Письма сельской учительницы о 30-х годах в деревне

Работа над книгой о В. Н. Фигнер привела меня в Центральный государственный архив литературы и искусства (ЦГАЛИ). Там, в ее огромном архиве (№ 1185) я обнаружила сотни писем, обращений к известной деятельнице революционного движения. Писали знаменитые В. И. Качалов, В. Г. Короленко, А. М. Горький и совершенно незнакомые люди. Было немало писем от земляков Веры Николаевны — жителей Тетюшского уезда Казанской губернии. Фигнер очень любила родные места, хотя большую часть жизни ей пришлось провести вдали от них. После Октября, уже в преклонных летах, Вера Николаевна несколько раз ездила в села Тетюшского уезда, помогала школам, детдомам и просто людям, нуждавшимся в участии. В селе Большое Фролово она останавливалась в семье учителя Ивана Егоровича Лаврентьева. Он и его жена Пелагея Андреевна — или, как ее называли близкие, Поленька — были энтузиастами нового строя. На всех сельских сходах звучали их речи, полные уверенности в счастливом будущем. Иван Егорович кроме непосредственных своих учительских обязанностей заведовал библиотекой. Он был также селькором «Бедноты», а Пелагея Андреевна — женделегаткой от села Фролово. Несмотря на большую семью — семеро детей,— Поленька вела еще курсы ликбеза, работала в сельсовете.

Как только времени хватало! Но убежденность в правоте новой колхозной жизни побеждала и усталость, и сон, и мелкие повседневные невзгоды.

Начало 30-х гг. В деревне происходит как бы «смена декораций» крестьянин перестает быть хозяином своей судьбы, своей земли. Из Тетюш (и разве только из этого уездного городка?) в сельсовет нарочные привозят бумаги, дребезжит телефон — приказы, наставления, запреты. Возражать не моги, иначе унизят, растопчут. Так и мордовали честных людей. Чем дальше тем непригляднее становится явь. Откуда это лихо, оскудение крестьянской жизни, духовное обнищание деревни, только что хлебнувшей вольного ветра?

Кому же, как не Вере Николаевне, рассказать обо всем наболевшем? И вот Поленька Лаврентьева (после Ивана Егоровича в ЦГАЛИ сохранилось несколько писем о библиотеке и школе) посылает свои исповеди — иначе ее послания не назовешь — в Москву, наставнице. Лаврентьева считает своим долгом рассказать Фигнер обо всем, что происходит в Б. Фролове.

В.Н. Фигнер

Первое из сохранившихся писем помечено 19 декабря 1928 г. В беглых строках вырисовывалась картина деревенской жизни. Каждое ее слово шло от души, было искренним, правдивым, наполненным радостью или неизбывным горем...

«...Сегодня были перевыборы народных заседателей. Нынче у нас (женщин) вышло это дело дружнее: заранее на делегатских и женсобраниях наметили кандидатов, а всего нужно избрать 12 человек... Прошли трое: я, Анюта (дочь Лаврентьевых, тоже учительница.— Е. Ж.) и Шура Титова, а коренных крестьянок не провели. Был шум, кричали: “Неграмотных нельзя!” Мы же доказывали, что лучше неграмотная пройдет, да честная, умная, справедливая, чем грамотная и плут...

Никак не могу кончить письмо. 25—26 и 27-го был отчет волисполкома и нашего сельсовета. Здорово щупали председателя сельсовета, он ведь пьяница, да и членов — больше половины крестьяне-середняки — тех, что покрепче и против бедняков. Теперь не допустим.

Была неделя МОПРа[1] — все: и комсомол, и пионеры, и делегатки принимали горячее участие, отослали 60 р. и членских, и пожертвований. Носились и с облигациями, которых дано на наше село на 1405 р., а выполнено пока 800...

А сколько разговора теперь про новую школу (Вера Николаевна отдала гонорар за книгу на строительство новой школы.— Е. Ж.). Ведь если это осуществится — гордость нашему Фролову...»

«1 марта 1929 года....Не поверите, но целый месяц во Фролове ежедневно 2—3 собрания. Идет переустройство земли, приезжал землеустроитель, агрономы.

Новый состав сельсовета начал работать, начал с организации красного обоза, набрали по селу 240 пудов, но хлеба в нашем селе мало, урожай был плохой и очень многие нуждаются. Весь хлеб отправили в Тетюши...

У нас теперь с весны будет трактор, а мы свою пасеку сдали в артель... Нам, конечно, от сдачи пчел убыток немалый, но для артели не жалко... Хорошо, что наши ребята: и сыновья, и дочери растут общественные — это радует. У нас в родстве будет две свадьбы — одна красная, все поедем с оркестром...»

