Сердца четырех

Первой и главной составной частью абсолютистской системы, естественно, является монарх. Его место в ней определяется той почти неограниченной властью, которой он обладает в силу самой природы абсолютизма, основанной на единоличной власти одного человека. Создание «представительных учреждений» — Думы и Государственного совета — ограничило самодержавие царя, но это ограничение составило, как отмечал В. И. Ленин, не более одной сотой его прежней власти [1]. Николай II мог с полным основанием считать себя по-прежнему Самодержцем. В силу этого личность царя, начиная от его политических взглядов и кончая личными привычками и вкусами,-играла немалую роль при определении политического курса правительства.

Марксизм, как известно, не только не отрицает роли личности в истории, но и придает ей большое значение. Эта роль определяется тем, что объективные законы исторического развития могут проявлять себя только через человеческую деятельность, причем зачастую в очень осложненной форме и запутанных взаимосвязях, не позволяющих в большинстве случаев, ибо это было бы вульгаризацией, напрямую по жесткой схеме выводить деятельность и мотивы поведения исторической личности непосредственно из той или иной исторической закономерности.

Вполне понятно, что, чем большей властью и влиянием располагает та или иная личность, тем сильнее ее воздействие на ход вещей. Российские самодержцы в этом отношении на протяжении веков были вне конкуренции. Иными словами, для историка, изучающего процесс разложения царизма в последние годы его существования, установление удельного веса носителя верховной власти в этом процессе необходимо независимо от того, каковы были масштабы этой личности самой по себе. Оно необходимо и в связи с имеющимися на этот счет концепциями и суждениями.

Особое место неограниченных монархов в жизни государств, которыми они правили, послужило главным доводом в пользу идеалистической концепции истории как продукта и результата действий отдельных личностей, а не объективных законов. Отражая именно такой взгляд на ход истории, эсер М. В. Вишняк писал: «...ни одна форма правления не дает стольких оснований для пристального внимания к личности правителей, как абсолютизм, ибо самодержец не символ строя, а самый строй. От него исходят и в нем сосредоточиваются формально и фактически все начала и концы государства. Его личностью определяется социальный уклад, быт, иногда самый образ мыслей в стране»). Поэтому оправдан интерес к его биографии, важен «анализ егo личных пороков и добродетелей» [2]

Такая гипертрофированная оценка личности абсолютного монарха, разумеется, не научна и противоречит фактам. Утверждать, что Николай II определил социальный уклад и быт страны; которой он правил,— значит приносить истину в жертву красивой фразе. Однако это не просто риторика. За этой исходной посылкой стоит тезис, объединяющий всю белоэмигрантскую литературу, а впоследствии взятый на вооружение и значительной частью западной буржуазной историографии, который гласит, что, будь в России в рассматриваемый период другой царь, ее история не узнала бы ни Февраля, ни Октября 1917 г. Когда М. Карпович бросил свою крылатую фразу о человеческой глупости, сделавшей в России революцию неизбежной, он, конечно, прежде всего адресовал ее царю и его ближайшему окружению. Уже этот историографический факт служит для советского историка основанием для того, чтобы заняться выяснением реальной роли Николая II в крушении трехсотлетней монархии.

Фактическим продолжением той же идеи является утверждение о решающей роли Распутина. В ходе конфронтации «Прогрессивного блока» «царизма утвердилась четырехчленная схема: Распутин - Вырубова — царица — царь. Эту формулу Н. Врангель (отец белого генерала П. Н. Врангеля) в своих воспоминаниях выразил в следующих словах: «Государством правила его (царя. — А. А.) жена, а ею правил Распутин. Распутин внушал, царица приказывала, царь слушался» [3]. Согласно этой схеме, советы Распутина, которым безоговорочно следовала царская чета, и погубили монархию. Иначе говоря, будь в то время другой царь или, что равнозначно, обладай Николай II волей и характером, ход российской истории и судьба монархии были бы иными.

Подвергнуть обстоятельному разбору эту теорию необходимо еще и потому, что в 1920-х годах она отразилась в той или иной мере и в советской историографии. Тезис о Распутине как подлинном руководителе политики царизма в годы войны был широко распространен. Его усиленно Пропагандировал М. Н. Покровский [4]. Для В. П. Семенникова он был той осью, на которой вращались все его аргументы о реакционной и германофильской политике царизма в период войны. В последние годы в советской литературе наметилась тенденция развенчать тезис о главенствующей роли Распутина как несоответствующий действительности. Наиболее решительную попытку в этом плане предпринял Е. Д. Черменский в своей последней работе [5]. Указанная тенденция наблюдается и в работах некоторых западных буржуазных историков.

Таким образом, в целом нет единства взглядов на роль личности Распутина, а между тем выяснение этой роли связано с принципиально важным вопросом о случайности или закономерности падения царизма.

Сказанным определяется задача последующего анализа. Следует установить: а) что представлял собой Николай II как политическая фигура, включая сюда не только его политические взгляды, но и характер, поскольку, пресловутое «слабоволие» выдвигается в качестве основного аргумента в политическом поведении царя; б) насколько верна указанная четырехчленная схема, т. е. насколько реальным и значительным было влияние «темных сил» и Распутина — идет ли здесь речь о подлинном факте или преувеличениях белоэмигрантской и иной литературы, пытающейся представить гибель царизма результатом случайных обстоятельств, появлением непригодных людей, «слабостью одних и злонамеренностью других»; и если, схема верна, дает ли она тем не менее право на утверждение, что главная причина гибели самодержавия заключалась именно в пагубном влиянии «темных сил». Иначе говоря, следствием каких более глубоких причин было само это влияние.

Говоря о личности Николая II, историк сталкивается с обширной белоэмигрантской литературой, посвященной размышлениям о причинах, приведших к гибели романовскую династию, и уделяющей много места характеристике указанной «великолепной четверки», царю и царице прежде всего. Литература эта разных жанров (мемуары, публицистика, исторические сочинения) и достоинств, начиная от грубой и примитивной апологетики, не останавливающейся перед подтасовкой фактов и просто ложью, и кончая серьезными попытками более или менее глубоко разобраться в характере и мотивах поведения царской четы». Какой же представляется фигура царя по наиболее надежным из этих свидетельств?

К числу последних принадлежит небольшая, но содержательная книга, В. И. Гурко, само название которой свидетельствует о точной локализации объекта исследования [6]. Сын фельдмаршала и брат генерала, командовавшего армией в годы войны, в 1906 г. товарищ министра внутренних дел, вынужденный покинуть свой пост в связи с нашумевшей «лидвалиадой», в которой он оказался непосредственно замешанным, затем член Государственного совета и активный деятель «объединенного дворянства», Гурко был весьма правым человеком, но «распутинщина» и тяжелые военные поражения весной—летом 1915 г. привели его в «Прогрессивный блок». Он был, несомненно, умным и наблюдательным человеком. К близкому окружению царя Гурко никогда не принадлежал, но его положение открывало ему доступ к самой широкой и достоверной информации, связанной с двором.

Характерно, как Гурко формулирует цель своего исследования.

Необходимо, пишет он, установить причины крушения, старой России, «но разобраться в сложных и разнообразных причинах разрушения русской государственности без выяснения основных свойств Николая и его супруги невозможно. Участие в государственной жизни России и влияние на ход событий не только царя, но и покойной царицы слишком для этого значительны; они должны быть признаны едва ли не решающими» [7]. Как видим, исходная позиция автора полностью укладывается в приведенную выше схему. Каковы же были, по мнению Гурко, основные «свойства» Николай II? На первое место он ставит безразличие царя к государственным делам. Царь «принуждал» себя заниматься ими, но они его не интересовали. Доклады министров были для него «тяжкой обузой». «Опять министры с их докладами»,— записал он однажды в дневнике. Министры, зная эту черту, стремились при аудиенциях сокращать свои доклады, а некоторые — вставлять в них забавные случаи и анекдоты. Особенно преуспевал в этом «известный анекдотист Н. А. Маклаков» — министр внутренних дел. Любимая сфера, где царь, по его собственному признанию, отдыхал душой, была среда гвардейских офицеров, где он с удовольствием слушал беседы об охоте, лошадях, мелочах военной службы, солдатские песни, военные рассказы и анекдоты.

Хотя, как отмечает Гурко, государственными делами царь занимался «с необыкновенной усидчивостью», творческий подход был ему совершенно чужд — «синтез по природе был ему недоступен». Кто-то метко заметил по этому поводу: «миниатюрист», накапливаемые за годы правления сведения не претворялись у него в знание.

Подробнейшим образом автор характеризует ту черту характера последнего самодержца, которая квалифицировалась как «слабоволие» и по понятным причинам оказалась в центре внимания помещичье-буржуазной общественности: Гурко указывал, что это слабоволие «было своеобразное и одностороннее». Состояло оно в том, что царь «не обладал даром повелевать», чем в большинстве случаев и обусловливалась смена им министров: не умея заставить их осуществлять свои собственные идеи, он надеялся, что преемник найдет более послушных исполнителей. Царь «отнюдь не был безвольным, а, наоборот, отличался упорным стремлением к осуществлению зародившихся у него намерений». Он был настолько упрям, что сотрудники ни в чем не могли его переубедить. Лишь однажды ему была навязана чужая воля — манифест 17 октября 1905 г.

