Долгое время о судьбе советских военнопленных периода Второй мировой войны предпочитали не писать, возникло своеобразное табу на изучение данной темы. Ответ на вопрос «как» и «почему» это произошло, не так прост и однозначен, как это может представиться на первый взгляд, и еще ждет своего исследователя. Очевидно одно, пленные Красной армии, подвергавшиеся нацистами одной из наиболее интенсивных форм массового истребления, стали, по сути, забытыми жертвами войны. Ныне же эта страница истории попала в эпицентр острых дискуссий, и не в последнюю очередь в вопросе о международных конвенциях об обращении с военнопленными и отношения к ним со стороны советского и немецкого военно-политического руководства, правительственных кругов других стран, деятельности Красного Креста, положении советских военнослужащих в нацистском плену и в Советском государстве, их правовом статусе.

Некоторые аспекты указанной проблемы все же были отражены в работах советских историков, но им существенно не хватало целостности в освещении событий, поскольку очень часто они писались с акцентом на отдельные разнородные эпизоды на примерах определенных регионов Советского Союза, что создавало некоторую мозаику для восприятия. К тому же они не были лишены некоторой однобокости в оценках, а также чрезмерного фокусирования на одной стороне вопроса и игнорировании другой[1].

История военного плена насчитывает не одно столетие. Если для древних времен характерным было уничтожение побежденных воинов, то в рабовладельческих Греции и Риме получила распространение продажа военнопленных и использование их в качестве рабов, что было одной из главных причин войн того времени. Продажа пленных была характерна также для эпохи Средневековья. Но их участь далеко не всегда была таковой. Когда пленных было очень много и они затрудняли движение войска или могли стать опасными при новых встречах с противником, их уничтожали. Со временем более гуманное отношение к военнопленным становится характерной чертой для большинства воюющих стран. Например, во время Семилетней войны в Европе начал практиковаться обмен и выкуп пленными, причем это было нормой даже для периода боевых действий. Однако до конца XIX в. судьба тех, кто оказался в плену, целиком зависела от отношения пленившей стороны, а условия плена продолжали оставаться чрезвычайно тяжелыми, главным образом вследствие антисанитарных условий содержания[2].

Принципиально новым этапом в вопросах регулирования войн и военных конфликтов стало принятие международных конвенций на Гаагских мирных конференциях 1899 и 1907 гг. При этом правовой статус, а также обязанности военнопленных стали регулироваться на основании положения о законах и обычаях сухопутной войны (приложение к 4-й Гаагской конвенции от 18 октября 1907 г., глава ІІ, статьи 4-20)[3]. Среди подписавших и ратифицировавших данную конвенцию были в частности Российская и Германская империи[4].

Отношение большевистского руководства к международным соглашениям царской России и Временного правительства нашло свое отображение в «Обращении Совета Народных Комиссаров» от 30 мая 1918 г. В нем указывалось, что

«эта Конвенция (имеется в виду Первая Женевская конвенция 1864 г., касавшаяся помощи раненым солдатам на полях сражений — Прим. авт.), как в ее первоначальной, так и во всех ее позднейших редакциях, а также и все другие международные конвенции и соглашения, касающиеся Красного Креста, признанные Россией до октября 1917 года, признаются и будут соблюдаемы Российским Советским Правительством, которое сохраняет все права и прерогативы, основанные на этих конвенциях и соглашениях»[5].

На основании «Обращения» был издан декрет СНК о признании всех международных конвенций о Красном Кресте от 4 июня 1918 г. Более того, гуманное отношение Советского Красного Креста к военнопленным и беженцам и его деятельность по облегчению страданий населения получило признание международной общественности и 15 октября 1921 г. Международный Красный Крест официально признал Советский Красный Крест. В 1921–1922 гг. имело место тесное сотрудничество этих организаций по оказанию помощи голодающим Советской России[6].

Вполне резонно предположить, что поскольку в «Обращении» речь шла именно обо всех международных конвенциях и соглашениях, то подобным образом понимались также и все Гаагские конвенции. Однако явно в обращении про них не сказано. Это тем более важно, что по свидетельству начальника Генерального штаба сухопутных сил вермахта Ф. Гальдера на Нюрнбергском процессе, Гитлер еще до нападения на СССР заявлял, что «так как русские не признают Гаагской конвенции, то и обращение с их военнопленными не должно быть в соответствии с решениями Гаагской конвенции»[7]. Согласно воспоминаниям генерал-фельдмаршал В. Кейтеля, в ходе своего выступления 30 марта 1941 г. Гитлер высказался о том, что сам большевизм давно избавился от общепринятых правил и обычаев ведения войны, и к тому же коммунистическое руководство отказалось признавать Гаагскую конвенцию о военнопленных и рассматривать в качестве обязательного для себя Женевское соглашение о них[8].

О том насколько распространенным является тезис о не подписании и не признании Советским Союзом Гаагской конвенции, говорит хотя бы тот факт, что его с полной уверенностью разделяют исследователи, подходы которых в изучении советских военнопленных существенным образом разнятся, такие как И. Гофман, Ч. Диксон и О. Гейльбрун, В. Король, В. Лужеренко, Н. Толстой, Б. Хавкин А. Шнеер, К. Штрайт и др.[9] Хотя Штрайт в то же время подчеркивает, что для гитлеровского командования «эти обоснования были всего лишь прикрытием»[10]. Возможно, подобное представление основано на том, что вопрос о возможном присоединение к конвенции был решен большевиками в 1918 г., то есть еще до формального договора об образовании СССР. Во всяком случае, специально авторами это нигде не оговорено.

Учитывая опыт Первой мировой войны, с 1 по 27 июля 1929 г. делегации от 47 государств, приняли участие в работе Женевской международной конференции[11]. Ее результатом стало подписание двух чрезвычайно важных документов: 1. Конвенции об улучшении участи раненых и больных в действующих армиях[12]; 2. Конвенции об обращении с военнопленными[13]. Советский Союз участие в работе конференции не принял и Женевскую конвенцию об обращении с военнопленными вплоть до подписания новой конвенции в 1949 г. так и не подписал[14]. Во-первых, это было связано с тем, что советское руководство было несогласно с приданием привилегированного статуса захваченным в плен офицерам, отсутствием равенства военнопленных в правах, также как и с привлечением пленных к работам без их на то согласия и т.д., а сам режим плена представлялся ему малоудовлетворительным[15]. А во-вторых, выступало против разделения военнопленных по национальному признаку, так как это, по его мнению, противоречило принципам интернационализма. Хотя страны, подписавшие этот документ, исходили из идеи избежания конфликтов на национальной почве[16].

На практике, в годы Второй мировой войны подразделения вермахта и особые команды полиции безопасности и СД, проводили в лагерях «фильтрации» и «отборы» военнопленных, что соответствовало нацисткой политике игры на национальных противоречиях в советском обществе: пленных одной национальности наделяли более привилегированным статусом, а других подвергали различным формам национальной или расовой дискриминации, натравливая их друг на друга. Это должно было в корне ликвидировать саму возможность оказывать с их стороны какое-либо организованное сопротивление на оккупированных территориях. К тому же правящая верхушка нацистской Германии прекрасно понимала, что победить СССР, используя исключительно военную силу, и без использования дополнительных политических методов будет крайне сложно, а то и практически невозможно[17]. Не зря глава Имперского министерства народного просвещения и пропаганды Й. Геббельс выступая на совещании 21 июля 1941 г. апеллировал к высказыванию немецкого военного теоретика К. фон Клаузевица о том, что «Россия, может быть побеждена только в том случае, если посеять раздор среди ее народов»[18].

