Сталин отдыхал в Абхазии шесть месяцев, и в течение этого времени по «делу врачей» не было серьезных разработок. Особая следственная бригада, работавшая под руководством Рюмина, изучала в основном истории болезней тех важных по положению пациентов кремлевских больниц, входивших в систему Лечебно-санитарного управления Кремля, так называемого Лечсанупра (ЛСУК), которые умерли в период с 1944-1945 годов до середины 1951 года. Поскольку ни Рюмин, ни другие следователи не разбирались в сложностях медицины, им нужно было формировать комиссии экспертов-профессионалов и доверять их заключениям. Это была трудная задача, так как среди врачей не принято подвергать диагнозы коллег сомнениям и критиковать тот или иной курс лечения. Медицина и тогда и сейчас — это все еще искусство, а не точная наука. Ошибки в работе врачей — это обычное явление в любой больнице. Получить от врачебных комиссий заключения о намеренных медицинских убийствах, совершенных их коллегами, по «историям болезней» практически невозможно. Если у какого-либо врача, например у Якова Этингера, пока единственного в «деле», появился бы злой умысел, то он не будет фиксироваться в документах «истории болезни». В течение шести месяцев расследование не выходило за рамки смерти Щербакова. Но и в этом случае никаких находок не было. Зингер не был лечащим врачом Щербакова и привлекался только для консультаций. Лечащим врачом кандидата в члены Политбюро, генерал-полковника Александра Щербакова был доктор Р.А. Рыжиков. Щербаков, которому в 1945 году было лишь 44 года, занимал в это время должности начальника Главного политического управления Красной Армии и заместителя наркома обороны. В марте или в апреле он перенес инфаркт, но к началу мая поправлялся в подмосковном санатории «Барвиха». В связи с празднованием Победы над Германией 9 Мая 1945 года Щербаков, естественно, рвался в Москву на торжества по этому случаю. Это было нарушением режима покоя, и в ночь на 10 мая, уже в Москве, Щербаков умер от нового сердечного приступа. Нужно иметь слишком большое воображение, чтобы обвинять Этингера или других врачей в этой смерти. Такого рода пациенты не поддаются реальному контролю в подобных экстраординарных обстоятельствах. Тем не менее Рюмин после своего возвышения в июле 1951 года арестовал врача Софью Ефимовну Карпай, кардиолога, которая делала электрокардиограммы и помогала установить диагноз во время болезни Щербакова. Допросы Карпай не дали никаких важных сведений.
Сталин, вернувшись в Москву в феврале 1952 года, появился вновь в своем кремлевском кабинете 12 февраля. По опубликованным в 90-е годы журналам посетителей кремлевского кабинета Сталина можно установить, что в этот день Сталин вызвал к 22 часам вечера «семерку» Политбюро и заместителя министра авиации Петра Дементьева. К 22.10 в кабинет Сталина вошли Игнатьев и Рюмин и покинули этот кабинет в 23.05. Члены Политбюро заседали у Сталина еще десять минут. В последующий месяц Сталин приезжал в Кремль только два раза, 15 и 22 февраля, и на очень короткое время. 15 февраля он беседовал с членами «семерки» всего десять минут, 22 февраля вызывал лишь Маленкова и Булганина на полчаса. После этого Сталин не появлялся в Кремле до 15 марта [123]. Безусловно, что 12 февраля Сталин выслушал отчет о том, что достигнуто по «делу врачей», и вряд ли остался доволен отчетом Игнатьева и Рюмина. Но иногда приписываемые Сталину гнев и угрозы, которые он высказал именно на этой встрече «в припадке злобной подозрительности» [124], не очень достоверны. В течение четырех месяцев после этой встречи Игнатьева и Рюмина со Сталиным никаких новых следственных инициатив не было. Не было и новых арестов. Сталин, как казалось, отошел от решения текущих проблем. За весь март 1952 года ему поступил лишь один рапорт от МВД СССР, причем