15 апреля 1929 г. Поленька пишет:

Б. Фроловская школа, построенная на средства В. Н Фигнер

«Извиняюсь, милая Вера Николаевна,— так много времени прошло, а я не могла Вам сразу ответить... Особенно много времени отрывал сельсовет: сначала с хлебозаготовками — выкачкой, уговорами у середняков, у зажиточных, потом — с землеустройством (сбор денег, ярлычки и проч.), далее контрактация,— опять члены сельсовета, каждый в своем участке ежедневно вели беседы, договора заключали, а теперь идет третья неделя сортирования семян — подворно; следить приходится, проверять. На общих собраниях постановили: семена протравливать всем....В сельсовет все-таки попали люди ничего, но только председатель вялый, сами члены молодцы — заставляют его работать.

21 апреля — никак не могу кончить! Обо всем хочется Вам рассказать, жизнь-то больно полная... Две недели была подготовка к перевыборам в потребительское общество. Вчера переизбрали, из прежних остался только счетовод, в правление прошла из женщин комсомолка, а в ревизионную тоже комсомолка, наша, Анюта. Я очень рада, что в селе женщины теперь начинают проходить везде. Одну делегатку-вдову посылали на сельхозкурсы. Доклад сделала по приезде замечательный... Видим: смена есть, можно надеяться на нее...

Недели две тому назад арестовали у нас 8 человек, есть тут староверский и церковный попы, бывшая монашка и др. Одних, наверное, за несдачу хлеба, другие шли против коллективов. Есть ведь такие, которые шипят за углом против Советской власти, подговаривают бедноту, чтоб не шли в коллективы...

Книги-то, книги-то Вы прислали какие! Ведь загляденье! Переплет, фотографии — каждую бы так и прочитала... Мужики зачвакались от удовольствия, а молодежи особо нравится про приключения. На собрании бедняцком так и сказали: “За все то, что сделала для нас Вера Николаевна, не можем выразиться ни устно, ни письменно. Этого все мало и не придумаем, какую ей благодарность принести”...

Было у нас раньше в коллективе 94 едока, а теперь 284, больше беднота, все партийцы в нашем коллективе, 14—15 комсомольцев, а пионеров не перечесть. Плохо вот без трактора, хоть опять обещают в первую очередь дать, часть к весне 30-го года получим.

На днях будет нарезка земли, все население (неорганизованное) насторожилось: хочется им, чтоб коллективам отрезали земли похуже, но этого не будет...

С 1 октября объединят лошадей, а может быть и овец. Плохо нынче из-за сенов, их совсем нет, трава выгорела и еще льна плохие — низенькие. А все-таки о коммуне поговаривают, и я теперь в надежде, что еще поживу в коммуне — сбудется моя давняя желанная мечта...

Теперь идет распределение займа индустрии, но денег в народе мало...

Сегодня коллективы начали ломать поповский дом и сегодня же перевезут его на площадь, а с завтрашнего начинают строить. Молодой избач (Сергей, старший сын Лаврентьевых, - Е.Ж.) дело наладит живо, будет у нас своя читальня».

В октябре радостное сообщение:

«Ура! Милая Вера Николаевна! Ведь у нас во Фролове теперь есть по милости молодого избача изба-читальня, клуб, библиотека (все в одном большом здании). Сегодня в нем закончат класть голландки. Хотя залезли рублей на 70 в долг, но как-нибудь от спектаклей, где субботниками, актив заработает. В день урожая будет торжественное открытие избы-читальни. Вы, дорогая, верно, уже будете у нас на торжественном открытии школы... дождемся этого дня, что наша новая школа вберет в себя и старых, и малых, и виновницу ее сооружения. Ведь так будет? Теперь ежедневно по очереди работают по 30—40 мужчин и женщин — копают под фундамент канавы в полтора метра глубины, грунт очень твердый, сколько переломали одних лопат, хорошо, что кузнецы оправляют их бесплатно (постановление сельсовета). Завтра канавы рыть кончают. Пришли уже каменщики класть фундамент. Население работает бесплатно, горячее участие принимают колхозы...»

Через несколько дней, 19 октября, Поленька пишет:

«Дело у нас двигается. Стали возить песок и воду ежедневно по 10—12 лошадей и фундамент начали класть. Много требуется людей! Ну, вознаграждением будет красоваться школа, при которой квартира учителя и рабочая мастерская...

Сережа-избач всех работников собирает в 6 ч. утра с лошадьми тоже мне нравится в нем такая настойчивость, стойкость, выдержка. Его рабочие слушают, не лодырничают. Даром, что молод...

В новом здании избы-читальни было общее женсобрание. Состоялся и отчет комитета взаимопомощи.

Теперь о хлебозаготовках. Наш колхоз сдал 16 тысяч пудов, сегодня повезли картошку. Говорят, что еще будет раскладка на мясо, но деревня и так его не ест, а овец везут на рынок...

Со школой дело двигается,— фундамент сложили, дело за кирпичом. Глина у нас подходящая, и для бедняков будет заработок, только лес издалека возить приходится...»

Следующее письмо помечено 11 апреля 1931 г. Привез его в Москву сын Лаврентьевых Костя.