Спустя два года 19 марта 1931 г. ЦИК и СНК СССР утвердили «Положение о военнопленных» взамен соответствующей Женевской конвенции (в некотором отношении более демократичное)[19], а уже 25 августа 1931 г. нарком иностранных дел М. Литвинов официально заявил, что Советский Союз присоединяется к первой конвенции, касавшейся улучшения участи раненых и больных в действующих армиях[20]. Однако вторая конвенция, как уже указывалось, так и не была подписана. Несмотря на это, некоторые авторы пытаются представить дело, таким образом, будто бы СССР присоединился именно к конвенции, регламентировавшей обращение с военнопленными, в которой речь шла якобы о «военнопленных, раненых и больных» или «плененных раненых и больных» (в зависимости от формулировки авторов, которые таким образом объединили название двух разных конвенций в одно)[21], что говорит о часто допускаемых ошибках или о преднамеренных подтасовках, ибо как было показано выше, речь шла о разных документах. К тому же между ранеными и больными с одной стороны и военнопленными, оказавшимися во власти неприятеля с другой, существует юридическая разница. Например, под действие первой конвенции попадают раненые и больные в захваченном неприятелем госпитале. А вот захваченная на поле боя живая сила противника попадает уже под категорию военнопленных.

Между тем отказом СССР присоединиться к Женевской конвенции об обращении с военнопленными также мотивировал Гитлер свои указания не применять в отношении советских пленных нормы международного права. И это несмотря на то, что сама Германия подписала и ратифицировала эту конвенцию 21 февраля 1934 г.[22] А ведь именно подписавшие Женевскую конвенцию государства по условиям статьи 82 принимали на себя обязательства гуманного обращения с военнопленными противника вне зависимости от того, подписало ли правительство их страны данную конвенцию, или же нет[23]. Более того, именно государство, захватившее в плен военнослужащих противоборствующей стороны брало на себя обязательство придерживаться норм международного права, принятых еще в конце ХVІІІ столетия, и лишь формально закрепленных последующими конвенциями[24].

Впоследствии это дало возможность некоторым западногерманским исследователям оправдывать жестокое обращение с советскими военнопленными. Так, некоторые представители т.н. ревизионистского направления, а также авторы из праворадикального лагеря заявляли, что поскольку Советский Союз не подписал Женевскую конвенцию 1929 г., это вызывало справедливое возмущение у немецких солдат и гражданского населения[25]. Им возражал Б. Бонвеч, утверждая, что в соответствии с расистской иерархии, к советским пленным нужно было изначально относиться хуже, чем к другим пленным солдатам, хотя Германии действительно сыграло на руку то, что СССР не подписал эту конвенцию. Однако нацисты в своем отношении к советским заключенным настолько сильно отступали от общих принципов обращения с пленными, что утверждение о соблюдении конвенций было обычным фарсом, хотя формально они и не нарушались. Немецкие офицеры должны были забыть не только про международные конвенции, но и просто о нормальном отношении к солдатам. «Преступными приказами» подавлялись ощущения неправомерности подобных действий. Командиры всех уровней открыто подталкивали своих подчиненных к нарушению общепринятых военных правил и международного права и спокойному отношению к подобному поведению, хоть и не приказывали им этого напрямую. Таким образом, немецкая армия обращалась с военнопленными в духе «Барбаросса», в соответствии с целями войны. Например, вермахт охотно исполнял приказы противозаконного характера, сотрудничал с айнзатцгруппами, передал в руки СС и СД сотни тысяч расово или политически «нежелательных» пленных. Вермахт знал, какая участь их ждет, но его это особо не волновало[26].

По мнению Штрайта нацистское руководство изначально желало вести войну против СССР в соответствии со своими идеологическими целями, и невзирая ни на какие международные обязательства, а обращение с военнопленными отчетливо демонстрирует готовность действовать в нарушение международного права. И это притом, как особо отмечает автор, что

«важнейшие принципы Гаагской и Женевской конвенций, в том числе принцип гуманного обращения с пленными представляют собой кодификацию всеобщего международного права и тем самым являются обязательными для всех государств вне зависимости от ее ратификации»[27].

Американский военнопленный унтер-офицер санитарной службы К. Тартинег, прибывший 15 июля 1941 г. в стационарный лагерь № 327 в районе г. Ярослава в Польше и ставший свидетелем избиений и массовых убийств советских военнопленных, которые он охарактеризовал как «невероятные вещи», впоследствии заявлял:

«Когда немцам предъявляли документы о зверском обращении с военнопленными, они заявляли, что Россия не подписала Женевской конвенции. Однако это не может служить оправданием столь чудовищных преступлений», поскольку «это противоречило всем законам о военнопленных»[28].

Даже такие авторы, как Ч. Диксон и О. Гейльбрунн признали

«что правила Гаагской конвенции и Женевской конвенции об обращении с военнопленными признаются как общий международный закон и применяются независимо от того, является ли или нет одна из воюющих сторон участником конвенции»[29].

Правда, поначалу командование вермахта все же пыталось в какой-то мере оправдываться ссылками на международно-правовые нормы. В частности утверждалось, что военные комиссары не являются настоящими солдатами в смысле участников войны, согласно Гаагской конвенции 1907 г., а тактика Красной армии, диктуемая этими комиссарами, попирает все правила гуманного ведения войны[30]. А на одном из совещаний 1 августа 1941 г. начальник управления по делам военнопленных ОКВ генерал Г. Рейнеке заявил: «Между нами и Советским Союзом не существует никакой договоренности, и если она будет существовать, то в связи с преступлениями большевиков не может быть нами признана»[31]. Подобные положения содержались также в приказе ОКВ от 8 октября 1941 г.:

«Советский Союз не присоединился к соглашению от 27 июля 1929 г. относительно обращения с военнопленными. Вследствие этого нам не угрожает предоставление соответствующего снабжения советским военнопленным, как по качеству, так и по количеству»[32].

Заявления подобного рода делались, невзирая на то, что в немецком сборнике международно-правовых актов, имеющих обязательную силу также и для германского военного командования, изданном в Берлине еще в 1940 г., в разделе «Нормы права, касающиеся военнопленных. Гаагское положение о законах и обычаях сухопутной войны 1907 г.» имелось замечание о том, что предписания статей 4-20 этого положения обязательны сами по себе и без Женевской конвенции 1929 г., после чего следовал перечень государств, в отношениях между которыми применялось это положение и среди которых названа Россия (о чем, несомненно, были осведомлены немецкие юристы). Статьи 4-20 приложения к Гаагской конвенции — это нормы международного права, касающиеся военнопленных и составляющие основу Женевской конвенции 1929 г. В том же сборнике в разделе «Конвенция Красного Креста 1929 года» можно найти указание о том, что действие этой конвенции распространяется на многие государства, и в том числе на Советскую Россию[33].

