Новый политический климат

В свое время о периоде Хрущева было написано много. Историография СССР в то время пополнилась многими работами. Это было признаком изменения политического климата по сравнению со сталинским периодом. Стало легче изучать СССР. Его посещало все больше иностранцев. Снова начали издавать статистические и другие материалы о жизни общества. Партийные и государственные органы активно функционировали, часто их деятельность была доступной для ознакомления {Между 1959 и 1963 гг. в СССР были опубликованы стенографические отчеты пленумов ЦК партии. См. [I],[II]}. Публикаций стало больше, они стали менее однообразными. В Москве стало выходить 5 исторических журналов вместо одного. То же происходило и в литературе, и экономике. Сталинская традиция секретности сразу не исчезла, так как имела крепкие корни в бюрократии. Однако потребности внутреннего развития предполагали больше информации: чтобы руководить или просто работать и учить все большее число граждан, нужно было лучше знать действительность.

Этому явлению сопутствовало значительное расширение руководящего слоя. Там, где Сталин проводил централизацию, Хрущев — децентрализацию: в администрации, экономике, юстиции, науке. Компетенция местных руководителей в этот период заметно возросла. В первую очередь это можно сказать о первых секретарях союзных республик и областей. Однако акцент на коллегиальный характер руководства вместо дорогого Сталину единоначалия[1] означал, что они должны больше, чем в прошлом, считаться с другими местными органами власти, подчиненными им иерархически, но не лишенными средств влияния.

Даже в руководстве страной власть Хрущева не могла сравниться по масштабам со сталинской. Проведенные реформы и решительное осуждение деятельности Сталина создали определенный психологический барьер против господства одной личности. После разгрома оппозиции в 1957 г. правление Хрущева стало единоличным. Однако даже тогда, когда его главенство было неограниченным, у него не было неограниченной власти. Некоторые исследования, проведенные вне СССР, подтверждают, что хотя он и принимал авторитарные решения, но не был волен делать все, что хотел, потому что наталкивался на препятствия, сопротивление, в некоторых случаях — оппозицию, постоянные ограничения[2]. Казуистика, как она ни интересна, не может нам помочь при изучении этого слабо документированного периода. Важнее установить сущность этой новой политической реальности. /495/

Новое внутреннее соотношение сил можно прекрасно проиллюстрировать одним примером. Хрущев задумал реформу армии и сказал об этом в 1960 г. в той же самой речи на сессии Верховного Совета, в которой объявил о сокращении вооруженных сил. Он предложил территориальную структуру, то есть частичный возврат к модернизированной концепции народной милиции. Эта концепция была в программах большевиков, и они думали об этом после гражданской войны, но все же создали настоящую армию[3]. Проект встретил ледяной прием и никогда всерьез не воспринимался. О нем упоминали в прессе, но никогда не обсуждали. Военным лидерам пришлось много говорить о роли техники в современной армии и о международной напряженности, чтобы отговорить Хрущева от его проектов или даже просто воспротивиться им. В военных кругах существовали и другие причины недовольства: демобилизованные офицеры с трудом приспосабливались к гражданской жизни, занимая менее престижные и часто хуже оплачиваемые должности. Генералы и маршалы, как мы уже знаем, имели возможность подправить его скромные проекты сокращения и структурно-технической перестройки армии[4].

То, что о разногласиях редко становилось известно, не значило, что их не было в руководящих сферах советского общества. Если трудно точно назвать действующих лиц, то о темах известно из официальных документов. Они совпадают с перечнем старых и новых проблем, которые должно было решить хрущевское руководство. В основном, как видно, они касались социально-экономических вопросов и не всегда носили чисто технический характер.

Постоянным предметом закрытых и публичных дискуссий стало предназначение государственных ресурсов. Их распределение в пользу той или иной отрасли, той или иной области не только обусловливало выполнение ими планов и экономическое развитие в целом, но и затрагивало интересы руководителей предприятий, трудовых коллективов различных районов. То же можно сказать о строительстве предприятий или размещении научных институтов. Если большая часть разногласий, оставалась скрытой в партийных и правительственных учреждениях, то обсуждения разворачивались на сессиях Верховного Совета или пленумах ЦК. И здесь предложения Хрущева не всегда утверждались на практике[5].

