Как отмечалось в докладе, ни армия, ни ВВС не в силах выполнить обрисованные перед ними задачи[36]. Главное препятствие тому — финансирование. Для выполнения своих задач армии в Индии были необходимо укрепление в виде 2,5 тыс. британских офицеров и 15 тыс. солдат, которое должно было быть обеспечено за счет сил, дислоцированных в Великобритании.
Анализ британского наступательного плана в случае войны с СССР на территории Афганистана позволяет обратить внимание на еще одно направление влияния «колониального фактора» на британскую армию, а именно на специфику процессов механизации, протекавших в 1920-е гг. Характер этого влияния не был однозначным. Так, тезис о разнообразии потенциальных театров военных действий в колониях использовался как подкрепление идеи о том, что традиционные рода войск — пехота и кавалерия — не устарели. Как отмечалось в военных журналах,
«до тех пор, пока мы ответственны за оборону северо-западной границы Индии, в деле которой пехота является единственным родом войск, на который можно положиться, мы не можем позволить сократить численность нашей армии или опираться только на механизированный транспорт»[37].
В докладе Комитета имперской обороны о будущем кавалерии от 3 мая 1928 г. подчеркивалось:
«Нам не раз указывалось на то, что армии, возможно, британская армия в особенности, могут столкнуться с необходимостью действовать в различных условиях местности, которые являясь доступными для солдат на лошадях, не подходят для действий механизированных войск».
Среди подобных условий назывались: пустыни Ближнего Востока, равнины на границах СССР, скалистые районы Афганистана. Тот факт, что механизированные сила не могут далеко отходить от своих баз снабжения, также рассматривались как аргумент в пользу кавалерии[38]. Означает ли это, что прав был Б. Лиддел Гарт, который писал в своих мемуарах:
«Приверженцы кавалерии питали отвращение к идее отказа от лошадей и тем самым инстинктивно порицали танки. Они находили поддержку в Военном министерстве и Парламенте. Приписываемые Веллингтону слова о том, что битва при Ватерлоо была выиграна на игровых полях Итона являются легендой, но то, что ранние битвы Второй мировой войны были проиграны в Кавалерийском клубе является болезненной правдой»[39]?
В словах Б. Лиддел Гарта есть лишь доля правды. Несмотря на «консервативный» характер приведенных выше суждений из доклада Комитета имперской обороны, он пришел к следующему выводу:
«Мы рекомендуем одобрение политики Военного министерства как по преобразованию кавалерийских полков в полки бронеавтомобилей, так и по постепенной механизации технических средств (пулеметов и транспорта) оставшихся кавалерийских полков»[40].
Аналогичным образом начальник имперского Генерального штаба, фельдмаршал Дж. Милн подчеркивая, что «в техническом смысле на данной момент ни одно механическое средство не может заместить лошадь на поле битвы», все же пришел к выводу о том, что «необходимо строить бронетанковые силы на будущее» и «насколько только возможно усиливать имеющие кавалерийские соединения механизированными средствами»[41].
В этом смысле далеко не случайными выглядят идеи современных исследователей, в том числе британского историка Д. Эдгертона о том, что
«слабостью Великобритании была малая численность ее армии. Однако современные исследования продемонстрировали, насколько важным был танк для этой небольшой армии. В ходе войны и после нее у британской армии было очень эффективное танковое лобби, которое сделало из Великобритании ведущую танковую державу 1920-х гг.»[42].
«Продвинутость» в плане механизации некоторых руководящих документов британской армии подчеркивают и отечественные исследователи. Так, документы по боевой подготовке личного состава и использованию танков и бронеавтомобилей 1927 г. и 1929 г., характеризуются как «официальный устав механизированной войны»[43].
«Колониальный фактор» явно сыграл свою роль в развитии процессов механизации в британской армии. В предисловии к «Реформации войны» британского военного теоретика Дж. Фуллера М. Н. Тухачевский писал в 1931 г.: британские военачальники пока не рассматривают всерьез возможность новой мировой войны, главное, что их интересует малые войны на периферии мира. Ключевое же условие успеха и эффективности в этих войнах — наличие мобильной и механизированной армии[44]. Схожую идею высказывал и британский офицер майор Б. Денинг. В статье 1927 г. он подчеркивал: одним из ключевых факторов победы в малой войне является мобильность[45]. Одним же из главных средств ее реализации на практике являются механизированные силы.
