Репортаж о действительности, которая превзошла фантазию Жюля Верна

Ночь, когда Москва плохо спала

Около полуночи 2 августа 1935 года по Москве распространилось известие:

«На рассвете вылетают...» — «В такую погоду?» — «В какую “такую” погоду?» — «Ливень...» — «Подумаешь! В Сан-Франциско ни облачка».

Спорить было нечего. Газеты повторяли снова и снова, что в Сан-Франциско ясно. Зато московские крыши десятые сутки поливал проливной дождь. Мутные реки катили свои воды вдоль тротуаров, дождевые капли печально и назойливо барабанили в окна, из водосточных труб на тротуары обрушивались потоки воды. Мерзкая погода. В такую погоду хорошо спится. Но Москве не спалось.

Нескончаемая колыбельная песня дождя никого не усыпляла. Часы на кремлевской башне пробили два пополуночи, но светлые квадраты окон по-прежнему отражались в мокром асфальте. Все глаза и уши были настороже. «Слышишь?» — «Летят...» /7/

Гул нарастал. Люди бросались к окнам, опрокидывая стулья, многозначительно подмигивали друг другу и, высунувшись до половины, подставляли лица дождю.

Гул вырвался из-за угла и начал удаляться вдоль улицы — автомобиль.

«Эх, черт возьми!» — «Говорю же, не полетят...»

По шоссе к Щелкову мчались «линкольны» и «газы». Брызги разлетались из-под колес. Темно. Дождь. Мерзкая погода.

Машины проносились по улицам, и москвичи устремлялись к окнам. И так без конца. Москва не могла уснуть. Полуодетые люди сидели на разостланных постелях, и сон никак не мог одолеть их. К потолку поднимались клубы дыма от папирос и махорки. В кухнях чадили примусы и сердито сопели кипящие чайники. За чаем шел разговор: «Полетят...» — «Не полетят...»

Иностранец, не отличающийся особой проницательностью, решил бы, вероятно, что Москва в эту ночь разделилась на два лагеря, и он ошибся бы еще больше, чем его небезызвестный предшественник, который, увидев в Амстердаме рыжего официанта, пришел к заключению, что все голландские официанты рыжие.

Разделение Москвы на два лагеря было явно искусственным. Люди отвечали категорическим «Нет!» на категорическое «Да!», потому что драматическая ночь требовала драматического диалога.

В эту ночь Москве не спалось. Дождь лил не переставая, но люди не обращали внимания на его монотонную колыбельную песню, они высовывались из окон и, напрягая слух, старались уловить шум мотора.

Только под утро, когда тьма стала рассеиваться, а дождь забарабанил еще тоскливее и безнадежнее, в окнах начал гаснуть свет и москвичи закрыли утомленные глаза.

«Конечно, не полетят. В такую-то погоду...»

А в эти самые минуты врач Трофимук открыл дверь комнаты № 44 в общежитии на Щелковском /8/ аэродроме и по-отечески, грубовато и ласково, потряс за плечо спящего человека. Тот мгновенно открыл глаза.

— Подъем, — сказал врач, — вылетаем!

Станция пересадки — на полюсе

Что же так взволновало москвичей в ночь со второго на третье августа 1935 года? Что не давало им спокойно уснуть? Что это был за полет, который так серьезно нарушил нормальный распорядок жизни москвичей?

Человек, которого врач Трофимук разбудил на рассвете хмурого дня, был летчик Леваневский. В этот день ему предстояло совершить перелет из Москвы через Северный полюс в Северную Америку. Впрочем, этот перелет взволновал не только москвичей. С того времени, когда Луи Блерио перелетел Ла-Манш, стало ясно, что с помощью самолета человек сможет покрывать огромные расстояния с максимальной скоростью и с максимальными удобствами. В 1927 году Чарльз Линдберг первым совершил перелет из Нью-Йорка в Париж через Атлантический океан[1]. Полет из Европы в Америку через Северный полюс был третьим в ряду исторических перелетов, продвинувших развитие человечества на целые десятилетия вперед. Поэтому за приготовлениями Леваневского внимательно следили не только в Советском Союзе, но и во всей Европе и в Америке.

Клавиши пишущих машинок корреспондентов европейских и американских газет, находившихся на Щелковском аэродроме, стучали быстрее, чем дождевые капли. Корреспонденты подробно описывали последние мгновения перед стартом, и уже через десять минут после того, как огромный моноплан Леваневского поднялся в воздух, во все стороны полетели телеграммы: «Леваневский стартовал!»

Весь день рация Леваневского посылала сообщения о ходе перелета, полярные станции сразу же передавали его радиограммы в Москву, и московские /9/ репродукторы оглашали их на улицах, в учреждениях и на предприятиях, где ответственные дежурные передвигали на больших картах Арктики бумажный самолетик, с гордостью ощущая себя непосредственными участниками полета.

Но к вечеру пришло известие, которому не хотелось верить: «Леваневский возвращается!»

Не хотелось верить, но это было так. Немного не долетев до полюса, Леваневский обнаружил течь в бензиновом баке, по радио запросил совета специалистов, но вместо этого получил распоряжение правительственной комиссии не рисковать жизнью людей и немедленно возвращаться.

Леваневский благополучно приземлился под Ленинградом, и только здесь выяснилось, что дефект был незначительным и его легко было устранить, если бы самолет мог совершить посадку в районе полюса.

Зато обнаружился значительно более важный «дефект» — недопустимый «скачок» в освоении Арктики. Неисправность бака в самолете Леваневского была чистой случайностью, но именно от этой случайности зависел успех перелета. Для того же, кто хочет по-настоящему освоить Арктику и заставить ее служить человечеству, не должно быть случайностей. Советские полярники никогда не допускали подобных ошибок — никогда, кроме одного раза, а именно при перелете Леваневского. Природа Арктики словно ждала хотя бы самой незначительной ошибки и сразу же ухватилась за нее.

Нет, в покорении природы скачки недопустимы. Человек способен покорить природу — и покорит ее, когда прекратятся войны человека против человека и наступит эра совместной борьбы всех людей против превратностей природы, — но покорить ее можно только в упорном труде, шаг за шагом, не оставляя даже самого ничтожного пробела. Именно освоение Арктики советскими людьми показало, чего можно достичь непрерывным систематическим трудом. Всего за шесть лет до полета Леваневского один известный американский полярный исследователь заявил, /10/ что «практическое использование морского пути вдоль северного побережья Европы и Азии в нынешнюю геологическую эпоху вообще невозможно» и что «пройдут сотни тысяч, а может быть, и миллионы лет, пока наступит новая геологическая эпоха, и тогда человек — если он вообще еще будет существовать — сможет установить регулярное движение на Северном морском пути».

Даже Жюль Верн, этот неисчерпаемый источник самой смелой фантазии, не мог представить себе, что в современных условиях человек сможет освоить Северный морской путь. Однако Жюль Верн понимал, как велико значение Арктики, и в одном из своих романов он писал, что следовало бы путем взрыва гигантской силы повернуть земную ось, чтобы Арктика сместилась к югу и приносила пользу человечеству. К счастью для человечества, этот взрыв не удался даже в романе, а нам не пришлось ждать сотни тысяч или миллионы лет до установления регулярного движения по Северному морскому пути. По нему теперь каждое лето идут торговые суда от Ленинграда и Лондона до Владивостока и обратно, совершая то, чего не могли предвидеть даже люди с самым богатым воображением.

Но как это было достигнуто? Здесь нельзя было рассчитывать на слепую удачу, которая поможет найти разводье и которая, бывало, сопутствовала отважным полярным исследователям. Удача уже не имеет права голоса там, где введен регулярный график движения. Вдоль всего Северного морского пути — на побережье, на мысах и на островках в Ледовитом океане — словно сторожевые будки вдоль железнодорожного полотна выстроились полярные станции. Они передают по радио сообщения о погоде, о состоянии и движении льдов; эти сообщения служат сигналами «путь свободен» или «путь закрыт». Они облегчают ориентировку судам и разведывательным самолетам, которые летят впереди ледоколов и выбирают наиболее удобный путь среди сплошных ледяных полей. А за мощными ледоколами свободно и безопасно идут караваны торговых судов, /11/ позволяя использовать Арктику для блага человечества.

Теперь все это уже никого не удивляет, и пророчество полярного исследователя выглядит попросту смешным. Миллионы лет не потребовались, зато понадобилось десять лет самоотверженного труда, чтобы построить все эти полярные станции, накопить достаточно метеорологических данных, освоить Арктику с воздуха и выполнить все прочие условия, необходимые для регулярного движения по Северному морскому пути, о чем еще шесть лет тому назад не смели мечтать даже предприимчивые американцы.

Что же, значит, все-таки перелет из Европы в Америку через Северный полюс — это неосуществимая мечта? Нет, сказали советские исследователи и летчики. Но прежде чем можно будет открыть регулярное и безопасное сообщение Европа — полюс — Америка, необходимо «обжить» Северный полюс и создать здесь аэродром, который в случае необходимости можно было бы использовать для посадки самолетов на этой гигантской воздушной трассе. Пока не будет точно известно, что в районе Северного полюса самолеты могут совершать посадку, не рискуя потерпеть аварию, перелет в Америку будет оставаться делом удачи.

— Необходимо обжить Северный полюс и создать там аэродром, — настаивали летчики.

— Необходимо обжить Северный полюс и создать на нем гидрологическую станцию, чтобы детально изучить течения и движение льдов, — настаивали капитаны полярных судов.