Проблема распределения ресурсов становилась еще более щекотливой, когда затрагивала интересы отдельных республик Союза. Вопрос был настолько деликатен, что пришлось впервые в советской практике создать специальный парламентский орган, хотя бы с чисто консультативными функциями, для изучения противоречий между членами Союза. Это — Экономическая комиссия Совета Национальностей[6]. В сущности, этот новый орган никогда не имел реальной власти. Хрущевская децентрализация и создание совнархозов значительно расширили компетенцию периферийных правительств в управлении экономикой каждой республики. Часть этих прерогатив /496/ они сохранили и после смещения Хрущева, когда была восстановлена система министерств[7]. Большие права республик в определенном смысле усилили национализм как реакцию на ослабленный, но не исчезнувший русский национализм, поощрявшийся Сталиным. Он проявился в восхвалении отдельными советскими нациями своего исторического прошлого[8]. Конечно, это несравнимо с сильной волной национальных чувств борющихся колониальных народов. Верно и то, что разные нации Союза с 20-х гг. интегрировались в общие процессы и произошло выравнивание их развития, неизвестное в отношениях метрополий и колоний. Однако национальный вопрос не мог быть сразу решен даже в СССР. Он постоянно возникал в отношениях между республиками.

Многие проблемы появились после отказа от старых методов полицейского притеснения. Нельзя сказать, что они были их следствием. По большей части они существовали раньше, и, чтобы снять их, прибегли к террору последних мрачных месяцев жизни Сталина. Исчезновение страха вызвало повсеместно ослабление общественной дисциплины: Правительство усилило наказание за отказ повиноваться или оскорбление милиции, то есть неполитической полиции, следящей за общественным порядком[9]. Трудно установить, увеличилась ли преступность, так как судебная статистика была и остается сейчас секретной. Вероятно, это происходило в сфере так называемых экономических преступлений: взяточничество, хищения, спекуляция общественной собственностью. Это доказывается тяжестью приговоров, включая смертную казнь, вынесенных в начале 60-х гг. против подобных преступлений, целой серией процессов, которые хотели сделать показательными[10]. Тем не менее эффект таких мер и сопровождавшей их кампании процессов сомнителен. Эти преступления не исчезли, и их не стало меньше ни тогда, ни теперь.

Однако предстояло укрепить законность, как обещал XX съезд. Процесс кодификации советского общества начался при Хрущеве и продолжался и после его смещения. В 1958 г. было разработано уголовное и процессуальное законодательство, единое для всей страны, затем каждой республикой были приняты новые кодексы взамен старых кодексов 20-х гг. Если сам факт возвращения к закону после произвола прошедших лет был новаторством, то этого нельзя сказать ни о самом законодательстве, ни о критериях, которыми руководствовались при его разработке. Определение некоторых государственных преступлений и антисоветской деятельности и пропаганды осталось настолько гибким, что преступлением могло оказаться просто инакомыслие или выражение несогласия в печати[11].

Сталинские преступления и их осуждение в СССР подняли не только юридические, но и моральные проблемы. Гражданин размышлял не только о законе, но и о своих отношениях с государством и коллективом, об этике, то есть об отношениях между людьми вне юридических рамок. Потребность эта была настолько сильной, что руководители общества почувствовали себя обязанными отреагировать /497/ на нее не только потому, что претендовали на роль носителей новой морали, но и потому, что не у властей искал гражданин ценностей, которых был лишен. Он искал их, например, в религии и в церкви, оживившей свою деятельность, что беспокоило правительство. В 60-е гг. под руководством Хрущева развернулась новая шумная, но малоэффективная атеистическая кампания[12]. Один из немногих имеющихся в нашем распоряжении социологических опросов показывает, что в типичном районе русской провинции около 30% населения верующие[13]. Данные этого опроса скорее преуменьшены, чем преувеличены.

Партия попыталась наполнить новым этическим содержанием свои традиционные мероприятия. В 1961 г. был провозглашен Моральный кодекс строителя коммунизма[14]. Чтобы соответствовать ему, требовалось не только, как прежде, участвовать в социалистическом соревновании и повышать производительность труда, но и взять на себя более общие социальные, политические и моральные обязательства, дающие коллективу право именоваться «бригадой коммунистического труда». Могло ли это вылиться в настоящее реформаторское движение? Вероятно. Однако для этого нужен был новый дух, а не обычная формально-бюрократическая практика, которая обезличивавала соревнование. Несмотря на впечатляющие цифры официальной статистики[15], получалось что-то вроде стахановского движения 30-х гг.

