Как-то года два тому назад в одном из журналов попалась мне на глаза статья, в которой автор, историк по специальности, просил у читателей прощения за свои работы, написанные в советское время, в которых он в угоду указаниям свыше сознательно искажал историческую реальность. Покаявшись, автор обещал впредь писать правду и только правду. Может быть теперь он и искренне хочет заняться поисками истины, но я уверен, что все его усилия в этом направлении будут тщетными. Привыкнув постоянно лгать, он перестал быть ученым, исследователем. Впрочем, возможно, он никогда им и не был, а сразу же занялся фальсификацией истории. Во всяком случае ученого из него теперь уже не выйдет, несмотря на все его обещания. Но беспокоиться за его дальнейшую карьеру нет особых оснований. И сейчас у определенных, причем весьма могущественных кругов нашего теперешнего общества существует настоятельная потребность в извращении как настоящего положения вещей, так прошлого нашего общества. Так что богатейший опыт фальсификации истории, накопленный этим человеком, может ему пригодиться и принести немалый доход. Ясно, что подобного рода «ученый», боясь предстать перед обществом в своем истинном виде, никогда бы не согласился на переиздание своих прежних работ.

Иное дело — подлинный исследователь. Ему никогда не придет в голову стыдиться своих прошлых работ, тем более отрекаться от них. Это, отнюдь, не означает, что его взгляды со временем никогда не менялись, что ему никогда не приходилось отказываться от тех или иных положений, которые он ранее выдвигал и отстаивал. Но дело в том, что все изменения в его представлениях связаны вовсе не с переменой власти и желанием приспособиться к новому начальству, новым веяниям и новой моде, а с накоплением новых фактов и более глубоким проникновением в сущность изучаемых явлений. Если ученый исследует современность, то он, разумеется, должен принимать во внимание происходящие в ней перемены, но лишь для того, чтобы привести свою концепцию в более точное соответствие с объектом изучения, а не приспособить ее к интересам и желаниям правящей элиты.

На все эти мысли натолкнула меня вышедшая в 1998 г. книга нашего крупнейшего специалиста по этносоциологии и этнополитологии — Михаила Николевича Губогло, носящая название «Языки этнической мобилизации». Эта огромная по объему книга (59,5 а.л. или 811 с. текста) не представляет собой монографии. Это — сборник, в который вошло 17 статей, опубликованных в период с 1975 г. по 1998 г., эссе «Энергия памяти (О роли творческой интеллигенции в восстановлении исторической памяти)», увидевшее свет в 1992 г., и монография «Мобилизованный лингвицизм», впервые изданная в 1993 г. Замечу, что все эти работы напечатаны в их первоначальном виде. Автор не внес в тексты ни одной поправки. Хотя данная книга М.Н. Губогло включает в себя значительное число работ, опубликованных в течение почти четверти века, она тем не менее представляет собой единое целое. И этому единству нисколько не мешает то обстоятельство, что одна часть включенных в книгу работ была написана еще в эпоху «застоя», другая — во время перестройки, а третья — в постсоветский период. Мы наблюдаем развитие взглядов автора, но никакой коньюктурщины, если понимать под этим не учет изменений объекта исследования, а желание угодить начальству. Автор может ошибаться, но он всегда искренен в своем стремлении к истине.

Книга интересна тем, что по ней можно не просто проследить эволюцию взглядов автора, а ознакомиться с определенными моментами процесса становления в нашей стране новой научной дисциплины, находящейся на стыке трех наук: этнографии, политологии и социологии. Она получила к настоящему времени название этнической политологии, или, коротко, этнополитологии.

Российские, а затем советские ученые первыми в истории этнографии стали заниматься разработкой теории этносов и этнических процессов — этнической этнологией (этноэтнологией)[1]. Одним из первых, если не первым среди их был С.М. Широкогоров — автор работы «Этнос. Исследование основных принципов изменений этнических и этнографических явлений» (Шанхай, 1922). В последующем существенный вклад в разработку теории этносов был сделан П.И. Кушнером (Кнышевым), Н.Н. Чебоксаровым, В.И. Козловым, Ю.В. Бромлеем, С.А. Токаревым, П.И. Пучковым, С.А. Арутюновым.

В дальнейшем постепенно во все большей степени начало становиться ясным, что этносы суть явления не просто этнографические. Этнические общности могли становиться и становились политическими силами, принимающими участие в общественной жизни и особенно в политической борьбе. Участие в политической борьбе требует и предполагает наличие организаций, лидеров, политических программ. Так как эта борьба происходит в пределах того или иного государства, то его верховная власть с неизбежностью должна вырабатывать и проводить определенную политику по отношению к этим общественным силам и оформлять ее в определенных правовых актах.

Все эти проблемы не были абсолютно новыми. Они были известны и раньше и обычно объединялись под названием национального вопроса. Но обращались к ним, как правило, не этнологи, а практические политики, а затем, когда стала формироваться особая научная дисциплина, получившая название политической науки, или политологии, — политологи. В нашей стране в советское время разработкой национального вопроса занимались обычно специалисты в области истории КПСС, научного коммунизма и философы. К сожалению, уровень их работ был низок.

«Научными эти работы, — справедливо писал в 1989 г. В.А. Тишков, — нельзя назвать уже потому, что в них начисто отсутствовал главный компонент — само исследовательское начало.»[2]

Никакой особой научной дисциплины, которая бы специально исследовала этнополитические процессы у нас долгое время не было. Первым шагом на пути к ее созданию было начало использования для исследования этнических процессов методов, применяемых в эмпирической социологии. Возникновение этнической социологии, или, короче, этносоциологии подготовило условия для появления и политологии. А вызвало ее к жизни резкое обострение межэтнических отношений, которое произошло в годы, непосредственно предшествовавшие перестройке, самой перестройки и последующее время.

У истоков отечественной этнополитологии стоял тогдашний директор Института этнографии Ю.В. Бромлей, который возглавлял Межведомственный научный совет по исследованию национальных процессов при секции общественных наук Президиума АН СССР. В последующем эту эстафету принял его преемник на посту директора Института этнографии, переименованного в Институт этнологии и антропологии, — В.А. Тишков. Последний занимался не только теоретической разработкой проблем этнополитологии, но практической деятельностью в этой области. Продолжая оставаться директором Института этнологии и антропологии, он в 1992-1993 гг. возглавлял Государственный комитет по национальной политике РФ, преобразованный по его инициативе в Министерство по делам национальностей. Результаты его научных исследований наиболее полно представлены в книгах «Этничность, национализм и конфликты в и после Советского Союза: Пожар в умах» (опубликована на английском языке в 1997 г.)[3] и «Очерки теории и политики этничности в России» (М., 1997). Во «Введении» к последней из названных книг он особо отметил широкое развертывание в последние годы этнополитологических исследований в стране целом и в рамках Института этнологии и антропологии в особенности.