— Необходимо обжить Северный полюс и создать на нем метеорологическую станцию, — настаивали метеорологи и... работники сельского хозяйства. Потому что Северный полюс — это, кроме всего прочего, еще и «фабрика погоды» для северного полушария.

«Фабрика погоды»[2]

— Ну что за люди, — сказал пан Крупичка, безнадежно махнув рукой, — и охота им пускаться в путь /12/ в такую отвратительную погоду, да еще лететь на какую-то воображаемую точку, которая называется Северным полюсом!

Наверняка пан Крупичка (а вместе с ним и большая часть населения северного полушария) был бы чрезвычайно удивлен, если бы ему сказали, что завоевание Северного полюса имеет большое значение и для него самого, да, да, именно для него, хотя он и не собирается лететь через Северный полюс в Сан-Франциско или плыть Северным морским путем во Владивосток и даже не думает двинуться куда-нибудь дальше 50-й параллели, которая пересекает его страну. Едет ли он куда-нибудь или остается дома, ему все равно никуда не уйти от погоды.

А погода «делается» на Северном полюсе.

Почему меняется погода? Потому что атмосфера, окружающая земной шар, не находится в состоянии покоя, а непрерывно перемещается. Воздух, который в полярных районах охлаждается и поэтому становится более тяжелым, движется к югу и вытесняет кверху нагретые слои воздуха, которые в результате этого направляются к северу. Так возникают ветры, которые вследствие вращения Земли дуют не прямо с севера или с юга, а несколько смещаются. Эти воздушные потоки, соприкасающиеся друг с другом, и вызывают изменения погоды: там, где арктический воздух сталкивается с потоками южного воздуха, возникают шквалы, бури, дожди.

Метеорологические наблюдения на континенте уже сейчас дают возможность предсказывать погоду, но эти краткосрочные и недостаточно точные предсказания неполноценны. Однако опыт показал, что, чем севернее расположена метеорологическая станция, т. е. чем ближе она к полюсу, тем точнее могут быть прогнозы погоды, основанные на данных этой станции. Разветвленная сеть советских метеорологических станций за полярным кругом позволила советским «предсказателям погоды» достичь серьезных успехов. Но вполне надежные и достаточно заблаговременные прогнозы погоды невозможны, пока на метеорологических картах будет оставаться «белое пятно» /13/ на самом важном месте — на Северном полюсе, на месте этой подлинной фабрики погоды.

Только когда человек ликвидирует это «белое пятно», непосредственно в районе полюса создаст наблюдательный пункт и составит точные карты погоды, когда он полностью познает законы формирования погоды, он сможет более точно предсказывать ее.

Когда сеять, когда жать, когда ожидать дождя, когда применять искусственное орошение, когда посылать научные экспедиции, когда начинать строительство, кому и когда идти в отпуск — все это человек сможет точно планировать с учетом того, что так часто нарушает все планы, — с учетом погоды.

Поэтому, дорогой читатель, если бы мы писали не репортаж о действительности, которая превзошла фантазию самого Жюля Верна, а роман, как у Жюля Верна, о том, что станет действительностью, мы бы уж дали волю нашему воображению. Ведь мы знаем, что человек, познав законы какого-нибудь явления природы, может попытаться управлять им, регулировать его. А что будет, когда человек узнает законы, по которым изменяется погода?

Веками течение могучих рек подчинялось старым законам, которые человеку казались лишь устрашающими капризами. Он боялся рек и тогда, когда они затопляли сушу, и тогда, когда они пересыхали. Человек поклонялся рекам, как богам и дьяволам в одно и то же время. Но потом он понял законы, которым они подчиняются, перекрыл реки плотинами и дамбами, изменил их течение, стал в гигантских водохранилищах удерживать паводковые воды, выпуская эти воды летом, чтобы русла рек не пересыхали. И тогда огромные пустыни превратились в плодородные поля — реки потекли, повинуясь воле человека.

В старину говорили: «когда Волга потечет через Москву», что означало — никогда. А вот, погляди-ка, воды Волги уже омывают московские набережные.

Но, если можно регулировать и направлять течение вод, может быть, можно регулировать и направлять воздушные течения? Может быть, человек, освоив /14/ Северный полюс, сможет предупреждать катастрофические атмосферные возмущения и даже сам будет делать такую погоду, какая ему понадобится?

Эх, Жюль Верн, это мечта, на которую не решился даже твой великий гений! А ведь пан Крупичка, который безнадежно машет рукой в ответ на разговоры о завоевании полюса, дождется, пожалуй, того времени, когда эта мечта станет явью. Придет время, когда, узнав в январе, что готовит «фабрика погоды», он сможет решать:

— Нынче в июле в горах Крконоше[3] будет дождливо, возьму-ка я отпуск в августе, а то поеду-ка лучше в Сушак[4].

Летчик пишет повесть

Итак, основать метеорологическую станцию на полюсе. Но этого мало. Необходимо исследовать весь полярный бассейн, изучить не только воздушные, но и морские течения, толщину и движение льдов, полярную фауну, земной магнетизм, который в этой части земного шара ведет себя как самый буйный пациент сумасшедшего дома; необходимо проникнуть в тайну полярных сияний и постичь их значение. Что, собственно, до настоящего времени знал человек о районе Северного полюса? Что там не материк, а море, что это море покрыто льдом; ну, разумеется, также, что на полюсе холодно. Маловато! Чтобы освоить полюс, человек должен знать о нем все. А чтобы знать все, он должен обосноваться в полярном бассейне на длительное время, хотя бы на год. Это само по себе уже достаточно трудно. Но еще труднее добраться туда...

Над этим все упорнее размышлял полярный летчик Водопьянов. В конце концов эта мысль стала неотвязной, она не оставляла его ни на минуту, она /15/ преследовала его, когда он шел вечерними московскими улицами, когда летел над тайгой, в тихую погоду на короткие мгновения выпуская из рук штурвал самолета, когда отдыхал в приземистом домике арктической станции на Чукотке, а за окнами бесновалась пурга.

Ему было над чем подумать. В 1909 году Роберт Пири добрался до Северного полюса на собачьих упряжках. Он готовился к своему походу в течение двадцати трех лет и был первым, кому удалось достичь полюса, но остаться на полюсе он смог только один день — собакам, да и ему самому грозила голодная смерть. Один день — это слишком мало, чтобы исследовать полюс. С тех пор было предпринято множество попыток достичь Северного полюса, но ни одна из них не увенчалась успехом. Амундсен и Нобиле отправились туда на дирижабле, перелетели полюс, но не сели. Бэрд также перелетел полюс, но не совершил на нем посадки. А попытка Уилкинса добраться до полюса на подводной лодке потерпела неудачу уже в самом начале.

Летчик Водопьянов думал о самолете, на котором можно было бы достичь полюса. Лететь можно, но как совершить посадку на лед? Ведь нужен тяжелый самолет, чтобы можно было доставить на полюс персонал дрейфующей станции, запасы продовольствия на целый год, палатки и оборудование для научных исследований. Но можно ли посадить тяжелый самолет на полярные льды? На этот вопрос никто не мог дать ответа. Неожиданно размышления летчика Водопьянова были прерваны сообщением из Ледовитого океана, взволновавшим весь мир: «Затонул Челюскин». Страна мобилизовала все средства для спасения команды ледокола, высадившейся на плавучую льдину и организовавшей на ней временный лагерь, начальником которого стал прославленный полярный исследователь профессор Отто Юльевич Шмидт. Летчик Водопьянов входил в число тех, кто был послан на помощь потерпевшим кораблекрушение.

Так же как Молоков и Ляпидевский, он совершил несколько полетов на плавучую льдину и вместе /16/ с другими летчиками спас челюскинцев. Героев приветствовала вся советская страна; их ожидала торжественная встреча в Москве.

Но в то время, когда звучали оркестры и миллионы людей радостно приветствовали спасителей и спасенных, проявивших беспримерное мужество, в то время, когда из окон московских домов сыпались цветы и счастливые улыбки расцветали на лицах, лоб Водопьянова прорезала морщинка сосредоточенного раздумья и он наклонился к уху профессора Шмидта:

— Отто Юльевич, идея!

— Прекрасно! — ответил Шмидт с довольной улыбкой. Он знал Водопьянова, и ему было известно, что Водопьянов мечтает о том же, о чем он и сам давно думал, — о новой полярной экспедиции.

Но Водопьянов пришел к профессору Шмидту нескоро, только весной 1935 года. Он коротко доложил:

— Предлагаю лететь на Северный полюс. Посадим самолет на льдине где-нибудь у полюса и высадим там научных работников для зимовки. Раз получилось на челюскинской льдине, должно получиться и на полюсе[5].

Сказано было, действительно, коротко, но вечер, когда Водопьянов пришел к профессору Шмидту, кончился только утром. Собственно, он вообще не кончался. После этого вечера к Водопьянову нельзя было подступиться. Он сидел над книгами Нансена, Пири, Амундсена, Норденшельда, изучал метеорологические сводки полярных станций за целый год, сидел, читал, делал заметки и писал. Дело в том, что Отто Юльевич с воодушевлением встретил идею Водопьянова и сразу же предложил ему разработать детальный план воздушной экспедиции на Северный полюс.

К концу года Водопьянов принес профессору Шмидту объемистую рукопись. Отто Юльевич с интересом раскрыл ее и удивленно посмотрел на Водопьянова:

— Это что?

— Мой план. /17/

— План? А почему он называется «Мечта пилота»?