К тому же ссылки германского командования на Женевскую конвенцию не уместны хотя бы потому, что голодный рацион для советских военнопленных устанавливался вопреки статье 7 приложения к 4-й Гаагской конвенции 1907 г., обязывающей воюющие страны «обеспечивать военнопленных такой же пищей, как и свои собственные войска»[34].

Фактически же судьба советских военнопленных была предрешена идеологическими установками войны и наиболее отчетливым образом проявилась в «преступных приказах», изданных до нападения на СССР Верховным командованием вермахта (ОКВ), Главным командованием сухопутных войск (ОКХ) и Главным управлением имперской безопасности (РСХА). Они отчетливо показывают, что военно-политическое руководство Германии уже на уровне детального планирования будущей войны отказалось от следования международно-правовым нормам ее ведения, преследуя далеко идущие цели в «крестовом походе» против большевизма. Речь идет в первую очередь о таких документах как: «Инструкция об особых областях» от 13 марта 1941 г.; «Порядок использования полиции безопасности и СД в соединениях сухопутных войск» от 28 апреля 1941 г.; распоряжение Гитлера, подписанное В. Кейтелем 13 мая 1941 г. — «О военной подсудности в районе “Барбаросса” и об особых полномочиях войск»; директива ОКХ «О поведении войск в России» от 19 мая 1941 г.; «Приказ о комиссарах» от 6 июня (ОКВ) и 8 июня 1941 г. (ОКХ). Некоторые из подобных приказов появились уже в ходе истребительной войны против СССР. Речь идет об «Оперативных приказах» РСХА № 8 и № 14 от 17 июля и 29 октября 1941 г. соответственно, приказе гестапо № 9 от 21 июля 1941 г.[35] и приказе ОКВ № 1332/41 от конца июля 1941 г.[36] В них достаточно четко просматривается участь, ожидавшая советских военнослужащих, попавших в нацистский плен.

Интересно, что в специальном приказе управления по делам военнопленных при ОКВ, определявшем компетенцию ведомств ОКВ и ОКХ и их ответственность за содержание военнопленных в ходе реализации плана «Барбаросса» от 16 июня 1941 г. указывалось, что хотя СССР не признал Женевскую конвенцию о военнопленных, ее требования составляют основу для обращения с пленными. Однако, несмотря на риторику приказа и заявления о готовности действовать в соответствии с международным правом, учитывая многочисленные исключения и ограничения, содержащихся в тексте документа, можно сделать однозначный вывод: фактически были аннулированы важнейшие охранительные положения Гаагских конвенций 1899 и 1907 гг. и Женевской конвенции о военнопленных, и главным образом отброшена сама идея человеческого обращения с пленными[37]. Несколько позднее в распоряжении ОКВ «Об обращении с советскими военнопленными» от 8 сентября 1941 г. уже в открытую говорилось о том, что «большевистский солдат потерял всякое право на обращение как с честным солдатом и согласно Женевского соглашения»[38].

Пленные, за редким исключением, были подчинены вермахту, который издавал директивы об их содержании и об отношении к ним. Как отмечает немецкий исследователь Й. Остерло, военное руководство было пособником нацистской политики. Так, с самого начала реализации гитлеровских планов завоевания и порабощения, ОКВ и ОКХ учредили ранговый порядок совершенно разных прав и правовых гарантий для пленных различных враждебных государств. Этим командование вермахта нарушило решения Женевской конференции 1929 г. Более того, оно не выполнило ни одного пункта международно-правовых соглашений в войне против Советского Союза и проигнорировало основные права человека. Советские военнопленные находились в самом наихудшем положении из всех: они были лишены всех прав, не могли обратиться за защитой в суд и не должны были получать помощь от Международного комитета Красного Креста[39].

Немецкие историки Г. Геер и К. Науман пишут, что война, которую Гитлер начал готовить с первых дней своего прихода к власти — войну против СССР, могла быть, по его собственному пониманию, только войной на уничтожение. Говоря о «преступных приказах», они констатируют, что в них была ясно определена группа жертв для вермахта: комиссаров расстреливать, военнопленных лишить всех прав, гражданскому населению выносить смертные приговоры за помощь партизанам, евреев передавать айнзатцгруппам. Вермахт был осведомлен о программе уничтожения и брал на себя ответственность. Более того, он был включен в эту программу. Его руководящие кадры дали согласие на первоначально поставленные задачи. Радикализация программы охватила верхушку вермахта, а менталитет рядовых солдат к этому времени уже не отличался от менталитета войск рейхсфюрера СС Г. Гиммлера[40].

В данном контексте можно согласиться с мнением Б. Хавкина о том, что

«было бы наивно полагать, что в случае подписания Советским Союзом названных международно-правовых документов Гитлер отказался бы от войны за завоевание “жизненного пространства на Востоке” и уничтожение “неполноценных рас” и вел бы “войну по правилам”»[41].

С началом войны истребление не только военнопленных, но и мирного населения стало принимать все более ужасающие масштабы. Уже 23 июня 1941 г. глава Международного комитета Красного Креста М. Губер направил правительствам СССР, Германии, Румынии и Финляндии телеграммы с предложением помощи в обмене списками военнопленных и данными о погибших и раненых. В ответ на это 27 июня 1941 г. нарком иностранных дел В. Молотов телеграфировал президенту МККК о готовности Советского Союза осуществить предоставление сведений о военнопленных на основе взаимности[42]. В тот же самый день Германия и ее сателлиты были проинформированы об этом согласии. Вопрос о присоединении к Женевской конвенции 1929 г. советским правительством не поднимался, но в тоже время Совет Народных Комиссаров СССР утвердил постановлением № 1798-800с от 1 июля 1941 г. новое «Положение о военнопленных», основанное именно на этой конвенции. Этот документ гарантировал военнопленным безопасность, поскольку запрещалось оскорблять и жестоко обращаться с ними, обеспечение жильем, одеждой, денежным довольствием по установленным нормам, а также медико-санитарным обслуживанием. Разрешалось ношение военной формы, знаков различия и отличия, получение посылок и денежных переводов, отправление и получение почтовой корреспонденции. На военнопленных, привлекаемых к работам, распространялось постановления об охране труда и рабочем времени, в точном соответствии с их действием в отношении советских граждан. Для такой категории пленных предполагалась также выплата заработной платы. Предусматривалась уголовная и дисциплинарная ответственность военнопленных. Допускался обмен списками военнопленных с международными организациями или справочными бюро Красного Креста[43].

«Положение о военнопленных» систематически доводилось до сведения личного состава воевавших с СССР армий Германии, Италии, Венгрии, Румынии, Финляндии и пр. по радио, в листовках, обращениях и т.п., а в лагерях для военнопленных оно вывешивалось на видных местах на русском языке и языке военнопленных[44].

