Я был членом Научно-технического Совета Министерства Среднего машиностроения СССР, но не был членом реакторной секции этого Совета, поэтому многих деталей, конкретных дискуссий я не знал. На НТС Института довольно часто обсуждались концептуальные вопросы развития атомной энергетики, но крайне редко — технические аспекты, качества того или иного реактора, качества топлива, имеющиеся проблемы. Эти вопросы обсуждались либо на реакторных секциях Министерства, либо на научно-технических советах соответствующих подразделений.

Но, тем не менее, информация, которой я располагал, убеждала, что не все благополучно в деле развития атомной энергетики. Потому что невооружённым глазом было видно, что наши аппараты принципиально мало отличались от западных, скажем, по своей концепции, в некоторых вопросах даже превосходя их, но больно были обеднены хорошими системами управления и диагностики.

Крайне беспокоил сам факт, что американцем Рамсомсоном был проделан анализ безопасности атомных электростанций (последовательно он искал возможные источники каких-то неприятностей, приводящих к авариям, систематизировал их, вёл вероятностные оценки того или иного события, оценки того, с какой вероятностью данное событие может привести, скажем, к выходу активности наружу), а мы об этом узнавали из зарубежных источников. Я не видел в Советском Союзе ни одного коллектива, который мало-мальски компетентно ставил бы и рассматривал эти вопросы.

Наиболее активно за безопасность атомной энергетики у нас выступал Виктор Алексеевич Сидоренко. Мне его подход к вопросам безопасности казался серьёзным, потому что он реально знал картину, связанную с эксплуатацией станции, с качеством изготавливаемого оборудования, с теми неприятностями, которые порой встречались на атомных станциях. Но его усилия были направлены главным образом на то, чтобы справиться с этими неприятностями: во-первых, организационными мерами; во-вторых, системой совершенствования документов, которые должны находиться на станциях и у проектантов; в-третьих, он очень беспокоился о создании надзорнных органов, которые контролировали бы ситуацию. Все это он называл организационными мерами.

Большое беспокойство проявлял он и его единомышленники по вопросу качества оборудования, которое поставлялось на станции. В последнее время мы все вместе стали проявлять беспокойство о качестве обучения и подготовленности персонала, который проектирует, строит и эксплуатирует атомные станции, потому что число объектов резко возросло, а качество персонала, участвующего в этом процессе, скорее понизилось — и понижалось на наших глазах.

Вот вокруг этих вопросов я бы сказал, что Виктор Алексеевич Сидоренко был лидером людей, которые проявляли беспокойство. Он не получал должной поддержки в нашем Министерстве, каждый документ, каждый шаг давался с мучительным трудом и это тоже психологически можно понять, потому что ведомство, в котором мы все работали, было построено на принципах высочайшей квалификаций людей, исполняющих любую операцию с высочайшей ответственностью.

И действительно, в руках квалифицированных людей, хорошо ведущих свою работу, наши аппараты казались и надежными и безопасно эксплуатируемыми. В этом круге беспокойство о дополнительных мероприятиях, повышающих безопасность атомных станций, казалось каким‑то надуманным вопросом, потому что это была среда высококвалифицированных людей, которые привыкли полагаться и были убеждены, что вопросы безопасности решаются исключительно квалификацией и точностью инструктирования персонала, который ведёт процесс. Военная приёмка в большой мере присутствовала в нашей отрасли, поэтому, значит, качество оборудования было достаточно высокого класса. Это как-то успокаивало, и даже научные работы, направленные на решение важнейших вопросов дальнейшего совершенствования станций — как с точки зрения безопасности, так и с точки зрения экономичности, — не пользовались поддержкой.

Все большее количество ресурсов тратилось на создание объектов, не имеющих прямого отношения к атомной энергетике. Создавались мощности по производству плееров, создавались мощности металлургического и металловедческого плана. Большое количество строительных ресурсов тратилось на создание объектов, не имеющих отношения к тематике ведомства. Начали ослабляться, а не укрепляться научные организации.

Они потихоньку, бывшие когда-то в стране самыми мощными, стали терять уровень оснащённости современным оборудованием. Персонал стал стареть. Молодёжи меньше стало появляться. Не очень приветствовались новые подходы. Постепенно, незаметно, но это было, всё-таки происходило. Оставался привычный ритм работы, привычный подход к решению тех или иных проблем.

Я всё это видел, но мне было трудно вмешаться в этот процесс сугубо профессионально, а общие декларации на этот счёт воспринимались в штыки. Опять же, потому что попытка непрофессионала внести какое-то своё понимание в их работу навряд ли могла быть приемлемой.

Всё время требовались новые здания, новые стенды, новые люди для выполнения работ, потому что число объектов возрастало. Но наращивание носило всё-таки не качественный, а количественный характер. Причём вновь приходящие специалисты уже по своей квалификации повторяли уровень конструкторских организаций: часто проходили там практику и хорошим специалистом-реакторщиком считался тот, который хорошо освоил конструкцию данного реактора, который знал все аварийные случаи, происходящие на станции, который умел приехать на любой объект и помочь в его физическом и энергетическом пуске, быстро разобраться в том, что там происходит, доложить руководству института или в Министерство. И вот выросло численно великое поколение инженеров, которые квалифицированно знали свою работу, но некритически относились к самим аппаратам, некритически относились ко всем системам, обеспечивающих им безопасность, а, главным образом, знали эти системы и требовали наращивания их числа.

Эта ситуация была для научного центра ненормальной. При этом многочисленные разговоры о том, чтобы укреплять конструкторские организации такого рода специалистами и такого рода подходами, полтора десятка лет звучали в институте, на профессиональных и на партийных уровнях, но практически, за исключением одной, конструкторские организации не укреплялись, а оставались на том же привычном уровне выполнения исходно заданных обязанностей.