Отличительной чертой царя было полнейшее равнодушие к людям. Он не испытывал никакой приязни даже к долголетним сотрудникам — с прекращением деловых отношений порывал с ними всякую связь. Более того, с кем дольше сотрудничал, к тому относился менее дружественно, «тем менее ему доверял и тем охотнее с ним расставался». Обычно каждый вновь назначенный министр был в фаворе, длительность которого была обратно пропорциональная его инициативности: чем последняя была больше, тем период царского расположения короче. Инициатива расценивалась как посягательство на царские прерогативы. Естественным следствием было «стремление государя пользоваться указаниями людей безответственных, не облеченных никакой властью: поскольку они не были облечены официальными полномочиями, их советы можно было принимать без опасений: слушая их советы, царь был убежден, что «проявляет непосредственно свою личную волю». Отсюда влияние на него таких людей, как князь В. П. Мещерский, А. М. Безобразов и др.

Как и все другие писавшие о Николае II, автор говорит о его «безграничном», «исключительном» самообладании, что тоже, по его мнению, противоречит тезису о слабоволии, о его внешнем индифферентизме. В общем, на взгляд Гурко, «командование кавалерийским полком его больше привлекало, нежели управление великой империей». Царь не производил впечатления сильного человека, как Александр III. В результате обаяние царской власти стало постепенно пропадать не только в «обществе», но и в массах и, наконец, исчезло совсем. «При этих условиях ее крушение было неизбежно» [8].

Сходную характеристику Николаю II дает в своих воспоминаниях и А. И. Мосолов. Его свидетельства тем более ценны, что автор в течение 16 лет был начальником канцелярии министерства двора, т. е. занимал пост, дававший ему возможность наблюдать царя непосредственно, а конечная цель его книги — апология покойного самодержца.

Так же, как и Гурко, Мосолов отмечал, что царь «увольнял лиц, даже долго при нем служивших с необычайной легкостью». «Для царя, — писал он далее, — министр был чиновником, подобно всякому другому». Схема отношений с каждым вновь назначенным министром всегда была одна и та же: сначала переживался «медовый месяц», затем неизбежно появлялись «облака». Расставался царь с очередным фаворитом «тем скорее, чем более министр настаивал на принципах, был человеком с определенной программой» [9]

Мосолов подробно характеризует весьма своеобразную черту царского характера, которую апологеты именовали «застенчивостью», а критики — «фальшью». Черта эта проявлялась в том, что царь, во-первых, никогда не оспаривал утверждений своего собеседника, с которым был не согласен, и никогда сам лично не сообщал очередной жертве — министру, что уже принял решение об его отставке. Министр являлся на очередной доклад, получал указание о дальнейшей работе, а приехав домой, находил личное письмо царя, извещавшее об отставке. С точки зрения автора, это была не застенчивость, а отсутствие «гражданского мужества» [10], иначе говоря, трусость. Характерно для мелочной аккуратности (не государственный деятель с размахом), что царь никогда не имел своего секретаря, сам ставил печати на свои письма, иногда просил помочь своего камердинера, но при этом всегда его проверял [11].

Протопресвитера русской армии в годы первой мировой войны, близко знавшего царя и пользовавшегося его расположением, Георгия Шавельского, человека умного и наблюдательного, поражал крайний эгоизм Николая II. Царь, несомненно, любил родину, считал Шавельский, готов был даже жизнь за неё отдать, но в то же время реально, на практике, слишком дорожил своим покоем, привычками, здоровьем «и для охранения всего этого, может быть, не замечая того (!), жертвовал интересами государства». Характерной чертой Николая II был «оптимизм (!), соединенный с каким-то фаталистическим спокойствием и беззаботностью в отношении будущего, с почти безразличным и равнодушным переживанием худого настоящего». Он охотно слушал докладчика, когда речь шла о приятном, и проявлял «нетерпеливость, а иногда просто обрывал доклад, как только докладчик касался отрицательных, сторон, могущих повлечь печальные последствия». Ответ всегда был один: всё наладится и устроится. Министр иностранных дел Сазонов передал автору один любопытный разговор с царем. «Я, Сергей Дмитриевич, — заявил царь своему собеседнику,— стараюсь ни над чем не задумываться и нахожу, что только так и можно править Россией. Иначе я давно был бы в гробу». Это было его кредо. «Кто хотел бы заботиться исключительно о сохранении своего здоровья и безмятежного покоя, — умозаключал отец Георгий, — для того такой характер не оставлял желать лучшего» [12].

Равнодушие царя и безразличие его ко всему и вся, кроме собственного благополучия, были так велики и всепоглощающи, что поражали каждого, кто сталкивался с ним. «Было жуткое время», — вспоминал генерал Ю. М. Данилов, говоря о кануне падения Порт-Артура. «В царском поезде большинство было удручено событиями, сознавая их важность и тяжесть. Но император Николай II почти один хранил холодное, каменное спокойствие. Он по-прежнему интересовался общим количеством верст, сделанных им в разъездах по России, вспоминал эпизоды из разного рода охот... и т. д.» Свидетелем «того же ледяного спокойствия» автору пришлось быть и в 1915 г. во время отступления из Галиции. Данилов пишет далее: «Что это, спрашивал я себя, — огромная, почти невероятная выдержка, достигнутая воспитанием, вера в божественную предначертанность событий или недостаточная сознательность?» Смягчая свою оценку этими вопросами, автор на деле пришел к вполне определенному выводу. «В общем, — писал он, — государь был человеком среднего масштаба, которого, несомненно, должны были тяготить государственные дела и те сложные события, которыми полно его царствование. Разумеется, не по плечу и не по знаниям ему было и непосредственное руководство войной... Безответственное и беспечальное житие, мне думается, Должно было бы более отвечать и внутреннему складу последнего русского монарха...» [13]

О ничтожности царя как государственного деятеля писал и адмирал Бубнов, так же как и Данилов, близко наблюдавший царя в ставке. Царь «не обладал, к сожалению, свойствами, необходимыми, чтобы править государством», у него просто для этого не хватало ума [14].

Вспоминая о своих контактах с царем в бытность свою главноуправляющим землеустройством и земледелием, А. Н. Наумов отмечал, что царь во время доклада не слушал, переводил речь на пустяки. «Должен сознаться, — замечал по этому поводу автор, — что подобное отношение государя к вопросам существенного государственного значения произвело на меня в то время (1915 г.— А. А.) самое расхолаживающее впечатление». Общая оценка личности царя у Наумова сводилась к следующему: «Обладая несомненным умом, острой памятью, немалой долей чуткости и любознательности, Николай Александрович все эти свои природные свойства направлял скорее на усвоение вещей, если так можно выразиться, мелочного порядка, а к государственным вопросам широкого принципиального значения относился поверхностно. Его мысли, вопросы, замечания, как я их вспоминаю, в большинстве случаев отличались относительной узостью, недостаточной серьезностью их содержания. В наших разговорах на общеполитические темы государь не проявлял глубины и широты государственно-мыслительного размаха, который так хотелось чувствовать в Верховном Правителе огромной Российской империи» [15].

Так характеризовал царя симбирский губернский предводитель дворянства, один из активных деятелей Совета объединенного дворянства, к которому Николай II, по собственному признанию автора, относился с большой симпатией.

Как бы подводя итог всем этим оценкам, Врангель писал: «Николай II ни точно очерченных пороков, ни ясно определенных качеств не имел, Он был безличен. Он ничего и никого не любил, ничем не дорожил... Талантливых и честных людей он инстинктивно чуждался и тяготел к ничтожным. Преданных не ценил, а доверялся первому попавшемуся. Для трона был непригоден» [16]

Достоинства последнего русского самодержца, отмечаемые современниками, усугубляли его характеристику как личности, ничем не выдающейся. Он был примерным семьянином, любил жену и детей (именно чрезмерная привязанность к жене, как считали в «верхах» и помещичье-буржуазных политических кругах, и погубила в первую очередь монарха и монархию). Переписка царской четы свидетельствует о прочной и нежной привязанности царя к своей супруге, четырем дочерям и больному сыну-наследнику. Любимым местопребыванием царя было лоно семьи, а «чтение вдвоем, как свидетельствует Мосолов, было главным удовольствием царской четы». Царь мастерски читал на русском, английском, французском, датском языках и даже немецком. Последний он знал несколько хуже [17].

Обвинения царя в пьянстве (его якобы спаивал дворцовый комендант В. Н. Воейков) были необоснованы, тем более что Воейков вообще никогда не пил [18]. Наоборот, царь любил простые здоровые удовольствия вроде охоты, особенно пешие прогулки, во время которых он приводил в изнеможение сопровождавших его флигель-адъютантов. Адмирал Бубнов указывал, что царь был скромным человеком, приветливым и благосклонным. Никогда от него не слышали грубого или обидного слова. Автору царь лично давал советы, как избавиться от бессонницы [19], Другой свидетель, генерал Данилов, выражал уверенность, что если бы Николай II не руководствовался ложными убеждениями с их трагическими последствиями, «то о нем сохранилась бы память как о симпатичном, простодушном и приятном в общении человеком» [20].

Перефразируя известное изречение, в данном случае можно сказать, что достоинства царя были продолжением его недостатков. Есть еще много свидетельств подобного рода, но мы ограничились теми, которые исходят от людей, не только близко знавших Николая II, но, как правило, сочувствовавших ему и уж, конечно, целиком стоявших на почве ортодоксального монархизма. Оценки таких людей, как С. Ю. Витте, нами не приводятся сознательно, так как он и царь ненавидели друг друга и каждый знал об этом.