В дополнение к «Положению» СНК, ГКО, руководство РККА, НКВД и другие ведомства в ходе войны приняли сотни документов, регулирующих режим военного плена. Решения советского военно-политического руководства в основном совпадали с требованиями международного гуманитарного права. Изданные приказы, директивы, распоряжения не призывали красноармейцев к расправам над военнопленными Германии или стран-сателлитов. Имевшая место ответная реакция бойцов и командиров Красной армии на преступления, чинимые частями вермахта и СС, пресекалась. К тому же несанкционированный характер таких стихийных расправ не позволяет говорить о системном истреблении военнопленных, в отличие от практики вооруженных сил нацистской Германии, где подобные деяния были освящены силой приказа. Расстрелы немецких военнопленных без суда были незаконными в глазах руководителей различных ведомств, и в том числе НКВД, так как не имели под собой никаких формальных оснований и не опирались на какие-либо нормативно-правовые акты. Требования постановления Совнаркома в основном соблюдались, а его нарушения со стороны должностных лиц преследовались как в дисциплинарном, так и в уголовном порядке[45].

Следует, однако, отметить, что этот документ в то же время имел существенные отличия от Женевской конвенции (отчасти из-за того, что содержал в три раза меньше статей): не были четко прописаны нормы питания военнопленных, не содержался запрет на использование труда военнопленных для изготовления и перевозки оружия, для постройки всякого рода укреплений, на работах с вредными для здоровья условиями труда, не оговаривалось предоставление защиты военнопленным, обвиняемым в совершении преступлений, смертный приговор осужденному мог быть приведен в исполнение без уведомления об этом правительства страны, гражданином которой он являлся, и без сообщения Международному комитету Красного Креста[46].

Со стороны отдельных ведомств нацистской Германии также предпринимались некоторые попытки добиться от Верховного командования вермахта правового регулирования в вопросах о военнопленных. Речь идет о двух официальных письмах управления по делам военнопленных от 24 июня 1941 г., направленных в управление разведки и контрразведки в ОКВ. Первое из них ставило за цель выяснить возможность создания при участии МККК справочного бюро о военнопленных в нейтральной стране, и тем самым оказать помощь немецким пленным в Советском Союзе. Второе же письмо касалось необходимости соблюдения Германией положений Женевской конвенции, и что самое удивительное, даже при условии, что противник не подписал ее[47]. Весьма странная формулировка в виду отданных «преступных приказов».

Однако следует учесть, что оба письма были составлены по инициативе эксперта по международному праву при ОКХ графа Г. фон Мольтке, ставившего в качестве одной из основных задач улучшить обращение с советскими военнопленными путем внесения корректив в уже существующие директивы. В результате же конечная цель данной инициативы оказалось безрезультатной. Штаб оперативного руководства вермахта заявил о том, что СССР не признает даже Гаагскую конвенцию, поэтому все дальнейшие разговоры на данную тему были прекращены[48].

Между тем, переговоры МККК с советским правительством продолжались в менее благоприятных условиях. Дело в том, что Красный Крест по существу проигнорировал протест советской стороны против неоднократных бомбардировок санитарных формирований и учреждений в начале войны, что было грубейшим нарушением норм международного права, военным преступлением. Вместо расследования подобных происшествий и их публичной огласки, МККК занял пассивную позицию, и в результате протест был просто передан немецкой стороне. Подобная практика имела место и в дальнейшем[49].

Деятельность МККК, несмотря на возникшие трудности, сводилась в этот период в основном к попыткам добиться установления постоянных контактов с советской стороной. 6 июля в ответ на предложения Губера основать в столице Турции Анкаре Центральное агентство по делам военнопленных Молотов сообщил о согласии своего правительства с осуществленными шагами МККК. Все дальнейшие переговоры по данному вопросу было поручено вести послу в Турции С. Виноградову[50]. А тем временем в начале июля имперское правительство также заявило о готовности к обмену списками фамилий, что давало еще большую надежду на заключение соглашения.

В ответ на меморандум шведской миссии в Москве от 14 июля 1941 г., Народный комиссариат иностранных дел СССР 17 июля направил «Памятную записку», в которой объявлял о своем намерении придерживаться Гаагской конвенции 1907 г. о ведении сухопутной войны, но при условии, что «эта конвенция будет соблюдаться самой Германией»[51].

Положения этой ноты были поначалу оставлены без внимания немецкой стороной, а само заявление попросту проигнорировано. Таким образом, предложения придерживаться норм Гаагской конвенции были фактически отклонены[52]. Нацистское руководство не испытывало ни малейшего желания заключать с советским правительством какие бы то ни было формально юридические соглашения об обращении с военнопленными, дабы не связывать себе руки и иметь полную свободу действий в деле ликвидации политически и расово «нежелательных» пленных и порабощения остальных. Уклонение от заключения принципиального соглашения с Советским Союзом и попытка избежать прямого ответа на советскую ноту путем затягивания времени не в последнюю очередь определялась уверенностью гитлеровского командования в быстром окончании войны с СССР и полном разгроме Красной армии. Спустя пять недель в ответной ноте шведскому правительству от 25 августа 1941 г. Германия обвинила Советский Союз в проведении расстрелов немецких военнослужащих. Сделано это было в довольно грубой форме, что должно было исключить дальнейшие инициативы советского руководства[53].

Во второй половине июля МККК пытался наладить контакты между управлением по делам военнопленных ОКВ и уполномоченным представителем в Анкаре. 23 июля 1941 г. уполномоченный МККК М. Жюно рекомендовал Советскому Союзу ратифицировать Женевскую конвенцию 1929 г. о защите военнопленных. По его мнению, это позволило бы воспользоваться услугами Красного Креста, чьи представители смогут посещать в Германии лагеря для советских пленных и требовать улучшения их положения. Соответственно инспекции подвергнуться также и советские лагеря для немецких пленных. Жюно также предложил советскому послу организовать с Германией обмен информацией о военнопленных. Запись беседы была отправлена Виноградовым в Москву[54].

13 августа Жюно узнал от советского посольства, что исполнительный комитет Общества Советского Красного Креста и Красного Полумесяца создал центральное справочное бюро, которое в соответствии с положениями Гаагской конвенции будет собирать и передавать дальше сведения о военнопленных и организует для них переписку. Казалось, что речь теперь идет лишь о том, чтобы уладить технические детали[55].

За пять дней до этого 8 августа 1941 г. посольства стран, с которыми СССР имел тогда дипломатические отношения, получили ноту, в которой вновь обращалось внимание на то, что Советский Союз будет соблюдать общеизвестные международные договоры, в том числе Гаагскую конвенцию 1907 г. и Женевскую конвенцию 1929 г. об улучшении участи раненых и больных в действующих армиях, также как и Женевский протокол от 17 июня 1925 г., запрещающий применение химического и биологического оружия. В тексте вновь содержалось требование соблюдать Германией вышеперечисленные договоры[56].