Поэтому картина такая и складывалась: что вроде бы всё благополучно, и нужно просто наращивать количество известных стендов, увеличивать количество людей, работающих по известному алгоритму, — и всё будет в порядке.

Червь сомнения меня глодал, потому что в своей профессиональной области, мне всегда казалось, надо работать иначе. Надо делать всегда обязательно что-то новое, очень критически относиться к тому, что было сделано до тебя, пытаться отойти в сторону и сделать как-то иначе, чем делалось до тебя. Можно было на этом деле, конечно, рисковать. И я рисковал довольно сильно, но мне за свою жизнь, не очень короткую, не очень длинную, пришлось вести десять проектов на уровне, скажем, мировом. И вот, я должен сказать, пять проектов из них провалилось. На этих провальных проектах я нанёс государству порядка 25 млн. рублей ущерба. Провалились эти проекты не потому, что они были исходно неправильными.

Они были привлекательными, интересными, но оказывалось, что то не было нужных материалов или материаловеды не хотели или не сумели их сделать, то не было организации, которая взялась бы за разработку нетривиального компрессора, нетривиального, скажем, теплообменника, со ссылкой, опять же, на отсутствие нужного материала или опыта.

В итоге исходно привлекательные проекты при их проектной проработке оказывались очень дорогими, громоздкими и не принятыми к исполнению. Вот из 10 проектов 5 оказались проваленными. Ещё два, я боюсь, ожидает такая же судьба, и примерно по тем же причинам.

Но три проекта оказались очень удачными. Там, где мы нашли хороших партнеров и где выложились максимально, с использованием высших эшелонов власти, с использованием авторитета Анатолия Петровича, Центрального Комитета партии. И в итоге, одна только из трех состоявшихся работ, на которую мы затратили 17 млн. рублей, стала приносить ежегодного дохода 114 млн. рублей.

Четыре года уже работает соответствующая промышленность, техника. Более 0,5 млрд. рублей дохода она государству принесла, что с лихвой покрыло те 25 млн. рублей затрат, которые не кончились до сегодняшнего дня позитивно. Но степень риска в моих собственных работах была достаточно высокой. Ну так — или 30, или 50, или 70% риска — высокий, конечно, процент риска. Но зато был поразительный эффект, когда работу удавалось довести до завершения.

В реакторных направлениях я не видел ничего похожего, и поэтому мое внимание привлекли высокотемпературный гелий (охлаждаемый реактор) и жидкосолевой реактор, которые мне казались каким-то новым словом (хотя и не совсем новым, потому что и тот, и другой реакторы уже пробовались американцами). Пробовались, скажем, газоохлаждаемые реакторы немцами. Обнаруживали эти реакторы свои большие преимущества: и с точки зрения коэффициента полезного действия, и с точки зрения потенциально возможного расхода воды на охлаждение реактора, и с точки зрения ширины зоны использования подобных реакторов в технологических процессах. Вот они мне казались новым словом, и, кстати говоря, эти реакторы казались и более безопасными, чем традиционные. Поэтому какое-то покровительство, ну, в рамках дирекции Института, которое я мог оказать этим направлениям, я оказывал. И более того, в некоторой профессиональной своей работе, какое-то соучастие в этих направлениях принимал. Но вот традиционное реакторостроение меня как-то мало интересовало, ну, и не поручено оно мне было, и казалось довольно скучным.

Конечно, степени его опасности (в тот период времени), масштаб опасности, который заложен в этих старых аппаратах, я не представлял. Но вот сосало такое чувство тревоги. Однако там были такие киты, такие гиганты и опытные люди, что мне казалось, что они не допустят чего-то неприятного.

И поскольку литература-то (наиболее подобранная) была западная, то, сопоставляя западные аппараты с нашими, это позволяло мне в некоторых книгах, статьях, делать выводы о том, что хотя здесь много проблем, связанных с безопасностью существующих аппаратов, но все-таки они меньше опасностей от традиционной энергетики с ее большим количеством концерогенных веществ, выбрасываемых в атмосферу, с радиоактивностью, выбрасываемой в атмосферу из тех же угольных пластов. И, так сказать, на это я больше обращал внимание.

Раздражала меня, конечно, ситуация, которая сложилась между руководством Министерства и научным руководством. Она неправильная была. По рассказам, по документам я знал, что исходная позиция была такая: Институт — например, наш — не входил в состав Министерства среднего машиностроения. Он стоял рядом с ним, как отдельная самостоятельная организация, и имел право диктовать свои научные требования, свои научные позиции. А Министерство — оценивая, конечно, научные предложения — обязано было технически точно их исполнять. Вот такое партнёрство. Научное предложение, не ограниченное влиянием власть имущих, и полная возможность для исполнения этого предложения, которое, скажем, с инженерной точки зрения нравилось руководству Министерства, — такая ситуация была правильной.

Затем наука оказалась в подчинении Министерства. Подросли Министерские кадры, набрались собственного большого инженерного опыта. Им казалось, что они и сами уже в научном плане всё понимают. И вот научная атмосфера в реакторостроении стала постепенно как бы подчиняться инженерной министерской воле.

Это я видел, это тоже меня тревожило и осложняло мои отношения с Министерством, когда я пытался как-то не очень осторожно высказываться по этому поводу. И победить я в этих проблемах не мог потому, что для реакторщиков министерских я был химиком, и это позволяло им как-то не очень внимательно прислушиваться к моей точке зрения, а к предложениям относиться как к неким фантазиям.

Таков общий фон, на котором происходила вся эта работа.

[обрыв]

… Видимо, я хотел сказать, что в Институте впервые удалось собрать группу специалистов, которые смотрели на атомную энергетику как на систему, все элементы которой должны были быть равно экономичны, равно надежны, подобраны в зависимости от своих качеств и размеров, и в целом система атомной энергетики могла быть более или менее оптимальной.