— Повесть должна иметь название, Отто Юльевич. Вы поручили мне разработать план нашего полета на Северный полюс. Но цифрами всего не выразишь. Машины у нас замечательные — в них можно не сомневаться, значит, прежде всего следует подумать о людях. Но в обычный технический план люди у меня никак не укладывались. А в повести можно рассказать обо всем — и о машинах, и о психологии, и о том, что может произойти прежде, чем мы достигнем полюса. Поэтому, Отто Юльевич, вместо проекта я написал фантастическую повесть...

— ...и ваши мечты станут действительностью, — добавил профессор Шмидт ночью, когда закончил читать рукопись летчика Водопьянова.

На четверых человек работают заводы

19 февраля 1937 года по улицам Москвы проехал грузовик — такой же, как тысячи других грузовиков. Никто не обратил на него внимания, кроме одной старушки, которая пыталась перейти улицу перед самым грузовиком и в панике металась на обледеневшей мостовой. А между тем если бы москвичи знали, что везет этот обыкновенный, ничем не примечательный грузовик, тысячи любопытных выстроились бы на тротуарах, невзирая на жгучий мороз.

Грузовик выехал из Москвы, проехал по шоссе около пятнадцати километров и свернул на большую заснеженную поляну, на которую со всех сторон рвался ледяной ветер. На поляне уже ждали четыре закутанные фигуры.

Из кузова стали извлекать странный груз. Сначала вытащили и расстелили на снегу большой брезент. Сверху постелили еще брезент. Потом из легких алюминиевых трубок собрали каркас, который обтянули брезентом. Поверх брезента положили два огромных, почти невесомых пуховых покрывала и снова брезент. /18/

И вот уже вырос удивительный черный домик с надписью на крыше: «СССР — дрейфующая экспедиция Главного управления Северного морского пути».

Все это было до того таинственно, что голова шла кругом. Что за «дрейфующая экспедиция» на занесенной снегом поляне под Москвой? И каким образом Москва оказалась на Северном морском пути?

Но четыре закутанные фигуры, ни капельки не удивляясь, весело забрались в домик и через несколько минут снова появились на поляне в меховых костюмах, каких в этих краях не встретишь даже в самые жестокие московские морозы.

Кто были эти люди, которые вели себя на поляне под Москвой так странно и непонятно, будто затевали какую-то детскую игру?

Это была репетиция зимовки на Северном полюсе, и они готовились принять в ней участие.

Семь дней продолжалась генеральная репетиция на поляне. Четверо отважных, имена которых очень скоро станут известны сотням миллионов людей во всем мире, — начальник станции Папанин, знаменитый радист Кренкель, гидробиолог Ширшов и самый молодой участник экспедиции двадцатисемилетний магнитолог-астроном Федоров, — проверяли и испытывали в эти дни не только свое будущее жилище и костюмы, но и приборы для научных наблюдений, ветряную полярную электростанцию, радиостанцию и даже свои будущие обеды.

План завоевания Северного полюса с воздуха — план, над которым так долго размышлял Водопьянов и который с таким воодушевлением был принят профессором Шмидтом, изучался комиссиями ученых и авиаторов и наконец получил одобрение советского правительства. Только несколько сот человек знали об этом плане, но в его осуществлении принимали участие десятки тысяч людей. Целые заводы и институты были предоставлены в распоряжение научной экспедиции, чтобы не упустить ничего, что требовалось для ее успешного проведения, чтобы ничто не /19/ угрожало здоровью и жизни ее участников. Огромное внимание было уделено оборудованию четырех тяжелых четырехмоторных самолетов и одного двухмоторного разведывательного самолета этой экспедиции, открывавшей «военные действия» против враждебной природы. Еще год назад были высланы ледоколы, которые должны были пробиться как можно дальше на север и детально изучить ледовую обстановку. По данным метеорологических станций Крайнего Севера составлялись специальные синоптические карты, которые позволяли хотя бы частично судить о погоде в районе полюса.

Но особенно тщательно, до мельчайших подробностей, были продуманы условия жизни людей, которым предстояло провести на полюсе целый год. Необходимо было учесть все мелочи, предусмотреть все неожиданности и при этом вести счет на граммы, потому что общий вес полярной экспедиции (четыре человека, собака, палатка, одежда, спальные мешки, бензин, запасы продовольствия на полтора года и приборы) не должен был превысить девять тонн.

Когда толстенький, небольшого роста, всегда веселый и необычайно подвижный руководитель станции Папанин слышал эту цифру, на его лице появлялась загадочная улыбка. Такая же загадочная улыбка появилась на лицах остальных трех сотрудников дрейфующей станции, когда им стало ясно, что их начальник собирается войти в историю как первый «контрабандист» на Северном полюсе и хочет доставить на льдину хотя бы еще одну тонну сверх установленной нормы.

Но даже в этом случае нужно было просто скряжнически экономить вес. Вот почему приборы для научных исследований были изготовлены из самых легких материалов, одежду сшили из самых легких и в то же время самых теплых мехов, вместо тяжелых металлических баков для горючего были изготовлены специальные резиновые, а весь домик был таким легким, что четыре человека, не разбирая, без труда могли перенести его на новое место, если бы на льдине появилась трещина. /20/

Самой сложной проблемой было продовольствие.

«Будем вам очень благодарны за концентраты, если вы заготовите для нас хорошие обеды на полтора года в самой дальней точке Арктики», — писал Папанин в Институт инженеров общественного питания весной 1936 года.

Институт сразу же принялся за дело и уже осенью предложил Папанину свои изделия, за которые и в самом деле заслужил благодарность. Здесь было несколько видов супов в кубиках не больше спичечного коробка. Из каждого кубика за четыре минуты можно приготовить две полные тарелки отличного полноценного супа. Здесь было сушеное мясо в порошке, маленькие кубики мясного концентрата, из которого за пять минут можно приготовить сочный шницель. Были шоколадные конфеты, начиненные мясным желе; от одной такой конфеты человек получает столько же калорий, сколько от обильного английского завтрака. Здесь были рисовые пудинги в форме маленьких брикетов, овощные экстракты такого вкуса, какого не знала самая лучшая вегетарианская кухня, сухари, пропитанные овощным или мясным соком, — словом, все, что нужно человеку на полюсе, чтобы он мог расходовать в сутки 7000 калорий, всегда был здоров и не боялся цинги. Концентраты были приготовлены в точном соответствии с меню, над составлением которого специалисты общественного питания трудились целых полгода и в котором ничто не было упущено — ни калории, ни витамины.

Продовольствие для четверых человек и одной собаки, отправлявшихся на Северный полюс, весило 1300 килограммов. А чтобы приготовить его, было израсходовано 50 голов скота, 5500 кур, 3 тонны овощей, тонна фруктов.

Все это четыре человека пробовали на заснеженной поляне под Москвой и пришли к выводу, что все отлично: завтраки, обеды и ужины, дом и приборы для научных наблюдений.

А когда будущие зимовщики укладывались и засыпали здоровым, поистине полярным сном, радист /21/ Кренкель подолгу сидел у своего радиопередатчика, который должен был в течение года служить единственным средством связи с материком. Радиолюбители принимали сигналы RAEM, RAEM и говорили: «Работает Кренкель». Но им не приходило в голову, что он ведет передачу не из своей московской квартиры, а с поляны, которая служит прообразом Северного полюса.

RAEM летело на весь мир как хорошо известная визитная карточка Кренкеля. Это был сигнал, который Кренкель когда-то передавал с борта «Челюскина», а потом из лагеря Шмидта на льдине. Кренкель— великолепный радист, но есть один сигнал, которого он не хотел знать и о котором не вспоминал даже в минуты самой серьезной опасности, — сигнал отчаянной мольбы о помощи: три точки, три тире, три точки — SOS.

Чех летит на Северный полюс[6]

Утро 22 марта. До старта остается полтора-два часа. Только что поднялся в воздух и скрылся за облаками двухмоторный разведывательный самолет Павла Головина. Жена летчика Головина ходит по аэродрому, смущенно пожимает руки, протянутые для прощального рукопожатия, и каждую минуту смотрит на облака, поглотившие самолет ее мужа.

Только родственники и друзья пришли проводить участников великого полярного путешествия. Веселый, заразительный смех Папанина только что доносился из густой толпы, окружившей самолет Водопьянова. Но вот уже слышно, как у здания аэропорта Папанин громко успокаивает загрустившую было молодую жену Федорова. Иван Дмитриевич носится по аэродрому, и за ним, словно тень, следует худощавый старичок, который не оставляет его ни на мгновение.

— Вы ему родственник? — спрашивает кто-то, чтобы выяснить, нужно ли пожать старичку руку в знак уважения к Папанину. /22/

— Я Ванюшин отец, — тихо отвечает старичок, взволнованный непривычной обстановкой.

Механик Водопьянова Бассейн прощается с сыном Юрой; жена Кренкеля, опершись о руку мужа, с тревогой поглядывает на низкие облака, а Водопьянов говорит маленькому Мише, которого он держит на руках:

— Когда вернусь, привезу тебе живого медвежонка.

И вдруг среди этого оживленного, взволнованного гула кто-то говорит по-чешски:

— Пожалуйста, береги себя, Еник.

Чего угодно можно было ожидать здесь, только не этих слов, которыми чешские матери провожают сыновей на экзамен, в дальнее путешествие или на войну. Но ошибки быть не может — уже слышен традиционный ответ:

— Конечно, мама, конечно.

Значит, и здесь чех! Это Ян Бржезина. Он летит на север в экипаже Мазурука.