На следующий день немецкое руководство предоставило разрешение представителям Красного Креста К. Бурхарду и Э. де Халлеру посетить лагерь для советских пленных, а затем и составить первый список с их фамилиями. Однако советское правительство отказалось пускать сотрудников международной организации в свои лагеря. Следствием запроса немецкого посла фон Папена, сделанного через Жюно советскому послу в Анкаре о том, действительно ли Сталин угрожал репрессиями в отношении семей военнослужащих, попавших в плен, стало резкое ухудшение климата переговоров[57]. 6 сентября 1941 г. С. Виноградов телеграфировал заведующему средневосточным отделом Наркомата иностранных дел С.И. Кавтарадзе «Как Вам известно, немцы уже дали первый список наших красноармейцев, захваченных ими в плен. Дальнейшие списки будут даны лишь после того, как Красный Крест получит такие же данные от нас»[58].

Однако до второй половины сентября переговоры проходили не конструктивно: то советская, то германская стороны или уводила разговор в сферу технических деталей дела, или подолгу согласовывали разные вопросы со своим руководством. В результате не нашли поддержки такие инициативы МККК, как попытка наладить обмен списками военнопленных, взаимная выдача раненых и больных, передача посылок с продовольствием, одеждой, обувью, табаком и другим[59]. Обе стороны принципиально решили не идти на дальнейшие уступки.

В октябре 1941 г. МККК предпринимал попытки получить возможность инспектировать советские лагеря для военнопленных. Для этого использовалось два канала связи: через Шведское Общество Красного Креста и советского посла в Стокгольме А. Коллонтай, с одной стороны, и К. Бурхарда и советского посла в Лондоне И. Майского. Но положительного ответа не последовало. 8 октября 1941 г. шведское посольство в Берлине вручило ответную советскую ноту. В ней Советский Союз категорически возражал против того, будто «он обращается с

пленными немецкими солдатами не в соответствии с законами войны». Было заявлено, что советское правительство не намерено заключать с правительством Германского рейха какой-либо конвенции о военнопленных, и ставит только одно требование — в точности соблюдать всемирно признанные нормы относительно обращения с военнопленными и в особенности принципиальные положения Гаагской конвенции 1907 г.[60]

В ответном письме президенту США Ф. Рузвельту от 14 ноября 1941 г. И. Сталин заявил, что «по вопросу об установлении организационных форм сотрудничества между обществами Красного Креста обеих наших стран у Советского Правительства нет возражений…»[61]. Однако и на этот раз дальше заявления дело так и не пошло.

Некоторые усилия в этом направлении предпринимались также со стороны правительств ряда стран, о чем свидетельствует запись беседы первого заместителя наркома иностранных дел А. Вышинского с посланником иностранных дел Швеции в СССР В. Ассарссоном от 19 ноября 1941 г. В частности речь шла о создании организации, которая бы занималась всеми вопросами, касающимися режима военного плена на условиях взаимности. Правительства США, Англии и Швеции предлагали Советскому Союзу присоединиться к Женевской конвенции, поскольку, по их мнению, так было бы легче требовать ее выполнения от германского руководства в отношении советских военнопленных. Однако, по мнению Вышинского, зверский режим нацистских лагерей, установленный в отношении пленных, исключал какую-либо возможность говорить о взаимности. А после того, как советское правительство дважды заявило о своей готовности выполнять обязательства Гаагской конвенции, основные положения которой полностью совпадают с основными положениями Женевской конвенции 1929 г., присоединение СССР к последней не вызывается никакой необходимостью. Поэтому разговоры германского правительства о Женевской конвенции являлись лживыми, рассчитанными на то, чтобы ввести всех в заблуждение касательно преступного обращения с пленными. В конце беседы Ассарссон прямо заявил: «Да, я теперь понимаю, что вопрос о Женевской конвенции не имеет никакого отношения к вопросу о положении советских военнопленных»[62]. Переговоры так ни к чему и не привели.

Несколькими днями позже 25 ноября 1941 г. поверенный в делах США в СССР У. Торстон передал в Народный комиссариат иностранных дел СССР письменное сообщение Госдепартамента с предложением о выступлении Советского Союза с декларацией о согласии применять статьи 1-88 Женевской конвенции о военнопленных. В ответной ноте НКИД СССР посольству США в Москве отказ от присоединения к конвенции объяснялся тем, что статья 9 конвенции устанавливает размещение в лагерях для военнопленных по расовому признаку, что противоречит статье 123 Конституции (Основного закона) СССР, поэтому советское правительство, поддерживая все положения и принципы Женевской конвенции 1929 г., не может дать своего согласия на присоединение к ней[63]. В ответ на сделанное предложение Торстона, в ходе беседы с ним 9 декабря Вышинский заявил, что согласие применять указанные статьи означало бы согласие применять статью 9, по поводу чего уже в прошлый раз был дан отрицательный ответ и что он считает этот вопрос исчерпанным. Торстон заметил, что можно было бы оговорить не применение данной статьи, а сама декларация целесообразна в целях улучшения положения советских пленных, поскольку окажет свое действие на немцев. Возразив на эти доводы, Вышинский подчеркнул, что «на немцев не действуют декларации и что ожидать от такой декларации подобного рода эффекта не приходится»[64].

Уже после объявления Германией войны США, 23 декабря 1941 г. Госдепартамент сделал официальное заявление СССР о том, что только соблюдение Женевской конвенции сможет гарантировать гуманное обращение с советскими пленными. Поскольку положительного ответа не последовало и на этот раз, спустя неделю американской стороной был сделан вывод о бессмысленности продолжения переговоров[65].

В ходе дальнейших встреч с западными союзниками в 1942 г. Молотов озвучивал распространенное в среде советского правительства мнение о том, что присоединение к Женевской конвенции мало что дает и поэтому оно не считает нужным это сделать, и в первую очередь потому, что СССР присоединился к Гаагской конвенции, содержащей все важнейшие положение Женевской конвенции. Не исключено, что этот вопрос, как и вопрос о втором фронте рассматривался в первую очередь и больше всего как вопрос политический[66].

После издания упомянутого выше распоряжения ОКВ от 8 сентября 1941 г. «Об обращении с советскими военнопленными», граф фон Мольтке предпринял очередную попытку добиться изменения позиции германского командования. Его письма к жене показывают, насколько хорошо он был проинформирован об их судьбе. В середине сентября 1941 г. Мольтке писал ей об ужасном обращении с советскими пленными и евреями, характеризуя сложившуюся ситуацию как страшное бедствие, что было главным признаком моральной деградации нацистской политики и ее носителей[67]. В частности в одном из писем от 12 сентября 1941 г. Мольтке написал про т.н. эксперименты Паннинга направленные на проверку эффективности действия экспансивных пуль («дум-дум») на живых людях. В качестве мишеней для эксперимента были использованы советские пленные, специально доставленные для этой цели из лагерей. По мнению Мольтке подобные эксперименты были «вершиной зверств и извращенности»[68]. К тому же еще со времен Первой Гаагской мирной конференции действовал формальный запрет на использование подобных боеприпасов.

Мольтке прилагал немало усилий, чтобы доказать хотя бы сам факт наличия военнослужащих вермахта в советском плену, поскольку Гитлер категорически это отрицал, утверждая будто бы все военнопленные расстреливаются Советами. Если судить по записям Гальдера, к концу августа 1941 г. на Восточном фронте пропало без вести до 20 тыс. унтер-офицеров и рядовых германской армии[69], часть из которых действительно оказалась в плену[70].

