Введение

Что конкретно нужно исследовать, изучая науку и идеологию? Вероятно, было бы не слишком интересно просто исследовать науку, создаваемую в экстремальных условиях или при идеологизированных режимах. И наоборот, вряд ли имеет смысл рассматривать все режимы как "идеологические", а всю науку, соответственно, с точки зрения ее взаимодействия с идеологией. Поэтому главы этой статьи посвящены тем страницам истории Германии, где взаимовлияние науки и идеологии было наиболее глубоким и очевидным.

В XX в. в немецкой науке было сделано много оригинальных открытий и институциональных нововведений. Эта статья также рассматривает влияние (или отсутствие влияния) смены политических, экономических и идеологических властных структур на отношения науки и государства в этом столетии. Два явления - инновация и адаптация - подчеркивают контраст между преемственностью в науке и отсутствием таковой в политике при смене режимов. Научная политика особенно хорошо подходит для изучения специфического "немецкого" клейма на современной науке, поскольку ученые и научные учреждения скорее преобразуются под влиянием идеологии, чем сама наука.

В этой статье делается попытка несколько пересмотреть общепринятое представление о немецкой научной политике и научных учреждениях. Историки часто описывают научную политику данного периода с точки зрения влияния или даже доминирования политических, экономических и идеологических факторов: имперская политика начала века, демократическая - Веймарской республики, нацистская - времен Третьего рейха, коммунистическая - Германской демократической республики, и федеральная (и демократическая) - Федеративной республики Германии. На самом деле, к этому можно многое добавить.

Анализ, представленный в данной статье, начинается с рубежа веков, когда "имперская" немецкая наука достигла своего пика, с рассмотрения роли, которую она впоследствии сыграла в Первой мировой войне. Однако преемственность не должна быть ни единственным, ни превалирующим аспектом рассмотрения. Хотя Веймарская республика предшествовала Третьему рейху, и в определенном смысле облегчила восхождение к власти политического движения Адольфа Гитлера, 1919-1932 гг. нужно рассматривать как самостоятельное явление, а не только с точки зрения возникновения предпосылок победы национал-социализма.

Веймарский период дает хороший материал для изучения проблемы взаимодействия науки и идеологии, его экономического, культурного, технологического и интеллектуального аспектов. На историков, изучавших Веймарскую науку, повлиял тезис Поля Формана, что культурная и интеллектуальная среда, чуждая принципу причинности, способствует созданию акаузальных квантовых механизмов [1]. Эта идея не давала покоя целому поколению историков, но и ее сторонники, и противники сходились на том, что ее трудно проверить. Последующие работы Формана и других ученых по изучению особенностей веймарской среды - экономических, политических, институциональных - кажется, действительно подтверждает предположение, что Веймарская Германия удивительно благоприятствовала своим экономическим, политическими идеологическим климатом нововведениям в науке [2;3].

Имперская наука

В течение трех десятилетий после того, как Отто Бисмарк с помощью военной силы и политической хитрости объединил страну, Германская империя была одной из ведущих промышленных держав. Экономической мощью она в значительной степени была обязана плодотворному взаимодействию немецкой университетской системы (где впервые исследовательский талант стал основным критерием при подборе профессорско-преподавательского состава) и новых промышленных исследовательских лабораторий в наукоемких областях производства, особенно в электронной и химической промышленности.

Именно этот "исследовательский императив" германских университетов крепко связал университетское обучение с оригинальными научными разработками и таким образом сделал немецкие университеты и клиническую медицину образцом для всего остального мира, в особенности для Соединенных Штатов. Однако к началу XX в. встал вопрос о том, что обеспечение нужд промышленности и требований обучения, которое было возложено на университетских ученых, все труднее было совмещать. Ученые, преподаватели, промышленники и государственные служащие начали говорить о необходимости научного учреждения нового типа: независимого от университетов и, соответственно, от преподавательских обязательств, не зависящего от поддержки правительств отдельных немецких земель (которые оказывали финансовую поддержку различным университетам) и финансируемого частной промышленностью и государством.

Первым таким учреждением в Германии стал Имперский физико-технический институт (Physikalisch-Technische Reichsanstalt), основанный в 1887 г. Он должен был создавать лучшие образцы как чисто научных исследований, так и промышленных технологий [4]. За созданием этого исследовательского института нового типа стоял промышленник и ученый Вернер фон Сименс. Он хотел организовать учреждение, которое занималось бы чисто научными исследованиями, но решало бы также как долгосрочные, так и сиюминутные технологические и экономические задачи.