На основе представленного выше материала, можно сделать ряд общих выводов о роли «колониального фактора» в развитии британской армии в 1920-е гг. Ряд историков, анализирующих результаты развития британской армии в межвоенное время в свете событий начального этапа Второй мировой войны, считает эту роль главным образом негативной. Р. Кэссиди подчеркивает:
«Главное препятствие для развития бронетанковых дивизий {в британской армии} межвоенного времени заключалось не в антивоенном окружении или военном консерватизме. Главное препятствие — историческая нацеленность на миссию защиты империи, а также армия, организованная в первую очередь для обороны империи с ее “грудой” в 136 батальонов».
Он также приводит мнение другого современного американского историка Г. Уинтона. Последний отмечает:
«Среди различных факторов, миссия обороны империи была основной преградой для развития бронетанковых соединений. До тех пор, пока главной миссией армии было обеспечение гарнизонов для империи, необходимость в механизированных дивизиях отсутствовала»[46].
Британский историк Б. Бонд также подчеркивает, что
«самая главная причина неподготовленности армии к началу Второй мировой войны заключалась в отсутствии политического и военного решения о ее роли… именно отсутствие ясно выраженной европейской роли более чем “военный консерватизм” препятствовало развитию механизированных дивизий в конце 1930-х гг.»[47].
Ответ на вопрос, почему британская армия не была готова к боевым действиям в Европе в начале Второй мировой войны, в целом, достаточно ясен. Во-первых, серьезное влияние на приоритет колониальных функций оказывала историческая традиция. Эталон конфликта для британской армии в XIX — XX века — малая война на периферии мира, подавление восстаний и выступлений местного населения (то, что в англоязычной литературе обозначается как counterinsurgency). Даже во время «холодной войны» полицейская функция в метрополии и колониях была далеко не забыта британскими военными[48]. Этот опыт сказывается и в начале XXI века в Афганистане[49]. Во-вторых, стоит принимать во внимание общественно-политическую обстановку в Великобритании после Первой мировой войны. Как отмечает канадский исследователь Дж. Инглиш,
«военные ведомства должны ожидать потерю общественного интереса к ним после больших войн {с вытекающими отсюда финансовыми, политическими и иными последствиями — М. И.} и принимать это как неизбежность»[50].
В условиях роста пацифизма и антивоенных настроений, вполне объяснимо, почему британская армия после Первой мировой войны, воспринятой немалой частью общества как «кровавая бойня» на континенте, не готовилась к конфликту аналогичного масштаба и характера. Политическое руководство и большая часть общества хотели избежать большой войны, а не готовиться к ней. На этом фоне отношение к армии было весьма критическим. Вот как описывал его советский посол И.М. Майский в 1942 г.:
«Ее {армию — М.И.} в Англии никогда не любили. Она всегда была последним убежищем для разных неудачников и авантюристов с темным прошлым. Военный опыт ее не простирался далее колониальных операций в Азии и Африке»[51].
В-третьих, необходимо иметь в виду соображения стратегического и политического характера, определявшие развитие британской армии. Руководство Великобритании готовилось к долгой войне. У. Черчилль говорил Майскому в сентябре 1942 г.: «Да, конечно, сейчас наша армия плоха, не имеет опыта и выучки, но вот погодите, лет через 5-6 она станет хорошей армией»[52]. В ноябре 1940 г. в одном из черновиков послания премьер-министра Ф.Д. Рузвельту значилось: «Для перевода экономики современного государства на военные рельсы требуется три или четыре года». Считая, что Германия вышла на пик военного производства в 1939 г., Черчилль отмечал, что «мы в Британской империи находимся на половине пути второго года»[53].
Неотъемлемым элементом идеи долгой войны была уверенность в том, что кто-то возьмет на себя бремя сражений на суше, в то время как Великобритания будет бороться за господство в воздухе и на море. В 1939 г. таким «кто-то» должна была стать Франция и ее «линия Мажино», в силе которой были уверены британские политики и военные. В сентябре 1938 г. заместитель секретаря Комитета имперской обороны, в последующем один из главных военных советников У. Черчилля полковник Г. Исмей делал акцент на первоочередности развития ПВО в Великобритании, «имея в виду преимущество, которое оборона имеет над наступлением в сухопутной войне, и в особенности силу линии Мажино». Он считал, что это означает, что «Германия с трудом может надеяться на быструю победу». В меморандуме от 18 марта 1939 г. по итогам франко-британских штабных переговоров идея была аналогичной[54].
После 22 июня 1941 г. незавидная роль основного противника Германии отводилась СССР. Как писал Майский в уже цитировавшейся телеграмме,
«“легкая война” в английском понимании включает операции на море и в воздухе, но не на суше… Драться на суше, по мнению англичан, должны будут другие — сначала поляки, потом французы, потом греки и югославы и, наконец, теперь мы. Британцы же готовы были вносить свою “лепту” военно-морским и воздушными флотами, снабжением и “символическими” жестами на суше»[55].