Такие обобщающие работы были только начаты. Мне всегда казалось, что это правильный подход. Чтобы понять, какая доля энергии должна вырабатываться в форме ядерной энергии, нужно изучить текущее положение вместе с энергетической комиссией Анатолия Петровича; затем посмотреть, какую энергию нужно замещать ядерными источниками; потом посмотреть, в каких регионах это сделать наиболее целесообразно; после этого сформулировать требования к аппаратам, которые могли бы наиболее оптимальным образом соответствовать тем задачам, которые вытекали из топливо-энергетического баланса страны. И, выбрав соответствующие аппараты, инженерно работать уже над ними, чтобы они отвечали всем международным критериям безопасности. Вот к этой группе вопросов я был причастен, по крайней мере, в постановке задач, в развитии этих работ. Она довольно успешно началась.

Однако с болезнью Александра Сергеевича Кочинова и с последующими событиями всё изменилось. Сейчас вновь возобновлён чисто инженерный подход, где просто аппарат с аппаратом сравниваются. Каждый специалист, придумав либо какое-то усовершенствование существующего аппарата, либо принципиально новый, доказывает его преимущества. Единой системы критериев оценки нет. Может быть, сейчас её пытаются создать. Я в последние месяцы уже не знаю, что происходит, потому что когда-то я сформулировал характер этой работы, как он должен проистекать, но затем оказался из самой этой работы исключенным.

Что там происходит сейчас, мне трудно сказать. В общем составе работающей группы есть, конечно, умные специалисты. Может, всё и станет на свои места.

Вот на заседании 14 июня Николай Иванович Рыжков в своём выступлении сказал, что ему кажется, что эта авария на Чернобыльской АЭС была не случайной, что атомная энергетика с некоторой неизбежностью шла к такому тяжёлому событию. Тогда меня эти слова поразили своей точностью, хотя сам я не был ещё в состоянии так эту проблему сформулировать. Но вот он сформулировал.

Например, случай на Кольской АЭС. В главном, наиболее ответственном трубопроводе, по сварному шву вместо нормальной сварки сварщики просто заложили электрод и потом слегка его приварили сверху! Конечно, это могла быть страшная авария: разрыв большого трубопровода ВВЭРовского аппарата — это самая крупная возможная авария, с полной потерей теплоносителя, с расплавлением активной зоны и т. д.. Хорошо, что персонал, как мне говорил потом директор Кольской АЭС Волков Александр Петрович, был так вышколен, внимателен и точен, — потому что первый свищ, замеченный оператором, нельзя было увидеть и в микроскоп. Помещение шумное, каких-то звуковых сигналов тоже можно было не услышать. Тем не менее, оператор этот был настолько внимательным, что заметил аномалию на этом основном сварном шве.

Начались разбирательства. Выяснили, что это была просто халтура. Ответственный трубопровод халтурно заверен. Стали документацию смотреть. Там вроде подписи есть. При проверке документации оказалось, что не только подпись сварщика есть, что он качественно сварил шов, но и подпись гамма-дефектоскописта, который проверил этот шов, — шов, которого не существовало в природе. И все это было сделано, конечно, во имя того, чтобы «увеличить производительность труда». Больше швов варить. Такая халтура просто поразила, помню, наше воображение.

Это потом проверялось на многих станциях: эти же участки, эти же сварочные швы, — и не везде всё было благополучно. Частые остановки аппаратов, частые свищи ответственных коммуникаций, неудачно работающие задвижки, выходящие из строя каналы реакторов типа РБМК, — все это происходило каждый год.

Шли десятилетние разговоры о тренажёрах, которые всё успешнее, в большом количестве и лучшего качества ставились на Западе, — и которых мы по-прежнему не имели в Советском Союзе. Шли пятилетние, по крайней мере, разговоры о создании системы диагностики состояния наиболее ответственного оборудования, — и ничего этого не делалось.

Качество инженеров и любого другого персонала, эксплуатирующего атомную станцию, постепенно понижалось. Больше того, всякий человек, который бывал на стройках атомной станции, поражался возможности даже там, на таких ответственных объектах работать, знаете, как на самой последней халтурной стройке.

Все это, как отдельные эпизоды, было у нас в головах, но когда Николай Иванович Рыжков сказал, что атомная энергетика шла к этому, — то вот перед моими глазами встала вся эта годами создаваемая картина. Перед моими глазами встали специалисты собственного института, которые уж очень привычно относились ко всему происходящему в области строительства атомных электростанций. Вспомнил я Министерство, с его какими-то странными, в общем-то говоря, заботами — это не Главк, который нами руководил, это Главк, который действительно сводил концы с концами, доставал деньги, передавал информацию со станций на вышестоящий уровень, посылал куда-то людей на пуски-приёмки.

И я стал вспоминать, что нет ни одного человека, ни одной группы людей, которые вели бы целенаправленную работу по анализу ситуации в атомной энергетике, по изменению практики строительства станций, поставки оборудования, — хотя отдельные такие спорадические движения происходили.

Например, многолетняя борьба Виктора Алексеевича Сидоренко, поддержанная академиком Александровым, увенчалась, например, решением Правительства о создании Госатомэнергонадзора — такого государственного Комитета, представители которого должны быть на каждой станции, на каждом предприятии, изготавливающем ответственное оборудование для атомных станций, должны разрешать или останавливать работу в зависимости от её качества.

Этот же Госатомэнергонадзор должен был тщательно пересмотреть все нормативные документы и улучшить их, проверять соблюдение всех нормативных требований при практической работе. Этот вопрос был как-то решён.