Ян был еще ребенком, когда его отец уехал из города Колин в Чехословакии, чтобы найти работу в далекой советской стране. Здесь для него нашлась работа. Москва не знала кризисов, не знала безработицы, ей не хватало рабочих рук, а старый Бржезина умел работать.

Младший Бржезина рос в иных условиях, чем его сверстники из колинской школы. Он жил в стране, где сбываются мечты молодежи. Его мечтой был самолет, а самой сокровенной мечтой — самолет, преодолевающий все препятствия полярной природы и открывающий новые земли. Первая часть его мечты сбылась: по окончании средней школы он поступил в летное училище и стал бортмехаником. Вторая часть мечты осуществлялась постепенно — сначала непродолжительные перелеты на севере, потом опытные полеты над Ледовитым океаном и, наконец, то, о чем молодой Бржезина даже не позволял себе мечтать: «Посмотри-ка, уроженец Колина летит на Северный полюс!»

— Пора! — говорит Водопьянов, посмотрев на /23/ часы. Губы в последний раз прижимаются к губам, руки сплетаются в тесном объятии, а потом безвольно и праздно повисают вдоль тела; кое-кто на мгновение подносит к глазам платочек...

Полярный исследователь профессор Шмидт шевелит бородой и ласково улыбается провожающим.

Два месяца приключений

Первая остановка на трассе Москва — Северный полюс в Архангельске. От Москвы до Архангельска тысяча километров, и тяжелым самолетам экспедиции Шмидта понадобилось пять часов, чтобы преодолеть это расстояние. Но весна опережала самолеты.

Еще накануне вылета профессор Шмидт запросил Архангельск:

— Все готово?

— Готово!

— А аэродром?

— В хорошем состоянии. Можно садиться на колесах и вылетать на лыжах, — ответил из архангельского аэропорта Хоменко, с удовлетворением поглядывая на обледеневшую поверхность аэродрома, сверкавшую в лучах весеннего солнца, словно раскаленная сталь.

Но это была не сталь, это был лед. И яркие лучи солнца не пошли ему на пользу. Еще ранним утром Хоменко смотрел на аэродром с удовлетворением, к десяти часам на его лице появилось беспокойство, а в полдень он твердо знал, что самолеты, которые должны прилететь на следующий день, не смогут приземлиться в Архангельске.

Это было серьезное препятствие. В Москве таяло, и самолеты должны были стартовать на колесах. В Архангельске их должны были переставить на лыжи, потому что садиться в районе полюса можно только на лыжах. Но аэродром в Архангельске под лучами солнца быстро превращался в кашу, а болота — их в этих краях очень много и зимой они могут служить прекрасными посадочными площадками /24/ — оттаивали, превращаясь в ловушки для смельчаков, которые рискнули бы совершить на них посадку. Сядешь и утонешь в грязи или сядешь на лед и проломишь его. А если и не проломишь, то во всяком случае нечего и думать о том, чтобы взлететь на лыжах.

И пока в Москве Щелковский аэродром лихорадило в последних приготовлениях к вылету, по телефону и по радио на весь Архангельск и окрестности раздавался голос Хоменко: «Ищу заснеженное поле для посадки. Аэродром, аэродром, аэродром!»

Во все стороны разлетелись самолеты, и летчики непрерывно передавали свои сообщения. Наконец найден «аэродром» — хорошая заснеженная поляна у Холмогор, в семидесяти километрах от Архангельска.

Все, у кого были здоровые руки и ноги, — летчики, солдаты, рабочие, колхозники со всего района, — все торопились подготовить посадочную площадку для самолетов экспедиции. Огромную поляну прощупали вдоль и поперек, чтобы проверить, не скрывается ли где-нибудь под снегом опасная выбоина или камень, привезли бензин и масло, быстро соорудили деревянные бараки для жилья и груза, и меньше чем за сутки покрытая снегом поляна превратилась во вполне приемлемый аэродром.

И вот уже в воздухе не только «разведчик» Головин, но и все четыре тяжелых самолета экспедиции.

В первый же день все сорок два участника экспедиции почувствовали, что природа намерена оказать самое серьезное сопротивление наступлению человека. Облака опустились очень низко и прижимали самолеты к земле. На мгновение облака расходятся, солнце слепит глаза, но вот резкий порыв ветра, и гигантские машины качаются словно суденышки в бушующем море. Солнце скрылось в ледяной мгле, начинается неистовая пурга. За пять часов полета от Москвы до Архангельска самолеты пять раз встретили весну и шесть раз испытали суровую зимнюю непогоду.

Сообщение об изменении места посадки было /25/ передано по радио, и самолеты взяли курс на Холмогоры. Посадка прошла благополучно. Наскоро подготовленный аэродром покрывал слой снега в полметра толщиной, но для двухметровых колес самолетов это не было помехой.

Население устроило отважным полярникам радостную встречу, но четыре члена экспедиции беспокойно поглядывали вокруг. Папанин, Кренкель, Федоров и Ширшов искали какой-нибудь транспорт.

— Вы куда? — спросил профессор Шмидт.

— На вокзал, присмотреть за нашим имуществом.

— Без вас все сделают, идите отдыхать.

Но «четыре Папанина», как их в шутку называли остальные члены экспедиции, не дали себя уговорить. Все их продовольствие, палатки, жилой домик, одежда и приборы для научных исследований, которые нужны будут им в течение года на полюсе, были отправлены из Москвы по железной дороге в Архангельск — на эту последнюю станцию на Большой земле, и «четыре Папанина» никому не хотели доверить заботу о перегрузке багажа из вагона на автомашины и в самолеты.

Колеса заменены лыжами, перегрузка закончена, а разрешения лететь дальше все нет и нет. Каждое утро начальник экспедиции профессор Шмидт спрашивает метеоролога Б. Л. Дзердзеевского:

— Как погода?

И Дзердзеевский неизменно отвечает:

— Лететь не рекомендую.

Медленно и однообразно тянулись дни. И только «четыре Папанина» не проявляли нетерпения. Они без конца суетились у нагруженных самолетов и так настойчиво расспрашивали об их грузоподъемности, что у пилотов возникли кое-какие подозрения.

В дозор отправился Водопьянов. Стоит, смотрит и вдруг видит, что к самолету осторожно подбирается толстяк Папанин, а его кожаное пальто оттопыривается на животе значительно больше обычного.

— Товарищ Папанин! — кричит Водопьянов.

Но Папанин не слышит, он продолжает идти прямо к самолету. /26/

— Товарищ Папанин! — снова окликает его Водопьянов, но Папанин явно стал глуховат, и вот он уже исчезает в самолете. Потом выходит, заметно похудевший, и невинно обращается к Водопьянову:

— Меня, кажется, кто-то звал. Не ты ли случайно?

— Я. Что это ты все ищешь в самолете?

— Да так, ничего. Просто смотрю, все ли в порядке.

Действительно, все было в порядке. Когда потом Водопьянов, которого не оставляли подозрения, забрался в кабину, он нашел там великолепный копченый окорок: его нетрудно было обнаружить по аппетитному запаху.

Вечером, когда в жарко натопленном бараке собрались все члены экспедиции, Водопьянов словно бы невзначай заметил:

— Кажется, среди нас завелись контрабандисты. — И весело посмотрел на Папанина. Но покраснел не только Папанин. Кренкель и Ширшов тоже залились краской, а самый молодой из четверки — Федоров — стал багровым.

— Пригодится копченое на Северном полюсе, а, товарищ Папанин?

— А как насчет головки швейцарского сыра? — спросил Молоков и посмотрел на Кренкеля.

— А бочонок отличной сметаны? — добавил Мазурук, который давно знал, что Федоров притащил в его самолет и спрятал под ящиками с приборами.

— Ну что вы хотите, — рассмеялся Папанин, — нам приготовили великолепные концентраты, но окорок в порошке — это же не то. Девять тонн, которые вы нам насчитали, — чистая несправедливость. Когда вы будете улетать с полюса, мне придется ходить от самолета к самолету с шапкой в руке и клянчить: дайте брезентик, дайте литр бензинчику! В обратный путь пустим вас в одних трусиках, все равно полетите на юг...

Наконец 29 марта появились первые признаки улучшения погоды. На рассвете все члены экспедиции собрались на аэродроме. Оттепель прекратилась, /27/ мороз сковал лужи, которые успели появиться на снегу.

Старт был трудным. Сырой снег затрудняет взлет даже легких самолетов, а самолеты экспедиции были перегружены. Но отличные пилоты и мощные моторы преодолели и это препятствие.

Первым оторвался от земли самолет Мазурука. За ним поднялись в воздух Водопьянов, Молоков и Алексеев. Эскадрилья совершила два круга над Холмогорами и направилась к месту следующей посадки — к Нарьян-Мару.

Через час после старта тучи закрыли солнце. Внизу тянулась однообразная мертвая тундра, причудливыми зигзагами вились скованные льдом речки, пока еще не нанесенные на карты. Через два часа впереди показалась темная пелена.

— Море, — сказал Водопьянов. — Через две минуты будем над Чешской губой.

Низкие облака над Чешской губой поглотили самолеты. Земля исчезла.

От Холмогор пройдено 680 километров.

— Здесь должен быть Нарьян-Мар, — сказал Водопьянов и отвел штурвал от себя. Самолет постепенно снижался в тумане.

Почти у самой земли туман разошелся, и под самолетом показался город. Это был Нарьян-Мар.

— Если так пойдет дальше, — сказал летчик Бабушкин, который когда-то вместе с Чухновским принимал участие в спасении экспедиции Нобиле на дирижабле «Италия», — если так пойдет дальше, мы долетим не раньше чем через три месяца.