второстепенный. Если учесть, что в прошлом Сталин, как правило, получал из МВД по 30—40 рапортов в месяц, можно заключить, что он по каким-то причинам дал в МВД директиву — прекратить отправку ему докладных о текущих событиях. МВД СССР прекратило также отправку Сталину докладных о рассмотрении Особым Совещанием при МВД СССР следственных дел [125]. Можно предположить, что Сталин, возвратившись с юга в Москву, все еще чувствовал себя очень плохо и не был в полной мере работоспособен. В то же время именно в марте 1952 гола он поздно вечером пригласил к себе на дачу в Кунцево Дмитрия Шепилова и почти четыре часа обсуждал с ним проблемы написания учебника политэкономии социализма. Сталин и Шепилов обсуждали возможных кандидатов авторского коллектива, и сам Сталин был готов редактировать эту работу. За четыре часа он ни разу не присел и все время расхаживал по комнате. «Сталин почти непрерывно курил свою трубку... Сталин затронул большой круг теоретических проблем. Он говорил о мануфактурном и машинном периодах, о заработной плате при капитализме и социализме, о первоначальном капиталистическом накоплении, о монополистическом капитализме, о методе политической экономии и многих других, достаточно сложных вещах...» [126] Судя по подробному описанию Шепиловым этой беседы и прямым цитатам тех тезисов, которые он запомнил и записал, Сталин был серьезно занят проблемами теории экономики социализма. Коллективная работа в этом направлении действительно была начата с достаточно сжатыми сроками. В июне 1952 года Сталин объявил своим соратникам в Политбюро о необходимости созыва XIX съезда ВКП(б). Это означало, что он к этому времени уже подготовил основной сценарий для съезда и наметил связанную с ним программу реорганизаций партийного и государственного аппаратов.
Во время пребывания Сталина в Абхазии осенью 1951 и зимой 1952 года он практически полностью переключил Игнатьева и Рюмина на очень большую карательную операцию в Грузии, известную как «дело о мингрельской националистической группе». 9 ноября 1951 года опросом было принято постановление ЦК ВКП(б) «О взяточничестве в Грузии и об антипартийной группе т. Баграмия» [127]. На основании этого постановления в Грузию была послана оперативная группа МГБ, в которую вошел и Рюмин. Были арестованы около 40 партийных и государственных работников. В дополнение к этому по постановлению Совета Министров СССР от 29 ноября 1951 года «О выселении с территории Грузинской ССР враждебных элементов» началась обширная депортация из Грузии некоторых групп граждан — было выселено несколько тысяч семей, и эти выселения оформлялись через постановления Особого Совещания при МГБ [128]. В этот период Сталин, безусловно, не хотел иметь в МГБ в Москве близкого Берии человека, каким был Гоглидзе. 10 ноября 1951 года, то есть на следующий день после постановления ЦК ВКП(б) об «антипартийной группе т. Баграмия», Гоглидзе был переведен на пост министра госбезопасности Узбекистана. После возвращения Сталина в Москву, по-видимому, по ходатайству Берии, Гоглидзе был возвращен в Москву, но назначен уже не первым, а обычным заместителем министра и 19 февраля 1952 года стал начальником 3-го Управления МГБ, ведавшего военной контрразведкой [129].
Гоглидзе был восстановлен как первый заместитель Игнатьева лишь 20 ноября 1952 года. На этом посту, после смещения Рюмина, Гоглидзе (а следовательно, и Берия) получил под свой контроль «дело врачей». В марте 1952 года Сталин не бездействовал, а занимался в основном «мингрельским делом». 28 марта 1952 года по «мингрельскому делу» было принято еще одно постановление ЦК ВКП(б) [130]. У центрального аппарата МГБ в это время просто не хватало следователей для ведения сразу двух больших дел. Грузинскому делу был отдан приоритет. «Дело врачей» пока просто не разворачивалось.