«Автор, — писал он, — обладает привилегией быть членом научного коллектива, где за последние годы выполнены высоко профессиональные и обстоятельные исследования сходных проблем и сюжетов. Среди многих мне хотелось бы отметить в этой связи работы А.Р. Аклаева, С.А. Арутюнова, Ю.В. Арутюняна, В.И. Бушкова, Л.М. Дробижевой, М.Н. Губогло, Т.С. Гузенковой, В.И. Козлова, О.Д. Комаровой, И.С. Кона, В.В. Коротеевой, А.Г. Осипова, П.И. Пучкова, Ю.И. Семенова, Г.У. Солдатовой, З.П. Соколовой, С.В. Соколовского, С.М. Червонной, Я.В. Чеснова, С.В. Чешко, В.А. Шнирельмана, А.Н. Ямскова и других сотрудников Института этнологии и антропологии РАН.»[4]

Было бы крайне интересно нарисовать более или менее полную историю становления этнополитологии в России. И вероятно кем-то когда-то это будет сделано. Я же здесь ограничился буквально несколькими штрихам, чтобы стал более или менее ясным тот общий фон, на котором появились рассматриваемые работы М.Н. Губогло. На мой взгляд, этого исследователя наряду с Ю.В. Бромлеем, В.А. Тишковым и рядом других крупных этнологов можно с полным правом отнести к числу основоположников отечественной политологии.

М.Н. Губогло принадлежит одна из первых работ, в которой не просто употреблялся термин «этнополитология», а говорилось о возникновении новой научной дисциплины, определялся ее предмет и раскрывались ее задачи. Это опубликованная в 1990 г. и, к сожалению не включенная в данную книгу, статья «От корней до кроны. Задачи изучения этнополитических ситуаций».

«Вопрос о советской политологии, — писал он в этой работе, — должен сегодня встать во весь рост. И на первых порах речь должна идти об определении контурных границ новой предметной области и о предварительном выделении ее основных составных частей».[5]

И далее автор выделял «четыре круга фундаментальных проблем». Первый — «выделение и характеристика компонентов этнополитической ситуации».[6] Ими являются народные фронты, интердвижения, демократические движения национальных меньшинств, национально-культурные общества.

«Вторым кругом фундаментальный проблем является анализ проблем, возникающих в ходе развития и взаимодействия компонентов этнополитической ситуации с внешней экологической, макро- и микросредой, в том числе с существующими формальными структурами.»[7]

«Третьим фундаментом этнополитологии должна стать новая информационная база, включающая принятые национальными и политическими движениями документы (программы, уставы, регламентации, обращения, лозунги и т.д.), обновленную статистику, в том числе дополненные (вширь и вглубь) данные переписей населения, новые и повторные этносоциологические массовые опросы в сочетании с короткими мониторингами с участием относительно узкого круга специалистов, лавинообразные данные периодики.»[8]

«И, наконец, четвертым основанием этнополитологии выступает, на наш взгляд, недвусмысленный выбор пути, т.е. обязательности подхода к изучению этнополитической ситуации с учетом следующим компонентов этнополитической ситуации: этнотерриториальных, этноэкономических аспектов среды, уровня ее инфрастуктуры, этнодемографических и этносоциальных параметров, этнокультурных, этноязыковых и этноличностных характеристик участников движений, этноисторических и этноправовых условий становления, функционирования этнополитической ситуации и перехода ее в иное качество; и, наконец, обязательным здесь является историография и понятийно-терминологическая система.»[9]

В последующем данные положения были детально раскрыты и конкретизированы М.Н. Губогло в работе «Вместо введения. О задачах этнополитической антологии», опубликованной в первом томе трехтомного издания «Этнополитическая мозаика Башкортостана» (М., 1992). Указанные статьи М.Н. Губогло получили признание у многих исследователей, занявшихся изучением этнополитических процессов в России. Так, например в работе Г.С. Денисовой «Этнический фактор в политической жизни России 90-х годов», изданной в Ростове-на-Дону в 1996 г., говорится:

«Изучение данных (этнополитических — Ю.С.) процессов началось совсем недавно. Думается, что в качестве программных установок для исследований в этой области можно выделить небольшую по объему статью М.Н. Губогло…, в которой определяется предметная область политологии и обозначаются основные группы фундаментальных проблем…Последующее изложение представляет собой попытку анализа проблемы в очерченных границах.»[10]

Сформулированные М.Н. Губогло положения легли в основу программы деятельности возглавляемого им Центра по изучению межнациональный отношений (ЦИМО) Института этнологии и антропологии РАН. ЦИМО вел и ведет огромную исследовательскую работу в области этнополитологии. В этой работе принимают участие не только штатные сотрудники Центра, которых очень немного, но также и большое число исследователей из различных регионов России. По существу ЦИМО стал центром всероссийского и даже большего масштаба, в вокруг которого группируется целая когорта этнополитологов. В созданной Центром серии «Национальные движения в СССР и постсоветском пространстве» к настоящему времени опубликовано более девяносто книг, среди которых большое место занимают сборники материалов, характеризующих этнополитическую ситуацию в национальных и территориальных образованиях как России (республика Коми, Мордовия, Марийская республика, Татария, Башкирия, Оренбуржье, Прикамье, Калмыкия, Дагестан, Северная Осетия, Кабардино-Балкария, Адыгея), так и целого ряда других государств, возникших после распада СССР (Латвия, Литва, Эстония, Белоруссия, Украина, Молдавия, Приднестровье, Грузия, Абхазия, Узбекистан, Таджикистан, Киргизия).

Значение этой серии не только для нашей, но и мировой науки трудно переоценить. Создан огромный массив добротного фактического материала. Но работа Центра никогда не ограничивалась одним только сбором эмпирических данных. На базе накопленных данных делались и делаются широкие теоретические обобщения. Они содержатся во вступительных статьях к сборникам документов, а также в вошедших наряду с ними в серию монографиях и тематических сборниках статей. Все эти материалы и сделанные на их основе теоретические выводу легли в основу целого ряда докторских (З.Н. Анайбан, В.В. Амелин, Р.Р. Галлямов, Г.П. Лежава, Т.М. Полякова, В.П. Торкало, Ю.П. Шабаев) и кандидатских (В.В. Маресьев, В.М. Пешкова, Ф.Г. Сафин) диссертаций по этнополитологии.

Автором многих вступительных статей к сборникам, а также ряда монографий является М.Н. Губогло. Часть этих работ вошла в рассматриваемую книгу. Именно в данных и иных работах М.Н. Губогло было введено в науку понятие «этническая мобилизация», под которой автор понимает процесс превращения этноса в определенную политическую силу со своими политическими требованиями, программой, лидерами, организациями. Важнейшим признаком этноса является язык. И в процессе превращения этноса в политическую силу чаще всего огромную роль играют требования, связанные с языком. Это явление М.Н. Губогло назвал «мобилизованным лингвицизмом».

Почти все работы, включенные в рассматриваемую книгу, по существу посвящены роли языковых лозунгов и программных установок в процессе политической мобилизации этноса, в возникновении и развитии национальных движений. С этим и связано ее название — «Языки этнической мобилизации».

Самая важная часть книги — монография «Мобилизованный лингвицизм». В ней идет речь о тех движениях в союзных республиках СССР, которые завершились принятием во всех их законов о языках, провозгласивших языки народов, давших название республикам не просто государственными, а единственными государственными. На поверхности эти движения выступали как чисто языковые. Целью их провозглашалось стремление спасти языки титульных национальностей от исчезновения, а сами эти национальности от грозящей им ассимиляции.

