Безумны не столько сами посылки, сколько неумолимая последовательность, с какой из них делаются выводы, и не считающаяся ни с каким реальным опытом логичность, с которой все эти выводы воплощаются в жизнь.
«Миротворцы», властители Британской империи, готовы были уступить Гитлеру, чтобы укрепить свою империю. Однако если растущая слабость британского империализма приписывалась смягчению свойственной ему прежде безжалостности, то империя Гитлера оказалась слишком безжалостной — себе же во вред. Даже империалисты конца викторианской эпохи осознавали, что, «хотя низшие расы должны страдать в борьбе за жизнь, цивилизованные расы не могут позволить себе стереть их (выполняющих столь много необходимых функций) с лица земли»[1]. Такой прагматизм был совершенно чужд Гитлеру, когда дело касалось Расы.
Чему Гитлер не уделял ни малейшего внимания — так это вопросу, который в отношении «Индии» Третьего рейха, «восточного пространства» прямо-таки напрашивался, буквально возникал сам собой (например, у генерал-лейтенанта Ханса Лейкауфа):
«Если мы перестреляем евреев, заморим военнопленных, предоставим населению больших городов умереть голодной смертью... потеряем из-за голода и большую часть сельского населения... — остается открытым вопрос, кто же будет производить материальные ценности?»
«То, что воспринималось как выражение... слюнявого и сентиментального гуманизма, было в действительности выражением самой что ни на есть реальной политики. Ведь речь шла не менее чем о сохранении у миллионных масс населения восточного пространства первоначального [положительного] отношения к нам, чтобы из этого... можно было извлечь величайшую пользу для Германии»[2].
Однако для гитлеровского расизма в «восточном пространстве» — в отличие от британского расизма в Индии — не было никаких пределов, которые ставит прагматизм, холодный расчет выгоды.
Напротив, именно прагматическо-утилитаристской традиции Англии учитывать границы, в которых можно практиковать расизм и игнорировать право народов, в конечном счете соответствовали следующие выводы Трейчке: «За этим соображением стоят очень реальные чувства взаимозависимости, а не человеколюбия... Вновь и вновь приходишь к выводу, что в своих же интересах власть должна прибегать к гуманным мерам» — прагматическим соображениям, удерживавшим правителей тех мест, откуда происходит идеология расового господства, от образа действий в стиле Адольфа Эйхмана. Так, в одном американском художественном фильме об Эйхмане последний, отдав приказ о геноциде, спрашивает: вопросы есть? В ответ один из его людей (исключительно по-деловому) осведомляется: «А что, если враги то же самое сделают с нами?» Прагматическое и решающее соображение, благодаря которому человечество — начиная с каменного века — постепенно избежало риска взаимного истребления.
Решимость Гитлера проводить геноцид и таким образом подвергнуть немецкую нацию такому риску явилась результатом его веры в миф, в «вагнеровский апокалипсис», в «сумерки богов», а не просто в выживание сильнейших.
Провозглашение права сильнейшего «железным законом бытия», принцип, в соответствии с которым слабейшие по сути не имеют природного права на жизнь, порождает беспредельный риск. Ведь ни одна, абсолютно никакая человеческая власть, в том числе и власть Адольфа Гитлера (первоначальный вариант его «Mein Kampf» делал «германского» фюрера и его жизнь гарантом успеха его политики), в конечном счете не может гарантировать, что она действительно останется сильнейшей. А значит, мнимое «право сильного» слишком легко может оказаться иллюзией более слабого. Если же люди, настаивающие на праве сильного, в реальности оказываются слабее противника, — наступает «случай риска», известный случай, когда те, кто во главе со своим фюрером перед лицом всего человечества громогласно взывали к праву сильного, сами становятся жертвами этого же принципа (а некоторым из них и по сей день не надоело жалеть себя за эту свою травму). В конечном счете именно из-за такого риска — который никогда нельзя исключить полностью — родина социал-дарвинизма не провозглашала тот принцип, что «ни один народ на этой земле не имеет и квадратного километра... по высшему праву» в качестве категорического принципа межгосударственных отношений в мировой политике. «Таким образом... землю дает только право победоносного меча»[3]. Ведь при такой установке можно потерять всякое право на родную землю. (А если заявить на нее какие-либо притязания, то в ответ тебе логично укажут на «право» сильного.) Права на родину лишает (как заявляет, в частности, Манфред Рѐдер) вовсе не абсурдная легенда о коллективной вине (за которой на самом деле прячутся настоящие виновники — отдельные лица), а реальный коллективный риск — риск потери своей земли при неудачной попытке присвоить чужую. В конечном счете ради ограничения такого риска страна инициаторов социал-дарвинистского учения, не объявляя об этом громогласно, в своих претензиях на гегемонию не провозглашала данную доктрину в качестве решающего принципа.
(Став приоритетным в плане ограничения силы как права, прагматизм оказался отправной точкой и в плане допущения превалирования силы над правом. Именно прагматические соображения определяли, что следует делать, а что не следует. Так, будучи либералом, Гладстон осуждал британское завоевание Бирмы (1885/1886), но когда он стал прагматичным премьер-министром (1892–1894), ему даже в голову не приходило пересмотреть британскую аннексию. Полвека спустя Клемент Эттли именно с точки зрения морали неустанно порицал кровавый режим Франко в Испании, подавлявший большинство (при решающей военной поддержке Гитлера и Муссолини в 1936–1939 гг.), заявляя, что британские лейбористы никогда не отступятся от республиканской Испании. И все же именно Клемент Эттли, став в 1945 г. лейбористским премьер-министром, решающим образом способствовал укреплению диктаторского режима Франко в Испании, отдав предпочтение прагматизму «холодной войны» перед моралью демократии...)
Именно как прагматикам английским «властелинам» иногда казалось, что и христианство мешает сохранению их господства. В качестве трансцендентального стража порядка оно представлялось необязательным и к тому же позволяло делать анархистские, подрывные выводы, удобные прежде всего для париев. К тому же христианские миссионеры мешали осуществлять британскую власть в Индии. Гуманизм также мешал осуществлять британскую власть — ведь
«это человеколюбие... идет рука об руку с неким родом религии, которая многим противна... их привлекают слезы и смертное борение в Гефсиманском саду... и кровь — прежде всего кровь, пролитая на Голгофе»[4].
Примечания