Но был решён чудно как-то. Вроде, знаете, как сейчас Госприёмка. Появилось большое количество специалистов, хороших, но отвлеченных от конкретной инженерной практической и научной деятельности. Сели они за столы. Начали выбивать себе дома, столы, должности. Начались какие-то такие дополнительные, конечно, временные осложнения в проведении тех или иных операций… Но как видно было уже в начале деятельности этого Комитета, как показала Чернобыльская авария, эта организационная надстройка из-за отсутствия продуманности собственно реальных механизмов воздействия на качество атомной энергетики или не успела себя проявить, или никогда и не проявит. Требования ими формировались не идеальные, не такие, которые нужны были для безопасности атомной энергетики была, а исходящие из реальной ситуации, у нас сложившейся, используя некоторый западный опыт, с учётом уровня машиностроительного производства Советского Союза, которое не может обеспечить или не обеспечивает те или иные требования. Всё это оставляло довольно такое впечатление нестройной, не сложенной картины.

Многие регламенты, правила, требования были сложными, путанными, в отдельных частях даже противоречащими друг другу. Может быть, на первый взгляд, чтобы понять, что этого противоречия нет, надо было провести какую-то дополнительную работу. Всё, что, казалось бы, в нормальных условиях должно просто храниться на одной-двух дискетах на персональном компьютере, находящемся рядом с оператором, и он мог бы в любую минуту что‑то для себя уточнить, — всё это хранилось в старых, затрёпанных книжках, за которыми надо было идти, надо было их изучать, смотреть засаленные страницы… Это, конечно, производило довольно убогое впечатление. Но мне показалось, что впечатление этой убогости, остроту эту испытывали очень немногие люди. Я не видел своих единомышленников.

Как-то в руки мне попал журнал «Бизнесувит» — это еще, по-моему, 1985 год — в котором была статья, критикующая французов за активное сотрудничество (за попытку активного сотрудничества) с Советским Союзом в области ядерной технологии. Ну, предполагалось, что мы увеличиваем Франции поставку природного газа, а в ответ на этот товарный продукт французы нам поставляют ядерные технологии — роботов, которые способствовали бы проведению ремонтных работ, разгрузочно-перегрузочных операций, некоторое количество диагностических систем и целый ряд приспособлений, делающих технологию в реакторостроении и в эксплуатации атомных станций более современной. Но вот американский автор статьи критиковал французов, что они зря это делают (и по политическим, и по экономическим, мол, мотивам). Но в этой статье было написано чётко и ясно: что физика реактора и, так сказать, физические основы атомной энергетики Советский Союз создал такие же, как во всем мире, ни в чём не уступающие, но технологический разрыв осуществления этих физических принципов огромен, и незачем французам помогать русским его преодолевать.

И статью такая паршивая, в общем, картинка иллюстрировала, где на фоне полуразвалившейся градирни около атомной станции французский — такой усатый, моложавый — специалист пытается с помощью указки объяснить, как надо строить градирни, русскому медведю, который заложил палец в рот и с трудом понимает, что качество градирни имеет такое же неотъемлемое значение для качества атомной электростанции, как и сам ядерный реактор. Вот такая карикатура злая была. С этой карикатурой я бегал по разным кабинетам: показывал её Мешкову, Славскому, Анатолию Петровичу Александрову — и показывал как вопрос очень серьёзный. Это вопрос разрыва между физическими представлениями о том, каким должен быть реактор; между некачественным изготовлением топлива; и всей суммы технологических операций, многие из которых казались мелкими и которые практикуются на наших станциях.

Вы знаете, я ни в одном месте не встретил понимания, а даже наоборот. Анатолий Петрович Александров позвонил Кокошину — заместителю директора Института США и Канады (доктор Кокошин — интересный человек, молодой) — и просил его написать антистатью, — разоблачить, значит, автора этой статьи: дескать, ничего подобного, Советская атомная энергетика на высоком уровне находится, и так далее, и так далее.

Хотя в статье утверждали, что Советская атомная энергетика с точки зрения вводимых мощностей действительно находится на мировом уровне; что реакторные концепции, принятые в Советском Союзе, являются физически правильными и обоснованными, что советские специалисты-реакторостроители являются хорошими. Но что технологическое обеспечение всего этого сложного цикла является очень отсталым, поэтому много людей работает на станции, много плохих приборов, много неточностей в работе систем, обслуживающих станцию, и т. д. То есть писалась там правда. Но нет, Анатолий Петрович настаивал на том, что бы Кокошин написал статью, разоблачая эти точки зрения. Но у Кокошина хватило мудрости или не хватило времени для того, чтобы такой «антистатьёй» не заниматься. Ибо, если бы она появилась, она появилась бы как раз бы в Чернобыльские дни.

По этому эпизоду я хотел подчеркнуть, что я единственный, пожалуй, из круга людей, с которыми довелось общаться, остро чувствовал эту проблему. Остальные, гораздо лучше меня зная ситуацию на атомных электростанциях, как-то к этому относились спокойно.

Однажды я услышал в разговоре от Николая Николаевича Пономарёва-Степного (есть такой у нас заместитель директора по атомной энергетике, сегодня — первый заместитель директора. Он занимался высокотемпературным гелио-охлаждаемым реактором, который мы всегда рассматривали как обладающий лучшими технологическими возможностями для народного хозяйства, имеющий более высокую температуру, значит, его можно использовать и в металлургии, и в химии, и в нефтепереработке. То есть рассматривали не как конкурента атомной электроэнергетике, а как дополнение к ней), что реакторы ВВЭР очень опасны. И это верно. В этом смысле высокотемпературный гелио-охлаждаемый реактор был бы, конечно, не дополнением, а, на самом деле, альтернативой сегодняшней энергетике.

От реакторщиков я впервые услышал очень серьёзные, но спокойно произнесённые слова, что наша современная атомная энергетика, построенная на ВВЭРах и РБМК в равной степени, является опасной и требует принятия каких-то дополнительных серьёзных мер.

По свойству своего характера я начал более внимательно изучать этот вопрос, и кое-где занимать более активную позицию и говорить, что действительно нужно следующее поколение атомных реакторов, более безопасных; и пытался продемонстрировать, например, реактор ТТЭР или жидко-солевой реактор в качестве следующей ступени более безопасных реакторов.