И он огорченно указал на туман, затянувший покрытый льдом аэродром в Нарьян-Маре. Если бы кто-нибудь сказал ему, что его пророчество сбудется почти полностью, Бабушкин наверняка бы возмутился. Однако погода действительно задерживала экспедицию в Нарьян-Маре. Как и в Холмогорах, погода испортилась, как только самолеты приземлились; такая же участь ждала их еще в двух других пунктах на пути к Северному полюсу. До Нарьян-Мара от Москвы восемь летных часов, а они были /28/ в пути уже три недели. По утрам профессор Шмидт молча смотрел на метеоролога Дзердзеевского, и безмолвный вопрос в его глазах все чаще сменялся немым укором. И несчастный метеоролог только пожимал плечами. Ему начинало казаться, что чуть ли не сам он виноват в том, что стоит такая погода. Все шло безупречно: пилоты могли быть довольны своими машинами, радисты своими станциями, повара своими кухнями; только погода, которая была вверена ему, становилась все хуже и хуже.

Наконец через две недели он пришел ликующий.

Водопьянов, Молоков, Мазурук и Алексеев только взглянули на него и, не говоря ни слова, выскочили из натопленного помещения.

Через два часа самолеты были уже на высоте двух тысяч метров. Земля под ними плясала танец с покрывалом из тумана. Битый лед качался на волнах Баренцева моря, и летчики все напряженнее вслушивались в рокот моторов, потому что сесть там, внизу, — ох, это был бы неприятный конец! Но два журналиста и кинооператор, которые летели с экспедицией, не подозревали об опасности, они видели только магическую игру тумана и моря, облаков и сверкающего небосвода, льдин и солнца. Да, и солнца, которое как раз всходило... на северо-западе.

— Как жаль, — сказал кинооператор Трояновский, когда четыре часа спустя самолеты сели на Маточки-ном Шаре, — как жаль, на это можно было бы смотреть без конца.

Но пилоты почему-то не разделяли его восторгов.

* * *

Ранним утром 14 апреля механики экспедиции сошли на лед пролива Маточкин Шар, чтобы подготовить самолеты к следующему перелету — на остров Рудольфа. Как обычно, зажгли лампы, чтобы подогреть моторы, и внимательно осмотрели машины. Все /29/ было в порядке, и никто не обратил внимания на метеоролога Дзердзеевского, который тревожно поглядывал на свои приборы.

Вдруг тихонько посыпал снег, чуть-чуть, и тут же снова все успокоилось. Механики поняли, что это означает. Они сразу же позвали остальных на помощь. Нужно было взлететь как можно скорее. Но новый снежный заряд заглушил их голоса. Хлопья падали все чаще и чаще, сначала они, словно играя, кружились в воздухе, потом прекратили игру и начали падать прямо, быстро, еще быстрее, даже как-то злобно. Лампы гасли одна за другой.

Механики недовольно ворчали: «Такая досада! Наверху чудесная ясная погода, а взлететь невозможно».

Но это было только начало.

Через два часа разыгралась настоящая снежная буря. Голубое небо исчезло без следа. Скрылись строения полярной станции, которые еще минуту назад были хорошо видны. Исчезла земля. Все завертелось в бешеном снежном танце. С ледяных гор сорвался ветер, он дул все сильнее и сильнее, пока не превратился в ураган. Термометр показывал только восемь градусов ниже нуля, но снег обжигал лицо, как в самый сильный мороз.

— К самолетам, к самолетам! — закричал заместитель начальника экспедиции Шевелев.

Но профессор Шмидт остановил его:

— Не спешить, не все сразу, нужно будет меняться.

Распределили дежурства. Кроме дежурных, никто не имел права выходить из здания станции.

— Никакого героизма, — говорил герой Шмидт, — необходима организация... — И он в первой шестерке пошел крепить самолеты.

От здания станции до самолетов было всего полтораста метров. Но профессор не успел сделать и двух шагов, как ураган набросился на него, рванул могучую бороду, будто хотел оторвать, и боксерским приемом опрокинул его на землю. Дальше профессор Шмидт полз на четвереньках, и Бабушкин, который /30/ полз следом за ним, все время натыкался руками на его пятки. Достаточно было одного шага, чтобы заблудиться в пурге, а может быть, и погибнуть от холода и голода в десяти — двенадцати метрах от жарко натопленного помещения станции.

— Канат! — кричал профессор сквозь рев урагана, повернувшись лицом к Бабушкину, чтобы тот мог услышать его.

Бабушкин передал приказ профессора дальше, и последний из шестерки, едва успев выйти из здания, вернулся за мотком прочного каната. Один конец укрепили у здания и поползли дальше, постепенно разматывая моток, чтобы найти дорогу обратно и облегчить следующим сменам путь к самолетам.

Три четверти часа шли они полтораста метров, отделявшие их от самолетов.

— Надо их подпереть и закрепить, — сказал профессор Шмидт.

Нельзя было оставить на произвол судьбы драгоценные машины. И вся шестерка, борясь с ураганом, принялась за работу...

Через два часа пришла смена.

Ветер, надрываясь, бил по крыльям и фюзеляжам, но огромные машины стояли прочно.

* * *

Пурга кончилась так же внезапно, как и началась. Собственно, она и не начиналась — она вдруг откуда-то свалилась, и не кончилась, а просто куда-то исчезла. Трое суток она разрывала воздух в клочья, бичевала землю, наполняла уши непрерывным жужжанием — ее еще слышно, она еще беснуется... И вдруг тишина, только нежные снежинки легонько кружатся в воздухе, который кажется горячим и словно разреженным.

Люди выбегают из бараков без пальто и шапок и радостно хохочут. Низкие снежные тучи расходятся, словно губы раздвигаются в улыбке, и через час солнце весело смеется в голубом небе. /31/

Механики экспедиции сошли на лед, чтобы подготовить самолеты к следующему перелету. Как обычно, зажгли лампы, чтобы подогреть моторы, и внимательно осмотрели машины. Все было в порядке. ..

А через семь часов четыре тяжелых самолета экспедиции совершили посадку на острове Рудольфа.

Был час пополуночи.

На Большой земле, как называют материк полярные летчики, города уже спали или собирались спать, в московских кинотеатрах закончились последние сеансы, и теплая весенняя ночь навевала москвичам приятные сны.

А на острове Рудольфа двадцатиградусным морозом жгло яркое солнце, освещая людей за кипучей работой. Полярная станция на острове Рудольфа — последняя остановка перед Северным полюсом. Два года тому назад[7] здесь, на 82-м градусе северной широты, поселились 24 отважных полярника — передовой отряд завоевателей полюса. Здесь они жили среди вечных льдов, в огромной белой тишине самого крайнего севера и готовили великую победу человека над неприступным полярным бассейном. Они соорудили здесь аэродром, метеорологическую станцию и радиомаяк, сигналы которого поведут самолеты прямо к Северному полюсу. Лучшего ориентира в этом районе не придумаешь. Магнитная стрелка компаса выделывает здесь самые головоломные трюки, а солнечный компас не поможет, если во время полета не видно солнца. Зато радиомаяк уверенно передает свои сигналы, а приемник на самолете не подведет. Чуть-чуть отклонишься от курса вправо или влево, и радист уже заявляет, что сигналы маяка принимаются нечетко, он не слышит R или Е.

Двадцать четыре зимовщика и сорок два члена экспедиции работают без передышки. Нужно выгрузить /32/ все имущество из самолетов и заново распределить его так, чтобы каждый самолет мог обеспечить полярную станцию всем необходимым и мог лететь независимо от других. Работать нужно быстро. Хорошая погода долго не продержится.

— Будем работать до темноты, — заявляет Папанин.

— Ну, нет, я не разрешаю, — смеясь возражает профессор Шмидт, и у веселого Папанина ответ застревает в горле. Он вспоминает, что темнота наступает здесь только в сентябре. Многовато даже для неутомимого Папанина.

Через десять часов первая часть работы была закончена. До смерти утомленные люди возвращались на полярную станцию. Перед домом начальника станции их учтиво приветствовал... белый медведь. Зимовщики убили его накануне, и теперь замороженный медведь стоял на задних лапах, а в передних держал поднос с хлебом-солью на вышитом полотенце: «Привет вам! Закуска в помещении».

Это была закуска, достойная обитателей полюса, — настоящее пиршество. Свежая сельдь в масле, бифштекс из медвежатины, паштет из цыплят, салат из морских водорослей, шоколадный пудинг (который, правда, слегка отдавал моржовым жиром), пирожки с квашеной капустой... В меню вошло даже такое диковинное лакомство, как водяная курочка.

А потом они спали богатырским сном, каким могут спать только люди, проработавшие 36 часов подряд, спали все, спали члены экспедиции и работники полярной станции; только дежурный обходил самолеты, а потом долго возился с замерзшим медведем и рассказывал ему, что будет делать на Большой земле, когда через год вернется домой.

Ложились спать при ярком солнце. А когда проснулись, шел снег и с полюса дул сильный ветер. Лететь нельзя.

Через две недели Бабушкин заявил:

— Я не согласен с метеорологами, которые утверждают, что погода в полярных районах неустойчивая. /33/

И в самом деле, погода была «устойчивая» — она не улучшалась целый месяц.

Часы тревоги

«Терпение, — говорил Нансен, — лучший советчик и добродетель полярников».