Эти лозунги многими были приняты за чистую монету. Значение этих движений совершенно не было понято союзным руководством. Не поняла их сущности и широкая общественность. Она в большинство своем, — пишет М.Н. Губогло, — «была введена в заблуждение той идеологической упаковкой, в которой публики преподносился смысл, цели и задачи языкового реформирования.» (с. 416). Не представляли исключение и многие исследователи. Не только советские, но зарубежные ученые «не разглядели и не вскрыли внеязыковые корни большинства языковых проблем в программах языковых реформ и в документах национальных и языковых движений.» (с. 178)

Автор дает глубокий анализ этих движений, их языковых требований, принятых законов и результатов их принятия. Прежде всего он ставит перед собой задачу раскрыть реальные причины и смысл движений, внешне преследующих исключительно культурнические цели. Как убедительно показывает М.Н. Губогло в действительности корни всех внешне чисто языковых требований и лозунгов лежали далеко вне языковой сферы.

Все эти данные движения были сугубо политическими, первая цель которых заключалась в ослаблении зависимости республиканской власти от союзного центра, а конечной — выход республик из состава СССР.

«То, что не видно было вчера, — писал автор в 1993 г., — стало ясным для многих. Тщательно замаскированный, слава богу, бескровный, первый штурм твердыни Союзного Центра начался с пересмотра языковой политики и незыблемых в прошлом основ коммунистической идеологии. Высшее руководство Центра «прозевало» тот очевидный факт, что принятие законов о государственном языке означало не столько ревизию «ленинской языковой политики», сколько подрыв основополагающих постулатов союзной государственности. Разработка и принятие законов о языке (языках) определило новые взаимоотношений не между языками и их носителями, а между союзными республиками и Москвой» (с. 168).

«Развал Советского Союза, — подчеркивает он в другом месте, — начался с мобилизованного лингвицизма, благодаря которому языки титульных национальностей были возведены в статус государственных языков, практически заблокировали доступ представителей нетитульного населения в кабинеты власти и содействовали достижению трех результатов: форсированной неокоренизации аппаратов управления, становлению этнократических режимов в бывших союзных республиках и, наконец, распаду СССР.» (с. 14)

Главным во всех этих движениях была борьба за власть в союзных республиках. А власть могла быть полной только при условии выхода из состава СССР. В разных республиках борьба за власть шла по разному. В одних старая властвующая элита была заменена новой, в других — старая элита сохранилась, но при этом сменила прежнюю идеологию на националистическую и сепаратистскую. Все это многообразие учитывает автор.

«Одним словом, — пишет он, — языковая реформа-89, преследующая отнюдь не языковые цели, состоялась. В одном случае, захватив власть на волне борьбы за установление статуса государственного языка, национальная номенклатура постаралась оградить свои интересы с помощью этого нового социально-языкового института. В другом — перехватив инициативу, — старая номенклатура сохранила свою власть, ринувшись навстречу идеям национального суверенитета через предварительный этап суверенизации национального языка, путем придания ему статуса государственного языка. В третьем случае, бывшие номенклатурные кадры, быстренько сменив идеологические одеяния и пересев с коммунистической колесницы на коня национальной независимости, ухватились за государственный язык как одну из важнейших целей в процессах суверенизации и консолидации.» (с. 222)

М.Н. Губогло убедительно показывает, что за огосударствление языка титульной нации и за «суверенизацию» республики прежде всего выступала значительная часть «национальной» номенклатуры и «национальной» же интеллигенции. Меньше всего исходили они при этом из интересов своего народа. Ими двигали собственные групповые корыстные интересы.

Как указывает автор, на борьбу за огосударствление языка и независимость их прежде всего толкала

«углубляющаяся конкуренция за ключевые позиции в системе управления, в недрах номенклатуры, затем за престижные места в лоне культуры и науки, а в дальнейшим замаячила перспектива конкуренции и в средних клетках социальной лестницы, в том числе среди интеллигенции массовых профессий. Национальные отряды интеллигенции, укоренившиеся, занявшие непропорционально длинный ряд элитарных кабинетов в структурах власти, распределения ресурсов и продуктов, других «доходных» сферах хозяйства, стали искать новые дополнительные рычаги для устранения конкурентов с этнополитической и этносоциальной арены. Конкурсный марафон начал ожесточаться. В литературе неоднократно отмечалась, во-первых, взаимосвязь между развитием национальной интеллигенции и ростом национального самосознания; во-вторых, малообоснованные домогательства молодой интеллигенции, получившей наименование »неинтеллигентской интеллигенции«, на значительные роли, основанные не на высоком уровне профессиональной квалификации, а на национальном происхождении; в-третьих, причастность представителей новой «народной» интеллигенции к созданию очагов социальной и межнациональной напряженности.» (с. 338).

Эта интеллигенция «становилась катализатором межнациональных конфликтов» (с. 338)

Ясно, что об этих реальных целях прямо и откровенно говорить было нельзя. Нужна была идеологическая маскировка. Необходимо было выдать себя за борцов не просто даже за национальные, но и общие интересы населения республики, выставить себя в качестве противников тоталитаризма и поборников демократии. Но так как прямая критика существующего режима и открытая агитация за выход из СССР были в то время затруднительными, то понадобился враг, которого можно было бы обличать безнаказанно.

«Для идеологического обеспечения этой борьбы нужен был «враг», — пишет М.Н. Губогло. — Таким врагом был «назначен» русский язык и русификаторская политика Кремля.» (с. 251).

Как убедительно показывает он, именно с целью идейного обоснования необходимости придания языкам титульных наций статуса государственных языков во всех союзных республиках была развернута шумная публицистическая кампания против русификации и за возрождение национальных языков (с.212).

И продолжая свою линию на выявление «неязыковых», а именно политических и экономических, корней «языковых» движений, М.Н. Губогло ставит вполне естественный вопрос: «Имел ли место такой лингвицид, когда в результате якобы целенаправленно осуществляемой Москвой политики языковой ассимиляции происходило истребление языков титульных наций, а представители этих наций отказывались от языков своей национальности в пользу русского языка?» (с. 212).

И далее автор, на основе анализа фактического материала делает в высшей степени аргументированный вывод, что в действительности

«лингвицизм, проявивший себя наиболее открыто, ярко и наступательно в форме заботы за сохранность родных языков, не имел под собой сколько-нибудь реальных и объективных этноязыковых оснований. Национальное движение за законодательное огосударствление языков титульных наций вытекало не из объективной потребности пробуждения и возрождения национальных языков, как это неустанно декларировалось накануне и в ходе языковой реформы, а служило новому самоутверждению титульных наций и утверждению их монопольного права на создание национальной государственности.» (с. 214).