Но это вызвало в Министерстве исключительную бурю. Бурю негодования. Особенно у министра Славского, который просто чуть ли не ногами топал на меня, когда говорил, что это разные вещи, что я неграмотный человек, что лезу не в своё дело и что совсем нельзя сравнивать один тип реактора с другим.

Вот такая сложная была обстановка.

Потихоньку работали над альтернативными реакторами. Потихоньку добивались усовершенствования действующих и, что самое печальное, никак не могли наладить серьёзного объективного научного анализа истинного положения дел, выстроить всю цепочку событий, проанализировать все возможные неприятности, найти средства избавиться от этих неприятностей.

Пытался я, как уже говорил, создать лабораторию мер безопасности. Потом она вошла в состав отдела безопасности атомной энергетики. Однако поскольку этот отдел возглавлял Сидоренко, у него всё это было подчинено выработке нормативов, документов, процедур, улучшающих дело на сегодняшних атомных станциях. Но до серьёзной теории, до серьёзного анализа, до серьёзных концепций дело не доходило что, в общем, достаточно тревожило.

Чем больше атомных станций строилось, тем реальнее, конечно, становилась опасность, что где-то когда-то может произойти неприятность.

Это стало людьми как-то ощущаться, но борьба с этими опасностями всё-таки велась как борьба с каждым конкретным случаем: на какой-то станции выйдет из строя парогенератор — вот начинают приниматься решения по изменению конструкции парогенератора. Ну и, конечно, рано или поздно добиваться улучшения ситуации. Потом ещё что-то случится: на РБМК канал какой-то разорвётся, — вот, значит начинают исследовать, почему канал оборвался: в цирконии ли дело, в режиме ли эксплуатации станции, или в каких-то других обстоятельствах. Ну, улучшается при этом качество производимого циркония и качество изготовления труб из него, улучшается режим эксплуатации — и вот успокаиваются до следующего очередного случая.

Мне всё время казалось, что это не научный подход к проблемам безопасности атомной энергетики. Но опять же, мои профессиональные занятия находились в другой области, и здесь я был наблюдателем, интегрирующим всякого рода информацию, которую абсолютно невозможно было обсудить в Министерстве. Там привыкли к совершенно конкретным инженерным разговорам: как сталь на сталь заменить, изменить ту или иную технологическую систему. Все разговоры на тему концепции, все попытки применить к этой проблеме какой-то научный последовательный подход не воспринимались никак. Так всё дело и развивалось накануне Чернобыльских событий.

Причём количество предприятий, которым поручалось изготовление различных элементов оборудования атомных станций, тоже ведь увеличилось. Начали строить «Атоммаш», вновь появилось много молодёжи, как писала наша пресса. Завод построен был очень неудачно. Качество специалистов, которым ещё предстояло осваивать свои профессии, оставляло желать много лучшего. Всё это было видно. Об этом писали много документов комсомольцы, которые организовывали при ЦК комсомола штаб, помогающий развитию атомной энергетики. Это было видно на станциях.

Особенно я был огорчён после посещения нескольких западных станций. Станция «Ловиса» в Финляндии была построена по нашей идеологии. Это была наша, собственно, станция. Только строилась она финскими строителями. Только выбросили всю нашу систему автоматизированного управления и поставили канадскую. Заменён целый ряд технологических средств — наши были исключены из эксплуатации, а поставлены либо шведские, либо свои собственные. Порядки, заведённые на этой станции, резко отличались от наших, начиная от входа на станцию, внешнего порядка на ней, до обучения персонала. На этой станции был нормальный тренажёр, на котором весь персонал проходил периодическое обучение и разыгрывал возможные ситуации, которые могут возникнуть на реакторе.

Поразило меня время, за которое на этой станции осуществлялась перегрузка. Очень интересно, персонал станции имел 45 человек, если мне память не изменяет, штата людей, которые занимались подготовкой перегрузки, то есть они планировали, кто из людей, не работающих на станции, должен в ней участвовать. Подбирали персонал. Договаривались о времени. Договаривались об инструменте. Договаривались о последовательности проводимых операций. Примерно в течение полугода велась очень тщательная разработка процедуры перегрузки. Зато самая перегрузка занимала 18‑19 дней, в то время как у нас она занимает месяц-полтора, иногда и два месяца.

Зато оперативного персонала там существенно меньше, чем у нас. Внешне станция чиста. Станционные лаборатории оснащены. Всё это разительно отличалось от того, что имеем мы у себя в Советском Союзе.

Да, еще я хотел бы сказать о системах управления. Как только вспомнишь, как же управлялась наша атомная энергетика: Минэнерго, с его главками; Минсредмаш, с его главками; Главный конструктор; Научный руководитель; на всех уровнях специалисты (от начальника лаборатории до директора института) могли запрашивать информацию, вмешиваться в работу станции, писать докладные, чего-то такое предлагать, излагать; многочисленные ведомственные Советы, на которых чего-то обсуждалось… Всё это было очень не стройно, не организованно и не представляло из себя какого-то единого естественного рабочего процесса, а каждый раз было откликом на некоторое техническое предложение, или на некоторую аварию, или на некоторую предаварийную ситуацию.

Всё это создавало впечатление какой-то неряшливости и какого-то массового движения в неорганизованных работах в области атомной энергетики.

Я, кстати, это менее остро чувствовал, ведь мои собственные функции сводились к тому, чтобы определять в энергетической комиссии темпы ввода атомных электростанций, ход событий, структуру атомной энергетики. Это всё-таки были перспективные вопросы. А текущей деятельности я касался косвенно в силу того, что это не было моей профессией, тем более, не было мне поручено.

Но чем больше я узнавал, что там происходит, тем тревожнее становилось. Поэтому, когда Николай Иванович Рыжков на Политбюро сказал, что атомная энергетика с неизбежностью шла к тяжёлой аварии, сразу все эти накопленные за многие годы факты как-то выстроились у меня в одну линию и подтвердили его слова.