Моральные проблемы переплетались с новыми политическими проблемами. Возвращение заключенных из сталинских лагерей, их трагические воспоминания создали в стране обстановку критики, требований полностью осветить прошлое и заставить ответить за него многих представителей старого репрессивного аппарата, сохранивших видные посты в обществе. Медленно растущий уровень жизни не мог заполнить пустоты от рухнувших фидеистских мифов. Повышение восприимчивости к влиянию извне поставило под удар многие догмы официальной идеологии, так как за рубежом были не только враги но и страны социалистической системы, коммунистическое движение в котором под влиянием XX съезда КПСС начались более обширные, чем в Советском Союзе, изменения. Наконец, оппозиция официальной идеологии пополнялась из мира культуры, в свою очередь потрясенного критикой послесталинских лет. Она проявлялась прежде всего в специфических спорах о свободе творчества и в отказе отождествлять так называемый социалистический реализм со славословием режима. Это не должно вводить в заблуждение, потому что, как это знал Грамши и чувствовал Сталин, «в странах, где существует единая тоталитарная правительственная партия... политические вопросы принимают форму культурных»[16].

Руководство партии

Все это было неудивительно после XX съезда. Гораздо большее впечатление производила способность структурных органов сталинского /498/ государства сопротивляться переменам. Выборы конституционных органов все так же проводились в форме плебисцита и остались все тем же монотонным и формальным ритуалом. Цензура печати и всех средств информации осталась строгой. Ее представители были во всех издательствах, журналах и газетах, хотя все руководители этих учреждений отбирались и назначались центральными органами партии. Этих структурных органов государства лишь коснулись политические действия Хрущева. Однако они не были серьезно затронуты прежде всего потому, что этого, видимо, не слишком хотел сам Хрущев. Он видел, что только так может проводить свою правительственную политику, насыщенную противоречивыми реформами. Кроме того, эти структуры показали свою жизнестойкость не только после Сталина, но и после Хрущева.

Особенно это было нужно важнейшему структурному органу: государства — партии. После смерти Сталина она еще больше стала отождествляться с основой государства, чем при нем. Это отождествление формулировалось еще резче, чем самим Сталиным. Именно на XX съезде говорилось, что нужно усилить руководящую роль партии в государстве[17]. Отсюда и впечатление, что она всегда имеет право управлять, играет неоспоримую руководящую роль, которую не нужно постоянно завоевывать политической деятельностью. Все это провозглашалось как неизменный принцип официальной политической мысли.

Необходимо подробнее изучить развитие партии в эти годы. Мы знаем, как мучительно оно было при Сталине — от периодов значительного роста до полного застоя. Послевоенные годы в основном представляли собой вторую стадию этого развития. С 1954 г. возобновился активный рост, темп которого спустя некоторое время стабилизировался и с тех пор неизменен. Число членов и кандидатов составило 7,2 млн. человек в 1950 г., 8,2 млн. в 1959, 9,7 млн. в 1961 и 12,4 млн. в 1966 г.[18] В конце правления Хрущева чуть больше 5% членов партии представляли старые поколения. Среди остальных около половины вступили перед войной или во время войны и половина — в последнее десятилетие[19]. Стали заметны еще два важных явления. Первое состояло в стремлении ограничить тенденцию последнего сталинского периода принимать в основном служащих и руководителей. В течение нескольких лет, особенно между 1956 и 1961 гг., новых членов принимали прежде всего из рабочих. Их соотношение изменилось с 30 до 38% общего количества[20]. Во-вторых, стали заботиться об усилении сельских парторганизаций. Благодаря укрупнению хозяйств в начале 60-х гг. почти каждый колхоз имел низовую парторганизацию[21].

Однако было бы ошибкой считать, что после этого социальный состав партии стал отражением действительного социального состава общества. К 1961 г. 38% членов партии составляли рабочие, 16 — колхозники и 46% — служащие. В последнюю категорию в действительности входили работники административного /499/ аппарата, интеллигенты и технические специалисты. Члены партии составляли чуть больше 5% населения страны, рабочие-коммунисты — 11,5% всех рабочих[22]. Уровень образования коммунистов был выше среднего по стране. Лица, имеющие высшее и среднее образование, составляли 43% членов партии против 16% среди населения страны. Часто у коммунистов было специальное образование, потому что при Хрущеве в партию принимали преимущественно технических специалистов, а не административных работников, в их пользу и изменилось внутреннее соотношение. Среди некоторых категорий доля членов партии была значительно выше средней: среди преподавателей — 25%, инженеров — 42%, научных работников — почти половина[23]. В армии коммунистами являлись 65% командиров взводов, 90% командиров рот, почти все высшие офицеры были членами партии, как и руководители предприятий[24].