В последующем (напомню, что М.Н. Губогло писал об этом в 1993 г.) к выводу, что все утверждения националистов о имевшей якобы место в СССР насильственной русификации, пришли и другие исследователи. В частности большой фактический материал, полностью опровергающий этот тезис, были приведен С.В. Чешко в монографии «Распад Советского Союза. Этнополитический анализ» (М., 1996; 2-е изд. 2000) и В.И. Козловым в книге «История трагедии великого народа. Русский вопрос» (М., 1996; 2-е изд. 1997)

Но факты меньше всего интересовали поборников языковых реформ. Им нужна была власть. Именно поэтому

«максимально используя доступные им средства массовой информации, они в борьбе за вход в новые номенклатурные эшелоны власти организовали активную обработку общественного мнения. Делалось это искусно, хотя и тривиальными средствами. Борьба за огосударствление языка увязывалась с борьбой за ущемленные национальные права, за восстановление справедливости, попранной безжалостным репрессивным аппаратом тоталитаризма. Общественное мнение легко «клюнуло» на такие доступные для понимания призывы, как внедрение «национальных» квот в управленческих, распределенческих и иных не бездоходных сферах. Инакомыслие не допускалось, а виновные в нем дискредитировались как «враги нации»» (с. 254-255)

В конце концов нужные законы были приняты. И истинные цели «языковых реформаторов» начали постепенно обнаруживаться.

«Парад языковых законов и меры, последовавшие за ним, — указывает автор, — развеяли миф о грядущем демократическом благоденствии, при котором, якобы, будет обеспечен мир народам и расцвет языкам.» (с. 211)

На огромном материале М.Н. Губогло показывает, к чему реально привели языковые реформы.

«Говорят: «власть — жизнь всласть», — пишет он. — Не зря говорят. Преобразования, проведенные под флагом языковой реформы и направленные на захват власти, еще раз подтвердили эту старую истину. Целевое огосударствление языков титульных наций стало для части новой этнократии и для мобилизованного лингвицизма двуликим знаменем. На лицевой стороне знамени, там, где вместо красного яркими красками и громкими лозунгами восстанавливались триколоры, желтоблакитные и другие, радующие лингвицистов, национальные цвета, были написаны непререкаемые слова об этноциде, устроенном большевиками, и о необходимости национального возрождения и языкового развития. Все беды и трагедии, потери, реальные и мнимые, включая безнадежно отсталую экономику, косность и узость профессионального слоя культуры, катастрофическое обмеление менталитета были списаны на антинациональную русификаторскую политику, идущую от большевистско-коммунистического Центра и иссушающую родники и почву национального бытия. В отличие от этой стороны, имеющей не только человеческое лицо, но и исторически сложившиеся предпосылки застоя в развитии национальной культуры, на обратной стороне национально-языкового знамени, как на невидимой стороне луны, угнездилась совсем иная — деструктивная идея, идея развала империи, подрыва основ веками складывавшегося многонационального государства, идея освобождения от коммунистической монополии Центра. Именно такое двуликое знамя помогло выжить прослойке старой партократии и вывело новую прослойку этнократии на политическую арену, обеспечило им поддержку части собственного народа, спровоцировало солидарность Запада, открыто заинтересованного в развале могущественной державы, обмануло заспанную в застое номенклатуру Кремля.» (с. 223).

«Статусный язык, — подчеркивает автор в другом месте, — стал важным инструментом в политическом противостоянии, в ходе которого происходили переходы власти из одних рук в другие. Власть отбиралась у коммунистов, независимо от того, владели или не владели коммунисты статусным языком. Лицам, лишенным знания статусного языка, перекрывались каналы в кабинеты власти…Критерием включения в новые структуры власти становится не только знание статусного языка, но и обязательная этническая идентичность с носителями этого языка.» (с. 253).

Языковые реформы затронули не только номенклатуру и интеллигенцию. Их результатом была оформленная законом национальная дискриминация и тем самым раскол общества бывших союзный республик на группы людей, имеющих разные права и обязанности.

«Введение государственного языка, указывает автор, — создавало предпосылки для новой группировки людей по объему прав и обязанностей. По языковому принципу население раскалывается на тех, кто владеет государственным языком и соответственно входит в привилегированную группировку, группировку, которой открыты двери в управленческие кабинеты, и тех, что не владеет государственным языком и соответственно попадает во второе сообщество, управляемое представителями первого» (с. 257).

Мне уже приходилось писать, что под термином «национально-освободительное движения» нередко имеются в ввиду внешне сходные, но по существу совершенно отличные явление. Одно дело — борьба дискриминируемого этноса против национального гнета, дискриминации. Это — подлинное национальное движение. В нем присутствует демократическое начало, которое, кстати, может потом и исчезнуть. Совершенно другое дело — борьба за привилегии для того или иного этноса, за «приоритет» титульной нации, а тем самым и за утверждение в стране режима дискриминации по этническому признаку, за изгнание или ассимиляцию представителей всех других этнических групп. Такого рода антидемократическое движение не может быть охарактеризовано как национально-освободительное. Его можно назвать квазинациональным[11]. И подавляющее число движений как в бывших союзных республиках, так и в бывших автономных республиках и областях в составе России были псевдонациональными. От этих движений прежде всего выигрывала национальная элита. Но какие-то крохи с барского стола доставалась и более широким слоям титульной нации, что и обеспечивало этим движениям более или менее массовую поддержку.

Утвердившиеся неравноправие коснулось всех слоев нетитульного населения вновь возникших государств. «Надо отдать должное лидерам, теоретикам и активистам национальных движений стран Прибалтики и Молдавии, — с сарказмом пишет автор. — Найденный ими инструмент статуса государственного языка блестяще сработал при формировании верхних эшелонов власти в бывших союзных республиках. Анализ национального состава не оставляет никаких сомнений в том, что к власти пришли представители титульной нации, а следовательно, носители государственного языка. А коль скоро появилось неравенство, неизбежно и соответствующее следствие», а именно угнетение человека человеком, эксплуатация (с. 244).

Если в СССР не было насильственной русификации, то в бывших союзных республиках (исключая, конечно, Россию), была принята на вооружение политика вытеснения или ассимиляции всех нетитульных этнических групп. В одних республиках фактически, а в других и официально были провозглашены и незамедлительно стали претворяться в жизнь лозунги типа «Грузия — для грузин», «Эстония — для эстонцев» и началась подлинная «грузинизация», «эстонизация» и т.п. Как только бывшие союзные республики добились самостоятельности сразу же, — читаем мы в книге, — произошло «переключение от борьбы с русификаций и советизацией к борьбе за ускоренное внедрение «эстонизации», «румынизации», «грузинизации». Таковой оказалась практика и неумолимая логика мобилизованного лингвицизма» (с. 323).

Подробнее М.Н. Губогло показывает это на примере Эстонии.

«Таким образом, — пишет он, подводя итоги, — ровно через 3 года после принятия Закона ЭССР от 18 января 1989 г. «О языке» стала отчетливо проявляться одна из функций, предусмотрительно вмонтированная дальновидными реформаторами в контекст языкового закона. Речь идет о функции индигенизации, т.е. о создании в республике с помощью механизмов языкового закона таких условий, которые станут благоприятствовать последовательному сокращению русскоязычного и возрастанию доли индигенного (местного, коренного, аборигенного) населения. Тайное стало явным. Обнажились и скрытые причины новой языковой (языковой ли?) политики.» (с. 334-335).