Достоинства императрицы, с точки зрения ее апологетов и даже некоторых критиков, были значительнее. Ей приписывали ум, образованность, широту взглядов, наконец, сильную волю. Главным ее недостатком считался мистицизм. Именно эта черта, осложненная истеричностью, полагали свидетели и современники, и явилась той основой, на которой выросло влияние Распутина (а до него других проходимцев вроде французского шарлатана Филиппа). В свете опубликованной переписки царской четы перечисленные положительные качества выглядят как злая насмешка. Трудно представить себе что-либо более примитивное и убогое, чем уровень мышления и кругозор царицы, хотя она и имела диплом доктора философии Кембриджского университета. Столь же далеко от действительности утверждение, которое было и собственным убеждением царицы, что у неё сильная воля [21]. То, что принималось за сильный характер, в действительности было доведенное до крайности истерическое упрямство, и оптический обман здесь состоял в том, что оно было действенным орудием подчинения своему влиянию царственного супруга. Реально же императрица сама была марионеткой в руках Распутина, что она, кстати, не только признавала, но и ставила себе в заслугу [22].

Мосолов вынужден признать, что у императрицы были «умственные способности и кругозор маленькой немецкой принцессы... не могущей по внутреннему своему содержанию стать настоящей императрицей». Другой близкий наблюдатель, начальник дворцовой полиции А. И. Спиридович, характеризовал императрицу как честолюбивую женщину, падкую на лесть и сплетни [23]. Рассказывая о беседе с царицей в декабре 1916 г., государственный секретарь С. Е. Крыжановский указывал, что она «была совершенно чужда элементарных представлений о государственном порядке» [24]. Врангель характеризовал ее как ограниченную, истеричную женщину [25].

Таким образом, личные качества царицы, по общему мнению, были таковы, что никак не давали основания для ее влияния на политику. Однако в действительности, как будет показано дальше, это влияние было очень велико. И здесь историк встречается с тем же парадоксом, свойственным абсолютистской системе, — значительным воздействием на ход вещей ничтожной личности.

О Распутине так много написано, что нет надобности характеризовать его еще раз. Как уже говорилось, важнее точно установить характер, методы и размеры его влияния на царскую чету. Что же касается Вырубовой, то необходимее внести некоторый корректив в сложившееся представление о ней как о совершенно глупой, ни в чем серьезном не разбирающейся женщине, роль которой ограничивалась только тем, что она была простым передаточным механизмом между Распутиным и царицей. Она была действительно недалёкой, но ее глупость из тех, которую еще Щедрин характеризовал словами мужиков о «диком помещике»: «дурак то он дурак, да ум ему большой даден». «Чтобы удержаться в фаворе у их величеств в течение двенадцати лет, — резонно замечает Спиридович - удержаться под напором всеобщей ненависти и временами среди чисто женских недоразумений на почве ревности, надо было иметь что-либо в голове» [26].

То же самое писал и Гурко. Отношение Вырубовой к царице, отмечал он, «отличалось чрезвычайной хитростью», которая заменяла ей ум и политическую осведомленность. В качестве основного орудия она избрала демонстрацию безграничной преданности, особенно к царю, по отношению к которому «прикидывалась влюбленной». Сразу же при появлении при дворе она «прикинулась необычайно простодушной» [27].

Спекуляция на этой влюбленности, мнимой или подлинной, свидетельствует, что Вырубова очень тонко и верно разбиралась в характере и психике своей августейшей подруги. Казалось, что афиширование подобных чувств грозило ей немедленной опалой, поскольку императрица была не только ревнива, но и тщательно оберегала монополию влияния на мужа. Однако расчет Вырубовой оказался совершенно правильным. Поскольку поверенной этой «любви» была сама императрица, которой «простодушная женщина» так наивно и доверчиво исповедовалась, совместное «обожание» стало еще одним источником дружбы обеих женщин, приятно окрашенной взаимной ревностью, на уровне и в духе воспитанниц Смольного института [28].

Невежество и пьяный образ жизни Распутина, мелочно-мещанский уровень Вырубовой ничуть не помешали росту их влияния при дворе, вмешательству в министерские назначения, т. е. в саму суть внутренней политики.

Таковы были личные качества царской четы и избранного ею ближайшего окружения. Что же касается политического мировоззрения царя и царицы, то оно находилось в еще большем противоречии с окружавшей их действительностью. Оно у обоих было совершенно одинаковым и очень простым: царская власть была и должна оставаться самодержавной и неограниченной, власть царя в России обусловлена, органична и необходима именно в силу народной любви.

Важно подчеркнуть, что без учета этой исходной посылки невозможно правильно понять и оценить политику царизма в последние годы его существования. Вера в то, что народ (и особенно армия) обожает своего монарха именно за то, что он монарх неограниченный и самодержавный, была у царской четы тем сильнее, чем меньше для этого имелось оснований. Эта вера была совершенно иллюзорной, ничего общего с действительностью не имевшей.

Мосолов в этой связи писал: «Царь был убежден, что народ его искренне любит, а что вся крамола — наносное явление, явившееся следствием пропаганды властолюбивой интеллигенции». Народ, по мнению царя, еще не достиг гражданской и политической зрелости, ему нельзя предоставлять полную самостоятельности, потому что он сразу подпадает под пагубное влияние той же зловредной интеллигенции [29]. Отсюда стремление царя ко всему «народному», вернее, к псевдонародному, попытки непосредственного с ним общения. «Государь, — указывал тот же автор, — не пропускал ни одной волости, чтобы не поговорить хотя бы с двумя-тремя крестьянами». Вопрос о том, как обойти «средостение» между троном и народом, т. е. допрос о непосредственном, без чиновников, общении с ним, постоянно занимал мысль царя. «Главную надежду на сближение с массами государь, безусловно, возлагал на непосредственную встречу с ними, будь то в войсках или среди крестьянства» [30].

«Народный» стиль Николай II не только насаждал в собственном быту но и пытался распространить на государственные учреждения. Он надевал дома красные крестьянские рубахи и дал их под мундир стрелкам императорской фамилии, возник даже грандиозный проект замены придворных мундиров боярскими костюмами времен Алексея Михайловича. Одному из художников было поручено изготовить соответствующие эскизы. От затеи отказались только потому, что ее осуществление потребовало огромных затрат. Царь был большим приверженцем чистоты русского языка и не любил употребления иностранных слов в официальных документах. «Я, — жаловался он Мосолову, — подчеркиваю красным карандашом все иностранные слова в докладах (министров. — А.А.). Только Министерство иностранных дел совершенно не поддается воздействию и продолжает быть неисправимым» [31]

«Народность» царя была так велика, что даже сделала неприемлемым для него Петра I. «Конечно,— говорил он,— я признаю много заслуг за моим знаменитым предком, но сознаюсь, что был бы неискренен, ежели бы вторил Вашим (Мосолова. — А. А.) восторгам. Это предок, которого менее других люблю за его увлечения западной культурой и попирание всех чисто русских обычаев. Нельзя насаживать чужое сразу, без переработки». «Это антипатия к великому реформатору, — добавлял автор от себя, — гнездилась в природе царя» [32]. Показательно, что Николай II назвал своего сына Алексеем, т. е., как отмечает С. Д. Сазонов, «дал своему наследнику имя, бывшее не в моде у русских государей со времени трагической смерти сына Петра Великого» [33].

Точно такого же взгляда на царскую власть и русский народ придерживалась и царица. «Не подлежит сомнению, — писал Гурко, — что уверенность Императрицы в незыблемой прочности самодержавного строя в России построена была на убеждении, что простой народ, русское крестьянство обожают своего монарха» [34].

Разуверить царскую чету в этой слепой и попросту глупой вере не могли никакие факты, никакие предостережения самых преданных и пользующихся их доверием людей. Даже когда до революции оставались считанные дни и земля горела под ногами, Николай II и его супруга считали, что все ошибаются, все обойдется, потому что народ и армия за них. Они считали, свидетельствует Спиридович, что против государя и режима идут только Гос[ударственная] дума, интеллигенция, но что весь простой народ горой стоит за государя и что, самое главное, за государя горой стоит его армия с высшим командным составом» [35].

Флигель-адъютант царя А. А. Мордвинов следующим образом передает настроение своего высокого патрона. Ему предъявляли требования от имени всенародных избранников, а «он чувствовал, что две трети его подданных об этих требованиях не только мало знают, их не понимают, но и всякое уменьшение его власти будут считать преступлением по отношению к нему и к народу» [36].

Естественно, у всех этих свидетелей должен был возникнуть вопрос о причинах столь безоглядного, упорства.

Идея о неограниченности царской власти, по мнению Гурко, была внушена царю Д. С. Сипягиным и князем В. П. Мещерским. Первый, указывал Гурко, отличался ограниченностью, второй — «раболепной подлостью» [37]. Помимо традиционного воспитания в духе уваровской формулы «народной» ориентации царя способствовало и унаследованное им от своего предка Александра I «византийcтво», связанное с недоверием к ближайшему окружению — великокняжеской и правительственно-бюрократической среде, и обусловленный этим недоверием курс на самоизоляцию, замыкание в узком кругу пользующихся доверием лиц. Следствием этого явилось стремление найти опору в «преданных» народных массах.