Этот институт, возглавляемый когортой уважаемых физиков, начиная с харизматического и влиятельного Германа фон Гельмгольца, действительно преуспевал в обеих областях, производя важные эксперименты по радиации черного тела, способствовавшие развитию квантовой физики, разрабатывая электрические стандарты для наукоемкой промышленности, тестируя и сертифицируя научные инструменты, измерительные приборы и материалы. Вероятно, лучшим свидетельством успеха Имперского института было большое количество подражателей, которых он породил, включая Национальную физическую лабораторию в Великобритании, Национальное бюро стандартов в США и Имперский химико-технический институт в самой Германии, открытый в 1921 г. (Chemisch-Technische Reichsanstalt) [5]. Физико-технический имперский институт побудил к созданию еще двух новых учреждений: Гёттингенской Ассоциации развития прикладной математики и физики в 1898 г. (Gottinger Vereinigung der angewandten Mathematik und Physik) [6]; и, что, возможно, важнее. Общества кайзера Вильгельма в 1911 г. (Kaiser-Wilhelm-Gesellschaft) [7].

В отличие от Физико-технического института, Общество кайзера Вильгельма было основано прежде всего для поддержки фундаментальных исследований. Были созданы отдельные "институты кайзера Вильгельма" с особыми исследовательскими программами, часто рассчитанными на конкретных ученых, которые вместе со своими помощниками и коллегами могли полностью посвятить себя научным исследованиям. Но, хотя основной целью были фундаментальные исследования, они часто лежали в области, представляющей интерес для немецкого государства и промышленности.

Некоторые из первых институтов, включая, например, институт Физической химии и электрохимии (1912 г.), были основаны благодаря существенной финансовой помощи немецких промышленников. В целом Общество старалось получить финансирование из различных источников (от государства, отдельных немецких земель и городов и от заинтересованных промышленников) для того, чтобы не зависеть полностью от какого-то одного спонсора. В канун Первой мировой войны под именем "институтов кайзера Вильгельма" были открыты (или, по крайней мере, санкционированы) институты биологии, химии, угольной промышленности, экспериментальной медицины, физиологии труда и физической химии.

Имперский физико-технический институт и Общество кайзера Вильгельма были в полном смысле этого слова имперскими учреждениями, финансируемыми мощной империей и созданными для ее нужд. Ее военная и экономическая мощь в значительной степени зависела от эффективного использования научного потенциала. И немецкое государство, и промышленники готовы были поддерживать научные исследования, проводимые вне стен университетов. Ведущие ученые, в свою очередь, хотели заниматься тематикой, которая была бы "фундаментальной", но которая при этом имела бы прямое отношение к промышленности и была бы интересна государству. Общество кайзера Вильгельма для многих послужило примером организации научного учреждения, но прежде чем оно смогло расшириться и охватить многие научные дисциплины, грянула Первая мировая война и коренным образом изменила научную политику в Германии.

В канун Первой мировой войны немецкая наука воспринималась (особенно самими немцами) как доминирующая и наилучшая в мире. Немецкие университеты готовили выпускников, ориентированных на научные исследования, Общество кайзера Вильгельма и его институты предоставляли возможность заниматься наукой вне университетов, в немецкой промышленности укрепилась традиция прогрессивных и продуктивно работающих научно-исследовательских лабораторий, а большинство престижных и важных научных журналов и справочников (включая такую специализированную литературу, как реферативные журналы) выходили в Германии. Ученые всех стран хотели учиться и работать в Германии или хотя бы посещать Германию, опубликовать в Германии свои труды, развивать контакты с немецкими коллегами. Но при этом нужно учитывать, что традиционные соперники - Британия и Франция - тоже были сильны в науке, а рвущиеся вперед США быстро догоняли своих европейских конкурентов и обещали вскоре их перещеголять.

Строго говоря, когда историки пишут об "имперской науке" (Imperial science), они обычно имеют в виду науку эпохи Германской империи (1871-1918 гг.). Однако немецкая наука была имперской и в другом смысле. Ее можно назвать империалистической, поскольку, хотя научные исследования велись и в колониях, Германия стремилась расширить свое влияние в мире и добиться господства в мировом научном сообществе. Внутри страны это означало подавление политических движений и убеждений, которые угрожали существующему status quo. Например, Лео Арионс, физик, состоявший в германской социал-демократической партии, был за это исключен из
Германской академии [8,р.36-37].

Немецкая наука фактически не была задействована в начале "Великой войны". Многие молодые ученые и студенты были призваны или ушли добровольцами на фронт, но, как правило, в качестве простых солдат, а не научных работников. Их учителя, наставники и старшие коллеги поддерживали войну иным способом, используя в коллективном и индивидуальном порядке свой личный и профессиональный авторитет на поддержание серий манифестов, безоговорочно защищавших военные цели и политику Германии. После войны эти документы поставили многих немецких ученых в затруднительное положение и послужили поводом для остракизма их иностранными коллегами [8, р. 69-81].