Вполне понятно, что там, где существует закрепленное в законах неравенство людей, не может быть демократии. Как показывает автор, в результате языковых реформ в бывших союзных республиках утвердилась не демократия, а этнократия. (с. 223 и др.). В ряде мест работы он оценивает итоги мобилизованного лингвицизма еще резче, говоря об утверждении, если не во всех, то по крайней мере в некоторых бывших союзных республиках тоталитарных режимов.

«И хотя отдельные специалисты допускают, что этницизм и лингвицизм вполне могут сочетаться с демократическими реформами, на самом деле они ведут скорее к установлению новых, пусть и миниатюрных, тоталитарных режимов.» (с. 208)

Если бы сказанным выше исчерпывалось все содержание монографии М.Н. Губогло «Мобилизованный лингвицизм», то на этом можно было бы поставить точку. Но в указанной работе имеется и нечто совершенно другое, обойти которое совершенно невозможно.

Во введении к рассмотренной монографии автор предупреждает, что при изложении всех вопросов он принципиально не будет предлагать «оценочных суждений» (с. 174-175). Как видно из всего приведенного выше, автор от оценок ни «языковых реформ», ни деятельности «языковых реформаторов» отнюдь не воздерживается. И все те оценки, которые содержались в приведенных выше цитатах, были резко негативными. Но наряду с ними в работе содержаться оценки и совершенно противоположного характера — позитивные и иногда даже весьма позитивные. Может быть именно это имел ввиду автор, говоря об отказе от оценок: в математике, как известно, плюс на минус дают в сумме ноль.

«Принципиальное значение нового языкового законодательства, — говорит автор, — состоит в том, что в республиках граждане получают законные гарантии своему праву на выбор языка.» (с. 232).

«К числу позитивных достижений языковой реформы, — читаем мы на другой странице, — следует отнести тот факт, что во всех законах гарантировано равноправие языкам, независимо от каких-либо внешних, внеязыковых параметров носителей этих языков…» (с. 285).

На странице 353 нас еще раз убеждают в том, что

«..подведение функционирования государственных языков под официальные законодательные нормы выводило республики из бесправного статуса и было шагом к установлению демократических норм жизнеобеспечения разноязыкового населения».

Противоречия в работе иногда не поддаются никакому объяснению. Там, где автор хвалит языковые законы за детальный учет интересов всего населения республик, он среди них особо отмечает молдавский.

«В ряду языковых законов с дифференцированным учетам интересов различных групп населения, — пишет он, — достойное место занимает и молдавский языковый закон» (с. 182).

И к чему же привел этот великолепный закон?

«…В некоторых республиках, — читаем мы через 14 страниц, — принятие законов о государственным языке послужило мощным катализатором повышения градуса межнационального напряжения, толчком к эскалации межнациональных конфликтов. Классическим примером стала Молдова, в которой языковый закон буквально »породил« две новые республики — Гагаузскую и Приднестровскую, — ставшие в оппозиции к закону и к руководству республики. Иными словами, придание молдавскому языку статуса государственного языка послужило началом этнополитического раскола республики, началом длительного и утомительного противостояния национального большинства и национальных меньшинств» (с. 196).

И автору совершенно понятно, в чем причина этого противостояния. Вся суть этого закона заключалась в обеспечении приоритета молдавской нации.

«И эту связь, — отмечает М.Н. Губогло, — что не заметили теоретики, задавленные идеологическим прессингом, быстро заметил народ, точнее та часть населения многонациональной Молдовы, которая не относилась к молдавской нации. И пока теоретики отмалчивались, народ стал собирать силы против дискриминационных пунктов закона.» (с. 250).

А еще дальше мы узнаем, что суть закона прекрасно понимали и те теоретики, которые его разработали и добились его принятия.

«Принятые в Молдове законы о языке (языках) позволили руководителям НФМ официально декларировать идеологию приоритета прав коренной нации, что в свою очередь воспринималось немолдованами как предлог для дискриминации по национальному признаку.» (с. 342).

Примеров подобного рода противоречий можно было бы привести много. Но главный вопрос — откуда и почему они взялись. Дело, конечно, не просто в пренебрежении законами логики. Причины лежат глубже.

На мой взгляд, одна из них заключается в том, что автор в то время, когда писал монографию, еще не подобрал концептуальные ключи для понимания сущности происходивших на рубеже 80-90-х годов перемен. Это явствует из употребляемой им терминологии. Для характеристики старого порядка он постоянно использует крайне модный, но довольно пустой термин «тоталитаризм». Другой часто употребляемый им термин — «демократия», взятый сам по себе, в отрыве от реальной обстановки, тоже мало что может дать. Суть перемен, которые происходили в перестроечные и первые послеперестроечные годы, автор видит в переходе от тоталитаризма к демократии.

Развертывалось мощное демократическое по своей сущности движение, которое, разумеется, было явлением крайне прогрессивным и поэтому заслуживало положительное и только положительной оценки. Движения под знаменем языковых реформ были неотъемлемыми и важнейшими составляющими этого безусловно позитивного процесса и тем самым должны были быть бесспорно положительным явлением. Достаточно вспомнить, как славили и приветствовали националистические движения наши «демократы» типа Е.Т. Гайдара и Г.В. Старовойтовой и как они продолжают восхвалять их до сих пор[12]. Таков был созданный «демократами» миф. Вся работа М.Н. Губогло по сути посвящена разоблачению этого мифа. Однако сам он сразу же по горячим следам так и не смог полностью преодолеть его, избавиться от него.

С этим связаны его бесконечные попытки объяснить, как «великолепные» по своему замыслу «языковые реформы», долженствующие по идее обеспечить равноправие людей, превратились в свою противоположность, привели к дискриминации по этническому признаку, превратили значительную часть населения бывших союзных республик в париев, в людей второго сорта, породили межнациональные конфликты, в ходе которых нередко лилась кровь. Автор ищет причины и в отсутствии должной теоретической разработки, и в бедности понятийного аппарата, и в неопытности людей, которые участвовали в создании языковых законов, в их промахах и ошибках, в их неумении заглянуть вперед и предвидеть последствия предпринимаемых реформ и т.п. (с. 174-175, 177, 204, 280-282, 287, 296, 370, 391, 428, 438 и др). И все это автор пишет нередко на тех же самых страницах, на которых он вскрывает и реальные корни реформ, и реальные замыслы их вдохновителей и создателей, и дальновидность этих людей, заранее вмонтировавших в законы такие положения, которые в последующем позволили им все больше и больше закручивать гайки национального гнета.

Другая причина непоследовательности автора — тесно связанный с «демократическим» мифом еще один крайне популярный миф — миф «национального возрождения». Исходный пункт этого мифа: союзный центр вел политику, имеющую своей целью насильственную русификацию народов СССР, разрушение их национальных культур и вытеснение, а в конечном счете и уничтожение их языков. Необходимостью сейчас стало возрождение всех национальных культур, восстановление в правах национальных языков. Этот миф и сейчас господствует. На его основе создаются программы государственной деятельности как в масштабе Российской Федерации, так её субъектов, прежде всего, национальных республик. Мало кто даже сейчас решается выступить с его разоблачением. Поэтому вряд ли удивительно, что в перестроечные годы в плену этого мифа оказался и наш автор.