15 сентября Мольтке передал начальнику абвера В. Канарису докладную записку, составленную при участии юриста Г. Йенике, для фельдмаршала В. Кейтеля. В ней были изложены причины несогласия с распоряжением ОКВ «Об обращении с советскими военнопленными». После ознакомления с содержанием записки Канарис также подписал ее[71]. В документе указывалось, что «военный плен не является ни местью, ни наказанием, а лишь заключением в целях безопасности, единственно для предотвращения дальнейшего участия военнопленных в боях», а само «постановление составлено в самых общих чертах». При этом «если иметь в виду господствующие принципы, то эти так рьяно одобряемые меры неминуемо приведут к произволу, истязаниям и убийствам, даже в случае формального запрета такого произвола», вследствие чего «отпадает возможность протестовать против плохого обращения с солдатами вермахта в советском плену»[72]. Спустя неделю документ был возвращен ее авторам, а в его заглавии Кейтель оставил пометку: «Размышления соответствуют солдатским понятиям о рыцарской войне! Здесь речь идет об уничтожении мировоззрения. Поэтому я одобряю эти меры и защищаю их»[73]. После этого любая договоренность с СССР представлялась совершенно невозможной.

Комитет Красного Креста примерно в конце ноября — начале декабря 1941 г. предложил генералу Рейнеке организовать обеспечение продовольствием и одеждой из США немецких пленных в Советском Союзе и советских пленных в Германии, а также приобрести вакцину против сыпного тифа для советских пленных в Германии. Это предложение было поддержано Рейнеке, а также министром пропаганды Геббельсом, ибо они надеялись, что таким образом удастся без переговоров и без политических уступок облегчить судьбу немецких пленных в СССР, что было весьма желательно «с точки зрения воздействия на настроения населения». Кроме того, Рейнеке учел «материальную сторону» снабжения советских пленных из-за границы. Однако Гитлер, поставленный в известность относительно данного предложения предположительно 22 декабря министром иностранных дел фон Риббентропом, также поддержавшим эту попытку, в начале января 1942 г. категорически отклонил его[74]. Была также отклонена инициатива русских политэмигрантов, создавших специальную комиссию для помощи пленным, которой удалось собрать продукты, одеяла, одежду, лекарства и т. п. Только часть груза удалось судами направить в Швецию, откуда он был доставлен, под наблюдением Красного Креста, военнопленным финских лагерей[75]. Утвердительное решение инициатив МККК со стороны верхушки III рейха наталкивалось на многочисленные препятствия. Это было связано как с боязнью того, что советское командование через составленные списки узнает о массовой гибели своих пленных, так и с тем, что это создаст прецедент для массовой сдачи немецких солдат в плен.

По сути МККК добиться ничего не удалось. Оба участника переговоров никакого настоящего стремления перевести взаимное обращение с военнопленными на принципы человечности не проявили. Поэтому правовое положение пленных определялось не международными соглашениями, а внутренними документами воюющих сторон[76].

И, тем не менее, Наркомат иностранных дел СССР своими официальными нотами продолжал информировать мировую общественность о вопиющих нарушениях немецкой стороной международно-правовых норм, и в первую очередь Гаагской конвенции, приводя множество примеров совершения преступлений в отношении советских военнопленных. В то же время подчеркивалось соблюдение советской стороной всех пунктов и принципов Гаагской конвенции в отношении военнопленных Германии. Данный вопрос наиболее четко был сформулирован в нотах НКИД СССР от 25 ноября 1941 г. «О возмутительных зверствах германских властей в отношении советских военнопленных»[77] и от 6 января 1942 г. «О повсеместных грабежах, разорении населения и чудовищных зверствах германских властей на захваченных ими советских территориях»[78]. А 27 апреля 1942 г. Молотов в новой ноте вновь поставил вопрос об истреблении нацистами советских военнопленных (раздел VI), а также подчеркивал, что Советский Союз de facto присоединился к Гаагской конвенции. Осуждая жестокую политику Германии в отношении советских военнопленных, правительство СССР заверило мировую общественность в том, что оно «не намерено даже в данных обстоятельствах применять ответные репрессивные мероприятия в отношении германских военнопленных»[79].

Сущность отношения советского руководства к собственным солдатам и командному составу, попавшим плен, была изложена еще в довоенном законодательстве.

Советские законы и практика правосудия имели обвинительный характер в отношении добровольно сдавшихся в плен военнослужащих. Так, статья 193 Уголовного Кодекса 1926 г. предусматривала высшую меру наказания с конфискацией имущества за сдачу в плен, если это не было вызвано боевой обстановкой. Преследованию не подлежали военнослужащие, попавшие в плен при обстоятельствах от них не зависящих. В отношении семей военнослужащих, попавших в плен, законодательство также не предусматривало никаких ограничений в отношении материального обеспечения и т.п.[80]

27 июля 1927 г. ЦИК и СНК СССР приняли новое «Положение о воинских преступлениях», статья 22 которого практически полностью повторяла статью 193 УК РСФСР 1926 г.[81]. При этом в комментариях к статье 22 «Сдача в плен» указывалось: «Каждый военнослужащий обязан выполнить свой воинский долг согласно данного им торжественного обещания (красная присяга) “не щадя своих сил, ни самой жизни”». Однако в некоторых случаях обстановка на поле боя может сложиться так, что сопротивление станет невозможным, а гибель собственных бойцов бесцельной. В подобных случаях сдача в плен рассматривалась как допустимый акт, который не вызовет судебных преследований. Статья 22 предусматривала, как преступление, лишь такую сдачу в плен, которая не была вызвана боевой обстановкой, т.е. сдачу в плен с целью избежать риска, связанного с нахождением в рядах бойцов (быть убитым, раненным и т.п.)[82].

Уже в 1930-е гг. в атмосфере всеобщей подозрительности постепенно стало оформляться негативное отношение к военному плену, как и многие соответствующие ему стереотипы. Официально провозглашалось, что бойцы и командиры Красной армии в плен не сдаются. Считалось, что красноармейцы должны драться до последнего, и тем самым до конца выполнить свой долг перед страной. Фактически ничто, в том числе и угроза смерти, не могла заставить военнослужащего сдаться в плен[83].

По мнению ответственного секретаря Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий В. Наумова отношение советского руководства к военнослужащим Красной армии, оказавшимся в плену, определилось еще в 1940 г. по окончанию советско-финской войны, когда значительная часть из 5,5 тыс. пленных после годовой проверки была осуждена[84]. Здесь следует сделать некоторое уточнение. В докладе Берия от 28 июня 1940 г. указывается, что решением Особого Совещания НКВД СССР были осуждены к заключению 4354 чел. из числа бывших военнопленных, на которых не было достаточного материала для предания суду, но считавшиеся подозрительными по обстоятельствам пленения и поведения в плену, на срок от 5 до 8 лет. Только 450 чел., попавших в плен, будучи ранеными, больными и обмороженными, и в отношении которых не имелось компрометирующих материалов, были освобождены и переданы в распоряжение Наркомата обороны[85].