Таким образом, тот факт, что британская армия встретила начало Второй мировой войны неподготовленной к боевым действиям в Европе выглядит вполне понятным, если следовать логике политического руководства Великобритании.
Критических суждений в его адрес было высказано немало. В целом, соглашаясь с ними, хотелось бы более четко выявить период, в который были допущены непоправимые ошибки, дабы не представлять весь межвоенный период как сплошной «двадцатилетний кризис» или лишь как часть «второй Тридцатилетней войны» (1914–1945)[56]. Оказать серьезное сопротивление на суше германской армии, существовавшей к 1941 г., мог, по всей видимости, только СССР. Как писал в свое время Э. Хобсбаум,
«один из парадоксов этого странного века заключается в том, что главным долгосрочным результатом Октябрьской революции, цель которой состояла в мировом свержении капитализма, стало его спасение как в военное, так в мирное время»[57].
При этом последним шансом победить Германию, не внося радикальных изменений в логику поведения британского политического руководства, был, видимо, 1938 г. Как отмечает российский историк В.Н. Горохов,
«в случае вооруженного конфликта соотношение сил оценивалось следующими цифрами: Германия летом 1938 г. могла выставить против Чехословакии 39 из 51 находившейся в ее распоряжении дивизий, в то время как чехословацкая армия насчитывала 42 дивизии, Франция сосредоточила на границе 28, а СССР обязался направить в поддержку союзника 30 дивизий».
Он также приводит слова начальника штаба верховного главнокомандования вооруженными силами В. Кейтель на Нюрнбергском процессе: «Мы были чрезвычайно счастливы, что дело не дошло до военного столкновения»[58]. При всей относительности сравнения вооруженных сил по числу дивизий, в этих рассуждениях есть своя логика. Учитывая, что подготовка вооруженных сил к войне занимает период в несколько лет, можно предположить, что британское руководство могло исправить ситуацию в начале Второй мировой войны, прибегнув где-то в период между 1936–1938 гг. к энергичным шагам по трансформации британской армии.
Нельзя сказать, что перспектив для реализации этой политики вовсе не было. Созданный в 1933 г. в рамках Комитета имперской обороны подкомитет по задачам обороны (Defence Requirements Sub-Committee) представил в следующем году доклад, в котором главным врагом обозначалась Германия (а не Япония, как полагали многие в британском руководстве). В нем подчеркивалась необходимость для Великобритании быть готовой к войне к 1939 г. На нужды армии, предназначавшейся для высадки в Европе, отводилось 35% всех предполагаемых расходов (более 70 млн. фунтов). После дискуссии вокруг доклада министру финансов Н. Чемберлену удалось снизить как общий масштаб затрат на оборону, так и долю приходившуюся на армию. С его приходом на пост премьер-министра в конце 1937– начале 1938 г. доклад был вновь пересмотрен в сторону максимального развития ВВС и свертывания затрат на экспедиционные силы[59]. Фактически за этой сменой приоритетов в области оборонных расходов стояла изменение политического курса и попытки договориться с Германией за счет политики «умиротворения».
Таким образом, анализ роли колониального фактора в развитии британской армии, дилеммы выполнения ею традиционно понимаемых армейских и полицейских функций, наконец, изучение вопроса о причинах ее неудач в начальный период Второй мировой войны — все это подводит к следующему выводу. Британская армия, как, в целом, и любая армия является инструментом проведения руководящей элитой своего внешне- и внутриполитического курса. Несколько перефразируя К. фон Клаузевица, можно сказать о том, что армия — это инструмент продолжения политики другими средствами.
Британская армия 1920-1930-х гг. с ее «плавающей» идентичностью между армией и полицией являлась воплощением тех задач, которые были ей отведены политическим руководством, обусловлены исторической традицией, особенностями устройства Британской империи, общественно-политическими настроениями в Великобритании после Первой мировой войны. Иными словами, ответ на вопрос «Армия или полиция?» в межвоенное время постоянно менялся и не был дан окончательно. Идентичность британской армии оставалась неопределенной — неслучайно, что британское политическое руководство рассматривало ее как «универсальное» средство («general purpose» force)[60]. Однако, как показали события 1939–1941 гг., «универсальное» средство вкупе с политикой «умиротворения» стали серьезной ошибкой, за которую Британской империи пришлось заплатить большую цену.
апрель 2011
Примечания