«...Большое вам спасибо, милая Вера Николаевна, за посылку, я сшила всем троим по брюкам, ботинки мне подойдут за первый сорт. Теперь выедем в поле на пашню. В колхозе все 80 лошадей справные, плуги и все остальное в готовности, машины отремонтированы. Выезжали на пробную пахоту и единоличники (по приказу сельсовета). Какая разница! Лошади едва-едва ноги волочат, бороны без зубьев, плуги не готовы...

50% коллективизировать наше село — так задал Тетюшский райисполком во главе с председателем Соловьевым (бывший пастух — только этим и может гордиться), а у нас бедноту силком не втащишь. Середняк идет в колхоз, а беднота — - точно заколдованная! Я заделалась свахой, хожу сватаю, две недели дерусь за колхоз изо всей силы, то 1, то 2 заявления в день подам от своих бестолковых невест. Досадно за бедноту. А исполком ищет без вины виноватых. Тут напакостили партийцы своим расхищением в кооперации и во время раскулачивания, и пьянством, грубым обращением с гражданами. А на днях вычистили из колхоза Митю Анисимова — бывшего председателя колхоза — за личные счеты, из партии тоже, а он мягкий парень, славный и сочли его оппортунистом за то, что говорил правду запачканным партийцам. На собрании уполномоченный Лазарев даже не давал высказаться беднякам, которые хотели сказать, что несправедливо лгут партийцы.

Председатель сельсовета вслух грозил арестом, запугал всех и пришлось молчать. Печать тоже молчит.. В колхозе теперь 1200 едоков, но трактор один, на лошадь падает 11 едоков. У единоличников семян на посев не хватает около 600 пудов, но упорны: не засеем, а в колхоз не пойдем... Обещание председателя сельсовета сбылось: арестовали 15 человек “кулаков” новых, конечно, они середняки, но в колхоз не вступили. Несправедливо это, явный перегиб. Райисполком хвалит: молодец, мол, председатель сельсовета...»

Тяжелые времена, о которых пишет Поленька, настали не только в селе Большое Фролово, что на берегу Свияги. Насильно изымался хлеб в деревнях по всей России, колхозам оставляли малую толику собранного урожая. Массовая коллективизация сочеталась с насилием над крестьянами, с их бесправием. Газеты молчали, им было запрещено печатать материалы об истинном положении в сельском хозяйстве. Из писем земляков Вера Николаевна Фигнер понимала, какие черные дела творятся в колхозах и как люди с нечистой совестью всплывают наверх, творят пакости и сводят счеты с неугодными им людьми.

И. Е. Лаврентьев в молодости. 1906 г.

Постучалась беда и в дом Лаврентьевых.

«...От Соловьева (предисполкома) Ване влетело за то,— пишет Поленька 20 июня 1931 г.,— что он нашел несуразности в его распоряжениях, и теперь боимся, как бы Ваню не выслали... Если сам нечист, то и чистое ему противно,— так вот у нас в районе. Про школу в Чирках — Костя Вам рассказывал, как обходился там заведующий Герасимов с учениками. Об этом напечатали в казанской газете, Герасимова уволили. Он скрежещет зубами, хочет мстить и думает, что написал в газету Иван Егорович...»

Отрывок из письма от 3 июля 1931 г.

«Я Вам недавно посылала письмо... вдогонку спешу еще с письмом. Помните про Герасимова и его грубое обращение с учениками? Была заметка о нем в “Колхозной Татарии”, и вот этот Герасимов стал грозить, что он Ивана Егоровича в тюрьме сгноит. У него есть родственник в Чирках — Вавилов, партиец, негодный человечишка, пьяница, вышибали сколько раз из партии и опять втесался. Так вот, этот Вавилов поехал в казанское ГПУ и там наговорил, что Лаврентьев и Федор Королев — разложители колхоза и много других прочих гадостей. 28 июня казанское ГПУ арестовало того и другого. Посадили в тюрьму. Ваня очень слаб, и не знаю, выдержит ли. Вчера в Фролове был допрос ячейки, все удивляются — почему арестовали самых лучших работников. Дали характеристику и тому и другому хорошую. А с другой стороны, Соловьев — предисполкома и тетюшский секретарь райкома довольны, что арестовали Ваню,— того, кто их задевал в газетах.

Сегодня, наверно, арестуют Евгения Елистратова, и некому будет критиковать всю грязь... А нужно выяснить, и как можно скорее, это дело. А кто выяснит? В Казань послать — перешлют опять в Тетюши. Мне хочется, Вера Николаевна, нельзя ли из центра чтобы было расследование...»