Вопрос же о том, можно ли считать, что к началу войны у советского руководства сложилось представление о военнопленных как об «изменниках Родины», людях «преднамеренно совершивших преступление», остается открытым. Так, некоторые исследователи утверждают, что об этом отчетливо говорят принятые государственными учреждениями документы. Подобным образом характеризуются 22 статья «Положения о воинских преступлениях» 1927 г.; статьи Уголовного Кодекса 1938 г., касавшиеся воинских преступлений, включая плен, и носившие ярко выраженный обвинительный и репрессивный характер; совместный приказ НКГБ, НКВД и Прокурора СССР от 28 июня 1941 г., предусматривавший привлечение к ответственности членов семей заочно осужденных «изменников Родины» либо через Военные трибуналы, либо через Особые совещания при НКВД СССР, или даже сам факт создания в декабре 1941 г. спецлагерей НКВД. При этом Сталину часто приписывается мнение о том, что «в Красной Армии нет военнопленных. Есть только предатели и изменники Родины»[86]. Согласно утверждению Л. Млечина, после нападения Германии на СССР «в политбюро пришли к выводу, что попавшие в плен — это трусы и предатели и заботиться о них незачем», к тому же «дезертирами и изменниками объявлялись все окруженцы, не сумевшие перейти линию фронта и выйти к своим»[87]. Однако никакие документальные подтверждения этому не приводятся. Украинский историк М. Коваль, проделавший большую работу по изучению судеб советских военнопленным в Украине, писал, что «именно по инициативе Сталина понятие “военнопленный” стало синонимом таких сугубо большевистских мерзко-отрицательных ярлыков, как “шпион”, “предатель”, “враг народа”»[88], не объяснив при этом, почему они являются «сугубо большевистскими», также, не указав источника информации. Например И. Гофман охарактеризовал военную присягу, статью 58 Уголовного кодекса РСФСР и прочие служебные предписания, например, Устав внутренней службы или «Боевое наставление пехоты Красной Армии», как документы, которые

«не оставляли сомнений в том, что сдача в плен в любом случае карается смертью, как “переход к врагу”, “бегство за границу”, “измена” и “дезертирство”».

А в подтверждение того, что

«Сталин, Молотов и другие руководящие лица, как, например, мадам Коллонтай, не раз заявляли и публично, что в Советском Союзе существует лишь понятие дезертиров, изменников родины и врагов народа, а понятие военнопленных неизвестно»

автор ссылается на себя самого[89].

Следует особо отметить, что в нормативных документах по вопросам, связанным с «изменой Родине», нигде не говорится об их непосредственной привязке к положениям о военнопленных. Это касается также принятого 8 июня 1934 г. ЦИК СССР репрессивного закона «Об измене Родине», одно из положений которого предусматривало привлечение к ответственности совершеннолетних членов семей изменников, т.е. лиц вообще не причастных к совершению преступления и постановления ГКО от 24 июня 1942 г. об аресте и ссылке совершеннолетних членов семей военнослужащих, осужденных к высшей мере наказания за «измену Родине» на срок в пять лет[90]. Поэтому в данном случае все зависит от авторской трактовки. Утверждение же того, что сам факт попадания в плен в соответствии со статьей 22 «Положения о воинских преступлениях» 1927 г. приравнивался к «измене Родине», совершенно неверно и опровергается текстом самого документа.

Следует, однако, отметить, что некоторые из репатриированных в СССР бывших военнопленных вспоминали, что хотя и не было принято нормативного документа, характеризовавшего пленных как «изменников» на официальном уровне, тем не менее, в послевоенный период, сообразуясь с общей негласной установкой, сам факт пребывания в плену считался позором, в особенности это касалось советского командного состава[91]. И это несмотря на то, что многие военнопленные Красной армии стойко вели себя в плену, участвуя в лагерном сопротивлении, совершая побеги, а сбежав, вливались в подпольные и партизанские формирования или пробивались через линию фронта к своим войскам. Большинство пленных не пошло на сотрудничество с оккупантами. По мнению В. Короля и М. Семиряги в послевоенный период сталинское руководство, относилось лучше к военнопленным вражеской армии, нежели к собственным гражданам, вернувшимся из плена. Был нарушен сам принцип восстановления в правах военнослужащих после плена[92]. При том, что в соответствии с указом об амнистии от 7 июля 1945 г. со всех тех, кто был осужден по предвоенным репрессивным статьям, формально были сняты все обвинения[93]. А по утверждению М. Коваля тем самым нарушалось международное право, в частности принцип презумпции невиновности, вина за поражения первого периода войны возлагалась на рядовых командиров и бойцов[94].

В трагедии советских военнопленных ощутимой была также роль приказа Ставки Верховного Главнокомандования Красной армии № 270 «Об ответственности военнослужащих за сдачу в плен и оставление врагу оружия» от 16 августа 1941 г., подписанного всеми членами Ставки ВГК. Приказ обязывал расстреливать на месте командиров и политработников, которые во время боя срывают с себя знаки различия, и дезертирует в тыл или сдаются в плен врагу. При этом их семьи подлежали аресту как семьи дезертиров. Частям и подразделениям, которые попали в окружение, предписывалось самоотверженно сражаться до последней возможности, беречь материальную часть, пробиваться к своим по тылам вражеских войск, нанося им людские и материальные потери. А если

«начальник или часть красноармейцев вместо организации отпора врагу предпочтут сдаться в плен — уничтожать их всеми средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи»[95].

Приказ был зачитан во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах и штабах.

В период Второй мировой войны и после ее окончания приказ № 270 был тем документом, на основании которого определялся правовой статус советских военнопленных в СССР.

О том, что пребывание в плену или же за линией фронта уже само по себе ставило бойцов и командиров РККА под подозрение в лояльности, отчетливо говорит опыт практического применения приказа. Зачастую он понимался слишком широко и применялся не только в отношении добровольно сдавшихся или умышленно перешедших на сторону противника, но и тех, кто оказался в плену по независящим от них причинам, зачастую без должного выяснения обстоятельств пленения[96]. Речь идет о том, что среди пленных значительную часть составляли раненые, контуженные и больные, израсходовавшие все боеприпасы или лишенные продовольствия, находящиеся в тяжелых условиях окружений целых армий, когда все возможности дальнейшего сопротивления были попросту исчерпаны[97]. Все это приводило к широкому использованию неприглядных сторон применения приказа № 270, также как и некоторых его формулировок, нацистской пропагандой в лагерях для советских военнопленных, направленной на подавление их воли к дальнейшему сопротивлению. Широко использовался тезис о преданных пленных, брошенных на произвол судьбы своим же правительством.

Судя по пропагандистской литературе периода войны, активно распространявшейся Главным политическим управлением РККА, советским военнослужащим действительно активно внушался тезис о недопустимости сдачи в плен к противнику, поскольку это означало не только дезертирство с поля боя и совершение предательства, но и неминуемую гибель. При этом не проводилось принципиальной разницы между понятиями «сдаться» и «попасть в плен», не говоря уже о разнице между понятиями «сдаться добровольно», «перейти на сторону врага» или «сдаться вынужденно» по трагическому стечению обстоятельств [98].