Толчком к разгоранию уже затухавшего «дела врачей» послужило случайное обнаружение в августе 1952 года «письма врача Лидии Тимашук» о неправильном лечении Жданова, датированное 29 августа 1948 года. Тимашук впервые вызвали в МГБ в июле 1952 года для консультации все еще по поводу лечения Щербакова и в связи со следствием о действиях арестованной еще в 1951 году доктора Карпай. 11 августа Тимашук снова вызвали в МГБ для консультаций. Г.В. Костырченко, изучавший архивы МГБ по этому делу, обнаружил, что «...именно в ходе этого визита случайно выяснилось, что Тимашук, работая заведующей кабинетом электрокардиографии Кремлевской больницы, имела непосредственное отношение к лечению Жданова в последние дни его жизни» [131]. Смерть Жданова 31 августа 1948 года была более крупным событием в истории ВКП(б) и СССР, чем смерть Щербакова, и поэтому следственная машина МГБ закрутилась вокруг неожиданного открытия очень быстро. Были подняты все архивные документы Лечсанупра, и они указывали достаточно ясно либо на ошибку в диагнозе, либо на злой умысел или, во всяком случае, на небрежность, недопустимую для кремлевских врачей. Для пояснения этих обстоятельств и учитывая ключевое значение «письма Тимашук» для всего дела, целесообразно привести отрывок из второго письма Тимашук, направленного в ЦК ВКП(б) уже после смерти Жданова. Все письма Тимашук, их было семь, опубликованы в 1997 году в журнале «Источник».
«7 сентября 1948 г.
СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б) тов. А.А. КУЗНЕЦОВУ
28/VIII с/г, по распоряжению начальника Лечебно-Санитарного Управления Кремля, я была вызвана и доставлена на самолете к больному А.А. Жданову для снятия электрокардиограммы (ЭКГ) в 3 ч.
В 12 час. этого же дня мною была сделана ЭКГ, которая сигнализировала о том, что А.А. Жданов перенес инфаркт миокарда, о чем я немедленно доложила консультантам академику В.Н. Виноградову, проф. Егорову П.И., проф. Василенко В.Х. и д-ру Майорову Г.И.
Проф. Егоров и д-р Майоров заявили, что у б<ольно>го никакого инфаркта нет, а имеются функциональные расстройства сердечной деятельности на почве склероза и гипертонической болезни, и категорически предложили мне в анализе электрокардиограммы не указывать на инфаркт миокарда, т.е. так, как это сделала д-р Карпай на предыдущих электрокардиограммах.
Зная прежние электрокардиограммы тов. Жданова А.А. до 1947 года, на которых были указания на небольшие изменения миокарда, последняя ЭКГ меня крайне взволновала, опасение о здоровье тов. Жданова усугубилось еще и тем, что для него не был создан особо строгий постельный режим, который необходим для больного, перенесшего инфаркт миокарда, ему продолжали делать общий массаж, разрешали прогулки по парку, просмотр кинокартин и пр.
29/VIII, после вставания с постели, у больного Жданова А.А. повторился тяжелый сердечный приступ болей, и я вторично была вызвана из Москвы в Валдай. Электрокардиограмму в этот день делать не разрешили, но проф. Егоров П.Ив. в категорической форме предложил переписать мое заключение от 28/VIII и не указывать в нем на инфаркт миокарда, между тем ЭКГ явно указывала на органические изменения в миокарде, главным образом на передней стенке левого желудочка и межжелудочковой перегородки сердца на почве свежего инфаркта миокарда. Показания ЭКГ явно не совпадали с диагнозом «функционального расстройства».
Это поставило меня в весьма тяжелое положение. Я тогда приняла решение передать свое заключение в письменной форме Н.С. Власику через майора Белова A.M. - прикрепленного к А.А. Жданову - его личная охрана» [132].