Одновременно Фигнер получила письмо и от Евгения Елистратова:

«...Вас Пелагея Андреевна оповещала, что у нас здесь идет борьба с негодяями, что борется почти один малосильный селькор. Наши гнилые партийцы вздумали отомстить ему за все заметки в газетах. Стряслось самое плохое и самое больное моему сердцу. Вчера в 4 ч. утра у Ивана Егоровича проделали обыск, потребовали все рукописи и всевозможные переписки, с кем только ни имел. Его арестовали вместе с зятем Ф. Г. Королевым — - учителем. Что же это делается, Вера Николаевна? Честных, работящих — и в каталажку вместе с ворами, хулиганами...»

Проходит несколько недель, и Пелагея Андреевна сообщает Фигнер:

«...Ваня пишет из Тетюшского домзака, что Соловьев решил их сгноить в тюрьме. Приходится муки терпеть, пишет муж, за тех, за кого ратовал, клал все свои силы, износился до срока. И в самом деле всю жизнь и он, и вся семья бросали свое хозяйство, детей малых; все клали в общественную работу — и вот награда за это. А Федор Григорьевич, разве не он сидел по ночам в сельсовете, а днем в школе? Все население за обоих негодует, я писала в газету “Социалистическое земледелие”, просила — нельзя ли соорудить тройку и расследовать дело... Нашим арестованным хочется, чтобы был суд, но и его не назначают, так как судить их не за что... Говорят на словах — “разлагатели колхозов Чирковского и Фроловского”. А кто организовал бедняцкий колхоз и кто работал в правлении колхоза? Иван Егорович ходил, уговаривал самых упорных фанатиков идти в колхоз, и его слушали...»

Вера Николаевна не могла остаться безучастной. Человек честный, благородный, она не терпела несправедливости. Из санатория «Михайловское», где она отдыхала в то лето, Фигнер обратилась к своему другу и родственнице Наталье Петровне Куприяновой. Вот ее записка, посланная в Москву:

«Вчера, 19 августа, я получила целую пачку писем из Б. Фролова по поводу ареста Ив. Егор. Лаврентьева. Не знаю, что хорошо бы сделать по этому делу. Есть несколько путей: 1. Писать в ГПУ Тетюшенское; 2. Писать в ГПУ Казанское; 3. Писать Ярославскому; 4. Писать Калинину. Но писать — это мало. И тут, несмотря на обременение тебя другими поручениями, тебе придется запрячься в дело Лаврентьева.

Письмо я напишу, но ты должна передать его секретарю Калинина для вручения ему и для того, чтобы он следил за тем, будет ли что-нибудь предпринято в пользу расследования и что именно...

Я забыла — еще есть пятый путь. Лаврентьев был внештатным сотрудником газеты “Беднота”, передавшей всех своих подписчиков в “Социалистическое земледелие”. Где оно помещается — не знаю. Из Б. Фролова писали туда о “тройке”. Быть может, придется сходить и туда — узнать, сделают ли что-нибудь, или дадут совет, куда обращаться?

Сейчас перечла снова письмо Поленьки Лавр, и думаю, что прежде всего сходи в “Социалистическое земледелие”....Прилагаю мое письмо в “Соц. земл.”. Письмо Поленьки не отдавай, не сняв копии».

Не сомневаюсь, что и Вера Николаевна, и Наталья Петровна сделали все возможное, чтобы спасти Лаврентьева и Королева от расправы. В папке переписки Фигнер с Куприяновыми я нашла маленькую записочку такого содержания:

«6. IX. 31 г. Милая Наташа. В ответ на мое письмо я получила копию бумаги Ярославского из Контрольной Комиссии такого содержания: “Из ЦК КК от 4/IX

Председателю Тат. Обл. КК. Посылаю вам копию письма тов. В. Н. Фигнер и копию письма И. Е. Лаврентьева.

Прошу вас лично проверить это дело срочно и сообщить мне результаты. Прежде всего выясните, есть ли серьезные основания, чтобы держать Лаврентьева и Королева в тюрьме. Если таких оснований нет, добейтесь их освобождения.

С комм, приветом Е. Ярославский”.

Сегодня, 6-го, я послала в “Соцземледелие” отсюда телеграмму такого содержания: “Ярославский написал председателю Тат обл КК Вере Фигнер”».

Лаврентьев и Королев были освобождены, вернулись к своим семьям. 28 января 1932 г. Поленька пишет Вере Николаевне письмо, полное благодарности. Но времена не переменились, еще более низкие тучи сгустились над Фроловом, Тетюшами, всеми советскими деревнями.

«Ваня после всего пережитого,— пишет Пелагея Андреевна,— был очень тяжело болен — при смерти, даже сердце переставало биться. Теперь по комнате ходит, но кашель не дает по ночам спать. Мне думается, что не чахотка ли у него...

Относительно питания у нас в деревне, да и во всем Тетюшском районе плохо: в колхозе пшеницу никому не дали, что была — отдали государству по хлебозаготовкам. Ржаного теперь уже у некоторых нет, так как один человек на 6—7 членов семьи трудодней заработать не может, хотя и было постановление всех больных, немощных снабдить из запасного фонда. Но председатель колхоза Поляков приехал из Тетюш и сказал: “Никакого запасного фонда не велено оставлять”. Ударники, которые работали ежедневно, и те покупают хлеб на рынке... Продают овец, одежду и даже коров, чтобы купить хлеба. А между тем по хлебозаготовкам сдали от артели 20 384 п. 380, а задание было 19 384 п., да дополнительно дали 1000 п.