И все, в общем-то, специалисты-учёные — каждый в разное время и с разных трибун — говорили об отдельных фрагментах, свидетельствующих, что мы находимся на дороге, ведущей к тяжёлой аварии:

• говорил Анатолий Петрович Александров, неоднократно приводя разительные примеры небрежности при монтаже атомных электростанций;
• говорил Сидоренко, говоря о беспорядках в эксплуатации и документации;
• говорили молодые специалисты;
• говорили люди, которые занимались материаловедением.

Возникала проблема неожиданно с тем, что, скажем, оказалось, что образцы-свидетели, опущенные в ту же финскую станцию «Ловиса» показали, что ресурс корпуса реактора может не выдержать заданных проектных параметров —на 30-40 лет, — а может работать существенно меньше.

Сразу начались отчаянные исследования, предложения, которые к настоящему время выработаны, как справиться с ситуацией, как продлить ресурс работы корпуса.

Все это вот носило такой какой-то значит спорадический, возникающий по частным случаям характер. С одной стороны, это можно было бы объяснить молодостью этой отрасли техники — и в какой-то степени это так, но с другой стороны, это носило отражение и неправильного стиля работы в целом.

Я понял, что правильные слова сказал Рыжков. Но понял и другое — что это не специфика атомной энергетики, что это всё вообще следствие организации работ по созданию, тем более быстрому созданию, новой техники, в которой нуждается народное хозяйство. Вот способ организации работы на строительных площадках: несостыкованность разного типа производств (производств, скажем, тепловыделяющих элементов), машиностроительного оборудования, неготовность строителей принять это оборудование вовремя, замусоренность строительных площадок, постоянное непонятное изменение количества работающего строительного персонала (я имею в виду стройку на атомных станциях). То разворачиваются работы на станции, то вдруг останавливаются, потому что нет того или иного оборудования… Всё это вместе взятое носило очень неприятный характер и, в то же время вряд ли было исключительным и специфичным только для атомной энергетики.

Поэтому слова-то Николая Ивановича Рыжкова надо было принимать, наверное, существенно шире. И я для себя, после того как побывал на Чернобыльской станции после аварии, когда познакомился со всем, что там происходит, — для себя-то я лично сделал точный и однозначный вывод, что Чернобыльская авария — это апофеоз, это вершина всего того неправильного ведения хозяйства, которое осуществлялось в нашей стране в течение многих десятков лет.

Конечно, то, что произошло на Чернобыле, имеет не абстрактных, а конкретных виновников. Мы уже сегодня знаем, что система управления защитой (СУЗ) этого реактора была дефектна, ряду научных работников это было известно, и они вносили предложения, как этот дефект убрать. Конструктор, не желая, так сказать, быстрой дополнительной работы, не спешил с изменением системы управления защиты. При этом есть конкретные, конечно, виновники.

На самой Чернобыльской станции в течение ряда лет проводились эксперименты, программа которых составлялась чрезвычайно небрежно и неаккуратно. Перед проведением экспериментов не было никаких розыгрышей возможных ситуаций, то есть не разыгрывались ситуации:

• а что будет, если вдруг эта защита откажет;
• а что будет, если процесс пойдёт не так, как программа предполагает;
• как персонал должен поступать в том или другом случае;
• а можно ли реактор оставлять на мощности при прекращении подачи пара на турбину;
• а если это произойдёт, что может при этом случиться;
• а что даст подключение четвёртых насосов ГЦН (главных циркуляционных насосов).

Всё это, казалось бы, с точки зрения здравого смысла должно было быть разыграно перед экспериментом — и этим, и любым другим. Но ничего подобного, конечно, не происходило. Пренебрежение к точке зрения Конструктора и Научного руководителя было полным. С боем нужно было…

[запись стерта]

Обстановка на АЭС, дефекты в организации работы

…вскоре нужно было добиваться правильности выполнения всех технологических режимов, буквально с боем. Вот уже здесь, недавно совсем Александр Петрович и Вячеслав Павлович Волков, директор сначала Кольской, а потом Запорожской атомной станции, рассказывал мне вот такой эпизод, когда группа его товарищей побывала на Кольской станции и убедилась, что там полный непорядок, с его точки зрения, в организации технологического процесса.

Ну какие примеры он приводил: скажем, приходил на смену дежурный, заранее еще до завершения смены заполнял все показатели журналов, все параметры, потом до конца смены смотрел в потолок и ничего практически не делал. Ну, может только СИУР (старший инженер управления реактором) иногда поднимался со своего места для того, чтобы провести некоторые операции. А так — тишина, спокойствие, никакого внимательного наблюдения за показателями приборов, никакого внимания к состоянию оборудования до планово-предупредительных ремонтов.

Его товарищ, приехав ознакомиться с работой этой станции, показал, что там все неправильно. А директор станции Брюханов, когда ему Волков позвонил, прямо ответил: «Что ты беспокоишься, да атомный реактор — это самовар. Это гораздо проще, чем тепловая станция, и у нас опытный персонал — и никогда ничего не случится». Волков очень насторожился. Как он мне рассказывал, позвонил он об этом и Веретенникову в Минэнерго и вот Шашарину, и до Непорожнего добрался, товарищу Марьину в ЦК Партии об этом сообщил. Но ему сказали примерно так: «Не суй нос не в свое дело». Только Непорожний сказал: «Съезжу — посмотрю». Съездил, посмотрел и сказал, что все там в порядке, у него неверная информация. А это было незадолго до Чернобыльской аварии.