Многие немецкие ученые и студенты с энтузиазмом встретили войну 1914 г., как и их противники в союзных странах, хотя и шли на фр онт со платами, а не учеными. Университеты и исследовательские институты опустели, лишившись студентов и младшего преподавательского состава. Однако один из новейших институтов кайзера Вильгельма - Институт физической химии Фритца Хабера - был полностью переориентирован в связи с войной и стал одним из первых примеров научного учреждения, созданного для фундаментальных исследований, но вынужденного вместо этого заниматься прикладными исследованиями для обеспечения военных нужд [9, р. 163-196;10].

Немецкое военное руководство сначала игнорировало высказывания, что наука и промышленность должны сыграть важную роль в войне, надеясь на очевидное немецкое военное преимущество. Но когда провалился план Шлиффена молниеносно захватить Францию и война на Западе переросла в бесконечные окопные бои, стало ясно, что без помощи науки Германия очень быстро проиграет. Наукоемкая индустрия обеспечивала страну синтетическими материалами для фронта и синтетическими продуктами для тыла. Конечно, Германия в итоге все равно проиграла войну, но без мобилизации науки она потерпела бы поражение гораздо раньше.

Значительных усилий потребовала от ученых и промышленников-предпринимателей, таких как Фритц Хабер, Вальтер Ратенау, задача убедить немецкое военное руководство в необходимости сначала просто выслушать, а впоследствии поддержать их предложения использовать науку на пользу войне. Ратенау защищал синтетическое производство азота для изготовления снарядов, без которых немецкие военные усилия были бы сведены на нет на раннем этапе войны, когда блокада союзников перекрыла ввоз в Германию натуральных источников азота. Хабер продвигал идею развития химического оружия, в особенности отравляющих газов, - возможно, самого известного (и печально известного) примера вклада немецкой науки в Первую мировую войну.

Хабер предоставил институт в распоряжение правительства и превратил его в Центр исследования и разработки химического оружия (R&D center for chemical warfare). Несколько молодых перспективных немецких ученых (а впоследствии нобелевских лауреатов), таких как химик Отто Ган и физик Джеймс Франк, работали на Хабера в этой области. Персонал института возрос до 1500 человек, включая 150 научных работников, и его бюджет увеличился вдвое. Вскоре институт стал напоминать промышленную лабораторию, в нем разрабатывались новые отравляющие газы, противогазы и другие средства защиты, газовые снаряды и другие средства поражения, а также эффективные стратегии использования химического оружия. Отравляющие газы, которые разрабатывались в институте, не стали основным оружием во время Первой мировой войны, но они терроризировали солдат обеих сторон и создавали угрожающий прецедент использования науки в военных целях. После войны Хабер (как и многие другие немцы) продолжал считать себя патриотом Германии, не сожалея о своей работе военного времени, и союзники причислили его к военным преступникам.

Немецкие ученые и инженеры были также мобилизованы на работы, связанные с разработкой и производством самолетов, развитием
самолетостроения [11, р. 89-108]. Хотя это и не успело принести особых результатов до конца войны, огромное количество денег было инвестировано в междисциплинарные исследовательские центры, тесно связанные с промышленностью. Версальский договор временно приостановил авиационные исследования или, по крайней мере, перенес их в подполье, но институты, созданные во время Первой мировой войны, и тесное сотрудничество между учеными-академиками и инженерами, промышленниками и государством были воссозданы в различных формах во времена Третьего рейха.

Когда Германская империя пала, то же самое произошло и с "имперской" наукой в стране. Международные научные организации, в которых доминировали немецкие ученые, были ликвидированы, а бывшие ведущие державы Германия и Австрия были исключены из новых организаций, основанных после войны [12;13]. Большинство немецких ученых подвергались остракизму со стороны своих иностранных коллег, по крайней мере в течение какого-то времени. Как будет описано ниже, важным исключением из этого правила был Альберт Эйнштейн. Неприятие Эйнштейна и тех, кого стали называть "физиками-евреями", подогревалось политическими и экономическими последствиями Первой мировой войны. Проигранная война была катастрофой для консервативного большинства академических ученых. Они часто реагировали на это заявлением, что наука - это все, что осталось у Германии от времен, когда она была мировой державой, и научная мощь должна "заменить мощь политическую" (Wissenschaft als Machtersatz) [12]. Эта позиция все укреплялась и усугубляла политизированность науки вообще и физики в частности. В итоге экономические и политические последствия поражения и дальнейших репараций угрожали покончить с процветанием немецкой науки.