На эту особенность в частности обратил свое внимание один из командиров 8-го Отдельного штрафного батальона А. Пыльцин, отмечавший, что армейские комиссии, руководствуясь приказом № 270 редко различали, кто сдался в плен, а кто попал в плен, несправедливо приравнивая одних к другим. Однако уже тот факт, что штрафбат, в котором он служил, пополнялся такой категорией штрафников как бывшие военнопленные и окруженцы, говорит, по его мнению, о том, что утверждения будто бы в соответствии с приказом Сталина их всех загоняли уже в советские концлагеря, а всех военнопленных объявляли врагами народа, «не всегда отражают истину»[99].

В изменившихся условиях конца декабря 1941 г., когда Красная армия перешла в стратегическое контрнаступление под Москвой и на других направлениях, ГКО принял постановление № 1069сс, в соответствии с которым все военнослужащие, бывшие в окружении или в плену, проходя через армейские сборно-пересыльные пункты, поступали в спецлагеря НКВД на проверку «в целях выявления среди бывших военнослужащих Красной Армии, находящихся в плену и в окружении противника, изменников родине, шпионов и дезертиров»[100]. Следует заметить, что согласно этому документу все бывшие пленные не попадали автоматически под определение изменников, хотя пункт 4 требовал выявления в их среде лиц указанных категорий. Причем проверку в этих спецлагерях проходили не только бывшие военнопленные. Поступавший туда контингент делился на три учетные группы: 1. военнопленные и окруженцы; 2. рядовые полицейские, деревенские старосты и другие гражданские лица, подозреваемые в изменнической деятельности; 3. гражданские лица призывного возраста, проживавшие на территории, занятой противником[101]. По данным «Статистического исследования» под редакцией Г. Кривошеева за годы войны и по ее окончанию более 233 тыс. человек[102], подсчеты В. Земскова дают более 226 тыс. человек[103], скомпрометировавших себя в плену, были осуждены на пребывание в лагерях НКВД.

Подводя итоги вышесказанному, следует отметить следующее. Отказ Германии от соблюдения международных конвенций, регулировавших обращение с военнопленными, как и отказ от помощи Красного Креста советским пленным был предрешен до начала войны. В среде военнопленных гитлеровское командование установило четкую иерархию в плане соблюдения различных гарантий и прав, наделения привилегий, сообразуясь с нацистской доктриной. Советские пленные занимали самую нижнюю ступень этой иерархии, поскольку рассматривались в первую очередь как социальные и идеологические, а не национальные враги. В них видели большевиков, смертельных врагов нацизма, к тому же расово неполноценных, именуемых славянскими «недочеловеками». А сама война с СССР представлялась как столкновение двух мировоззрений и рас[104].

До нападения на Советский Союз на самой низшей ступени иерархии находились пленные Югославии и Польши, в особенности польские евреи. Последние, за исключением офицеров, были формально освобождены из плена и в последующем помещены в гетто в нарушение Женевской конвенции[105], притом что Польша, к примеру, являлось государством, подписавшим и ратифицировавшим эту конвенцию 29 июня 1932 г.[106] Однако после оккупации этих стран немецкое руководство пришло к выводу: раз государства как такового больше не существует, соответственно, никаких правовых гарантий в отношении военнопленных такой страны применять не стоит. Во многом подобного рода соображения касались также и советских пленных, ведь гитлеровское командование исходило из расчетов молниеносного завершения Восточной кампании (еще до окончания войны против Англии), результатом чего станет полный разгром Советского Союза, на территории которого будет построен «новый порядок»[107]. Эти соображения диктовались тем, что в подобной ситуации можно будет избежать как ответных репрессий с одной стороны, в особенности при отсутствии контроля со стороны третьих лиц, так и с другой стороны позволит действовать в духе нацистской оккупационной политики, в особенности, если речь идет о народах, которые считались «неполноценными» в расовом и культурном отношении.

Отношение сталинского руководства к собственным военнопленным в значительной степени определялась той внутриполитической ситуацией, которая начала складываться в СССР в 1930-е гг. и на которую в значительной степени оказали влияние массовые политические репрессии, базировавшиеся не в последнюю очередь на практике уголовного осуждения граждан во внесудебном порядке. Учитывая оперативно-стратегическую ситуацию лета-осени 1941 г. и то катастрофическое положение, в котором оказались советские войска, можно предположить, что вопросы, связанные с военнопленными отошли для Сталина и его окружения на второй план. Переговоры с правительствами Англии и США касались в первую очередь наиболее важных, по мнению советских руководителей, вопросов: союзнических поставок, совместных действий в войне с Германией, подготовки к межсоюзнической конференции, решении послевоенных вопросов[108]. Возможно, также не последнюю роль сыграло стремление Сталина скрыть реальные масштабы поражения и количество пленных перед советским обществом и международной общественностью. Встав перед необходимостью продемонстрировать своим будущим союзникам способность Красной армии оказывать упорное сопротивление наступлению вермахта, Сталин и его окружение не были заинтересованы в обсуждении вопроса о миллионах советских пленных, поскольку боеспособность войск могла быть, таким образом, поставлена под сомнение. Незаинтересованность сталинского руководства в подписании Женевской конвенции определялась, в том числе недоверием относительно вмешательства в его внутренние дела представителей иностранных государств и была также связана с намерением предотвратить тем самым сдачу в плен советских солдат, а жестокое отношение к ним со стороны противника должно было этому способствовать. К тому же дальнейшее же выполнение «преступных приказов», да и общие условия содержания пленных красноармейцев в нацистских лагерях, о чем очень быстро стало известно, убеждали советское правительство в бесперспективности дальнейших переговоров.

Позиция союзников определялась главным образом соображениями максимального затягивания открытия второго фронта в Европе. Поэтому чрезмерное акцентирование внимания на фактах, говорящих о проведении политики массового истребления народов оккупированных стран, и в первую очередь СССР, могло бы представить их позицию в весьма неприглядном свете. Настойчивое упорство правительств Англии и США обязать Советский Союз выполнять условия Женевской конвенции, а по возможности и подписать ее, исходили из соображений безопасности собственных солдат и офицеров. Предположение о том, что если Женевская конвенция не будет применяться по отношению к военнопленным всех стран, то это неминуемо приведет к ухудшению положения всех без исключения пленных, не было лишено основания. Хотя в то же время, как показал опыт содержания пленных англичан, американцев, а также австралийцев и новозеландцев в японских лагерях, жестокого обращения с ними в ходе конвоирования и т.д., простое подписание той иной конвенции само по себе мало что значило[109]. Главным было изначальное намерение той или стороны руководствоваться в своих действиях нормами гуманного обращения с пленными противоборствующей стороны[110].

Говоря о роли Красного Креста, нельзя не отметить, что с одной стороны именно эта организация стала инициатором переговорного процесса между СССР и Германией по вопросу о военнопленных обеих сторон, а также главным посредником в переговорном процессе между двумя государствами. В то же время в его деятельности практически полностью отсутствовала решительная официальная критика нацистской политики, попиравшей требования всех без исключения международных договоров, так или иначе касавшихся обращения с пленными. Следствием подобной политики стала гибель миллионов советских военнослужащих на территории оккупированных европейских стран, а также СССР.

По этой теме читайте также:

Примечания