Важным было то, что в партию вступали не все, кто хотел: в нее отбирали. Концепция партии лучших, провозглашенная сталинскими руководителями накануне войны, была подтверждена на съездах и освящена в новом Уставе 1961 г. В прессе стали говорить о «лучших среди лучших»[25]. КПСС не была и не хотела быть представительной частью всего общества. Наоборот, она сохраняла сталинский характер ордена, предназначенного для создания руководящего ядра страны. Это была не единственная ее особенность. Партия стремилась играть роль ордена во всех нациях СССР и в основных слоях населения в зависимости от их важности и специфического веса: среди рабочих не меньше, чем среди интеллигенции, как потому, что они являлись основными производителями материальных благ, так и потому, что партия правила от их имени. Все остальные организации, охватывающие без различия более широкие массы граждан, — Советы, профсоюзы, комсомол — оставались ее «приводными ремнями», и ими руководили ее представители. По сравнению с прошлым они получили в годы Хрущева больше прав, но не самостоятельности.

Партия должна была еще добиться определенной представительности скорее в социологическом, чем в политическом смысле. В более свободной атмосфере, сложившейся после XX съезда, она не могла остаться в стороне от новых веяний в обществе. В экономических дискуссиях, о которых мы говорили в предыдущей главе, многие увидели, например, проявление столкновения новых технократических кругов с косными бюрократическими методами управления экономикой[26]. Мы уже говорили о влиянии военных (как касты) со своими специфическими требованиями. Все это верно, если не пытаться считать эти различные круги советского общества внепартийными центрами объединения. Ничего подобного не происходило ни во время правления Хрущева, ни после. Военные, инженеры, работники советского административного аппарата, представители других групп сосуществовали в партии, где каждая из этих групп могла оказывать давление в свою пользу вместо того, чтобы в демократических /500/ спорах коллективно разрабатывать политическую ориентацию партии. КПСС никогда так не функционировала. Партия сохраняла жесткую централизованную структуру, созданную Сталиным для защиты от любого центробежного движения в стране.

Хрущев и идеологи

Нельзя сказать, что Хрущев удовлетворялся этим положением. Если, с одной стороны, оно служило ему средством управления, то, с другой — противилось его новаторским мероприятиям. Он был всегда критически настроен по отношению к бюрократическим тенденциям и методам аппарата. (Сталин бывал таким только в кризисные моменты.) Хрущев призывал к большей инициативе, более активному участию каждого и всех в общественной жизни. По крайней мере он постоянно об этом говорил[27]. Однако он предпочитал обвинять отдельных руководителей, а не организацию государства. Нет сомнений в его искренности, когда он говорил: «Мы должны научиться жить демократически»[28]. Однако это была его плата за эклектизм — ему всегда недоставало оригинальной концепции демократического Советского государства, достаточно емкой, чтобы противопоставить ее сталинской. Даже предложив разработать новую конституцию, он не смог сформулировать основное направление действительных перемен[29], поэтому его предложения похожи на недостаточно продуманные импровизации. Сталинское государство, напротив, имело мощное средство самообороны — защиту официальной идеологии. Эту функцию ему придал Сталин.

Мы видели, что при Сталине в послевоенный период у партии в государстве были две главные функции: вмешательство в экономику путем мобилизации имеющихся людских ресурсов и защита государственной идеологии. Хрущев выделял первую и пренебрегал второй. Под его руководством экономическая роль партии несравнимо возросла. По его мнению, партия должна была посвятить себя «совершенно конкретным задачам», а ее успехи определялись прежде всего производственными результатами. Он даже тщетно предлагал, чтобы оплата партийных руководителей зависела от экономических успехов подчиненных им работников. Он дал низовым организациям более широкие права контролировать деятельность предприятий[30]. Идеологическую работу партии он, по его собственному выражению, «подчинил» экономический, потому что идеалы коммунизма можно осуществить только при изобилии материальных и духовных благ[31]. В этом вопросе он столкнулся в партии и в ее аппарате со скрытым, но непрекращающимся противодействием. Он был вынужден бороться с ним все время. Тем, кто обвинял его, будто он просто «хороший практик» и пренебрегает особым и самым важным аспектом «партийной работы», Хрущев ответил в 1956 г. на XX съезде. Тогда обвиняли его, вероятно, Молотов и другие оппоненты. Однако это же обвинение было ему предъявлено и три /501/ года спустя, когда он уже победил оппозицию в Президиуме ЦК. Тон его выступлений становился все более горьким и презрительным. В этом его упрекали и после смещения. Один из критиков вспоминал в 1965 г., что он называл защитников идеологии людьми, которые «не сеют и не жнут, а только хлеб жуют»[32].