Но был еще один родник, из которого царь черпал свою уверенность в «народной любви»,— «Союз русского народа». После издания манифеста 17 октября Николай II лично принимал депутации черносотенных организаций, в частности пресловутого А. И. Дубровина — главаря «Союза». Даже, по мнению Мосолова, это было «несчастьем для России». На указание министра двора В. Б. Фредерикса о недопустимости таких приемов, компрометирующих царскую власть, царь отвечал: «Неужели я не могу интересоваться тем, что думают и говорят преданные мне лица о моем управлении государством?» [38]

Подлинный ответ о причине нелепых заблуждений царской четы кроется в полной изолированности от народа не только царя и царицы, но и режима в целом. Так было и до Николая II Но в описываемое время разрыв между режимом и народом достиг максимального предела. «Существование в заколдованном кругу, куда лишь с трудом и смутно проникают те течения мысли, которые в данное время захватывают и направляют народную волю» [39], по удачному выражению Гурко, при Николае II достигло критической точки, и личные свойства царской четы в развитии этого процесса не играли и не могли играть решающей роли.

Уже отмечалось полное несоответствие личных качеств, мировоззрения и окружения царской четы задачам, решать которые обязывало положение верховной власти. Но, может быть, парадокс решался проще: не столь уж велико было влияние «великолепной четверки» на государственные дела и машина катилась сама собой? И современники, и исследователи дают на этот вопрос прямо противоположные ответы.

Так, Воейков писал: «Можно думать, что государыня под влиянием Распутина распоряжалась всеми назначениями и разрешала важные государственные вопросы. На самом же деле это было далеко не так, если судить, по результатам, число лиц, кандидатуры которых поддерживала императрица, было прямо ничтожно». Молва, «будто бы Распутин проводит назначения через Царское Село», так же была беспочвенна: «фактически же все сводилось к его личным отношениям с министрами, ничего общего с императрицей не имевшим» [40].

В том же духе свидетельствовал и Мордвинов: «Он (царь. — А. А.) соглашался только с теми мнениями (царицы.—А. А.), которые не противоречили его собственным». Правда, мнения часто совпадали, но это было именно совпадения, а не подчиненность [41].

В какой-то мере пытался реабилитировать царя и Гурко: «Расстаться с ней он и мысли не допускал, а потому молча, порой стиснув зубы, выносил ее гнет, выйти из-под которого он, однако, неоднократно стремился». Тем не менее абсолютного подчинения никогда не было и «быть может, никогда за всю свою женатую жизнь не приложил он столько усилий к отстаиванию собственных намерений, как именно в последний год царствования» [42].

Факты, и прежде всего переписка, показывают, что это утверждение — явное преувеличение. Разница между Гурко и Воейковым (вкупе с Мордвиновым) состоит в данном случае в том, что Гурко понимал невозможность игнорирования публикации писем царской четы, если он не хотел потерять доверие читателя, а Воейков и Мордвинов были апологетами но принципу! «тем хуже для фактов». Подобных авторов в белоэмигрантской среде появилось великое множество.

С другой стороны, немало авторов высказывали противоположное мнение. Адмирал Бубнов, считавший влияние императрицы решающим, ссылался как на главное доказательство именно на эту публикацию. «Более неопровержимых документов, чем эти письма (царицы.— А. А.), для обоснования своих заключений историческая наука дать нам не может, — писал он, — и сознающий свой долг перед наукой честный и беспристрастный историк не может обойти их молчанием» [43].

Известный либеральный историк и кадетский политик А. А. Кизеветтер в рецензии на опубликованную (за границей) переписку Романовых писал: письма царицы «в полной мере... подтверждают, что Александра играла решающую роль в установлении курса внутренней политики и в деле правительственных назначений... С июня 1915 г. начинается особенно настойчивое вмешательство Александры, т.е. Распутина, в министерские назначения, и затем оно все усиливается в геометрической прогрессии» [44].

Другой автор обобщал содержание этих писем следующим образом: «Императрица вмешивается во все дела. Она увольняет министров, назначает адмиралов и митрополитов, смещает и назначает верховного главнокомандующего, аннулирует синодальные постановления, прославляет новых святых, снимает «шитые мундиры» и возвращает придворные звания, проектирует железнодорожный заем, направляет следственные действия, воздействует на ход стратегических операций на суше и на море, ратует за сохранение 5-копеечной оплаты проезда на городском трамвае, вмешивается в дипломатические переговоры, заботится о распространении дубровинского «Русского знамени» на фронте и с тем же рвением руководит чтением своего супруга; выбирает и систематически снабжает его книгами» [45]. В этой характеристике нет ни малейшего преувеличения: все перечисленные вопросы взяты из писем царицы. Добавим, что перечень неполный, к нему можно добавить еще ряд сюжетов, бывших предметом самого живейшего интереса супруги Николая II.

Современники рисуют Распутина человеком, очень хорошо понимавшим психологию царицы, человеком, внешняя грубость и бесцеремонность которого были всегда очень точно взвешены и основывались на тонком знании того факта, что его покровительница жаждала в своем своеобразном понимании «простоты и народности». Обращаясь к ней и ее супругу на «ты», называя их «мамашей» й «папашей», Распутин демонстрировал не только грубость и неотесанность, но и подлинный ум человека, понимавшего своих августейших покровителей (а потому в глубине души и презиравшего их, в первую голову царя) [46].

Там, где дело касалось политики и назначений на высшие должности, тактика Распутина была совершенно иной. «Надо... признать, — писал по этому поводу Гурко, — что Распутин, проводя своего кандидата, сперва тщательно старался выяснить степень приемлемости его самой государыне и лиц ей неугодных поддерживать не решался». И вот тут-то выступал «непременный посредник» — Вырубова. Лишь тогда, узнав, что Вырубова убедила царицу, «старец» высказывался открыто. «Таким образом, Распутин, — делал вывод автор, — действует только наверняка, хорошо понимая, что если его указание хотя бы однажды будет отвергнуто, он утратит значение оракула, советы коего обязательны». «Без ее (Вырубовой.— А. А) непосредственного участия и деятельной помощи Распутин, невзирая на все свое влияние, достичь ничего не мог». Непосредственные сношения с царицей «были чрезвычайно редки» — «старец» тонко понимал, что частое общение, только ослабит или уничтожит его авторитет [47].

Представляется весьма сомнительным, указывал автор в другом месте, чтобы Распутин, «невзирая на все свое влияние», мог бы «заставить царицу отказаться от осуществления какого-либо намерения, которое она горячо желала бы исполнить».

Основной вывод Гурко относительно воздействия «старца» на императрицу сводился к следующему; «Влияние Распутина на царицу в вопросах государственных построено было главным образом на том, что и он и его клика умела внушить Александре Федоровне сознание, что она одна способна отстоять самодержавную власть русского царя, которую сама, по всей вероятности, этого не сознавая, она стремилась фактически присвоить себе». Он и Вырубова стремились так подсказать eй своих кандидатов в. министры, как будто это ее собственные кандидатуры [48]

Одна из «распутинок» баронесса Икскуль-Гиллебанд также указывала, что Распутин «очень оберегал свое влияние, боясь его утратить, и уклонялся от просьб, в которых он лично не был заинтересован по той или другой причине». Он предпочитал, не утруждая высочайших и эксплуатируя свою репутацию всемогущего, обращаться непосредственно к «министрам», хорошо зная, что ни один из них не захочет сделаться его врагом. В качестве примера она приводит рассказ журналиста Г.П. Сазонова, большого друга и поклонника Распутина, о его попытках при помощи «старца» вернуть к власти Витте, которого сам Распутин очень уважал и ценил, но которого ненавидел царь [49]. Сазонов не раз заводил с Распутиным разговор в пользу опального сановника. Последний «утверждал, что часто говорил о нем с государем. и «мамашей», но не мог превзойти их недоброжелательство к С.Ю. Витте. Но особенно и не настаивал, в чем, впрочем?, он сознавался в интимном кружке. Как всегдашен боялся настаивать на том, что было неприятно государю и государыне» [50]

На тот же пример с Витте ссылается и Гурко [51]

Эту же тему очень охотно развивал и флигель-адъютант царя Мордвинов. Да, признает он, Распутин влиял на царицу, а та — на царя, но «только тогда эти настояния могли иметь видимый успех, когда они совпадали с давно продуманными, без всякого распутинского влияния, с личными мнениями государя... Государь, повторяю это слово настойчиво, не любил, чтобы им руководили другие, в особенности когда он знал, что об этих воображаемых влияниях говорят»: «Он соглашался только с теми мнениями (царицы, — А.А.), — писал Мордвинов в другом месте, — которые не противоречили его собственным» [52], В том же духе писали и другие апологеты царской четы.

Обращает на себя внимание, что один и тот же довод приводится в прямо противоположных целях. Первые два автора, Гурко и Икскуль-Гиллебанд, проводят мысль о всесилии Распутина, которое он обеспечивал гибкой тактикой, преимущественно косвенно, исходя из учета особенностей характера и мировоззрения своих августейших подопечных. Мордвинов же пытается доказать обратный тезис — поскольку Распутин действовал не прямо и предлагал только те кандидатуры и меры, которые устраивали царскую чету, никакого серьезного влияния на ее решения и действия он не оказывал.