Этому способствовало и его этническое происхождение. М.Н. Губогло — гагауз, представитель небольшого народа, традиционная культура которого действительно за последние десятилетия была во многом разрушена, а язык использовался в основном лишь в сфере деревенского и домашнего обихода. И перспектива была одна — аккультурация, а в последующем и ассимиляция. Обиду представителей таких народов можно понять. Можно понять и их надежду как-то сохранить самобытность своих этносов. Но вряд ли плодотворно исходить из этого в научном исследовании.

Под давление этого мифа М.Н. Губогло, который в одном из разделов своего «Мобилизованного лингвицизма» убедительно доказал, что в СССР не было насильственной русификации, в других местах этой же работы пишет, ничем не обосновывая этого положения, об «оголтелых мерах», «с помощью которых с откровенно имперских позициях… насаждался русский язык в нерусскоязычной среде» (с. 272), о политике «насильственного насаждения русского языка» (с. 275).

По существу почти полностью обоснованию идеи национального возрождения посвящена более ранняя работа М.Н. Губогло — эссе «Энергия памяти (О роли творческой интеллигенции в восстановлении исторической памяти)» (1992). Важнейшее условие восстановления «исторической памяти» и обеспечения «национального возрождения» автор видит в достижении этими народами независимости, т.е. образование самостоятельных государств. «Энергия памяти, — пишет он, — имеет двоякую форму существования: пассивную, состоящую, как дремлющий вулкан, в бездействии, и активную, пробуждающую народ из сонного состояния, вовлекающую значительные массы людей в борьбу за справедливость, за независимость, за суверенитет и за иные, свободу несущие мысли.» (с. 517). «Борьба за национальное возрождение, — читаем мы в другом месте, — стала предтечей, подтолкнула к борьбе за политическое освобождение. 1989 г., год суверенизации союзных и автономных республик, год парада деклараций о суверенитете, стал логическим завершением, а частично и решением вопросов о национальном освобождении.» (с. 578).

Тем самым автор имплицитно обосновывает и оправдывает идею распада СССР. Однако эту линию он нигде и никогда не доводит до конца. В отличие от других авторов, которые и в то время и сейчас занимались и занимаются пропагандой этих идей, М.Н. Губогло уже в данной работе указывает на связанные с этим опасности, прежде всего на разжигание антирусских настроений и вообще вражды между народами (с. 564-576, 586-601 и др.). Более того он показывает, к чему привела реализация идеи «национального возрождения»:

«Раздуваемая средствами массовой информации независимых государств антирусская истерия…создает невыносимые условия жизни, труда и отдыха. Установление законодательным путем приоритетного положения статусных наций в сфере экономики, управления, политики, культуры и быта обрекает русских на ощущение себя второсортным населением и на перспективу ассимиляции и исчезновения с этнополитической арены.» (с. 599).

Однако все это не заставляет его полностью отказаться от идеи «национального возрождения». Он считает, что сама по себе эта идея чиста и свята. Беда заключается не в ней, а в отдельных ее сторонниках, которые неправильно ее толкуют, извращают ее и доводят до абсурда, которые используют ее для обоснования совершенно ошибочных действий. Как он считает, только «…там, где на почву национальной жизни попадали недоброкачественные семена, — вместо возвышения национального духа, благородного стремления вывести нацию из социально-политического и экономического тупика, произрастали ростки экстремизма, нетерпимости к иным национальностям, идеализация всего своего и очернение чужого, стремление создать себе приоритетные условия за счет других.» (с. 575-576). Лишь в таких случаях историческая «память изменяет себе и начинает играть роль катализатора в реакции межнациональных отношений.» (с. 392).

В последующей работе «Мобилизованный лингвицизм», как мы уже видели, М.Н. Губогло делает огромный шаг вперед. Повторяя кое-где прежние мысли об извращении некоторыми нехорошими людьми благородной идеи возрождения национальных культур и языков, он в то же время на основании огромного фактического материала показывает, что воинствующий национализм представляет собой не отклонение от этой идеи, а логически и неизбежно вытекает из нее. Но прямо ошибочность этой идеи он нигде не признает.

И этому есть причины и чисто теоретического характера. Одна из них — принятие идеи культурного релятивизма, т.е. равноценности всех культур. Эта идея, в основе которой лежит отрицание прогресса человечества, на мой взгляд, глубоко ошибочна. Нравится это кому-то или, наоборот, решительно не нравится, но действительно существуют культуры менее развитые и более развитые, низшие и высшие. И на этом имеет смысл задержаться.

В большинстве классовых доиндустриальных обществ сосуществовали две культуры: элитарная культура общества в целом и простонародная культура крестьянских общин. В первобытных и предклассовых общества существовала только одна культура. Первобытную, включая предклассовую, культуры и простонародную культуру классовых обществе обычно объединяют под названием традиционной культуры. С переходом к индустриальному обществу традиционная культура с неизбежностью разрушается и исчезает.

В классовых обществах идет «опускание» и трансформация ранее элитарной культуры, которая становится теперь достоянием широких масс, превращается в общенациональную. Для народов, находившихся на стадии первобытного и предклассового общества, нет никакого другого выхода кроме усвоения культуры развитых народов.

Разрушение культуры народов, которые к моменту вхождения в состав Российской империи находились на доклассовой стадии развития, было результатом не злой воли вначале имперского, а затем союзного центра, а закономерным и неизбежным процессом. Нельзя возродить ни русскую крестьянскую культуру, ни традиционные культуры других народов. Национальное возрождение невозможно и не нужно[13].

Прямо идею культурного релятивизма М.Н. Губогло нигде не отстаивает, но именно он лежит в основе его «Энергии памяти». А вот идею равноценности языков, которая является одним из компонентов культурного релятивизма он не просто принимает, но и пытается обосновать. «Если подходить к языку, — пишет он, — с точки зрения выполнения его основной функции, — быть предметом общения, — то следует признать равную ценность каждого языка для своих носителей… Что же касается разницы между языками в сроках развития письменности, уровнях разработки лексики и терминологии, то эти вопросы относятся не к степени развития языка, а к технической стороне дела, которая решается за счет экспертов, денег и технологий.» (с. 468. См. также с. 181).

Эта идея в отличии от идеи равноценности культур сейчас пользуется чуть ли не всеобщим признанием в науке. Поэтому ей следует уделить особое внимание.

Язык — несомненно важнейший элемент культуры. Если исчезновение традиционной предклассовой культуры неизбежно, то можно ли то же самое сказать о языке? Как известно, к настоящему времени многие этносы, живущие в пределах Российской Федерации, во многом перешли на русский язык. На русском языке ведется преподавание в начальной и даже средней школе, не говоря уже о высшей. Имеются этносы, значительная или даже большая часть членов которых не знают языка, который был родным для их предков. Многие приверженцы идеи национального возрождения считают все это результатом насильственной русификации и призывают возродить родные языки, перевести на них преподавание даже в высшей школе и т.п.

Чтобы понять сущность проблемы, нужно принять во внимание, что язык (именно язык, а не речь) помимо всего прочего представляет собой кристаллизацию мышления. Существует понятийно-словесная сеть, которая в процессе социализации человека внедряется и закрепляется в коре его головного мозга и становится основой всей его мыслительной деятельности. Эта словесно-понятийная сеть в ходе эволюции человечества развивалась и совершенствовалась, а результаты этого прогресса закреплялись в языке.