Хрущев недооценил проблему, не будучи готовым решить ее. Группа стражей идеологии была значительной частью партии и государства. При Сталине она завоевала сильное влияние. От нее зависела оставшаяся нетронутой широкая сеть партийных школ, через которые проходила большая часть руководителей. Под ее контролем находились вся пресса, культурная жизнь, среднее и высшее образование, сама цензура. Даже Хрущев должен был считаться с ней, заявляя, что «чистота марксистско-ленинского учения... закон для нашей партии»[33]. Однако гарантами «чистоты» являлись они, «работники идеологического фронта», которые могли обвинять Хрущева в обострении всех политических проблем сначала критикой Сталина, затем — презрением к их работе. После XX съезда они осторожно, но упорно защищали Сталина, его деятельность, основные мысли. Кое-что знают об этом историки, пытавшиеся исследовать прошлое[34]. Новые официальные учебники истории партии, призванные заменить сталинский «краткий курс», почти не расходились со старыми установками и до того искажали выступления Хрущева на съездах, что делали их безвредными.

Сила идеологической ортодоксии состояла не только во власти ее работников, но и в сознании или, лучше сказать, «ложном сознании» всего руководящего слоя советского общества. Она нашла своего непреклонного выразителя в Суслове, вероятно, самом необычном из важнейших руководителей СССР. Защитник идеологической преемственности, он всегда сохранял свое положение в верхах партии{i}. Он самый долговечный лидер, который, как известно, никогда не стремился на первые роли. Идеология Советского государства всегда называлась марксизмом-ленинизмом. Этот официальный термин сделался, как никогда, точным, потому что любое упоминание о «гениальном» вкладе Сталина было вычеркнуто. Но она оставалась сталинской по всем характеристикам: по происхождению марксистско-ленинская, она была достаточно далека от подлинных идей Маркса и Ленина[35]. Сравнение ее с идеями классиков, ставшее возможным благодаря поздним публикациям их работ, создавало много проблем для защитников ортодоксии.

Отправным пунктом советской доктрины было сталинское положение об «уже построенном» в СССР социализме. Эту формулу в 1959 г. Хрущев дополнил заявлением, что победа социализма не только полная, но и окончательная[36]. Оставалось лишь идти к коммунизму /502/ — обществу, в котором каждый мог бы удовлетворять свои потребности, работая не больше, чем пожелает, ибо принуждения не будет. Однако советская действительность была далека от того, что говорили Маркс и Ленин о социализме и коммунизме. Если общество было действительно таким передовым, то почему государство и его репрессивный аппарат, исчезновение которого предусматривали Маркс и Ленин, постоянно находились на страже? Со своей изощренной диалектикой Сталин отвечал, что государство исчезает, усиливаясь. Хрущев и идеологи утверждали в 1961 г., что, напротив, исчезновение — «весьма длительный процесс». По их мнению, Советское государство уже «не является диктатурой какого-либо одного класса», так как «для строительства коммунизма уже не требуется диктатура пролетариата», а «общенародным государством» (одновременно компартия стала считаться «партией всего народа»)[37]. Этот тезис в марксизме означал прежде всего большую демократию, поскольку ставил целью «общественное самоуправление»[38]. Однако под ней понимали рост мощи государства. Ни о каком самоуправлении не могло быть и речи, если даже простейшее культурное или политическое действие требовало цензурного разрешения.

За этими теоретическими упражнениями стояла фундаментальная концепция социалистического общества, «монолитного» по сталинской формуле, «морально-политического единства всего советского общества»[39]. Она делала незаконным не только покушение на общество, но и любое проявление несогласия. Не менее монолитной должна быть и партия — руководящая сила страны. По ритуалу на каждом съезде ее называли, «как никогда, единой», даже если внимательный наблюдатель мог заметить некоторые трещины в этом декларируемом единстве[40]. Несмотря на обещания расширить «внутрипартийную демократию», антифракционные правила и оговорки, не допускающие общей дискуссии в рядах партии, сформулированные в Уставе 1961 г., оказались не менее жесткими, чем в уставах партии сталинского периода. «Всякое проявление фракционности, или духа групповщины» объявлялось «несовместимым» с членством в партии[41].