Спустя полвека Е.Д. Черменский полностью присоединился к точке зрения Мордвинова. Мнение «многих буржуазных историков» о том, что Распутин был «всемогущим фаворитом», «некоронованным действительным правителем России», определявшим якобы все поступки и политику последних Романовых, мнение, «известную дань» которому «отдали и некоторые советские историки» (М.Н. Покровский, В.П. Семенников, А.Л. Сидоров, Я. Темкин), не более как легенда. На самом деле, «вследствие своей феноменальной необразованности» Распутин «никакой политики не делал и не мог делать». «Обычно Распутин лишь искусно вторил отзывам царя и царицы о намечаемых ими кандидатах». В доказательство приводится пример с Витте. «Английский историк Н. Фрэнкленд прав, — пишет Е.Д. Черменский, — заявляя, что советы Распутина были «отражением того, что уже было в голове царицы... Он не формировал ее мнений»». Более того, все обстояло как раз наоборот — не ставленники «старца» зависели от него, а он, Распутин, был всего лишь «удобным орудием» в руках князя Мещерского, А.Н. Хвостова, Б.В. Штюрмера, П.Г. Курлова, А.Д. Протопопова и др. [53]

В этой связи следует напомнить известные слова В.И. Ленина о. «царской шайке с чудовищным Распутиным во главе ее» [54]. Ленинская оценка не публицистический прием, она полностью подтверждается документами. Так, переписка достаточно убедительно опровергает тезис Е.Д. Черменского. Факты показывают, что утверждение о Распутине как об орудии Штюрмера и других несостоятельны. Судьба всех перечисленных Е.Д. Черменским лиц полностью зависела от отношения к ним «старца».. Хвостов и Белецкий, как мы увидим, немедленно потеряли свои посты, как только обнаружилось, что они перестали быть лояльными к Распутину. Штюрмер и Протопопов не просто подчинялись Распутину, а Пресмыкались перед ним, Е.Д. Черменский игнорирует тот факт, что положение любого фаворита при любом дворе, как бы оно ни было прочно на данный момент, перманентно находится под угрозой. С одной стороны, он полностью зависит от благорасположения монарха, привязанности которого в зависимости от каприза или давления могут измениться в любую минуту; с другой — фаворит всегда предмет величайшей зависти конкурентов или враждебной клики, интригующих против него. Поэтому он постоянно должен, быть начеку, проявлять осторожность и гибкость. И несомненно, главное его тактическое орудие — всегда «искусно вторить отзывам царя и царицы о намечаемых ими кандидатах», хотя на самом деле эти кандидатуры подсказаны им. В этом и состоит искусство фаворита — не только не задеть самолюбия своего высокого патрона, но и представить его в собственных глазах в самом выгодном свете. Царские, королевские, шахские и прочие фавориты всех времен и народов вели себя именно так, как вел себя Распутин.

Еще более очевидно, что фаворит, временщик может стать таковым, если он является политическим единомышленником своего повелителя. Объяви себя Распутин сторонником «ответственного министерства», и его судьба при дворе решилась бы очень быстро, несмотря на «святость», умение лечить наследника и т. п. Это не только верно по отношению к «старцу», но в полной мере приложимо и к самой императрице. Ее политическое воздействие на супруга кончилось бы в тот момент, когда она предложила бы, скажем, на пост премьера вместо Штюрмера Милюкова, и никакая любовь царя к ней, как и его слабоволие, ей бы не помогли. Трудно согласиться с утверждением Е.Д. Черменского о том, что Распутин не мог делать какой-либо политики вследствие своей «феноменальной необразованности». Тезис о политике как о профессии специально подготовленных к ней образованных людей принадлежит к числу распространенных догм либерализма [55]. Именно исходя из него, российские либералы рекомендовали пролетариату не лезть в политику, предоставив заниматься ею им, либералам, изучившим все тонкости западноевропейских конституций и политических комбинаций. Политика — это прежде всего защита коренных общеклассовых или классово-групповых интересов. Когда В.И. Ленин писал, что классы никогда не ошибаются в политике, он как раз имел в виду, что они совершенно точно знают, в чем заключается их классовый интерес. Основным вопросом внутренней политики царизма в годы войны, помимо традиционного подавлений революционного движения, была проблема взаимоотношений с «Прогрессивным блоком», с земскими и городскими союзами и другими» оппозиционными течениями цензовой общественности, вылившаяся в конфликт между правительством и Думой по вопросу о так называемом «министерстве общественного доверия». И политически неподготовленный Распутин, и более 20 лет процарствовавший Николай II в своем отношении к Думе и ее основному требованию занимали совершенно одинаковую позицию, поскольку она отвечала их общим интересам. Кстати сказать, если следовать логике Е.Д. Черменского, царица также не могла играть никакой роли в политике, потому что, несмотря на свой кембриджский диплом, намного уступала «старцу» в уме и сметке.

Как историк-марксист Е.Д. Черменский справедливо усматривает причину разложения и гибели российского царизма в объективных факторах. Подчеркивание всемогущества Распутина представляется ему, по-видимому, отрицанием такого подхода, выражением вольного или невольного стремления, объявлять одной из главных причин, приведших самодержавие к гибели, фактор не только субъективный, но в какой-то мере даже случайный. Версия о Распутине — погубителе монархии и династии вышла, из буржуазно-помещичьего лагеря. В частности, Родзянко свою схему развития событий, приведших к Февральской революции, начинает, и кончает Распутиным [56]. Не желая солидаризироваться с Родзянко, Е.Д. Черменский выдвигает свой тезис о «феноменальной необразованности» Распутина и... попадает в объятия Родзянко, утверждавшего то же самое.

Встречающееся порой в нашей литературе противопоставление конкретно-исторического общеисторическому, отрицание данной конкретной реальности на основании общеисторической концепции или схемы ошибочно. Марксизм требует обратного подхода — обязывает историка рассматривать конкретные факты и явления, в том числе и субъективную деятельность людей, как проявление, чаще всего сложное и скрытое, объективных исторических закономерностей, хода истории.

Факты показывают, что до 1914 г. царица практически не вмешивалась в государственные дела, а влияние Распутина в довоенные годы было хотя и значительно, но все же ограничено. Однако постепенно это вмешательство и влияние стали нарастать, достигнув апогея в 1915—1916 гг.

Впитав в себя смолоду правило, что жены не должны вмешиваться в деловую жизнь мужей, писал Гурко, Александра Федоровна в течение долгого времени занималась только домашними делами и в политику не вмешивалась. Царь на политические темы с женой «по-прежнему» вообще не разговаривал. Впервые царица стала интересоваться политическими вопросами в 1905 г. и то только по инициативе царя, который стал обращаться к ней за советами. Так, вероятно, через ее цензуру прошел манифест 18 февраля 1905 г., в котором говорилось о незыблемости самодержавия. Но в целом влияние царицы в предвоенные годы было «второстепенным и притом сказывалось лишь спорадически» [57].

В принципе таким же было и влияние Распутина. Ни один министр вплоть до осени 1915 г. не был назначен по его указанию. Исключение составлял обер-прокурор синода В. К. Саблер, которого назначили благодаря вмешательству императрицы. «Императица, — пояснял Сазонов, — была инспирирована Распутиным, который в это время еще не вмешивался в государственные дела, но был озабочен устранением одних епископов, которые были ему враждебны, и протежировал другим, на поддержку которых он мог рассчитывать» [58]. Распутин в то время интересовался почти исключительно церковными делами. На это у него были две причины. Во-первых, ведя пьяный и развратный образ жизни, он, естественно, мог ожидать протестов (и таковые были) против его близости к двору прежде всего со стороны церковных иерархов, синода, в чью первейшую обязанность входило обеспечение достоинства и морального авторитета царствующего дома. Кроме того, «старец» подозревался в хлыстовстве [59]. Во-вторых, амплуа «молитвенника», в котором Распутин подвизался перед царской четой, обязывало его интересоваться именно делами церковного управления. Он даже сочинил книгу о своем путешествии в Иерусалим (нечто невообразимое по своей безграмотности и отсутствию смысла), которая пользовалась исключительным признанием у императрицы, Вырубовой и толпы его истеричных поклонниц из «высшего света».

В. Н. Коковцов утверждал, что в числе врагов, добивавшихся его отставки с поста председателя Совета министров, врагом номер один был Распутин, но ряд фактов заставляет усомниться в истинности этого утверждения [60] Что же касается вмешательства Распутина в подготовлявшуюся, отставку П. А. Столыпина, то здесь участие его, если оно и имело место вообще, было небольшим и косвенным.

Более того, карьера Распутина несколько раз находилась под серьезной угрозой. В 1908—1910 гг. им занялись с целью убрать из Петербурга Столыпин и обер-прокуроры синода П. П. Извольский и Лукьянов. В начале 1911 г. эта попытка удалась. В результате соответствующего доклада Столыпина царю Распутин, по словам Родзянко, «очень быстро и неожиданно исчез с петербургского горизонта и долгое время на нем не появлялся». Когда же усилиями царицы он был вновь возвращен, им занялись Дума и «общественность». Некий Новоселов, москвич, член кружка московского губернского предводителя дворянства Самарина, ярого ненавистника Распутина, выпустил брошюру, разоблачавшую «старца», а в Думе был внесен запрос о нем. Николай II, по свидетельству того же автора, «колебался и искал таких обстоятельств, которые бы поставили его в положение, вынуждающее в силу вещей удалить Распутина».

В феврале 1912 г. Родзянко во время доклада царю заявил, что просит разрешения говорить о Распутине. «Опустив голову», царь разрешил. Последовал длинный рассказ о похождениях «старца» и была показана фотография, изображавшая его с наперсным крестом (на что имели право только духовные лица). Реакция царя, человека очень религиозного, выразилась в словах: «Да, уж это слишком». Однако на вопрос Родзянко, может ли он теперь всем говорить, что Распутин не вернется в столицу, царь ответил: «Нет, я не могу Вам этого обещать — Вашим же словам верю вполне». 28 февраля Родзянко позвонил его приятель, дворцовый комендант В. Н. Дедюлин, и сообщил, что доклад произвел на царя большое впечатление и он просит передать председателю Думы, чтобы Родзянко произвел расследование по делу Распутина.