Приезжал к нам во Фролово Соловьев и в избе-читальне заявил: “Вы узнали, что за займы опись имущества делать нельзя, из домов выгонять тоже нельзя, так мы найдем другой метод...” И дня через 3—4 нашли. Пошли по улицам; войдут в дом и заявляют: “На вас кроме займа еще положено акций 50 р. (на некоторых до 500 рублей), деньги есть?” — “Нет”, тут же производится опись (так было у нас в хозяйстве) дом, скот, хлеб, одежду даже, что есть в сундуке (у нас тряпки, так не описали).

Жуткая картина! Население сидит без керосина. Вдруг часов в 10-11, даже после полуночи раздается страшный стук в окна, ставни, дверь. “Идите в сельсовет, несите займ и акции”,— кричат что есть силы. Пугали детей, матери оставляли их в глухую ночь и шли в сельсовет. А в сельсовете один страх: сидят уполномоченные Арбузов и Шанин, кричат, матерятся... Шанин похлестывает по столу плеткой и кричит: “Мы вам покажем Советскую власть!” И обещает разложить мужиков и пороть по мягкому месту, а то и утробу выпустить — таких слов мы и от земских начальников не слышали.

Все очумели. А по телефону жарят из Тетюш: “В трехдневный срок собрать весь заем и акции!” Стали некоторых колхозников из домов гнать. Многие сушили сухари и готовились на выселение.

У меня тоже положение было отчаянное: Ваня лежит без памяти, вот-вот останусь вдовой. А тут ночью, если не пойдешь в сельсовет, то еще придут раза два-три. Был там еще уполномоченный из Казани, Усманов какой-то. Я пришла и говорю: “Сейчас давайте понятых и проводите опись, берите швейную машину, корову и все, что опишете, только дайте покой больному человеку не тревожьте по ночам безобразным стуком. А выплатить остатки 200 рублей я не могу, продала даже и моченые яблоки, лишь бы внести вам 300 рублей, больше продать нечего”.

Усманов и говорит: “Мы опись производить не будем, а тебя заставим машинку твою везти на базар, продать, а деньги принести сюда... даем тебе неделю сроку”.

Горько мне стало! Для больного да и детям в фунте масла скупилась, пенсию всю отдали на заем, а что Нина заработала в детсаде летом, тоже внесли, Саня с плотов принес 20 р. себе на сапоги — и их отдали. Под неостывшую обиду написала Сереже (сыну — Е. Ж.) письмо в Казань и в областную контрольную комиссию послала спешным (денег 80 коп. на марки чуть нашла занять).

Видно, Сережа со своей стороны пустился в хлопоты и спешное в Казань, наверно, дошло, только в один хороший день из Тетюш звонят: “Сбросить с И. Ег. Лаврентьева акции”. Во второй раз: “Снять с Лаврентьева займ!” И в третий раз: “Возвратить Лаврентьеву деньги, внесенные за займы!” Все в сельсовете и правлении колхоза глаза вытаращили: “Что-де это мы так старались, а тут по-другому теперь велят...” А ночью приезжает из Тетюш к нам райначмилиции и говорит: “Меня из Тетюш послали только к вам объяснить, что займ вам скинут, только остается прежняя ваша подписка. Сейчас запишем в анкету, какие вещи продали и сколько внесли вашу пенсию”.

Ага, верно, мол, клюнуло из Казани здорово......Все время, милая Вера Николаевна, я не писала вам о страшных фактах теперешнего времени из-за того, что Вы были больны, но чувствовала, что должна это сделать. В этом письме хоть самое главное описала, что Вас заинтересует, так же как и Наталью Петровну. И сейчас, по правде, положение наше отчаянное. В канцелярию колхоза и ходить тяжело: ежедневно с утра до поздней ночи сидят женщины и мужчины с мешками, просят хлеба, но безрезультатно. Клянут тех, кто уговорил их идти в колхоз (и мне, как хорошей свахе, достается немало). А правление колхоза что может сделать, если нет хлеба? Уж очень, милая Вера Николаевна, сердце болит и злишься на тех, кто подвел наш колхоз. Ведь самое большое получили по пять пудов на едока, конечно, это у кого много трудодней; пшеницы нет, проса нет, только картошка — ведь пуд в месяц нужен каждому, чтобы досыта поесть.

Под диктовку Вани я написала в “Колхозник Татарии”, чтобы завели расследование, как о хлебе, так и о яблоках. Последние накладывали даже на те хозяйства, где и сада нет. Определили урожайность яблок в шесть тысяч пудов по всему Фролову, а Соловьев потребовал сдать 15 тысяч!