Лингвистами созданы разные типологии языков, в том числе и стадиальные. И среди них имеет право на существование стадиальная типология языков, в основу которой положена степень развития человеческого мышления.

Существуют три основных стадиальных типа языков. Первый тип — языки первобытного (включая предклассовое) общества. Это — археоментальные (древнементальные, древнемышленные) языки. С возникновением цивилизации, письменности и преднауки археоментальные языки преобразуются в палеоментальные (староментальные, старомышленные). Таковы языки всех докапиталистических классовых обществ. С развитием и утверждением науки в полном смысле этого слова, что произошло в новое время в Западной Европе, палеоментальные языки трансформируются в неоментальные (новоментальные, новомышленные) языки.

Овладеть наукой можно лишь в том случае, когда человек пользуется одним из новоментальных языков. Если он владеет только староментальным языком, не говоря уже о древнементальным, то наука окажется для него недоступной. Он мало что поймет или совсем ничего не поймет.

Это не значит, что существуют языки, по самой своей структуре абсолютно неспособные к выражению научных знаний. Любой древнементальный язык может в принципе превратиться в старооментальный, а любой староментальный язык в принципе способен трансформироваться в новоментальный. Но для этого нужны определенные условия и время.

Вопреки мнению значительной части наших сверхпатриотов, которые относят начало философских и научных знаний на Руси к IX в., в действительности ни философии, ни науки в России до XVIII в. не было. И эти формы общественного сознания не возникли у нас, а были занесены из Западной Европы.

Говоря о горячей вере первого русского ученого М.В. Ломоносова в великое будущее России, у нас любят ссылаться на его слова:

«О вы, которых ожидает
Отечество от недр своих
И видеть таковых желает,
Каких зовет от стран чужих!
О, ваши дни благословенны!
Дерзайте ныне ободренны
Рачением вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.»[14]

Но при этом совершенно не замечают главного: М.В. Ломоносов исходит как из несомненного факта, что в России никогда раньше не было ни философов (Платонов), ни ученых (Ньютонов). И сейчас ей приходиться звать специалистов «из стран чужих» и она еще только должна доказать, что в ней могут рождаться собственные философы и ученые.

Когда в XVIII в. в Россию стали проникать наука и философия, русский язык, который к тому времени около тысячи лет был языком письменным, оказался не приспособленным для выражения и изложения научных знаний и философских идей. Он был староментальным. Люди, владевшие одним лишь русским языком, были лишены возможности полноценно теоретически мыслить. И неспособность русского языка выражать новые идеи и понятия привела к тому, что образованная часть российского общества стала пользоваться двумя иностранными языками, достигшими новоментальной стадии, — немецким и французским. Потребовалось почти сто лет деятельности возникавшего российского научного сообщества и русской интеллектуальной, включая литературную, элиты, чтобы возникла русская научная терминология и русский язык превратился в неоментальный. И только тогда использование иностранных языков как средства общения внутри русской среды стало ненужным.

Языки многих этносов России к 1917 г. были даже не староментальными, а древнементальными. Эти этносы к данному времени не имели собственной письменности. Многие исследователи сейчас нередко говорят об имевшем в годы советской власти место вытеснении русским языком языков данных народов из многих сфер деятельности и тем самым сокращении поля их применения. Но эти люди либо сами добросовестно заблуждаются, либо намеренно вводят широкую общественность в заблуждение.

Все дело в том, что вся практическая деятельность народов, находившихся к моменту вхождения в состав России на стадии предклассового общества, была ограничена сферой быта. Никаких других не было. Соответственно их языки были приспособлены к обслуживанию только этой единственной сферы. Когда в результате последующего развития представители этих народов были втянуты в другие сферы деятельности, характерные для индустриального общества, все эти языки оказались неспособными их обслуживать.

Чтобы эти языки могли трансформироваться в нужном направлении необходимо было, во-первых, возникновение сравнительно большого круга интеллектуальной элиты, во-вторых, длительный период времени. Поэтому для немногочисленных народов трансформация их языков в новоментальные была исключена, для более крупных — крайне мало вероятна. С этим и было связано широкое распространение русского языка. Обойтись без него было совершенно невозможно. Он единственный, который мог действовать в новых сферах деятельности, которые не могли быть обслужены традиционными языками, прежде всего в сфере науки.

Как говорит автор, в Казахстане отмечалось, что «из 50 социальных функций, которые необходимы любому языку для нормального функционирования, казахский язык реализует на практике лишь около 10 функций» (с. 419). Но это вовсе не потому, что русский язык вытеснил казахский и лишил его возможности выполнять 40 функций, а потому, что какзахский язык, будучи древнементальным, с самого начала не был способен выполнять эти функии и не обрел этой способности до сих пор, а, возможно, и никогда ее не обретет.

Любая попытка потеснить, тем более вытеснить русский язык, будет иметь своим следствием регресс в деле образования и вообще во всех областях. Если попытаться преподавать, скажем, физику, на древнементальном или даже староментальном языке, то ее никто знать не будет. Все попытки реализовать программы «национального возрождения», предусматривающие перевод преподавания в средней и высшей школе с русского языка на традиционные, могут причинить представителям тех народов, культуру которых намереваются возрождать, только огромный вред, ибо закроют им путь к современному образованию.

Единственная реальная перспектива: либо полное вытеснение русским языком аборигенных языков, либо двуязычие, при котором русский язык будет приобретать все большее значение.

В этой связи нельзя не отметить, что в книге М.Н. Губогло проблеме двуязычия уделяется огромное внимание. Ей полностью посвящены пять статей: «К изучению двуязычия в истории народов мира» (1977), «К изучению двуязычия в культурно-историческом аспекте» (1978), «Двуязычие у национальных меньшинств Вьетнама: факторы распространения» (1986), «Факторы и тенденции развития двуязычия русского населения, проживающего в союзных республиках» (1987), «Как два крыла в полете» (1988). К этой проблеме он обращается и в детально рассмотренной выше монографии «Мобилизованный лингвицизм» (1993).

В этих работах, а также в вышедшей незадолго до начала перестройки книге «Современные этноязыковые процессы в СССР. Основные факторы и тенденции развития национально-русского двуязычия» (М., 1984), М.Н. Губогло детально разрабатывается теория двуязычия и раскрывается огромное практическое значения этого феномена. В монографии «Мобилизованный лингвицизм» автор убедительно показывает всю несостоятельность выдвинутого фанатиками национализма для оправдания борьбы за вытеснение русского языка тезиса о пагубном влиянии двуязычия на мышление (с. 157-158, 263-264, 314-320). Особое внимание обращает автор на явление, которое получило наименование «двойного полуязычия». Такая ситуация возникает тогда, когда люди, принадлежащие к тому или иному этносу, не овладев в совершенстве языком иного народа, в то же время отказываются от своего родного языка. Именно это «двойное полуязычие», последствия которого нередко весьма печальны, часто выдаются за двуязычие (с. 319-320).