В «истории болезни» Жданова сохранялся оригинал электрокардиограммы, сделанной 28 августа 1948 года Лидией Тимашук. (Утверждение, сделанное Дмитрием Волкогоновым в написанной им в 1989 году биографии Сталина, что кардиограмма Тимашук была подменена на другую, является ошибочным. Доктор медицинских наук Виктор Малкин, который в 1993 году первым написал очерк о смерти Жданова, изучал документы Кремлевской больницы и нашел оригинал кардиограммы, свидетельствующий об инфаркте [133].) Квалифицированный кардиолог, если в МГБ проводилась экспертиза, мог подтвердить, что Тимашук была права, а ее оппоненты ошибались. В этом не было проблемы. Но серьезная проблема состояла в том, что все врачи, настаивавшие на фальсификации диагноза, профессора Владимир Виноградов и Владимир Василенко, доктора Петр Егоров и Гавриил Майоров, были русскими и к сионистскому сценарию Рюмина не подходили. Николай Власик, которому Лидия Тимашук передала свое первое, написанное наскоро от руки письмо, был начальником Главного управления охраны МГБ СССР и в недавнем прошлом руководителем охраны Сталина. Профессор Виноградов с 1940 года был личным врачом Сталина. Уже после смерти Жданова на совещании в Лечсанупре Тимашук подверглась критике и была переведена из основной Кремлевской больницы в филиал. Следует также отметить, что врач-патологоанатом А.Н. Федоров, проводивший вскрытие уже в день смерти Жданова, также участвовал в фальсификации диагноза для официального «Бюллетеня о причинах смерти».
Как известно, Хрущев в своем докладе о культе личности на XX съезде КПСС в феврале 1956 года связал «дело врачей» с «письмом Лидии Тимашук». Это соответствует тому, что для Хрущева, как члена Политбюро «дело врачей» стало разворачиваться только в сентябре 1952 года, после того как «семерка», Политбюро получила информацию о причинах смерти Жданова. Первыми арестованными врачами, с которых начало разворачиваться следствие, были Г.И. Майоров, А.Н. Федоров и А.А. Брусалов, который был начальником Лечсанупра до 1947 года. За ними 18 октября 1952 года последовал и П.И. Егоров [134]. Профессоров Виноградова и Василенко пока оставили в покое. Иногда высказывается мнение о том, что Сталин еще не решался давать санкции на их арест, так как они считались очень крупными специалистами. Более логично предположить, что МГБ в это время и не просило разрешений на новые аресты. Все это дело начиналось как «сионистское», связанное с ЕАК. Расстрел членов руководства ЕАК был проведен только недавно, 12 августа 1952 года.
В список «врачей-вредителей», который Рюмин составил на основании якобы показаний умершего профессора Этингера, входили только еврейские имена, профессора М.С. Вовси, Б.И. Збарский, B.C. Левит, Я.Л. Рапопорт, Э.М. Гольштейн и другие [135]. Поэтому Рюмин, а вслед за ним и Игнатьев хотели включить в следующую группу арестованных каких-либо врачей из этого списка. Некоторые врачи в этом списке также были консультантами Кремлевской больницы. Профессор М.С. Вовси, главный терапевт Красной Армии, генерал-майор медицинской службы, лечил многих маршалов СССР. В МГБ к этому времени уже, безусловно, был общий сценарий всего дела как в основном сионистского. Этот сценарий можно было наполнить лишь одним путем — с помощью фальшивых показаний. Четырем арестованным медикам была, таким образом, уготована печальная судьба подвергнуться длительным и изощренным физическим пыткам, эффективность которых для получения лжесвидетельств и самооговоров только недавно была подтверждена и в «деле ЕАК», и в «деле мингрельцев-националистов».