Председатель сельсовета — бесшабашный головотяп — при перевыборах он прошел на общем собрании только кандидатом в члены сельсовета, а ячейка его сделала председателем. Вот он под давлением Соловьева и командовал нашим селом: “Не разговаривать, молчать, оппортунист”. Последнее — их любимое слово и так застращали, что на собраниях никто ни гу-гу. А если кто начинал из бедняков что говорить, то Соловками да тюрьмой пугали. Был еще колхозный председатель, но сейчас он сидит в Спасске, в тюрьме. Голова раскалывается от дум. Соловьев говорит: “Мы с фроловцев с живых не слезем!” Страшно сказать! Сельсовет наш не знает, что делать, партячейка голову опустила, а подлизы Соловьеву в глаза глядят не беспокойся, мол, примем меры... Руки им подать не хочется...»

Спустя месяц, в феврале, из Б. Фролова Фигнер опять получает горестное письмо от Поленьки:

«...На днях мы продали свою корову, теперь купим козу, хлеба пудов 10 есть.

На днях на полчаса были во Фролове из обкома Казани и из Москвы (секретарь Калинина). Они из Малого Фролова заехали, где были два дня: ходили там по дворам, выясняли бедственное положение колхоза и неимение семян. Мы в сельсовете едва успели написать заявление и передать им, обещали выслать для расследования тройку. С теми, кого Арбузов и Шанин хотели пороть, поговорили, головами только покачивали...

Обо всем, что у нас было и как вел себя председатель исполкома, я вчера написала в “Соцземледелие”...

Вам, наверно, трудно читать мою писанину. Но о наших головотяпах надо писать и кричать!..»

Проходит несколько месяцев. В конце 1932 г. почтальон приносит Фигнер письмо от 2 декабря.

«...В воскресенье или 5-6-го будет открытие школы, вот уж тогда поикаете и Вы, милая Вера Николаевна! Ну уж, достанется Вам! Ведь это Вы заставили построить у нас такую школу, вложили в нее свои средства. Предисполкома Соловьев говорил, что большой портрет Ваш готов для школы.

Боль сердца нашего.

Два года наше село считалось отсталым. Колхозникам выдали только ржи по 10 ф. на трудодень по сентябрь. В других же артелях колхозники получили и пшеницу, и пшено. Такое головотяпство у нас — беда, а говорить на собраниях боятся — в тюрьму попадешь за критику... В редакциях тоже больше печатают про достижения, а не про зажим. Мой писака, как началась зима, опять свалился, одышка мучает, с печки не слезает. Мед ему — самое лучшее лекарство, да пасеку в колхоз сдали, а теперь свой же мед приходится покупать в колхозе...»

В следующем письме — январь 1933 г. Поленька опять пишет о колхозных делах, о чем душа ее болит.

«...Работали нынче ударно, хлеба собрали очень много, думали, будем все обеспечены, сулили ранее по 20 ф. на трудодень, как удовлетворили в других колхозах Буинского и Тетюшского района. У нас же выдали авансом по 10 ф. до 1 октября, с тех пор правление о хлебе ни слова. Пшеницы и пшена не давали, а на рынке страшно дорого... Многие из села пошли по чувашам и татарам собирать кусочки...

Будет у нас скоро чистка, и опять по примеру прошлого дают знать, чтобы не писали против них в ящик записок. В 1929 г., когда писали такие записки, так они после этих людей донимали вовсю. Был такой случай и со мной — анонимку я не позволю себе опустить в ящик, подписалась, как требует гражданская совесть колхозницы, так меня потом калили-калили те, у кого рыло в пуху, досталось мне на орехи... А сейчас гниль обязательно нужно выдавить, чтоб ячейке было доверие от населения.

Ваня не выходит на волю, задыхается, до майского солнца так, видно, и просидит... Грустно, что читальня не работает. С почты приносят кипы газет, избач новый запирает их в шкаф — и дело с концом. Недавно один колхозник сказал, что надо, мол, в Москву написать, что творится у нас с культурой неладное. И что же думаете? Его арестовали и увезли.

Вчера была чистка колхоза, вычистили 20 семейств, а было предназначено 51 хозяйство. Отправили их, горемычных, неизвестно куда...»

Да, в эти страшные, унизительные годы крестьянам можно было только подчиняться. Все, кто возражал, кто решался произнести хоть малейшее слово вопреки инструкциям сверху, отправлялись не по доброй воле в дальние края. Сколько умерло крестьян, в том числе и из Татарии, по пути в Сибирь! Те, кто оставался в родной деревне, трудились, как тогда писали в газетах, «от зари до зари». И земля, если не было стихийных бедствий — засухи, града, заморозков,- платила им сторицей, да зерна в амбары попадало слишком мало. Деревня кормила старинные города и сотни новостроек. Да еще Советская Россия продолжала экспортировать зерно в Западную Европу. В 1931 г. было вывезено 5,2 млн. тонн. Даже в самый страшный смертный год — тридцать третий — миллионы тонн уплыли за границу. Голодные, обобранные крестьяне Украины, Дона, Поволжья умирали где придется — в родных избах, на дорогах, под кустами на берегах рек, на тротуарах незнакомых городов...