Но терпение участников экспедиции, застрявшей не острове Рудольфа, подвергалось слишком жестокому испытанию. Они сидели всего в девятистах километрах от полюса, только шесть летных часов отделяли их от цели, но прошло десять раз по шесть, сто раз по шесть часов, а остров Рудольфа по-прежнему окутывал туман и снег, и, как нарочно, над ним проходили только циклоны, один за другим циклоны — и ни одного антициклона.

Сто раз уже было повторено, как распределены обязанности, сто раз прорепетированы роли, в которых они должны выступить, когда погода изменится. Люди начали терять надежду. Казалось, что представление так и не состоится.

Тем, кому были поручены их роли на Большой земле, повезло значительно больше. Это были актеры Московского реалистического театра, где полным ходом шли репетиции «Мечты пилота» — пьесы, которую Водопьянов написал по мотивам своей повести.

Сколько раз летчик Водопьянов вспоминал сцену из пьесы драматурга Водопьянова!

Летчик Безымянный (у аппарата). Bылeтeл из тумана. Солнце слепит глаза.

Голос профессора Беляйкина. Можете сесть?

Летчик Безымянный. Шевченко ищет подходящую льдину. . . Бросает пакеты с сажей, чтобы определить высоту... Спускается... Великолепно, великолепно!... Шевченко сел на Северном полюсе.

На репетициях в Москве все шло отлично, но настоящий туман и настоящий снег на острове Рудольфа никак не хотели усвоить, что им в конце концов все-таки полагалось уняться. /34/

20 мая Кренкель принял из Москвы радиограмму: «Завтра премьера “Мечты”».

Он торжественно преподнес ее Водопьянову и собирался принести ему свои поздравления. Но летчик сердито отмахнулся.

«Эх, черт побери славу драматурга, если все, что я написал, только вымысел. Завтра в Москве на театральный полюс полетят вымышленный пилот Безымянный и вымышленный профессор Беляйкин... а настоящий профессор Шмидт и настоящий пилот Водопьянов по-прежнему будут сидеть на острове Рудольфа и когда еще полетят на Северный полюс...»

— Завтра! — послышался веселый голос.

Водопьянов обернулся. Позади него стоял улыбающийся Шмидт.

— У Вас талант актера, профессор, но поверьте, у меня уже пропало всякое настроение шутить.

— Жаль, — ответил Шмидт, — я думал, мы полетим вместе.

— Конечно, полетим, но когда?

— Я же говорю, завтра.

— Вы шутите?

— Ничуть.

— А туман?

— Рассеивается.

— А ветер?

— Посмотрите! — сказал Шмидт и развернул перед Водопьяновым синоптическую карту, которую Дзердзеевский ежедневно составлял по данным трехсот метеорологических станций шестнадцати стран северного полушария. Карта ясно показывала: 21 мая наступит улучшение погоды, правда, не надолго, но, во всяком случае, на время, достаточное для перелета.

Водопьянов закружил профессора по комнате.

— Завтра! Завтра! — закричал он.

— Завтра! Завтра! — разнеслось по полярной станции на острове Рудольфа; это был призыв браться за работу. Быстро были закончены последние приготовления. Связь между станцией и аэродромом острова Рудольфа поддерживал самолет У-2. /35/

Это была, наверное, самая короткая воздушная линия в мире — всего четыре километра, но, пожалуй, нигде не было так оживленно, как здесь. Все принимали участие в работе — и экипажи самолетов, и персонал станции.

— Ну, а вы — спать! — сказал Шмидт, грозно глядя на четверых папанинцев и членов экипажа самолета Водопьянова.

— И Вы, конечно, тоже, — ответил Папанин с таким же грозным видом.

До самой полуночи они каждые четверть часа отрывались от работы и заботливо посылали друг друга спать.

Спали три часа.

Кто знает, как они спали! Кто может рассказать, какие сны снятся отважным героям перед великим подвигом!

* * *

К четырем часам 21 мая все было готово. У окна штабного домика стоял профессор Шмидт и задумчиво смотрел вдаль. Водопьянов сушил у огня меховые носки.

— Отто Юльевич, можно вылетать, — сказал профессору его заместитель Шевелев. Как только сядете, сразу же сообщите, годится ли посадочная площадка.

Они пожали друг другу руки.

Четыре часа сорок минут.

В самолете профессор Шмидт, «четыре Папанина», кинооператор Трояновский и экипаж самолета: Водопьянов, Бабушкин, Спирин, Бассейн, Петенин, Иванов. Профессор в последний раз выглядывает из самолета и повторяет указания остальным членам экспедиции: «Дождаться, пока самолет Водопьянова достигнет полюса и его экипаж подготовит посадочную площадку для трех других машин. Молоков, Алексеев и Мазурук вылетают только по сигналу с полюса. Они доставят все остальное имущество дрейфующей станции. Не спешить. Ничем не рисковать. Лететь только в хорошую погоду. Успех экспедиции зависит от каждого самолета...»

И вот уже два трактора тянут на старт нагруженную до предела машину Водопьянова. Чтобы услышать последние слова профессора, остающиеся члены экспедиции бегут за самолетом.

Засверкали на солнце лопасти винтов. Сквозь рев моторов слышны крики:

— Счастливо... Счастливого пути!

Самолет долго и шумно разбегается — и вот он уже оторвался от земли.

Четыре часа пятьдесят две минуты по московскому времени.

Рокот моторов давно замолк, самолет давно исчез в легкой дымке, и теперь все глаза на острове Рудольфа обращены к радиоприемнику, все уши настороженно ждут, когда раздастся сигнал РВ — позывные самолета Водопьянова.

Из пространства, погруженного в белое безмолвие, летели тире и точки, слагаясь в героический эпос, который поэты передадут грядущим поколениям.

«Алло, РВ, алло, РВ. Шесть часов десять минут. Пролетели 83-й градус широты. На борту все в порядке».

«РВ, РВ. Семь часов шесть минут. Широта 84 градуса 25 минут. Поднялись на высоту 2000 метров. Видимость плохая. Все в порядке».

«РВ, РВ. Восемь часов четыре минуты. Широта 85 градусов 50 минут. Продолжаем лететь на высоте 2000 метров над толстым слоем облаков. Только на мгновения виден лед с большим количеством трещин. Сильный встречный ветер. Все в порядке».

«РВ, РВ. Девять часов одиннадцать минут. Широта 86 градусов 47 минут. Видимость по-прежнему плохая. Лед с трещинами. Все в порядке».

«РВ, РВ. Десять часов три минуты. Широта 88 градусов 35 минут. За 88-м градусом видимость значительно улучшилась. Вижу огромное ледяное поле, простирающееся на много километров. Температура минус 23 градуса. На самолете все в порядке». /37/

«РВ, РВ. Одиннадцать часов двенадцать минут. Мы...»

... и вдруг радио замолкло.

Тишина оглушила, словно взрыв. Острый холодок пробежал по спинам.

Секунда.

Две.

Полминуты, минута.

Тишина.

Радист острова Стромилов нервно переключал антенну.

— Это у нас в приемнике, — говорил он, и звук собственного голоса успокаивал его.

Он пытался поймать РВ при помощи другого приемника.

Ничего. Тишина. Дело было не в приемнике. Самолет не отзывался.

Все застыли в молчании, никто не решался первым задать тревожный вопрос: «Что произошло с самолетом Водопьянова?»

Тревога на цыпочках вышла из кабины радиста и заполнила всю станцию на острове Рудольфа. Люди боялись говорить вслух, как будто звук голоса мог заглушить радиосигналы самолета.

Через двадцать минут послышались сигналы. Стромилов повеселел. Но это был не самолет. Это был остров Диксон, и последовавшая оттуда радиограмма еще усугубила тревогу:

«В 11 часов 12 минут приняли с борта самолета Н-170: “РВ. Мы...” Затем связь внезапно прервалась. До сих пор не можем найти волну самолета. Сообщите, как у вас связь».

Сомнений быть не могло. Передатчик самолета Водопьянова не работал. Почему? Что произошло? Что должно было означать это «мы», за которым ничего не последовало? «Мы попали в пургу?», «Мы в тумане?», «Мы в опасности?»

В опасности? Стромилов сразу же перестал слушать и перешел на передачу. Через секунду в эфире звучал его призыв:

«Вызываю РВ! Вызываю РВ!» /38/

Сразу же эфир заполнили сигналы: «Вызываем РВ! Вызываем РВ!»

Вызывал остров Рудольфа, вызывал остров Диксон, вызывала Амдерма.

Напрасно. Самолет молчал.

Через час отозвалась Москва — Главное управление Северного морского пути.

«Радиостанциям на острове Рудольфа, в Амдерме, на Диксоне и всем остальным полярным станциям систематически искать в эфире самолет Водопьянова. Заместителю начальника товарищу Шевелеву решить, посылать ли другой самолет на поиски».

Остров Рудольфа немедленно ответил:

«Три самолета готовы к вылету. Предполагаем ждать появления РВ в эфире не менее двух часов. Возможно, основной передатчик неисправен. Установление рации Папанина потребует много времени».

Радиограмма Шевелева успокаивала. Значит, неисправен передатчик? Но прошло два часа, а РВ в эфире не появлялся.

И тогда жестокая тревога схватила людей за горло.

Что случилось? Почему молчит самолет? Что это, действительно ли только неисправен передатчик? Не произошла ли над Северным полюсом катастрофа? Неужели даже великолепный опытный летчик на надежном самолете не смог избежать какой-то ледовой ловушки на полюсе? Значит, и на этот раз полярная природа оказалась сильнее человека? Значит, несмотря на самые тщательные приготовления, не было принято в расчет какое-то препятствие, которое оказалось роковым?