Я видел то же самое и в работе других отраслей. Мне приходилось бывать на различных химических предприятиях. Особенно меня привел в ужас завод по переработке фосфора в Чемкентской области. Фосфорный завод — это что‑то ужасное, как с точки зрения качества ведения технологии, так и с точки зрения насыщенности диагностической аппаратурой этого предприятия. Дичайшие условия труда. Многих руководителей, которые должны были быть по штатному расписанию, просто не было. Очень сложный и очень опасный завод был по существу предоставлен какому-то вольному течению обстоятельств. Делалось страшно, когда приходилось знакомиться с такими ситуациями.

Поэтому я расширительно понимал слова нашего Председателя Совета Министров, что дело не в специфике развития атомной энергетики, которая дошла до такого состояния, а в специфике развития народного хозяйства страны.

Недолго пришлось ждать подтверждения правильности моего понимания этих слов. Спустя несколько месяцев произошли столкновение сухогруза «Пётр Васев» с теплоходом «Нахимов» и такая тяжёлая авария с такой же безалаберностью и безответственностью, потом взрыв метана на угольной шахте на Украине, столкновение поездов на Украине — всё в течение короткого времени. Все это отражало некую общую серьёзную технологическую депродуктность и недисциплинированность во всех, самых ответственных, сферах нашей деятельности.

Сейчас ситуация действительно сложилась так, как у Льва Николаевича Толстого в рассказе «Нет в мире виноватых». Когда посмотришь цепочку событий: почему один поступил так, другой так, и т. д., и т. д. — то назвать единственного виновника каких-то неприятных событий, которые привели к преступлению, — нельзя. Потому что это именно цепь событий.

Операторы делали ошибки, потому что им нужно было обязательно завершить эксперимент, — это они считали делом чести. Это руководило их действиями.

План проведения эксперимента был составлен очень некачественно, очень не детально и не санкционирован теми специалистами, которыми он должен был быть санкционирован.

Вот у меня в сейфе где-то хранится запись телефонных разговоров операторов накануне происшедшей аварии. Мороз по коже дерёт, когда читаешь такие записи. Один оператор звонит другому и спрашивает: «Валера, вот тут в программе написано, что нужно сделать, а потом зачёркнуто многое из того, что написано, как же мне быть?» Второй собеседник на проводе: «А ты действуй по зачёркнутому». Понимаете?

Вот уровень даже простой подготовки документов на таком серьёзном объекте, как атомная станция! Кто-то чего-то зачёркивал, оператор мог толковать зачёркнутое как правильное или неправильное и мог совершать произвольные действия.

Но снова хочу оговориться. Всю тяжесть вины возложить только на оператора было бы неправильно, потому что кто-то же и план составлял, кто-то черкал в нем, кто-то его подписывал, а кто-то его не согласовывал. И сам факт, что станция могла самостоятельно производить какие-то действия, не санкционированные профессионалами, — это уже дефект отношений профессионалов с этой станцией. Тот факт, что на станции присутствовали представители Госатомэнергонадзора, но были не в курсе проводимого эксперимента, не в курсе этой программы — это же есть не только факт биографии станции, но факт биографии работников Госатомэнергонадзора, и факт условий работы самой этой системы.

Реакторы РБМК

Что касается реактора РБМК... Вы знаете, этот реактор у нас, в кругах реакторщиков, считался реактором плохим. Вот Виктор Алексеевич Сидоренко неоднократно его критиковал. Но плохим этот реактор считался всё-таки не по соображениям безопасности. С точки зрения безопасности он даже скорее выделялся (как я их понимал при обсуждении) в лучшую сторону. Он считался плохим по экономическим соображениям: по большему расходу топлива, по большим капитальным затратам; по неиндустриальной основе его сооружения. Беспокоило то, что советская линия развития лежала иначе, чем мировая.

По аппаратам водо-водяным, корпусным накапливался все больший и больший мировой опыт, которым можно было обмениваться: опытом эксплуатации, использованными техническими решениями, программным обеспечением.

А что касается реакторов РБМК, то весь опыт был наш, отечественный. Накопленная статистика по эксплуатации реакторов РМБК была наименьшей, если сравнивать её с аппаратом ВВЭР. Это, конечно, тоже беспокоило.

Меня как химика беспокоило, что в этих аппаратах заложен огромный потенциал химической энергии. Там много графита, много циркония, воды, и при каких-то аномальных ситуациях (в обычных-то ситуациях, конечно, графит контактирует с инертной средой, это обеспечивается соответствующими техническими решениями) температура, при которой может начаться паро-циркониевая реакция, сопровождающаяся выделением водорода, в принципе и регламентными работами, техническими условиями, — была недопустимой.

Но, всё-таки потенциально запас химической энергии в этом типе аппарата был максимальным, относительно любых других, с которыми можно было бы его сравнить.

Это тоже представляло предмет беспокойства. Смущало меня, например, необычное и, по-моему, недостаточное построение системы защит, которые действовали бы в экстремальных ситуациях. Скажем, ведь в этом аппарате положительный коэффициент реактивности, и если бы он начал развиваться, давать о себе знать, то только оператор мог ввести стержни аварийной защиты. Либо они могли автоматически ввестись, с подачи (по команде) одного из датчиков (таких систем защиты было несколько), либо вручную, специальной кнопкой «АЗ-5», сбросить аварийные стержни. Стержни аварийной защиты были механические (механика — она могла работать хорошо, могла работать плохо). Других каких-то систем защиты, которые были бы не зависимы от оператора, которые срабатывали бы исключительно от состояния зоны, в этом аппарате не было. Это, конечно, неуютную ситуацию создавало. Но, тем не менее, практика уже какая-то накапливалась, специалисты уверенность проявляли в этих вопросах. Скорость введения защиты была, казалось бы, недостаточной. Я был наслышан о том, что специалисты — в частности, Крамеров Александр Яковлевич, — обсуждая с Анатолием Петровичем Александровым эти проблемы, вносили конструктору предложение об изменении системы аварийной защиты (СУЗ), об улучшении СУЗов этого аппарата, и они не отвергались, но разрабатывались как-то очень медленно.