Судя по следующему письму Лаврентьевой, оно относится к июню 1933 г.:

«...В Красную Поляну прислали два комбайна, работают три трактора, на рынок вывозят продавать муку...

Во Фролове всю зиму покупали хлеб и картофель на рынке, по 90—100 р. пуд ржи, а теперь с утра до вечера бабы собирают столбунцы, сушат, толкут и пекут зеленые лепешки. Лошади едва живы, сейчас их пасут на лугах — поправляются. Не дождемся, когда поспеет новый хлеб, чтобы досыта поесть...»

«20 декабря 1933 г.

Милая Вера Николаевна!

Я все ждала, хотелось написать, сколько хлеба на трудодень выдали. И вот только в середине декабря колхозники получили полный расчет за свою работу. Но увы! Опять, как и в прошлом году, как и в третьем — вместо обещанных правлением 15 фунтов получили по 7,5 ф. на трудодень.

За Свиягой в Буинском районе в колхозах хорошо: в одних по одному пуду, в других по 18—25 ф. на трудодень. Наши опять продают коров на хлеб: финплан Фролово все еще не выполнило за 33 год, хотя принимают меры — и судят, и штрафуют. На собраниях, когда приезжают из райисполкома наши руководители, так объясняют: срыв из-за того, что тут работают кулаки и эсеры (которых во Фролове нет ни одного). Кулаков давно всех повыгнали, а у начальства они все плодятся.

Наша улица (бригада) считается лучшей в колхозе, получила премию. И бригадир не грубый, как в других бригадах. Паспорта колхозникам не дают, а то бы все поползли кто куда, ведь дома копейку взять негде.

Дали мне было 25 неграмотных обучать, но нет в школе ни дров, ни керосину, так ликбез и бездействует...

Изба-читальня пустует — холодно, дров нет. Читать фроловские любят, а книги на дом не дают. Сколько ценных пропало, от 4000 едва половина осталась. Как мы берегли, как приобретали каждую книгу и радовались...

Я себя считаю не трусихой, а согнули нужда, безобразия колхозные...»

Опять почти годичный перерыв. Видно, затерялись где-то письма. Нахожу от 18 ноября 1934 г. и совсем не из Тетюшского района:

«...А я ведь пишу сейчас из Средней Азии, из Алма-Аты. Приехали мы к Сереже 11 ноября: Ваня и Леня со мной. Костя нас сюда проводил, а сам уехал на Турксиб, прокладывать ветку к озеру Балхаш...

Была здесь на слете женщин-ударниц, очень хорошо делали доклады работницы всех наций. Хожу я и на сессии горсовета и ЦИКа, пленумы — интересно, особенно на днях был доклад приехавших из Москвы делегатов со Всесоюзного съезда Советов. Сколько строится по всей стране, глушь да тьма отступают...

Пока мы были дома, выдали муки авансом по 4 ф. на трудодень, сколько же добавят — неизвестно. Три года голодовали — нынче, может быть, дадут. У нас больше 400 трудодней выработано. Сейчас Ваня пишет историю нашего колхоза — его в “Красной газете” просили...

Была я в Тетюшах на 35-летнем юбилее Аркадия Михайловича Боголюбова — нашего замечательного хирурга. Приехали из Казани, из ЦИКа и др. Делегаты были со всех районов Татарии. Теперь Боголюбов делает переливание крови. Решили строить новую больницу и назвать ее боголюбовской.

В читальню во фроловскую наконец прислали избача...»

Следующее письмо от 16 сентября 1936 г.

«Ау! Милая, любимая моя Вера Николаевна!..

Из Алма-Аты вернулись мы в Россию, сперва в Арзамас, а потом домой... Сейчас Иван Егорович работает в читальне во Фролове, как и в прежние давние времена. Жаль, что все лучшие книги расхищены.

В колхозе нашем в прошлом году было хорошо, а нынче в связи с засухой — скверно. Ведь все лето дождя не было, сейчас покупаем муку ржаную по 30 р. пуд. Мясо дешево — 4—5 р. килограмм, потому что много скота продают. Развели было, да... оставлять на зиму нельзя...»

16 декабря 1936 г.

Семья Лаврентьевых в 1931 г. Стоят (справа налево): брат Александр Егорович, дети Николай, Татьяна, Сергей, Нина. Сидят: зять Королев Федор Григорьевич, Пелагея Андреевна, Иван Егорович, их дочь Анна с сыном Женей. Внизу- младший сын Леня.