Весной 1912 г. царь поехал в Крым, и Вырубова посадила вернувшегося в то время Распутина в свитский поезд. Узнав об этом, царь страшно рассердился, приказал Распутина высадить и отправить с агентом тайной полиции обратно в Тобольскую губернию. «Итак, — резюмировал Родзянко, — мои слова достигли желаемого результата. С тех пор Распутин при дворе некоторое время не появляется. Он приезжает в Петербург на два дня, оставаться дольше он не смеет» [61].

Но несколько позже Распутин «посмел», и Родзянко вместе с остальными антираспутинцами из правительственных И думско-общественных помещичье-буржуазных кругов оказался на исходной позиции. В конце декабря 1913 г. при очередном докладе он зачитал царю выдержку из правой церковной газеты «Колокой», в которой говорилось: «Благодаря святым старцам, направляющим внешнюю политику, мы избегли войны в прошлом году (в связи со второй Балканской войной. — А. А.) и должны благославить судьбу». Николай сделал вид, что не понимает: «Какие старцы?» Когда же ему ответили, что он знает, царь «промолчал» [62]. К этому надо добавить, что заметка в «Колоколе» вызвала возбуждение в Думе и печати. О ней говорили Милюков и Гучков, писало «Вечернее время» и т. д.

1914 год и первая половина 1915 г. для Распутина были вполне благополучными, но июнь — август 1915 г. оказались самым критическим периодом. На этот раз им занялся товарищ министра внутренних дел В. Н. Джунковский. Он составил «всеподданнейшую записку», в которой самым подробным образом изложил факты, «характеризовавшие Распутина с самой отрицательной стороны и называя все своими именами». В конце говорилось, что общение царской семьи с таким человеком «расшатывает трон и грозит династии». «Записка» и личный доклад Джунковского произвели на царя большое впечатление. Он был «очень взволнован, благодарил», просил держать его в курсе по поводу дальнейших похождений «старца» и т. п., так что Джунковский «вышел от государя счастливый и довольный». Царь в течение двух месяцев не пускал к себе Распутина, а к автору записки «был более милостив, чем когда-либо». «Но, — меланхолично заключил Джунковский, — друзья Распутина не дремали и принимали меры» [63].

«Записка» Джунковского, о которой царь просил никому не говорить, была передана императрице, та отдала ее одному из самых своих близких людей, флигель-адъютанту Саблину, с приказом произвести контррасследование, прежде всего о нашумевшем скандале, устроенном «старцем» в ресторане «У Яра» и послужившем поводом для доклада и «записки» Джунковского. Был произведен нажим на бывшего московского градоначальника Адрианова, и тот показал, что сообщенное Джунковским относительно этого скандала ему, Адрианову, неизвестно [64]. «Все делалось тихо и секретно, по-семейному». В результате 15 августа царь особой запиской приказал немедленно уволить Джунковского [65].

Кризис во взаимоотношениях Распутина с царем был последним. Более того, после него влияние «старца» достигло апогея, и именно период деятельности Распутина с августа 1915 г. вплоть до его убийства в ночь с 16 на 17 декабря 1916 г. прежде всего имелся в виду, когда современники писали и говорили о «распутинщине». Все многочисленные попытки, предпринимавшиеся в то время великими князьями, министрами, Думой и другими лицами, покончить с его вмешательством в политику терпели полный крах. 1915—1916 гг. — период абсолютной неуязвимости Распутина, максимального его воздействия на царскую чету.

Систематическое вмешательство Распутина в государственные дела начинается с 1914 г. «С этого времени, как она (Вырубова.— А. А.), так и Распутин, — писал Воейков, — начали проявлять все больший и больший интерес к вопросам внутренней политики» [66] Главное внимание в то время «старец» сосредоточил на великом князе Николае Николаевиче, которого решил сбросить с поста верховного главнокомандующего. Вражда носила чисто личный характер. Дело в том, что именно дядя царя вместе со своей женой Анастасией и ее сестрой Милицей (прозванными при дворе «галками») ввел Распутина во дворец. И причиной охлаждения, а затем и вражды между царской четой и Николаем Николаевичем стал именно «старец». Оценив обстановку, последний пришел к выводу, что ему выгоднее предать своего благодетеля и настроить против него царицу и ее супруга. Испугавшись огромной власти и влияния, которые получил Николай Николаевич, боясь, что он воспользуется ею, чтобы расправиться с ним, Распутин пришел к выводу, что спасти его в такой ситуации может только опала великого князя. С этой целью «старец» повел против него систематическую кампанию, доказывал царице, что Николай Николаевич, пользуясь своим положением, задумал сам сесть на престол. Плел интригу он исподволь, умно и последовательно, исходя из точного понимания психологии своей августейшей клиентки. Переписка Николая II и Александры Федоровны донесла до нас все этапы этой кампании.

20 сентября 1914 г. Александра Федоровна писала царю: «Наш Друг (Распутин. — А, А.) рад за тебя, что ты уехал. Он остался очень доволен вчерашним свиданием с тобой. Он постоянно опасается, что Bonheur, т.е. собственно галки, хотят, чтобы он добился трона в П. либо в Галиции, что это их цель, но я сказала, чтобы она успокоила его: совершенно немыслимо, чтобы ты когда-либо рискнул сделать подобное. Гр [игорий] ревниво любит тебя, и для него невыносимо, чтобы Н. играл какую-либо роль» [67]. (Bonheur — вел. кн. Николай Николаевич. Трон в П. — трон в Польше. «Она» — Вырубова. Галки — дочери черногорского короля Николая: Анастасия, которая была женой Николая Николаевича, и Милица — жена его брата Петра Николаевича. Н. — тот же Николай Николаевич).

Далее «Друг» потребовал, чтобы царь как можно чаще показывался войскам, причем без Николая Николаевича, а царица — народу, чтобы не допустить дальнейшего роста популярности верховного главнокомандующего за счет престижа и популярности царской четы. «...Наш Друг желает, чтобы я разъезжала, а потому я должна подавить свою застенчивость», — сообщала царица [68]. «Не в ставке дело, ты должен показаться войскам везде, где только возможно, а благословение и молитвы нашего Друга принесут свою помощь. Для меня такое утешение, что ты в тот вечер видел его и получил его благословение»,— писала она три месяца спустя [69]. В последующих письмах супруга требовала, чтобы царь не Сообщал Николаю Николаевичу, куда он едет к войскам, и не брал бы его в свиту во время поездок по фронту [70].

Вначале царица в нажиме на царя соблюдает еще некоторую осторожность и сдержанность. Но затем просьбы и советы заменяются прямыми указаниями. «Докажи, что ты повелитель... Будь более решительным и уверенным в себе...» — наставляет Александра Федоровна мужа в письме от 4 апреля 1915 г. «Хотя Н. поставлен очень высоко, ты выше его. Нашего Друга так же, как и меня, возмутило то, что Н. пишет свои телеграммы, ответы губернаторам и т. д. твоим стилем — он должен бы писать более просто и скромно... Будь уверен в себе и действуй» [71]. Несколько позже царица писала: «Наш Друг боится твоего пребывания в ставке... уступаешь». И дальше: «Нет, слушайся нашего Друга, верь ему, бог не даром его нам послал... Как важно для нас иметь не только его молитвы, но и советы!» [72]. Хотя нажим царицы, подстрекаемой Распутиным, все время усиливается, она еще не требует отставки Николая Николаевича.

Развязку ускорило увольнение летом 1915 г. в угоду Думе и общественности четырех наиболее реакционных министров (обер-прокурора синода Саблера, министра юстиции И. Г. Щегловитова, внутренних дел — Н. А. Маклакова и военного — В. Н. Сухомлинова) и назначение на их места соответственно А. Д. Самарина, А. А. Хвостова, Н. Б. Щербатова и А. А. Поливанова. Эти смены, сделанные по прямому совету Николая Николаевича, имели цель пойти в какой-то мере навстречу Думе и «общественности».

Назначения испугали Распутина и царицу, особенно предоставление министерских постов Самарину и Поливанову. О Самарине как враге «старца» уже говорилось. Поливанов же считался другом Гучкова, а последний также имел репутацию ярого ненавистника Распутина. Реакция царицы была крайне болезненной: «Да, любимый, относительно Самарина я более чем огорчена, я прямо в отчаянии. Теперь... все пойдет плохо... Он будет работать против нас, раз он против Гр.» [73]. Такая же отрицательная реакция последовала и на назначение Поливанова: «Извини меня, но я не одобряю твоего выбора военного министра... разве он такой человек, к которому можно иметь доверие?... Я боюсь назначений Н. ...Не враг ли он (Поливанов. — А. А.) нашего Друга, что всегда приносит несчастье» [74]. Дальнейшие письма свидетельствуют о настоящем штурме, который Александра Федоровна предприняла против своего взбунтовавшегося супруга. Главный удар наносился по Николаю Николаевичу. «Он не имеет права вмешиваться в чужие дела, надо этому положить конец — и дать ему только военные дела — как Френч и Жоффр. Никто теперь не знает, кто император... Кажется со стороны, будто Н. все решает, производит перемены, выбирает людей,— это приводит меня в отчаяние... Все делается наперекор Его (Распутина — А. А.) желаниям». Дальше — те самые требования быть сильным и твердым, которые главным образом и цитируются в литературе. «Ах, мой дружок, когда же наконец ты ударишь кулаком по столу?... Никто тебя не боится, а они должны... дрожать перед тобой... этому надо положить конец. Довольно, мой дорогой, не заставляй меня попусту тратить слова». «Ты должен показать, что у тебя есть собственная воля и что ты вовсе не в руках Н. и его штаба» [75]. Не слишком надеясь на эти призывы, императрица требовала скорейшего возвращения Николая в Царское Село: «Помни, что наш Друг просил тебя не оставаться там слишком долго... Он знает и видит Н. насквозь» [76]

Но царь, отлично зная, что его ждет по возвращении, не торопился с приездом. Начальник его походной канцелярии Владимир Орлов, близкий Николаю II человек, сказал Шавельскому, что царь решил задержаться в ставке недели на две, потому что «к madame нельзя скоро на глаза показаться». «Действительно, — добавлял автор от себя, — государь пробыл в ставке еще около двух недель, ничего не делая, и в Петроград вернулся лишь 27 или 28 июня» [77].