Возвращаясь опять к проблемам смерти Жданова, следует признать, что причины фальсификации диагноза остаются загадкой и до настоящего времени. После смерти Сталина, уже при пересмотре «дела врачей» и накануне их реабилитации, профессор Виноградов признал ошибку диагноза. Письмо Виноградова Берии от 27 марта 1953 года, обнаруженное в архивах МГБ Г.В. Костырченко, свидетельствует: «Все же необходимо признать, что у А.А. Жданова имелся инфаркт, и отрицание его мною, профессорами Василенко, Егоровым, докторами Майоровым и Карпай было с нашей стороны ошибкой. При этом злого умысла в постановке диагноза и метода лечения у нас не было» [136]. Далеко не все соглашаются с тем, что подобная коллективная ошибка была случайной. Виктор Малкин, врач и историк, первым опубликовавший письма Тимашук в 1993 году, считает: «Очень может быть, что профессора безо всякого злого умысла отвергли диагноз «инфаркт», установленный Лидией Тимашук... Но возможна и версия, что профессора действовали преступно, получив инструкцию «сверху»: не мешать Жданову умереть, более того — способствовать этому»[137]
Дмитрий Волкогонов в известной биографии Сталина «Триумф и трагедия» также придерживается в этом случае теории конспирации [138]. Поскольку от смерти Жданова выиграли в первую очередь Маленков и Берия, то не составляет больших проблем считать именно их главными злоумышленниками. Но и эта теория о том, что Жданову «помогли» умереть, не является слишком убедительной. У Сталина в этот период не было серьезных причин для «ликвидации» Жданова. Даже напротив. Сын Андрея Жданова Юрий, которому Сталин в июле сделал выговор за вмешательство в спор Лысенко с генетиками, был прощен и благословлен на брак с дочерью Сталина Светланой. Сталин хотел, чтобы новая пара поселилась на его даче в Кунцево, где он чувствовал себя одиноко [139]. Жданова действительно в начале июля 1948 года почти принудительно отправили в отпуск, но это была не ссылка, а скорее акт милосердия. Катастрофическое состояние здоровья Жданова, в прошлом уже перенесшего два инфаркта во время блокады Ленинграда, было очевидно для всех. Шепилов, тогда близкий сотрудник Жданова в аппарате ЦК ВКП(б), наглядно характеризует его состояние в начале июля:
«Тяжелое заболевание А.А. Жданова — гипертония, атеросклероз, грудная жаба и сердечная астма — все прогрессировали. Огромная нагрузка в работе, частые многочасовые ночные встречи и ужины на даче Сталина, постоянное нервное перенапряжение — все это подтачивало его здоровье. Он задыхался во время разговора, лицо покрывалось розовыми пятнами. После нескольких фраз он делал паузу и глубоко втягивал в себя воздух. Как-то солнечным утром Андрей Александрович вызвал меня и сказал: "Меня обязали ехать на отдых и лечение. Я буду не так далеко от Москвы, на Валдае. Уверяют, что там легко дышать"» [140]
На Валдае (так сокращенно называлась Валдайская возвышенность на севере Калининской области, между Москвой и Ленинградом) находились на озере Селигер несколько правительственных санаториев. Жданову, приехавшему в один из них, не стало лучше. Его состояние продолжало ухудшаться. Однако сам Шепилов все же считал возможным наличие заговора Берии против Жданова: «Но я нисколько не удивился бы, если бы кто-то из участников бериевского шабаша вдруг как-нибудь раскрыл, что это Берия приложил руку к тому, чтобы жизнь Жданова во время его нахождения на Валдае преждевременно оборвалась» [141]. Не исключено, что и другие партийные работники из близкого окружения Жданова могли иметь такие же подозрения.
Маленков был назначен секретарем ЦК ВКП(б) сразу после отъезда Жданова на отдых. В начале августа была проведена реорганизация аппарата ЦК, при которой прежние полномочия Жданова были разделены между Маленковым и Сусловым. У Маленкова поэтому не было необходимости в физической ликвидации Жданова. Это же относится и к Берии. Для них риск создания заговора против Жданова с участием группы врачей был слишком велик. Надежды на выздоровление у Жданова не было.