«...За эти годы, милая Вера Николаевна, у Вас было много переживаний тяжелых, с утратою дорогих и близких Ваших родных. Вот интересно — Фроленко и Морозов[2] живы?..
Ваня кое-как с одышкой ходит в читальню да еще в школу — по вечерам учит взрослых литературе и русскому языку.
На хлеб нам пока хватает. В колхозе получили только по полфунта на трудодень. В других колхозах зажиточней живут, а наш председатель пьянствует, счетовод тоже безобразие, но на собраниях об их художествах говорить боятся. Обучили уж...Почему Общество политкаторжан[3] ликвидировано? Мы не поняли, кому оно мешало...»

«Пишите мне,— говорится в письме от 4 января 1937 г.— Ведь у меня праздник, когда получаю от Вас письма. Мечтаем с Леней выиграть по займу и поехать в Москву. Облигаций много у нас, да все не выигрывают...»

И последнее письмо от Пелагеи Андреевны Лаврентьевой.

«1 мая 1937 г. Наконец-то в день Первого мая получила от Вас, дорогая Вера Николаевна, письмо. Я ведь Вам писала два письма, благодарила за гостинец — банку конфет, календарь и прочее, получили Вы их? Интересно, где задерживаются письма?
Хорошо, что Вы близко живете с Натальей Петровной и Лиденькой, есть с кем отвести душу, поделиться. А время-то тяжелое, особенно для таких людей правдивых, душевных, как Вы.
Сегодня весь день хороший мелкий дождь. Это первый раз, что снег сошел. Очень рады дождю, а то на пашне уж сухо стало. Теперь и мука на рынке будет дешевле, а то прошлый базар под 45 подкатила. Я в огороде посеяла лук, морковь, свеклу, дня через три в колхозе будут картофель сажать. У нас работают от МТС три трактора, работают очень ладно, а свой стоит на приколе, никак не добудут для него керосина, а он был бы хорошим подспорьем. Не знаю, как это не могут предусмотреть заранее — в рабочее время нет керосина.
Беда у меня — Иван Егорович пять недель лежит, приступ сердца и голова кружится. В библиотеке-читальне по вечерам много бывает посетителей, - я хожу сейчас за него. Но книг хороших не хватает, детских мало. Председатель колхоза у нас теперь новый, может быть, наладит работу, а старое правление распустили, председателя отдали под суд за растрату... На улице стало зеленеть, тополя распустились. Да, дождь благодатный, все ему радуются, как бы заново начинаешь жить. Только бы Ване полегчало...»

На этом кончаются письма Поленьки Лаврентьевой — душевной, милой женщины, перенесшей в те далекие годы много потрясений, несправедливостей, но оставшейся честным, с открытой душой человеком.
Наверное, я бы и не узнала о дальнейшей судьбе супругов Лаврентьевых, если бы 7 марта 1989 г. не опубликовала в газете «Сельская жизнь» маленький кусочек из своей будущей книги о В. Н. Фигнер. Там упоминался учитель Иван Егорович Лаврентьев и приводились его отчеты о деятельности библиотеки в Б. Фролове которые он посылал Вере Николаевне в Москву. Через пару недель редакция передала мне письма-отклики на статью. В письме племянницы Ивана Егоровича Тамары Степановны Лаврентьевой из города Буинска Татарской АССР сказано:

«Я всегда верила в то, что имя Ивана Егоровича не должно умереть вместе с ним... мы никто из родных не знали о его дальнейшей судьбе после ареста в конце 1937 г., Королева, зятя, тоже забрали. Родители говорили, что, по слухам, его замучили в Спасской тюрьме. Еще помню другое: в тридцатые годы в Тетюшах жил прекрасный врач Боголюбов. Он лечил и арестованных, среди которых был Иван Егорович С ним они давние друзья. И каждый раз, отправляясь в тюрьму, Боголюбов просил жену напечь блинчиков для Лаврентьева. Но пришел такой день, очень печальный, молча Боголюбов собрался на работу и пошел к двери. А жена сказала: “Почему ты не берешь блинчиков для Ивана Егоровича? Я уже приготовила”. Но врач опустил голову и, ничего не ответив, вышел. И мои родители думали: а может, Ваня погиб в Тетюшах, а не в Спасске?
Школа Веры Николаевны стоит в Б. Фролове до сих пор...
Мама говорила, что дядя Ваня и тетя Поля были добрейшие люди, жалели людей. Они выступали против того, чтобы раскулачивать крестьян,— тех, кто своим трудом нажил добро. Мой отец, Степан Егорович, тоже подвергся гонениям. Как брата “врага народа” его сняли с работы, и он вынужден был с пятью детьми бросить родной дом во Фролове и уехать учительствовать в село Гришино.
Вопрос о судьбе Ивана Егоровича тревожил меня всю жизнь. И к стыду своему, я даже не пыталась что-либо узнать. Видимо, потому, что в душе моего поколения крепко засела безнадежность...»

Еще в одной маленькой открыточке от внучки Лаврентьева сообщалось, что Пелагея Андреевна скончалась в конце 30-х гг., не перенеся тяжких наветов на мужа...

---

Примечания