После возвращения царя Николай Николаевич был смещен и отправлен на Кавказ, а верховное командование царь взял на себя. Судя по всему, Николай капитулировал не сразу, но зато капитулировал безоговорочно. Принципиальное значение описанного эпизода как раз и состоит в том, что именно с того момента наступает эра безраздельного хозяйничанья «старца» и царицы, отразившаяся в «министерской чехарде» и других явлениях подобного рода.

Когда Бьюкенен посоветовал императрице сказать царю, что-бы тот не брал на себя верховного командования, «императрица сразу запротестовала», заявив, что царь с самого начала должен был взять на себя командование армией. «У меня не хватает терпения разговаривать с министрами, которые мешают ему исполнять свои обязанности...— продолжала она. К несчастью, государь слаб, но я намерена быть твердой». Она сдержала слово, пишет далее посол, фактически Россией управляла она, «особенно после того, как в феврале 1916 г. председателем Совета министров был назначен Штюрмер» [78].

Напутствуя нового главнокомандующего, царица писала: «Ты наконец показываешь себя... настоящим самодержцем... Единственное спасение в твоей твердости. Я знаю, что тебе это стоит, и ужасно за тебя страдаю. Прости меня, умоляю, мой ангел, что не оставляла тебя в покое и приставала к тебе так много». Но зато теперь все будет хорошо. «Будь в этом твердо уверен... Молитвы нашего Друга денно и нощно возносятся за тебя к небесам, и Господь их услышит» [79]. После произведенного Распутиным и царицей «государственного переворота» царь демонстрировал полную покорность. «Подумай, женушка моя, — писал он 25 августа,— не прийти ли тебе на помощь к муженьку, когда он отсутствует? Какая жалость, что ты не исполняла этой обязанности давно уже или хотя бы во время войны! Я не знаю более приятного чувства, как гордиться тобой, как я гордился все эти последние месяцы, когда ты неустанно докучала мне, заклиная быть твердым и держаться своего мнения» [80]. Эта просьба означала, что царь фактически передавал власть в Петрограде жене — частному лицу, бывшему по российским законам таким же подданным царя, как и остальные 170 млн российских жителей [81]. Естественно, царица была в полном восторге. «О мой дорогой, я так тронута, что ты просишь моей помощи, я всегда готова все сделать для тебя, но не люблю вмешиваться непрошенно (!), только здесь (в вопросе об отстранении Николая Николаевича. — А. А.) я чувствовала, что слишком много было поставлено на карту!» [82] Супруг ей отвечал: «Будь совершенно спокойна и уверена во мне, моя душка - Солнышко. Моя воля теперь тверда и ум более здрав (!), чем перед отъездом» [83].

Царя уже не просят — ему приказывают. «Возьми клочок бумаги и запиши себе, о чем тебе нужно переговорить, и затем дай эту бумажку старику (И. Л. Горемыкину. — А. А.), чтобы ему легче было запомнить все вопросы», — приказывает царица мужу 11 сентября 1915 г. Далее перечень этих вопросов [84]. «Вот тебе, дружок, список имен... которые могли быть кандидатами на место Самарина», читаем мы в письме от 7 сентября [85]. «Скорей смени министров», — получает монарх приказ на другой день [86].

Отставка Николая Николаевича стала началом эры «министерской чехарды»; почти все министерские назначения за тот период были произведены по требованию Распутина. Из переписки видно, как Распутин и царица входили во вкус управления страной, все более расширяя сферу своего влияния. В письме от 14 сентября царица предлагает царю главнокомандующего юго-западным фронтом Н. И. Иванова взять в ставку, заменив Щербачевым, с тем чтобы сделать его чем-то вроде комиссара при Алексееве, которому она и «старец» не доверяют, но пока не считают нужным говорить об этом прямо. «Подумай об Иванове, дорогой мой. Мне думается, ты будешь спокойнее, если Иванов будет с Алексеевым в ставке» [87].

В письме от 2 ноября царица высказывает беспокойство положением на Балканах: «Всегда надо энергично следить за Балканами и показывать им нашу силу и настойчивость... Надо их прибрать к рукам теперь, пока у них большие затруднения», потому что после войны «эгоистическая политика Англии резко столкнется нашей» [88]. Внутренняя политика целиком стала сферой влияния Распутина и царицы. «Только поскорее прикрой Думу — раньше, чем они успеют сделать свои вопросы, — приказывает она мужу — Будь и впредь также энергичен!» [89] «Милый, запрети этот московский съезд (земского и городского союзов. — А. А.), это совершенно недопустимо: он будет похуже Думы [90]

Предметом забот и указаний царицы и «старца» становятся (продовольственный вопрос, добыча угля, выпуск новых бумажных денег [91]. Более того, Распутин решил, что для него настало время вплотную заняться военными делами, чтобы выправить положение на фронте. «Теперь, чтобы не забыть, я должна передать тебе поручение от нашего Друга, вызванное Его ночным видением, — сообщается Николаю 15 ноября. — Он просит тебя приказать начать наступление возле Риги, говорит, что это необходимо... он говорит, что именно теперь это самое важное, и настоятельно просит тебя, чтобы ты приказал нашим наступать» [92].

Ответ на указания — полное послушание. Поздравляя императрицу с новым, 1916 г. Николай пишет ей 31 декабря: «Если б только ты знала, как это поддерживает меня и как вознаграждает меняза мою (!) работу, ответственность (!), тревоги и пр. ... Право, не знаю, как бы я выдержал все это, если бы богу не было угод но дать мне тебя в жены и друзья. Я всерьез говорю это» [93].

В 1916 г. диапазон прямого вмешательства царицы и Распутина в государственные дела все более расширяется. Фактически царица уже управляет страной. Она вызывает министров, принимает от них доклады и отдает распоряжения, против которых они не только не возражают, но которых просят. Причем делается это отнюдь не захватным порядком, а по горячему желанию самого царя. «Да, действительно, тебе надо быть моими глазами и ушами там, в столице, пока, мне приходится сидеть здесь, — пишет он в Царское Село 23 сентября 1916 г. — На твоей обязанности лежит поддерживать согласие и единение среди министров — этим ты приносишь огромную пользу (!) мне и нашей стране! О бесценное Солнышко, я так счастлив, что ты наконец нашла себе подходящее (!) дело! Теперь я, конечно, буду спокоен и не буду мучить-ся, по крайней Мере о внутренних делах [94] В инструкциях царю супруга прежде всего заботится об укреплении позиций «Друга». «Держи мою записку перед собой, — пишет она 27 сентября 1916 г. — Наш Друг просил тебя переговорить по поводу всех этих вопросов с Протопоповым, и будет очень хорошо, если ты поговоришь с ним о нашем Друге и скажешь ему, что он должен слушать Его и доверять Его советам — пусть он почувствует, что ты не Избегаешь Его имени». Этот приказ повторяется снова, в конце письма: «Вели ему слушаться советов нашего Друга... пожалуйста, скажи это, пусть он видит, что ты Ему доверяешь, он знает Его. Держи эту бумагу перед собой» [95].

Влияние Распутина к осени 1916 г. было так велико, что кажется неправдоподобным даже для историка, отдаленного от описываемых событий более чем полувеком. В этом отношении вызывает подлинное изумление факт, связанный с вмешательством «старца» в дела юго-западного фронта. Когда царь отдал Брусилову приказ о приостановке наступления, «Друг» остался «очень доволен» распоряжением «папы» и заявил: «Будет хорошо» [96]. Однако Брусилов сумел настоять на отмене приказа и продолжал наступление. Узнав об этом, царица телеграфировала: «Он очень расстроен тем, что не последовали твоему (!) плану... Твои мысли внушены свыше». Вслед за телеграммой полетело письмо: «Милый, наш Друг совершенно вне себя от того, что Брусилов не послушался твоего приказа о приостановке наступления. Он говорит, что тебе было внушено свыше (!) издать этот приказ... Надеется, что. ты все же будешь настаивать на своем решении» [97]. В тот же день царь в ответ шлет письмо, где в извиняющемся тоне объясняет, почему изменил свое первоначальное решение и добавляет: «Эти подробности только для тебя одной — прошу тебя, дорогая! Передай Ему только: папа приказал принять разумные меры!» [98] Но царица неумолима: «Ты должен на этом настоять - ты глава...» [99] Спустя два дня царь сообщает: «Дорогая моя, Брусилов немедленно по получении моего приказания отдал распоряжение остановиться и только спросил, надо ли отсылать обратно прибывающие войска (этим и было обусловлено решение о продолжении наступления. — А. А.) или разрешить им продолжать их движение» [100]

Отношение царя к Распутину явно отличалось от отношения жены, было гораздо более сдержанным и временами, как видно из переписки, даже скептическим. Очень верно и точно, на наш взгляд, различие в отношении супругов к разного рода юродивым и псевдосвятым вообще, к Распутину в частности, выразил Шавельский. «Если, — писал он, — разные «блаженные», юродивые и другие «прозорливцы» для императрицы были необходимы, то для него они не были лишни. Императрица не могла жить без них, он к ним скоро привыкал. Скоро он привык и к Распутину» [101].