И эти принципы, и концепция государственной идеологии защищали основные тезисы сталинской теории. Ждановские речи и революции 40-х гг., направленные против культуры, никогда не опровергались (частичное исключение было сделано для музыки), потому что культуре предназначалась пропагандистско-воспитательная функция. Никогда не критиковали и сталинский национализм, потому что считалось необходимым восхвалять советский патриотизм, а не просто русский. Защита идеологической чистоты распространялась на все и доходила до настоящего ханжества, не щадящего даже безобидных сторон существования советского гражданина: его частную жизнь, привычки, развлечения[42]. /503/

Возобновление антисталинизма. XXII съезд

При всем своем неверии в идеологов Хрущев никогда не трогал их и нередко сам разделял их точки зрения. Однако он попытался свести счеты с опорой «идеологического фронта». Когда в результате его правительственной деятельности оговорки превратились в резкую критику его международной политики, он попытался возобновить поход против Сталина. Он сделал это на XXII съезде КПСС, состоявшемся 17–31 октября 1961 г. в Москве. Хрущев представил на нем новую Программу партии (прежняя была разработана в 1919 г.) и говорил о том, что к 1980 г. в СССР будет «создана материально- техническая база коммунизма»[43]. Однако Программа с се хвастливыми и опрометчивыми обещаниями осталась на втором плане после его нового наступления на Сталина, которое снова приобрело весьма личный характер. Вряд ли оно было одобрено Президиумом ЦК перед съездом, насколько можно судить по форме его обсуждения[44]. Наступление было начато в докладе Хрущевым, где возобновилась полемика со старой «антипартийной группой» Молотова и Маленкова, Часть делегатов подхватила эту тему, другая часть замалчивала ее. С большей настойчивостью Хрущев вернулся к ней в заключительной речи. Через 5 лет после XX съезда хрущевская критика Сталина уже не предвещала, как в 1956 г., глубокого пересмотра всего советского опыта и государственной идеологии. Осталось лишь то, что было в «секретном докладе»: критика личных недостатков и обвинение в совершении преступлений, с одной важной разницей — на этот раз те же самые факты были обнародованы и распространены печатно. Операция завершилась несколькими театральными жестами. Тело Сталина убрали из Мавзолея, где оно находилось вместе с телом Ленина[45]. Сталинград был переименован в Волгоград. Убрали портреты и статуи Сталина, которых немало оставалось на своих местах и после XX съезда. Хрущев хотел большего. Он предложил воздвигнуть памятник жертвам сталинских репрессий[46], но это предложение не прошло.

Можно предположить, что, возвращаясь к «секретному докладу», Хрущев хотел прежде всего укрепить свою личную власть против тайных и явных цензоров, ограничивавших его в руководстве партией[47]. Возможно. Хотя вокруг него были и критики, и соглашатели, в партии никогда не было настоящей фракции Хрущева: этому препятствовали традиции и Устав. Однако этого мало. Не было даже движения в поддержку Хрущева, хотя в стране существовали неоформленные антисталинские тенденции. Будучи Первым секретарем ЦК КПСС и Председателем Совета Министров, Хрущев имел власть, которую принцип монолитности не позволял публично оспаривать. Он имел в своем распоряжении не только партийный и государственный аппарат, но и личный секретариат, более многочисленный и во многом более влиятельный, чем сталинский. Он мог решать, притом и единолично, вопрос о любом назначении на ответственный /504/ пост. Таким образом, существовал достаточно широкий круг лиц, прямо ему обязанных. Однако эта группа так и не смогла образовать настоящее течение. Она оказалась способной только создать в последние годы правления Хрущева нечто вроде культа его личности, что скорее ослабило, а не укрепило его авторитет.

Какими бы ни были намерения Хрущева, когда он возобновил наступление на Сталина, воздействие его оказалось сильнее, чем во время XX съезда. Границы наступления остались прежними, но теперь оно шло не только сверху, так как отвечало новым настроениям интеллигенции, молодежи, бывших заключенных. Общество было более подготовленным к восприятию его. Официальная идеология временно оказалась в обороне.

После XXII съезда стало возможным публично воскрешать в печати трагические страницы сталинского правления и не только назвать имена жертв его репрессий, но и указывать хотя бы в общих чертах обстоятельства их исчезновений (что между 1956 и 1961 гг. не позволяла цензура)[48]. В области исторических исследований, изнемогавших в скудности ортодоксии, начался самый плодотворный период.