Тем более к тому времени отношения между научным руководителем и главным конструктором сложились довольно напряжённые.

Применительно ко всяким новым проектам, к новым идеям, эта конструкторская организация вполне признавала авторитет Института атомной энергии, и охотно с ним советовалась, и поддерживала все контакты. А вот в отношении именно этого аппарата они считали себя как бы полными авторами, хозяевами и, не нарушая формальных порядков, при котором научное руководство оставалось за Институтом атомной энергии, — фактически это руководство носило, в большой мере, ну, номинальный характер и использовалось главным образом для таких случаев когда, скажем, принимались принципиальные решения: делать ли реактор РБМК 1500, вводить ли интенсификатор теплообмена в этот реактор; когда нужно было вносить предложение, чтобы доля аппарата РБМК в атомной энергетике была увеличена, — тогда требовалась поддержка Анатолия Петровича Александрова по этому поводу. Такие вопросы как-то ещё с научным руководителем обсуждались.

А вопросы конкретной технической политики, вопросы совершенствования этого аппарата, — как-то неохотно конструктор воспринимал точку зрения Института, не считая его достаточно развитым партнером для того, чтобы он был полезен конструктору в его деятельности.

В этом смысле я хотел бы высказать точку зрения, такую, в которой я абсолютно убежден, но которая не разделяется, к сожалению, моими коллегами и вызывает трения между нами, иногда даже драматические.

Дело заключается в том, что на Западе, насколько мне известно, и в авиации у нас в Советском Союзе нет (в развитых отраслях промышленности) понятия научного руководителя и конструктора. Например, научное руководство авиации, хотя такого, наверное нет, но я мог бы себе его представить. Это такая организация, которая овладела бы стратегией развития авиации: сколько малых самолетов; сколько больших; чему отдать предпочтение: комфорту при загрузке-выгрузке пассажиров или скорости перемещения аппарата из точки в точку; отдать ли предпочтение сверхзвуковым самолетам или самолетам, летающим со звуковыми скоростями; что важнее, с точки зрения безопасности: обеспечение комфортабельной надежной работы наземных служб или деятельности персонала на борту самолета; доля в авиации различных типов самолетов…

Такое научное руководство авиацией мне представлялось бы допустимым. Но когда речь идет о конструкции самолета, о самолете, то у него должен быть один хозяин. Он и конструктор, он и проектант, он и научный руководитель этого самолета — вся власть и вся ответственность должны находиться в одних руках. Это мне казалось совершенно очевидным фактом.

В момент зарождения атомной энергетики все было разумно, поскольку это была совсем новая область науки — ядерная физика, нейтронная физика. Понятие научного руководства сводилось к тому, что конструктору задавались основные принципы построения аппарата и научный руководитель отвечал за то, что эти принципы являлись физически правильными и физически безопасными. Но конструктор уже реализовывал эти принципы, практически ежедневно консультируясь с физиками, не нарушаются ли какие-то физические законы этого аппарата. На заре создания атомной промышленности это все было оправданно. Но когда конструкторские организации выросли, когда у них появились собственные расчетные, физические отделы, система двоевластия над одним аппаратом, когда есть и научный руководитель, и конструктор, — а на самом деле даже троевластия, потому, что еще появилось Главное управление или какой‑то там зам. министра, который имел право решающего слова по тому или иному техническому решению, — действовала во вред.

Многочисленные Советы (межведомственные и ведомственные), создавали, в общем, обстановку коллективной безответственности за качество работы аппарата. Эта ситуация продолжается сегодня. Она, по-моему, является неправильной. По-прежнему я убежден, что научный руководитель, организация научного руководителя — это организация, которая проводит экспертизу тех или иных проектов, выбирает из них лучший, а значит, определяет стратегию развития атомной энергетики. Вот в этом функции научного руководителя, а не в создании конкретного аппарата с заданными свойствами. Вот эта вся перепутанность привела, в общем‑то, к большой безответственности, что и показал Чернобыльский опыт.

Персонально ответственного за качество аппарата со всеми его инфраструктурами не было. И это вызвало соответствующую тревогу у профессионалов в техническом смысле, в инженерном смысле. Мне, конечно, трудно было оценивать достоинства или недостатки того или иного аппарата. Но единственное, что мне удалось сделать, — это создать такую экспертную группу, которая проводила бы экспертное сравнение различных типов аппаратов и по вопросам их экономичности, и по вопросам их универсальности, и по вопросам их безопасности.

Первые два таких экспертных труда оказались интересными. Идея создания такой экспертной группы и проведения такой работы принадлежала мне. Я организационно помогал этой деятельности, а фактическую работу вела созданная специально для этих целей лаборатория Александра Сергеевича Качанова, который организовывал работу, по-моему, прекрасно. Потому что его лаборатория была некой ячейкой, ставящей вопросы, формулирующей их, а ответы на них давали специалисты не только в разных подразделениях Института, но даже из разных институтов. И в итоге появлялась основа, которая могла бы широко обсуждаться, критиковаться, дополняться.

Эта работа, к сожалению, в самом начале была приостановлена. Первоначально — серьезным заболеванием Александра Сергеевича Качанова и невозможностью найти ему эквивалентную замену. Ну, а затем — последовавшими Чернобыльскими событиями.

И 26 апреля 1986 года застало Институт атомной энергии в довольно странной позиции, когда с одобрения директора института, при его полной поддержке его первый заместитель занимался организацией общесистемных исследований по структуре атомной энергетики, которые мало интересовали Министерство и шли исключительно благодаря поддержке Анатолия Петровича Александрова. Уже из неё можно было выбирать правильность тех или иных технических решений. Одновременно мне удалось создать лабораторию мер безопасности, которая, сопоставительно с другими видами энергетики, оценивала различные опасности атомной энергетики. Впервые появились специалисты, которые заняли…

[запись затерта].