С многими положениями автора, относящимися к двуязычию, нельзя не согласиться. Однако не со всеми. Напаример, исходя из положения о равноценности языков он отстаивает идеи в одном случае «ситуативного», в другом «паритетного» двуязычия. (с. 129-149, 326-329, 538-540 и др.) Суть идеи «паритетного» двуязычия заключается в том, что не только нерусское население союзных и автономных республик должно владеть русским языком, но и русские, живущее в этих образованиях, обязаны знать язык титульной национальности. В этом М.Н. Губогло видит высшую справедливость.

Я не думаю, что с этим можно безоговорочно согласиться. Главный принцип подлинной демократической языковой политики, должен состоять в том, что вопрос о том, каким языком должен владеть человек, на каком языке он должен получать образование, какие языки он должен изучать, может решать только сам человек. Никто не может его обязывать знать тот или иной язык. Не должно быть никакого принуждения в этой области.

Вначале буквально несколько слов о положении в бывших союзных республиках, ставших независимыми государствами. Прежде всего заметим, что возведение в большинстве этих стран в закон знания государственного языка, является мерой антидемократической. А применение административных мер, имеющих целью насаждение государственного языка и вытеснение русского языка красноречиво свидетельствует об отсутствии в недалеком прошлом этих республик насильственной русификации. В противном случае никакой нужды насильственно вытеснять русский язык не было бы. С достижением республикой независимости и прекращением навязывания русского языка он сам по себе утратил бы свои позиции. Упорная борьба с русским языком при помощи государственного аппарата помимо всего прочего означает, что титульный язык не способен выдержать свободной конкуренции с русским языком. По существу это означает молчаливое признание неравноценности русского и государственного языков, точнее большей ценности первого языка по сравнению со вторым.

Теперь о положении в национальных республиках в составе Российской Федерации. Ни один из языков их титульных народов не является новоментальным. Поэтому принуждать нерусское население этих республик административными мерами изучать русский язык нет никакой нужды. К этому принуждает сама жизнь. Без русского языка обойтись невозможно.

Но жизненные условия не делают необходимым для русских, проживающих в этих республиках, знание языка титульной национальности. Он им просто не нужен. И поэтому добровольно они этот язык никогда изучать не будут. Таким образом обеспечение «паритетного» двуязычия в этих республиках с неизбежностью предполагает применения административных мер, т.е. использование той или иной формы насилия. Но сразу же нужно сказать, что и насилие тут не поможет: титульный язык все равно знать не будут. «Паритетное» двуязычие в национальных образованиях Российской Федерации практически невозможно. Декларировать его, подобно тому, как это делает М.Н. Губогло, можно, но ратовать за него не имеет никакого смысла.

Нередко миф о «национальном возрождении» толкуют как чисто оборонительный. Люди просто стараются обосновать необходимость защиты своей культуры и языка. На самом деле этот миф всегда является обоснованием и оправданием агрессии. Его ревнители никогда не ограничиваются заботой о своем языке. Осуждая якобы имевшее место навязывание русского языка, они одновременно настаивали на необходимости принудить все население республики знать язык титульного народа. И хуже всего при этом приходилось представителям последнего. Русских детей в самом худшем случае заставляли изучать титульный язык, но не получать на нем образование. Детей же титульного этноса нередко пытались принудить учиться в школах, где преподавание велось на языке этого народа. Это сразу же встретило сопротивление со стороны титульного населения, большая часть которого упорно желали, чтобы их дети получали образование на русском языке. На многих научных конференциях мне приходилось слушать жалобы поборников «национального возрождения» на неблагодарность своего народа, упорно не желающего «возрождаться».

Желание во чтобы то ни стало навязать титульный язык как титульному, так и нетитульному населению национальных республик, стало idea fixe некоторых представителей национальной интеллигенции. Во время второго конгресса этнографов и антропологов, происходившего в 1997 г. в Уфе, мне дважды (на пленарном заседании и в более узком кругу) пришлось выслушать горячее, взволнованное выступление президента АН Башкирии, кстати по специальности не гуманитария, а физика, суть которого заключалась в том, что все население Башкирии без малейшего исключения должно усвоить башкирский язык. Большей заботы у него не было. И это при том, что по переписи 1989 г. башкиры составляли всего лишь 21,9 % населения республики. Язык меньшинства должен быть навязан большинству. Но самое интересное, что на том же самом конгрессе уфимским этнографом Ф.Г. Сафиным был приведены данные опроса, согласно которому лишь 8,1% башкир выразили желание, чтобы их дети обучались в школе только на башкирском языке[15].

О книге М.Н. Губогло и о поднятых в ней проблемам можно было бы продолжать и говорить, и спорить. Но и сказанного достаточно, чтобы оценить ее значение. Помимого всего прочего она свидетельствует о том, как труден путь становления каждой новой научной дисциплины. Этнополитология в этом отношении не представляет исключения.

---

По этой теме читайте также:

---

1. См.: Семенов Ю.И. Предмет этнографии (этнологии) и основные составляющиее ее научные дисциплины // Этнографическое обозрение. 1998. № 2.

2. Тишков В.А. О новых подходах в теории практике межнациональных отношений // Советская этнография. 1989. № 5. С. 5.

3. Tisnkov V. Ethnicity, Nationalism and Conflict in and after Soviet Union. The Mind Aflame. London etc., 1997.

4. Тишков В.А. Очерки теории и политики этничности в России. М., 1997. С. 5.

5. Губогло М.Н. От корней до кроны. Задачи изучения этнополитических ситуаций //Гражданские движения в Таджикистане. М., 1990. С. 7.

6. Там же.

7. Там же. С. 8.

8. Там же.

9. Там же.

10. Денисова Г.С. Этнический фактор в политической жизни России 90-х годов. Ростов-на-Дону, 1996. С. 44-45. См. также с. 5, 10, 14, 30, 85, 140, 150-151.

11. См.: Семенов Ю.И. Секреты Клио. Сжатое введение в философию истории. М., 1996. С. 62-63; Он же. Философия истории от истоков до наших дней: Основные проблемы и концепции. М., 1999. С. 46.

12. См. по этому вопросу: Семенов Ю.И. Россия: Что с ней было, что с ней происходит и что ее ожидает в будущем. М., С. 48-50; Он же. Философия истории… С. 50-51.

13. Подробнее об этом см.: Семенов Ю.И. Поздние первобытные и предклассовые общества Севера Европейской части России, Сибири и Русской Америки в составе Российской империи // Национальная политика в императорской России. Поздние первобытные и предклассовые общества Севера Европейской части России, Сибири и Русской Америки в составе Российской империи. М., 1998; Он же. «Национальное возрождение»: Возможно ли оно и нужно ли оно // III конгресс этнографов и антропологов России. 8-11 июня 1999 г. Тезисы докладов. М., 1999.

14. Ломоносов М.В. Ода на день восшествия на Всероссийский престол…Елисаветы Петровны 1747 года // Стихотворения. М., 1984. С. 85.

15. Сафин Ф. Г. Языковые ориентации башкир и татар Башкортостана (по данным социологических исследований в республике Башкортостан) // Второй международный конгресс этнографов и антропологов. 1-5 июня 1997 г. Резюме докладов и сообщений. Ч. 1. Уфа, 1997. С. 149.