В деятельности Хрущева после XXII съезда началась вторая волна реформ. Прежде всего он заставил партию еще больше сосредоточиться на экономической работе. В марте 1962 г. он провел реорганизацию всего руководящего аппарата сельского хозяйства. Новые обязанности были возложены на периферийных руководителей, в то же время они коснулись и деятельности районных комитетов партии, образующих политическую основу государства-партии в сельских районах[49]. Это была прелюдия к самой необычной хрущевской реформе. Она была настолько необычной, что по многим причинам оказалась непонятой. Эта реформа стала для него фатальной, Ее замысел не встретил особой оппозиции, может быть, потому, что казался возвратом к традиционной экономической работе партии. Хрущев предложил ее Президиуму ЦК в сентябре 1962 г. и получил одобрение. Его проект два месяца спустя был без сопротивления принят Пленумом ЦК, несмотря на то что пришлось бы радикально пересмотреть Устав, всего лишь год назад принятый съездом колхозников, изменить который мог только съезд[50].

Согласно проекту реформы, вся партия сверху донизу меняла территориальную структуру на производственную. Ее аппарат подразделялся на две параллельные структуры — для промышленности и для сельского хозяйства, которые объединялись только в верхах. Все областные комитеты — всесильные обкомы — в свою очередь были разделены. В каждой области появилось по два обкома: по промышленности и по сельскому хозяйству, — каждый со своим первым секретарем. Аналогичное разделение на промышленное и сельскохозяйственное бюро произошло в ЦК союзных республик. В областях, пришедших в замешательство, были в свою очередь разделены по тому же принципу также и исполнительные советские /505/ органы (облисполкомы)[51]. Конституционно речь шла о настоящей путанице.

Реформа по многим причинам оказалась пугающей. Хотя она и была представлена как чисто административная реорганизация, она не могла не иметь политических последствий в ближайшее же время. Реформа вводила дуализм в партию, то есть в основной структурный орган всей советской государственной системы. Более того, она отразила самое драматическое противоречие всего советского общества — противоречие между городом и деревней, которое, как рана, проходило через весь 30-летний исторический опыт СССР и было чревато мучительными конфликтами. В этом смысле реформа противоречила всей официальной идеологии. Ни в одной из речей Хрущева нельзя найти и намека на эти проблемы. Их можно найти в других речах, которыми отдельные члены ЦК или члены Президиума ЦК отреагировали на реформу. Однако на деле реформа ограничилась бюрократической перестройкой. Но и в этих рамках очень скоро появились разногласия между обеими частями политической организации, содержащей в себе по меньшей мере зародыш двухпартийной системы[52].

Политические реформы: зародыш плюрализма

При нынешнем состоянии документации невозможно установить, пренебрегал ли Хрущев сопротивлением потому, что поверхностно подходил к своим реформам, или это была его тактическая уловка при подготовке более широких политических реформ — ведь он знал, что им окажут сильное сопротивление. Можно только отметить, что в этот период (1961–1962 гг.) под флагом обвинений Сталина он пытался провести новые изменения и размышлял о предстоящих. На XXII съезде он включил в Устав партии новый пункт, по которому никто не мог исполнять должность или быть членом выборного комитета более трех сроков подряд. По его мнению, это должно было стать «нерушимой нормой... всей государственной и общественной жизни». На каждых выборах руководящие органы должны были обновляться по меньшей мере на треть[53]. В тот самый момент, когда было принято решение о реформе партии, он выступил за новую систему общественного контроля над аппаратом, опирающуюся на последние известные работы Ленина, и попытался стимулировать большее участие граждан в деятельности органов власти[54]. Несколько месяцев страницы, посвящавшиеся этой теме в советской прессе, были наполнены живой полемикой. Даже сейчас она остается интересной антологией формирующегося общественного мнения{ii}. /506/

Осенью 1962 г. Хрущев высказался за пересмотр ждановских резолюций по культуре и хотя бы за частичную отмену цензуры[55]. Он сам решил нарушить запреты, добившись разрешения Президиума ЦК на публикацию эпохального произведения «Один день Ивана Денисовича», написанного тогда еще не известным автором — Солженицыным. С этого момента автор завоевал мировую известность[56]. Повесть, не лишенная бесспорного литературного таланта, была посвящена сталинским лагерям — теме, которая оставалась полностью запретной и после XX, и после XXII съездов партии. Тема эта очень волновала национальное сознание и не могла не найти своего места в литературе. Художественные достоинства повести Солженицына были несомненны. Естественно, ее появление вдохновило авторов и других художественных и мемуарных произведений на ту же тему, однако немногим удалось опубликовать свои произведения.

В эти же месяцы Хрущев пытался добиться аннулирования известных процессов, которые в 1936–1938 гг. подняли волну сталинского террора против партии, и реабилитации осужденных: сначала Бухарина, а потом, по его словам, Зиновьева, Каменева и других[57]. Этого от него требовали немногие оставшиеся в живых после репрессий старые большевики и родственники пострадавших.