Инфляция и депрессия

Поражение Германии в Первой мировой войне было национальным унижением и экономической катастрофой. Немецкие солдаты возвращались домой к политической революции, социальной нестабильности и голоду. Стоимость немецкой марки сразу упала после войны, и через несколько лет последовала гиперинфляция. Ученые пострадали не самым сильным образом, но тем не менее им приходилось бороться, чтобы сохранить рабочие места и финансирование своих исследований. Слабая экономика и гиперинфляция разрушили благосостояние многих научных учреждений и вынудили ученых конкурировать за финансы, объем которых постоянно сокращался, и становиться более зависимыми от правительства и промышленности.

Эти трудные времена породили столь же тяжелые реформы в научной политике, особенно в системе финансирования науки. Перед Второй мировой войной наука во многих развитых промышленных странах поддерживалась университетами и (особенно в США) частными фондами. Это считалось наиболее мудрой и эффективной системой. В США, например, фонды Карнеги и Рокфеллера были одним из наиболее важных источников финансирования науки и поэтому имели значительное влияние на ее развитие. В Веймарской Германии, однако, с деньгами было настолько сложно, что немецкие ученые и их спонсоры вынуждены были создавать систему экспертных оценок (peer review system), обычную на сегодняшний день, и формировать новые научные учреждения, в которых бы более эффективно использовались денежные средства: общественный Фонд поддержки немецкой науки (Notgemeinschaft der deutschen Wissenschaft) [14] и частный Фонд поддержки физико-технических исследований Гельмгольтца (Helmholtz Gesellschaft zur Forderung der physikalisch-technischen Forschung) [2].

Хотя в Германии было несколько научно-исследовательских институтов, поддерживаемых центральным правительством, большинство исследований осуществлялось в университетах, и большая часть финансирования приходила ot правительств немецких земель. Перед Первой мировой войной эти средства просто выделялись тому или иному профессору, возглавлявшему соответствующий института университете. Личности, пользовавшиеся наибольшим авторитетом в той или иной области, распределяли эти средства по своему усмотрению и часто оказывали большое влияние на карьеру молодых ученых. Но немецкие земли и университеты были теперь сильно ограничены в средствах. Денег на науку было настолько мало, что необходимо было разработать новую, значительно более эффективную систему распределения. Новые организации - Фонд поддержки немецкой науки и Фонд Гельмгольца - изыскивали средства на научные исследования, первый большей частью от национального правительства, второй от частных предпринимателей, в особенности промышленников. Фонды финансировали исследования в различных областях, но Фонд Гельмгольца, естественно, больше придерживался интересов тяжелой промышленности. Эти два фонда играли важнейшую роль в немецкой научной политике в период между двумя войнами. Например, в физике они, возможно, даже удвоили реальный объем средств, выделявшийся на прямое финансирование научной работы.

Система экспертных оценок означала, что деньги теперь давались различными институтами, распределялись различными людьми между конкретными исследователями. Вместо прямой поддержки, оказывавшейся государственным министерством и распределявшейся директором института, ученые теперь должны были лично подавать заявки на свои собственные исследовательские проекты. Фонды определяли, что нужно финансировать, создавая свои небольшие комиссии, состоявшие из авторитетных ученых. Хотя эти реформы не были вызваны теми или иными политическими причинами, они, безусловно, сделали систему финансирования науки более ответственной и демократичной, чем когда-либо раньше.

Эксперты изучали каждую заявку и распределяли средства согласно оценкам, хотя, конечно, члены комиссий иногда отдавали предпочтение исследованиям в той или иной области в ущерб другим. Физик-теоретик, лауреат Нобелевской премии и влиятельный член экспертной комиссии Макс Планк заботился о том, чтобы квантовая физика и теория относительности, два наиболее важных и серьезных направления немецкой науки периода между двумя войнами, получали достаточно щедрую поддержку Фонда [8, р. 90-93]. Для создания новой системы финансирования были и политические причины. Распределяя деньги только по индивидуальным исследовательским проектам, фонды таким образом не брали на себя ответственность за общую поддержку университетов и за равномерное распределение средств между немецкими землями.