Все эти вопросы теснились в головах полярных исследователей, летчиков и радистов — всех, кто знал о героической экспедиции завоевателей полюса.

Все станции лихорадочно вызывали самолет и снова прослушивали эфир.

Ничего.

Прошло четыре часа. Остров Рудольфа передал в Москву радиограмму: /39/

«Первые тридцать минут каждого часа выключаем передатчики и слушаем самолет. Пока самолет не наладит радиостанцию, шансы найти его крайне малы. Когда в воздухе будут другие самолеты, непрерывно будет работать маяк. Рискуем, что остров Рудольфа не услышит появившийся в эфире самолет. В продолжительного отсутствия связи вылетим тремя самолетами. Идя развернутым фронтом, будем прочесывать полосу в тридцать километров. Погода ухудшилась, сплошная низкая облачность, снег».

Простое слово «снег» в радиограмме в действительности означало пургу. Над островом Рудольфа разверзся ад, бешеный ветер бил в стены станции. О вылете нечего было и думать.

Каково было в это время на Северном полюсе? Как мог самолет Водопьянова противостоять свирепому натиску ветра?

Прошел еще час.

Пятый.

Протекли еще часы.

Солнце над Москвой клонилось к западу.

Самолет молчал.

Дети Кренкеля поставили в комнате палатку и играли в Северный полюс. Они «передавали» радостные ребячьи сообщения о снегах и белых медведях, а их мать теребила край носового платочка и тревожно поглядывала на телефон.

Он молчал, как молчал самолет.

В московском родильном доме жена Федорова родила сына. Увидит ли сын своего отважного отца?

Самолет молчал.

Трамваи, автомашины и автобусы везли зрителей в Реалистический театр на премьеру пьесы пилота Водопьянова.

А самолет молчал.

Зрители бурно аплодировали театральному герою — завоевателю полюса Безымянному.

А самолет Водопьянова молчал... и его молчание распространяло над островом Рудольфа тоскливую, оцепенелую тишину, тишину, которая была сильнее рева бури и завывания ветра... /40/

И вдруг совершенно неожиданно из рубки радиста послышался хриплый крик Стромилова:

— Сели!

Воздух над островом сразу заполнился шумом голосов и радостными криками. Все бросились к рубке Стромилова.

— Я — УПОЛ... Ваш передатчик слышу очень хорошо. .. 88, — сообщал Кренкель.

Лица расплылись в счастливых улыбках. Все понимали радиоязык Кренкеля, на котором 88 означало: «Люблю, целую!»

А Кренкель продолжал:

«Все живы. Самолет цел. Сгорел умформер... Отто Юльевич пишет телеграмму... Лед мировой!»

А потом Кренкель замолк, и его станция передала радиограмму профессора Шмидта, радиограмму, которая вошла в историю, — радиограмму о посадке первого самолета на Северном полюсе.

«Москва, Главсевморпуть Янсону, остров Рудольфа Шевелеву.

В 11 часов 10 минут самолет СССР-Н-170 под управлением Водопьянова, Бабушкина, Спирина и старшего механика Бассейна пролетел над Северным полюсом.

Для страховки прошли еще несколько дальше. Затем Водопьянов снизился с 1750 до 200 метров. Пробив сплошную облачность, стали искать льдину для посадки и устройства научной станции.

В 11 часов 35 минут Водопьянов блестяще совершил посадку. К сожалению, при отправке телеграммы о достижении полюса произошло короткое замыкание. Выбыл умформер, прекратилась радиосвязь, возобновившаяся только сейчас, после установки рации на новой полярной станции. Льдина, на которой мы остановились, расположена примерно в двадцати километрах за полюсом по ту сторону и на запад от меридиана Рудольфа. Положение уточним. Льдина вполне годится для научной станции, остающейся в дрейфе в центре полярного бассейна. Здесь можно сделать прекрасный аэродром для приемки остальных самолетов с грузом станции. Чувствуем, что перерывом /41/ связи невольно причинили вам много беспокойства. Очень жалеем. Сердечный привет.

Прошу доложить Партии и Правительству о выполнении первой части задания. Начальник экспедиции Шмидт».

Поселок на Северном полюсе

Что же означало слово «мы» в последней радиограмме с борта самолета Водопьянова, когда внезапно оборвалась связь? Что хотели передать участники экспедиции своим друзьям на острове Рудольфа и на континенте, почти целых десять часов с тревогой ожидавшим дальнейших сообщений?

Оно не означало «мы попали в пургу», потому что погода была тихая и ветер улегся на лед, словно сытый ленивый пес.

Оно не означало «мы в тумане», потому что воздух был совершенно прозрачный и лучи солнца, отражаясь в зеркалах ледяных кристаллов, просвечивали сквозь слой легких облаков.

Оно не означало также «мы в опасности», потому что моторы работали безукоризненно и самолет размеренно разрезал сверкающий воздух.

Это не было, наконец, ни одно из тех неприятных «мы», которые коварная северная природа могла вырвать у смельчаков, решившихся пробиться прямо к центру Арктики.

Это «мы» было победоносное и счастливое. Это было: «Мы над Северным полюсом!»

Бортрадист самолета Водопьянова Сима Иванов выстукивал эти слова полный радостного воодушевления и сначала даже не заметил, что самая торжественная в его жизни радиограмма завязла в аппарате и не дошла до тех, кому была предназначена.

— Сгорел умформер, — в отчаянии шепнул он Кренкелю, когда обнаружил неисправность. Они вместе попытались устранить ее, но безуспешно. Впрочем, на это уже не оставалось времени. /42/

Водопьянов поднял голову от приборов и посмотрел на профессора Шмидта. Профессор кивнул. Водопьянов крепче сжал штурвал.

Самолет начал быстро снижаться и пробил слой облаков.

Теперь перед ними лежала сверкающая бескрайняя ледяная равнина, пустая и в то же время зачаровывающая, неизменно опасная и в то же время такая манящая. То там, то тут вздымалась живописная ледяная глыба, и белое поле темной лентой прорвала глубокая трещина. Поля были огромные, и летчик мог решать, какое из них он прославит, посадив нa него самолет.

Люди прильнули к окнам.

— Вон отличная земля для станции! — воскликнул в волнении Папанин.

Но никто не улыбнулся, когда будущий «губернатор» Северного полюса назвал свою льдину землей. Это и в самом деле была хорошая льдина — примерно три километра в ширину и пять в длину, а высокие острые края показывали, что толщина ее тоже достаточна.

Профессор Шмидт снова кивнул.

Водопьянов сделал круг над льдиной и посадил самолет так легко, будто это было перышко, а не двадцатипятитонная машина. Лыжи коснулись льдины; поверхность была гладкая, без торосов, самолет пробежал несколько десятков метров и остановился.

Несказанная радость овладела людьми. Отважные полярники радовались, словно дети: они весело кричали, кое-кто даже прослезился от волнения.

Они выскакивали на лед, падали на него, трогали его руками, обнимали друг друга. Каждый ощущал потребность поздравить других с завоеванием полюса, забывая при этом, что сам он такой же завоеватель. Но вот, словно по сигналу, в воздух взлетели меховые шапки, и над Северным полюсом зазвучал гимн трудящихся, ставший гимном страны Советов. Они пели о тех, кто был ничем и станет всем, о человечестве, для которого они завоевали ось Земли... /43/

— А теперь, — сказал профессор Шмидт, — теперь за работу...

Впрочем один из участников экспедиции в эти минуты уже работал. Это был кинооператор Трояновский. Пленка журчала в его аппарате, словно невиданный на Северном полюсе ручеек. Он запечатлел для грядущих поколений ледяную пустыню на месте будущего аэродрома и склада, где вдруг ключом забила жизнь. Зоркий глаз киноаппарата отметил, как одиннадцать человек атаковали самолет и мигом «выпотрошили» его, нагромоздив на лед мешки, ящики, бочонки и всякие приборы, о назначении которых едва ли мог догадаться непосвященный.

Потом из носильщиков и грузчиков они превратились в строителей и конструкторов. Не требовалось никаких указаний, что нужно делать в первую очередь. Все понимали, что прежде всего необходимо установить радиостанцию, чтобы тем, кто на острове Рудольфа и на Большой земле с тревогой ждет известий, можно было сообщить: «Все в порядке, задание выполнено. Северный полюс завоеван. Аэродром, для Молокова, Алексеева, Мазурука подготовлен».

К вечеру радиостанция уже начала действовать и передала на весь мир победоносное сообщение. А пока по телеграфу и по телефону из Москвы во все страны на всех языках летело известие о великом подвиге, в лагере на льдине у Северного полюса двенадцать человек работали с огромным подъемом, забыв, что давно уже прошло двадцать четыре часа с того момента, когда их разбудил врач на острове Рудольфа.

Теперь это уже была не ледяная пустыня, не беспорядочный склад грузов, это был маленький организованный поселок: пять шелковых палаток, две мачты радиостанции, метеорологическая будка и на треноге теодолит, при помощи которого по солнцу будет определяться местоположение льдины и направление ее дрейфа.

Наконец к утру работы были закончены, усталые обитатели полюса забрались в теплые меховые спальные мешки и уснули глубоким сном. Но метеоролог /44/ Федоров, прежде чем улечься в спальный мешок, о котором он давно уже мечтал, подсел к радиопередатчику Кренкеля и передал на остров Рудольфа первую метеосводку с Северного полюса.

В этот день впервые в истории человечества на все синоптические карты мира была нанесена новая метеорологическая станция — станция «Северный полюс».