Всего этого Хрущев не сумел добиться. Более того, в конце 1962 г. ортодоксальные идеологи перешли к контратаку, вынуждая его к отступлению. Наступление началось с ряда собраний и статей в печати. Оно не было направлено прямо против Хрущева; однако при этом не поколебались напомнить ему о возможности возбудить вопрос об ответственности, которую он вместе с другими нес за сталинское прошлое[58]. Перед объединенным фронтом почувствовавших опасность ортодоксов Хрущев как глава партии вынужден был выбирать: принять самому руководство и определенный контроль над идеологической кампанией или быть опрокинутым новой консервативной волной, которая была более опасной для него после некоторых экономических и внешнеполитических неудач (карибский кризис закончился, но началась открытая полемика с китайцами). Он выбрал первый путь. Тем самым он решил сражаться на ненадежной для себя почве идеологических и культурных проблем, что привело к столкновению с теми настроениями интеллигенции, которые он поощрял своей критикой Сталина.

Его отступление отмечено рядом громких эпизодов: от первого столкновения в декабре 1962 г. с группой художников-абстракционистов до ряда встреч руководителей партии с представителями культуры. Тогда он второй раз был вынужден публично отречься от большей части своей критики Сталина[59].

Это было его поражением. Завершил поражение Пленум ЦК в июне 1963 г., полностью посвященный проблемам идеологии. Созыв этого Пленума, о котором много лет говорили в Москве, под разными предлогами откладывался. Однако и Хрущев больше не мог избегать его. Пленум проходил под лозунгом: «Мирного сосуществования /507/ идеологий не было, нет и быть не может»[60]. Имелось в виду не то, что борьба идей в мире должна продолжаться, — это было и так ясно — а то, что в СССР не разрешается выражать мысли, отличные от официальной ортодоксии. В этой области не должно быть не только мирного сосуществования, но даже столкновения и сопоставления идей. Хрущев, который сделал приведенную формулировку своей[61], был после Пленума в жалком состоянии, но все еще в седле. Похороненным оказался его неопределенный ревизионизм, а с ним — его самые смелые и новаторские проекты.

После Пленума волнение улеглось не скоро. Начиная с XXII съезда КПСС политическая жизнь в СССР некоторое время переживала расцвет, которого не знала с 20-х гг. В партии существовали две созданные Хрущевым параллельные структуры. Экономические школы спорили, предлагая разные методы планирования и управления экономикой, с разной степенью самостоятельности отдельных производственных единиц. В культурном мире сталкивались две группы, которые обобщенно можно назвать сталинистской и антисталинистской. Имя Сталина было не столько именем исторического лица, сколько границей между теми, кто защищал авторитарную традицию Советского государства, и теми, кто хотел большей свободы слова. В собственно литературных кругах эти группы объединялись соответственно вокруг журналов «Октябрь» и «Новый мир».

Главный редактор «Нового мира» Твардовский, защитник Солженицына и его повести, был одним из наиболее проницательных деятелей культуры и политики этих лет. Коммунист, избранный на XXII съезде членом ЦК, он поощрял сотрудничество в своем журнале весьма критически настроенных людей, например Солженицына. Он был убежден, что их слово может и должно стимулировать общие усилия, направленные на дальнейшее развитие страны и социалистического общества[62]. Он считал, что на данном этапе развития СССР критики могут быть союзниками, а не врагами. Он знал, что критики ищут способ выражения. После идеологических заморозков 1963 г, книги, которые не могли быть опубликованы в открытой печати из-за цензуры, стали ходить по рукам в машинописных копиях. Так родился «самиздат» (ироническое название, которое можно перевести как «самоиздание») — первый признак явления, которое позднее станет известно как диссидентство.

В начале 60-х гг. в СССР в зачаточном виде, но бесспорно появилась множественность мнений — явление новое, волнующее, но ненормальное в государстве, от которого ортодоксы требовали монолитности. Противоречие было несомненным. Чтобы идти дальше, нужно было либо покончить с плюрализмом, либо реформировать сталинское государство. В какой-то момент казалось, что есть и третий путь. Политическая деятельность Хрущева, хотел он того или нет, способствовала созданию такого положения. Стремление избавиться от него было весьма сильным. Казалось, что избавления от него достаточно, чтобы снова привести все в порядок. /508/

---

Примечания

Предыдущая | Содержание | Следующая