Поскольку ученые должны были теперь конкурировать за получение грантов, у них появился больший стимул к продуктивной научной работе. Таким образом, как это ни иронично звучит, возможно, экономические трудности вкупе с интеллектуальным климатом, отвергающим причинность и, соответственно, открытым для акаузальных интерпретаций физики, обусловили процветание современных направлений физики в Веймарской Германии. От системы оценок главным образом выиграли создатели квантовой механики Макс Борн, Вернер Гейзенберг, Паскаль Иордан и Эрвин Шрёдингер. В отличие от них ученые, которые поддерживали движение "арийской физики" (см. ниже) не получили особых выгод от этой системы финансирования. Таким образом, политический и экономический переворот, последовавший за поражением Германии, быстро сделал "современную физику" - проще говоря, квантовую механику и теорию относительности - одновременно гордостью немецкой науки и мишенью для преследования ученых и граждан, не придерживавшихся либерально-демократических принципов.

Фонд поддержки немецкой науки и немецкие ученые выиграли от необычного консенсуса в национальном парламенте по проблемам науки. И левые, и правые соглашались, хотя и совершенно по разным причинам, что науку нужно по мере возможности поддерживать. Немецкие научные учреждения были наследством империи и несли на себе печать империи, близкую правым по духу. Ориентированные в будущее социал-демократы не доверяли людям, управлявшим наукой в Германии, но тем не менее поддерживали ее по идеологическим причинам. Как уже говорилось выше, в науке многие усматривали компенсацию былой политической мощи страны: то, что Германия потеряла на политической и военной арене, должно быть компенсировано развитием науки и культуры.

Ближе к концу Веймарской республики прусское министерство культуры поставило перед Фондом поддержки и другими учреждениями фундаментальный вопрос: кто контролирует научную политику - правительство, которое финансирует науку, или научные учреждения, которые делают то же самое? Чиновники в министерстве не хотели оказывать влияние на то, какую именно науку поддерживать, они в большей степени были озабочены административными процедурами, которых придерживался Фонд поддержки и конкретно его президент Фридрих Шмидт-Отт. Парадоксально, но система экспертных оценок, гораздо более открытая и демократичная система финансирования научных исследований, чем все те, что использовались ранее, была создана и внедрена крайне недемократичным образом авторитарным Шмидтом-Оттом, который собирал информацию из различных источников в Фонде и отказывался делиться с кем-либо ответственностью за важнейшие решения.

Для Общества кайзера Вильгельма деньги также были проблемой. Незадолго до войны, когда оно только было основано, оно почти полностью опиралось на частную финансовую поддержку, если не считать земли, зданий и средств на зарплату директорам институтов, выделявшихся Пруссией. Среди выдающихся ученых, пришедших в Общество в первые десятилетия века, был молодой (и еще пока неизвестный) Альберт Эйнштейн, ко-торый стал директором института физики (существовавшего в тот момент только на бумаге). Но к началу 1920-х гг. поступления средств сократились, промышленники стали осторожнее с выделением больших сумм денег.

Это Общество разработало эффективную двухступенчатую систему преодоления экономического кризиса, позволявшую не зависеть полностью ни от государственного, ни от частного сектора. Прежде всего его лидеры обратились к Рейху и прусскому правительству за государственной поддержкой науки, которая не могла больше опираться только на промышленников. Во-вторых, Общество убедило промышленных лидеров внести свой вклада поддержку науки, дополнив сеть фундаментальных исследовательских институтов, построенных или задуманных до войны, множеством промышленных исследовательских институтов, создавая их, в первую очередь, в индустриальных районах Германии. Предприниматели из различных отраслей промышленности видели в Обществе кайзера Вильгельма эффективную систему управления и организации исследований. В некоторых случаях оно успешно заменяло промышленные исследовательские лаборатории.

Несмотря на все старания политиков левого толка и некоторых министерских чиновников, Общество кайзера Вильгельма, как и Фонд поддержки, во времена Веймарской республики так и не стало демократическим. Оно оставалось элитным учреждением с авторитарным руководством. Тем не менее Общество процветало, несмотря на инфляцию и депрессию. В течение всего Веймарского периода оно разрасталось, количество его институтов к началу 1930-х гг. удвоилось и достигло 30. Таким образом, не удивительно, что в 1929 г. Общество обвинили в использовании общественных средств не только на перспективные исследования и науку, но и на воссоздание его финансовой независимости и обеспечение его мощи и влияния как учреждения [15].

Несмотря на политику нового демократического правительства Веймарской республики, немецкая университетская система, в рамках которой осуществлялось большинство фундаментальных исследований и готовились молодые ученые, сопротивлялась серьезным реформам и оставалась одним из немногих склонных к автократическому правлению островков, которые не принимали демократию и препятствовали настоящим политическим реформам. Это привело к явлению, которое Фритц Рингер называл "немецкими мандаринами": академики делали вид, что защищают аполитичную систему обучения, в то время как на самом деле они активно старались противостоять новым демократическим порядкам, сыграв таким образом определенную роль в закладывании фундамента триумфа национал-социализма [16].