* * *

Первая метеосводка Федорова была невеселая, и Бабушкин встретил ее возмущенным «конечно».

У него были все основания возмущаться. Стоило самолетам экспедиции сесть, как погода мгновенно ухудшалась настолько, что о полете нечего было и думать. Так было и на этот раз. Самолет Водопьянова благополучно совершил посадку, но три других самолета, в которых находилось основное имущество дрейфующей станции, застряли на острове Рудольфа. Из-за пурги и тумана они должны были, «конечно», ждать и ждать.

К счастью, на этот раз не пришлось ждать неделями. 25 мая пурга улеглась и над полюсом установилась ясная погода, хотя остров Рудольфа по-прежнему был окутан густым туманом. Молоков, Алексеев и Мазурук ждали почти до полуночи. Туман над Рудольфом не рассеивался.

— Летим? — спросил Молоков.

— Летим, — ответили Алексеев и Мазурук.

Стартовали в тумане. Лететь пришлось раздельно, чтобы не столкнуться. Молоков, который точно попал на линию радиомаяка, через семь часов благополучно совершил посадку в лагере на Северном полюсе.

Почти одновременно Алексеев посадил свой самолет на другую льдину, примерно в двадцати километрах от лагеря, а через час Мазурук, заблудившийся в тумане, сел точно на Северном полюсе, в пятидесяти километрах от папанинской льдины, которую уносили морские течения полярного бассейна. /45/

Это была неудача, но она оказалась очень полезной для экспедиции. Неудачные обстоятельства позволили более равномерно распределить труд завоевателей Северного полюса. Через три дня — как только была закончена разгрузка самолета Молокова — в лагерь прилетел Алексеев, а 5 июня, когда все уже хорошо отдохнули после окончания строительства лагеря, прилетел и Мазурук, перелет которого оказался особенно трудным. Льдина, где он сел, была полна торосов, и, чтобы самолет мог взлететь, шестеро членов его экипажа целую неделю выравнивали взлетную полосу, срубая торосы, которые природа нагромоздила здесь за долгие годы.

Наконец все четыре самолета оказались в полярном лагере, груз был размещен по складам, поселок «четверых Папаниных» достроен. Это было 6 июня, на следующий день после прилета Мазурука. Там где еще две недели назад была ледяная пустыня, утомительная в своей бескрайней белизне, теперь стоял красочный поселок «Северный полюс»: алые, желтые и серые палатки, посередине «черный дом» четверых обитателей полюса, «радиодворец» Кренкеля из ледяных глыб, мачты радиостанции, весело кружащиеся крылья ветряной «электростанции», которая заряжала аккумуляторы и давала всю необходимую энергию, и четыре гигантских самолета, аккуратно поставленные в ряд, как на заправском аэродроме на материке.

— Ну вот, — сказал профессор Шмидт, — построили мы все хорошо. А теперь, друзья, — продолжал он, запустив пальцы в свою романтическую бороду,— теперь пора расставаться. Ничего не поделаешь, сами знаете, поселок перенаселен.

В этой шутке была большая доля правды: в лагере находилось тридцать пять человек, на это не были рассчитаны ни запасы продовольствия экспедиции, ни жилые помещения. Но шутка не удалась. Всем как-то вдруг стало жаль покидать этот уютный поселок, выросший здесь, в ледяной пустыне, и заселенный сильными людьми. Сильными, потому что oни шли на подвиг во имя человечества. /46/

— Ну что же, друзья, — сказал профессор Шмидт, — на этом торжественном митинге мы открываем станцию «Северный полюс» и поручаем заботу о ней ее руководителю товарищу Папанину. Мы покидаем полюс, но, покидая его, мы испытываем волнение потому что он не был враждебным к нам, он встретил нас гостеприимно, как родных, будто веками ждал своих хозяев и наконец дождался их. Четверо лучших из нас остаются здесь, и мы расстаемся с ними в полной уверенности, что они сумеют выполнить все задачи, которые на них возложены; мы верим, что их труд будет отмечен в истории мировой науки, в истории человечества.

Так сказал профессор Шмидт, и Папанин, веселый Папанин, с подозрительно блестящими глазами отвечал:

— Будьте спокойны, друзья, будьте спокойны. Нас не пугают трудности. Вы улетите, но мы не останемся одни. Мы верим и знаем, что за нами и вместе с нами вся наша страна. До свидания, товарищи, до свидания! Спасибо вам за все...

Они обнялись.

Раздался залп из ружей и револьверов — Кренкель поднял над дрейфующей станцией «Северный полюс» флаг своей Родины.

Загудели моторы самолетов. Профессор Шмидт отошел в сторону и долго пристально смотрел на лагерь, который они покидали. Струя воздуха от винта самолета растрепала его бороду, и он воспользовался этим, чтобы отвернуться и поднести руку к глазам, которые выдавали его волнение.

Он еще раз обнял Папанина, и они обменялись крепким и нежным мужским поцелуем — поцелуем друзей и героев.

Все остальные так же простились с Папаниным, Кренкелем, Ширшовым и Федоровым, которые оставались на льдине на целый год во имя служения науке.

Взревели моторы.

«Старт!» — махнул флажком Кренкель. /47/

Самолеты оторвались ото льда, сделали три круга над лагерем и взяли курс на остров Рудольфа. «До свидания, товарищи, до свидания!»

* * *

Четыре человека стояли посреди поселка и долго смотрели вслед друзьям.

Самолеты исчезли в тумане.

Четыре человека осиротели.

Но разве они осиротели?

В тот же вечер в концертном зале московского радио собрались работники искусств. Лучшие музыканты, певцы и рассказчики, лучшие хоры и оркестры Москвы, Киева, Минска и Ленинграда исполняли свои лучшие номера. Слушателей в зале не было. Перед глазами актеров были только четверо слушателей, бесконечно далеких и в то же время бесконечно близких всем: Папанин, Кренкель, Федоров и Ширшов — обитатели Северного полюса. Для них шел концерт. С ними и за ними всегда вся советская страна.

* * *

Какая судьба ожидает отважную четверку в течение года в полярном лагере на льдине? Будет ли это бесконечная цепь удивительных приключений, подобных тем, с какими сталкивались достопочтенный Цезарь Каскабель и его семья на блуждающей по океану льдине, на которую их забросила неуемная фантазия Жюля Верна? Нет, это будут приключения совершенно иные и в то же время не менее захватывающие, чем у Жюля Верна, это будут приключения подлинные, это будет полный событий поединок хорошо вооруженных ученых с неизученной природой, которая станет тем покорнее, чем больше ее тайн откроет человек. /48/

У четверых обитателей полюса будет четкий распорядок дня; они будут вставать в восемь утра, завтракать в десять и обедать в три, они будут ложиться в одиннадцать, когда выполнят всю дневную программу научных исследований, дважды передадут метеосводку на Большую землю, закончат измерение скорости течений и глубины океана, зарегистрируют все неизвестные до сих пор явления, которые представляют интерес для полярных исследователей, гидрологов, зоологов, магнитологов, физиков и географов всего мира.

Какие препятствия им придется преодолевать? Кто может ответить сегодня на этот вопрос? Куда понесут их морские течения? К советским берегам, к берегам Гренландии или к берегам Америки? А может быть, прямо к полюсу недоступности, куда еще не ступала нога человека? Кто может знать это сегодня?

Через год закончится их героический дрейф, и тогда новый репортаж расскажет о действительности, которая превзошла фантазию Жюля Верна, ибо то, что становится реальностью, далеко превосходит самую смелую фантазию.

...и ночь, когда Москва спала

В ночь с семнадцатого на восемнадцатое июня 1937 года Москва спала спокойно. Спала как обычно, и никто не спорил: «Полетят...» — «Не полетят...»

Запоздалые пешеходы смотрели вслед «линкольнам» и «газам», мчавшимся к Щелковскому аэродрому, и никому не приходило в голову, что люди в них едут провожать тех, о ком на следующий день будет говорить весь мир.

Под вечер Федоров передал с Северного полюса: «Видимость плохая, но ветер благоприятный. Лететь можно».

В половине третьего утра восемнадцатого июня врач открыл дверь комнаты № 58 в общежитии на Щелковском аэродроме, грубовато и в то же время ласково потряс спавших и сказал: /49/

— Подъем! Вылетаем!

Три человека вскочили, будто вовсе не спали (врач предполагал, что именно так оно и было), натянули комбинезоны и поспешили к самолету.

Это были Чкалов, Беляков и Байдуков.

В четыре часа семь минут гигантская краснокрылая птица АНТ-25 оторвалась от земли.

В тот же день самолет перелетел Северный полюс.

На следующий день он закружил над Скалистыми горами и 20 июня после шестидесяти четырех часов беспосадочного полета приземлился на аэродроме близ Портланда в Северной Америке.

Воздушная трасса СССР — Северный полюс — Америка, которую за два года до этого не удалось открыть Леваневскому, была теперь открыта.

12—14 июля подвиг Чкалова повторили Громов, Юмашев и Данилин, а еще через месяц снова стартовал Леваневский на тяжелом транспортном самолете.

Суровая полярная природа еще будет сопротивляться. Несомненно, она приготовит немало коварных сюрпризов отважным завоевателям. Но ей уже не устоять. Станция «Северный полюс» следит за ее проделками, и пропасть между двумя частями света перекрыта. Ее ликвидировал «черный домик» «четверых Папаниных».

Только теперь здесь по-настоящему проходит ось мира.

---

По этой теме читайте также:

---

Примечания