Ф. Рингер исследовал в основном ученых, занимавшихся социальными науками, но Джонатан Харвуд применил его тезис для науки как таковой и для немецкой генетики в частности, находя, что там были и "мандарины", и "аутсайдеры", каждый со своими исследовательскими приоритетами. Первые, приверженцы традиций, были более всесторонни и глубоки в своих научных и интеллектуальных интересах, вторые - более прагматичны. Этот контраст в свою очередь объясняется разницей в образовании и социальном происхождении: ученые, происходившие из низов среднего класса или промышленных кругов, которые посещали современные школы, имели тенденцию полностью сосредотачиваться на конкретном предмете своего исследования; ученые, происходившие из образованного среднего класса, закончившие классические гимназии, имели более широкие интеллектуальные и научные интересы [17].

Гиперинфляция первых послевоенных лет имела значительное влияние на всех работавших в университетах, лишив их спонсорской помощи и превращая любое долгосрочное планирование финансов в утопию. Хотя штатные профессора никогда не опасались потерять свои должности, будущее молодых, менее заслуженных исследователей было значительно неопределеннее. В связи с экономической нестабильностью все больше и больше студентов устремлялось в университеты, что еще сильнее усложнило положение немецкой науки. Происходящее по-разному отражалось на ученых, поскольку некоторые работы можно было продолжать с минимальными средствами, а о других ресурсоемких исследованиях, интенсивно проводившихся в других странах, нельзя было даже и мечтать. Таким образом, хотя теоретическая физика финансировалась достаточно щедро, Германия не могла конкурировать с Америкой и Британией в том, что касалось, например, циклотронов и других новейших типов ускорителей элементарных частиц.

Годы между гиперинфляцией (1923 г.) и началом Великой депрессии стали, казалось, периодом процветания для Германии в целом и ее науки в частности. В это время было осуществлено или, по крайней мере, начато большое количество научных разработок, наиболее значимых для Веймарского периода. Но в 1929 г., когда депрессия снова вызвала финансовую нестабильность, бюджеты были урезаны, научные исследования приостановлены, карьеры нарушены, а поток студентов, устремившихся в университеты, опять возрос. В этой ситуации определенные научные направления, требующие широкомасштабных и интенсивных исследований, (которые по традиции можно назвать "большой наукой"), такие как аэронавтика или ракетостроение, не получали того уровня финансовой поддержки, которого они заслуживали, по мнению своих создателей и сторонников [11, р. 109-172]. Они, как и многие другие в Германии, считали, что Веймарская система им не позволила реализоваться.

Феномен Эйнштейна и "арийская физика"

Сегодня всем ясно, что наука тесно связана с политикой. Есть мнение, что необратимая политизация науки произошла в Германии в период между началом Первой мировой войны и концом Второй. Это началось с широкого обсуждения теории относительности Альберта Эйнштейна, а в итоге привело к гонке ядерного вооружения. Хотя наука часто пересекалась с политикой в различные эпохи и в разных странах, именно после 1945 г. она стала постоянным гарантом политической силы.

В начале карьеры Альберта Эйнштейна, до его приезда в Берлин в начале Первой мировой войны, его исследования удостаивались достаточно скромной оценки. В Берлине он получил хорошо оплачиваемую работу без преподавательской нагрузки и вносил свой вклада поднятие престижа Прусской академии наук, молодого Общества кайзера Вильгельма и берлинской науки в целом. Эйнштейн также приобрел известность, часто неоднозначную, как откровенный пацифист и интернационалист. Очень немногие немецкие ученые занимали такие непопулярные политические позиции.

Теория относительности Эйнштейна широко пропагандировалась и с жадностью впитывалась массами, составляя резкий контраст с большей частью теорий в области физики, создаваемых современниками. Во время войны британская команда ученых предоставила решающие экспериментальные данные, подтверждавшие предсказания общей теории относительности. Впоследствии Эйнштейн стал знаменит, поскольку заголовки газет создавали славу и ему как личности, и его малопонятной для обывателя науке [18, р. 7-13]. После Первой мировой войны Эйнштейн стал знаменитостью, ездил по всему миру, неся физикам евангелие теории относительности. Что касается его положения в Германии, он был вовлечен в веймарскую политику через своего друга, тогдашнего министра иностранных дел, который вскорости был убит, Вальтера Ратенау. В то время как большинство немцев подвергалось остракизму, а Германия была исключена из новых международных научных организаций, возникших после войны, Эйнштейн свободно путешествовал по миру как посланник доброй воли, вызывая ненависть консерваторов и реакционеров как в самой немецкой науке, так и за ее пределами.

В целом Эйнштейн стоял особняком от своих коллег и вызывал явную враждебность и негодование с их стороны. Увлеченность, если не одержимость им публики, сделала этого еврея, пацифиста, демократа культурным и политическим символом. Его значимость в этом отношении едва ли не превосходила его научные достижения и вызывала возмущение политиков-консерваторов и научных оппонентов. Пропаганда теории относительности крепко связала в массовом сознании поддержку современной физики с Веймарской республикой. Таким образом, политическая и научная оппозиция Эйнштейна и его теории относительности была важной составляющей дальнейшей борьбы "арийской физики" и "еврейской физики" во времена Третьего рейха. У двух консервативных немецких физиков, нобелевских лауреатов Филиппа Ленарда и Иоханнеса Штарка сначала были проблемы с некоторыми аспектами теории относительности и квантовой физики (в развитие которой Эйнштейн также внес большой вклад), но их полемика с Эйнштейном носила чисто профессиональный характер [18, р. 6-16;19]. Едва ли они были одиноки в этом, многие физики старого поколения сопротивлялись революционным изменениям, внесенным Эйнштейном и другими молодыми учеными в их мировоззрение. Однако когда другие публично предприняли антисемитские нападки на Эйнштейна, он ответил тем же, и в первую очередь Ленарду. Таким образом, выступления Ленарда и Штарка против Эйнштейна вышли за рамки профессионально принятого поведения и стали личностными, идеологическими и расистскими.

Во времена Веймарской республики Ленард стал мучеником национализма (а впоследствии национал-социализма): его институт был захвачен толпой сторонников республики. Публичное унижение лишь укрепило его идеологические и политические позиции. В свою очередь, вспыльчивый, диктаторский и амбициозный характер Штарка заставил его отказаться от профессорства в Вюрцбурге в ожидании другого назначения, которое так и не состоялось. Дальнейшая его изоляция привела к тому, что он стал видеть в Эйнштейне и его теории причину собственных неудач.

И Ленард, и Штарк впоследствии отказались от образа аполитичных университетских профессоров и предприняли более радикальные шаги в политике, публично поддержав Адольфа Гитлера в самом начале его карьеры, когда он сидел в Ландсбергской тюрьме после провалившейся попытки "Пивного путча". В духе расистской риторики своего времени они восторженно восхваляли Гитлера: "...борьба призраков тьмы с носителями света... [Гитлер] и его товарищи в борьбе... являются для нас дарами свыше, пришедшими из далеких, смутных времен, когда расы были более чистыми, люди более великими, а души менее подлыми" [1, р. 15]. Дальше -больше, они начали призывать к возвращению к так называемой "арийской физике", и отказу от физики "еврейской". Не совсем ясно, что именно они понимали под этими терминами кроме того, что арийскую физику создавали арийцы, а еврейскую - евреи.

Публичная поддержка Ленардом национал-социализма и Гитлера была явлением довольно редким среди ученых и профессоров. К концу Веймарского периода к немногим уважаемым ученым, активно поддерживавшим это движение, таким, как математик Теодор Вален, примкнул и Штарк. Вален еще в начале веймарского периода был региональным лидером гитлеровской Национал-социалистической немецкой рабочей партии. В конечном счете, из-за своей нетерпимости к республике он потерял пост профессора в Грейфсвальде и нашел прибежище в техническом университете в Австрии. В течение нескольких последних лет перед Третьим рейхом, когда Германия сотрясалась от бесконечных политических кампаний, Штарк забросил работу по специальности и стал национал-социалистским активистом в своей родной земле - Баварии, занимаясь написанием памфлетов и организацией митингов. Как говорил об этом сам Штарк, он стал местным представителем национал-социализма.

Расовая гигиена

Наука и расизм были тесно связаны или, во всяком случае, соединялись еще в XIX в. Такие писатели, как Артур Гобино и Хьюстон Стюарт Чемберлен создавали миф о превосходстве арийской расы, а Чарльз Дарвин и его толкователи рассматривали проблему биологии человека и общества с точки зрения эволюции путем естественного отбора. В научном отношении это позволило Френсису Гальтону, кузену Дарвина, и британскому математику Карлу Пирсону отстаивать евгенику, науку об улучшении человеческой природы, - новую область научных исследований, которая быстро расцвела в Европе и Северной Америке [20]. Что касается политической и идеологической стороны дела, это вело к созданию теории социал-дарвинизма, который оправдывал несправедливость человеческого общества, - в частности, огромный экономический разрыв между богатыми и бедными, - проводя аналогию с естественным отбором по Дарвину: более богатые и более удачливые люди (или нации) просто обладали превосходством, были более приспособлены к жизни.

В Германии евгеника, которую называли "расовой гигиеной", расцвела в последние десятилетия империи [21 - 24]. Но тогда сторонники расовой гигиены не были обязательно расистами с верой в то, что одна нация совершеннее другой. Они скорее видели более и менее "совершенных" людей во всех нациях. Альфред Плётц, которого многие считают основателем расистской гигиены в Германии, не был явным антисемитом, но в то же время верил в нордическое превосходство. В конечном счете, во времена Третьего рейха он приветствовал национал-социализм.

Другой выдающийся немецкий расовый гигиенист, Вильгельм Шильмайер, был более склонен к классовому подходу, в пользу буржуазии и против пролетариата. Плётц, Шильмайер и их коллеги, включая социальных расовых гигиенистов, были больше озабочены качеством нации - ростом уровня рождаемости "высших" немцев и таким образом постепенным очищением нации от носителей низших качеств (наследственных болезней и т.д.). Исследования, показывавшие, что у других этнических групп уровень воспроизводства был выше, чем у немцев, пробуждали страх, что сравнительно низкий уровень рождаемости немцев приведет к "расовому суициду", и немцы будут подавлены "низшими", но более плодовитыми расами. Таким образом, в расовой гигиене времен Германской империи был, конечно, элемент расизма, но это было только одно из многих ее направлений.

Расовая гигиена Веймарского периода стала более экстремистской, так как немецкое общество подогревалось последствиями войны, гиперинфляцией и предчувствием дегенерации общества. Хотя не-нацистское направление в расовой гигиене все еще сохранялось, некоторые расовые гигиенисты-расисты рано связались с зарождавшимся национал-социалистическим движением. Среди них был Юлиус Фридрих Леман, один из ведущих немецких специалистов в области медицины и автор многих трудов, и Ганс Ф.К. Гюнтер, антрополог, опубликовавший знаменитую книгу "Расовое исследование немецкого народа" (Rassenkunde der Deutschen Volkes). Благодаря усилиям национал-социалистов, Гюнтер был взят в 1932 г. на должность профессора антропологии Иенского университета.

Фриц Ленц, "дедушка расовой гигиены" и профессор расовой гигиены в престижном Берлинском университете, - пример уважаемого ученого, открыто поддерживавшего теорию превосходства нордической расы и национал-социалистское мировоззрение в период Веймарской республики. Широко распространенный и имевший влияние учебник, который он написал вместе с Эрвином Бауром и Юджином Фишером, явно защищал превосходство нордической, или арийской, расы. В 1927 г. наиболее престижное научное учреждение Германии, Общество кайзера Вильгельма, учредило институт антропологии, генетики человека и евгеники под руководством Фишера. Это учреждение активно поддерживало исследования в области расовой гигиены, включая исследования близнецов Отмаром Фрайхерром фон Вершойром, которыми впоследствии руководил Иозеф Менгеле.

Веймарская евгеника достигла своего апогея в предложении ввести закон о стерилизации, согласно которому люди с физическими или умственными недостатками (включая некоторые особенности, которые сегодня признаны не передающимися по наследству) могли подвергнуться стерилизации с санкции государства, если они (или их опекуны) давали согласие. Эта идея была впоследствии воспринята пришедшими к власти национал-социалистами, но они устранили аспект добровольности и предоставили государству решать, кто должен и кто не должен иметь потомство.

Заключение: наука и идеология Веймарского периода

Вскоре после Второй мировой войны многие люди, в том числе сами ученые, стали изображать науку веймарского периода ностальгически. Но был ли этот период действительно так благоприятен для ее развития, или он только выглядит таковым в ретроспективе, поскольку по сравнению с эпохой Третьего рейха наука и ученые действительно переживали тогда "золотой век"? Германия начала Первую мировую войну, имея хорошо организованное, всесторонне развитое, плодотворно и на высоком уровне работающее научное сообщество. Поражение, экономические трудности, политические беспорядки бросали вызов научным работникам, но в большинстве случаев они принимали этот вызов и находили в себе силы продолжить работу и провести много добротных исследований. Однако, несмотря на новый политический режим, наука в Германии не стала более демократичной. Скорее, большинство ученых и научных учреждений продолжало придерживаться имперских символов и традиций.

Хотя Германия уже не была ведущей научной державой, она все еще оставалась одной из лучших. Расовая гигиена определенно установила контакт с национал социализмом, и отдельные ученые, вроде Штарка, поддерживали Гитлера, однако наука и фашизм имели мало общего в Веймарский период. Только когда национал-социалисты придут к власти, произойдет их объединение.

Статья выполнена в рамках проекта РГНФ № 99-03-19623

---

По этой теме смотрите также:

---