Французский посол Морис Палеолог отвечал на этот вопрос примерно также. «Имеет ли Распутин такую же власть над императором, как над императрицей?» — «Нет, и разница ощутительна», особенно тогда, когда «старец» вмешивается в политику. «Тогда Николай II облекается в молчание и осторожность, он избегает затруднительных вопросов; он откладывает решительные ответы, во всяком случае он подчиняется после большой внутренней борьбы, в которой его прирожденный ум очень часто одерживает верх. Но в отношении моральном и религиозном император глубочайшим образом подчиняется влиянию Распутина» [102].

Родзянко, в свою очередь, настаивал на том, что, хотя императрица сумела расположить царя к Распутину и внушить доверие к нему, он, Родзянко, «на основании личного опыта» положительно утверждает, что «в тайниках души императора Николая II до последних дней его царствования все же шевелилось мучительное сомнение» [103].

Если это так, то с полной очевидностью следует, что сам Распутин без царицы не мог бы иметь сколько-нибудь существенного влияния на политику Николая II. Более того, весьма сомнительно, чтобы он вообще мог уцелеть в качестве очередного «блаженного» при дворе при его наклонностях и образе жизни: царь под соответствующим давлением, о котором уже говорилось, не задумываясь, выдал бы его Джунковскому или Самарину и испытал бы при этом, вероятно, немалое облегчение. Николай, как мы видим, отлично понимал, да и императрица этого не только не скрывала, но ежеминутно подчеркивала, что ее советы и указания — это советы и указания «Друга» [104].

Таким образом, все упиралось в царицу, и недаром те из окружения царя, которые понимали губительную роль Распутина и были озабочены сохранением престижа царской власти, решение проблемы видели в той или иной форме изоляций царя от его жены. Наиболее модной в этих кругах была Мысль о заточений царицы в монастырь.

Итак, из всего изложенного следует, что формула «царем управляла царица, а ею — Распутин» полностью соответствовала действительности, как и тот факт, что это двойное подчинение касалось коренных вопросов внутренней и внешней политики; состава правительства, характера управления страной и т. д.

Возникает, естественно, вопрос: чем объяснить причины и силу влияния «старца» на императрицу, а ее — на последнего российского самодержца? Наблюдатели, и из числа тех, которых мы цитировали, и другие, объясняли неспособность Николая противостоять напору истеричной супруги любовью к ней и бесхарактерностью.

Источник всепоглощающего влияния Распутина на царицу свидетели и современники усматривали в ее экзальтированном истерическом характере, который обусловливал также и ее мистицизм. Так, один из них писал: «Но тут возникает перед нами непонятный вопрос: как могло случиться, что иностранная принцесса, родившаяся в культурной западноевропейской среде и воспитанная при английском дворе в духе позитивизма и реализма, подпала под неограниченное влияние некультурного мужика, очутилась в таком мраке мистицизма и стала исповедовать столь отсталые взгляды на государственное правление?» Ответ был следующим: экзальтация и болезненная психика [105].

Умело используя это, Распутин, по всеобщему мнению, внушил ей мысль, ставшую для нее отправной точкой всех ее суждений и поступков: пока он, Распутин, будет при дворе, будет, во-первых, жив наследник и, во-вторых, царь сохранит свой престол. В противном случае царевич умрет, а Николай II лишится трона [106]. Смысл этого объяснения сводится к тому, что отношение императрицы к «старцу» покоилось исключительно на чувстве, ее преданность ему была чисто эмоциональной, без участия разума, потому абсолютной и слепой. Иными словами, вера царицы в Распутина не имеет никакого объективного обоснования, она от начала до конца субъективна и, следовательно, случайна.

Такое объяснение, однако, лишь часть истины. Показательно, что во всех письмах царицы августейшему супругу, составляющих 9/10трехтомной публикации, в числе приводимых ею аргументов о необходимости следовать указаниям «старца», повторяющихся десятки раз, нет ни одной ссылки на болезнь наследника. Точно так же не выдерживает проверки тезис о том, что вера царицы в Распутина была слепой, в частности утверждение, что она не верила никаким фактам о его образе жизни и неблаговидных проделках, как бы они ни были бесспорны. В действительности вера была не столь слепой, как считали современники.

Шавельский в своих воспоминаниях приводит одну очень любопытную деталь, которую он со свойственной ему проницательностью совершенно точно истолковал. У царицы имелась книга «Юродивые святые русской церкви» с ее собственноручными отметками в тех местах, где говорилось, что у некоторых святых юродство проявлялось в форме половой распущенности. «Дальнейшие комментарии, — заключал по этому поводу автор, — излишни» [107]. Иными словами, царица только делала вид, что не верит обвинениям Распутина в разврате, на самом деле она вполне допускала такую возможность.

Не было для нее секретом и пьянство Распутина. Тот же Шавельский со слов духовника царицы Васильева описал безобразную сцену, когда распоясавшийся «старец» в присутствии «Аннушки» и своей августейшей покровительницы с вызовом, бросанием бутылок и прочим пил .стакан за стаканом, бормоча при этом заплетающимся языком (царица отреагировала на эту выходку тем, что, коленопреклоненная, положила «старцу» голову на колени): «Слышь! Напиши папаше, что я пьянствую и развратничаю, развратничаю и пьянствую». Спустя годы Шавельский прочитал, что по поводу этого вечера 5 ноября 1916 г. царица написала «папаше»: «Только что видела нашего Друга — скажи ему по-хорошему привет. Он был очень весел после обеда в трапезе, но не был пьян» [108].

В той же переписке мы находим указание, что для императрицы Не были секретом и нечистоплотные деловые связи «Друга». В письме от 26 сентября 1916 г. она просит царя, чтобы известного своими противозаконными махинациями банкира Рубинштейна, арестованного военными властями, «без шума» выслали в Сибирь, так как его арест совершен «в надежде найти улики против нашего Друга». Конечно, оправдывала она свою просьбу, за ним «водятся грязные денежные дела, но не за ним же одним» [109]. Вместо Сибири Рубинштейн благодаря хлопотам того же Распутина попадает в Псков, а спустя месяц императрица уже просит супруга приказать перевести его из Пскова в ведение Министерства внутренних дел. Таковы факты, и истина устанавливается не их отрицанием, а научным истолкованием. С этой точки зрения всемогущество Распутина находит объяснение в конечном этапе процесса развития российского абсолютизма, а «распутинщина» — явление, Которое далеко выходит за рамки взаимоотношений царской семьи и «Друга».

Показательно, что те же Гурко, Шавельский и т. д., писавшие о громадности влияния Распутина, отчетливо понимали, что корни этого влияния гораздо глубже, чем личные особенности царской четы и самого «старца», что сами по себе вне условий, породивших Распутина и «распутинщину», эти особенности никогда бы не дали такого результата. Эти условия, по их мнению, коренились в порочности высшего общества.

Сановники, указывал Шавельский, в душе «ненавидели и презирали грязного мужика», но в то же время «раболепствовали перед Распутиным,; спешно исполняли его требования, воскуривали перед ним фимиам исключительно по низким побуждениям», тем самым сами же вместе с аристократией закрепляли его славу [110] Распутин, писал другой очевидец, Джунковский, «пользовался своим влиянием и постоянно вмешивался в вопросы о назначениях даже на высшие должности. Но в этом его винить нельзя было, само общество потакало ему в этом, поощряло его; было очень много лиц, занимавших очень высокие посты, которые считали за честь близкое знакомство с Распутиным, поэтому, конечно, он привык, что ему все позволено. Сделавши волшебную карьеру, взобравшись на высоту, этот темный сибирский крестьянин увидел вокруг себя такой разгул низости, такое пресмыкательство, которые не могли не вызвать в нем ничего другого, как презрение и поведение его и «вольное» обращение с поклонницами, и небрежительное с пресмыкающимися перед ним, хотевшим сделать карьеру, вполне понятно». К сожалению, сокрушался Джунковский, и «мой министр» (т.е. Маклаков) в отношении Распутина «не был совершенно безупречен» [111]

Квартира Распутина, свидетельствовал французский посол, «день и ночь осаждалась просителями — генералами и чиновниками, архиереями и архимандритами, статскими советниками и сенаторами, адвокатами и камергерами, статс-дамами и светскими женщинами. Это было непрерывное шествие» [112].

Родзянко твердо верил: «Если бы высшие слои русского общества дружно сплотились и верховная власть встретила серьезное, упорное сопротивление», убедилась бы, «что мнение о Распутине одинаковое у всех, что ей не на кого опираться, то от Распутина и его клики не осталось бы и следа» [113]

Веру царицы в Распутина поддерживала окружающая среда, решительно заявлял Гурко. «Хвостовы, Штюрмеры, Белецкие и многие другие» отлично понимали, какой вред наносит Распутин, «тем не менее поддерживали его престиж в глазах царицы». Не кто иной, как сам митрополит Питирим, относился к «старцу» с величайшим почтением. «Не подлежит сомнению, — заключал автор, — что если бы та среда, из которой черпались высшие должностные лица, не выделила такого множества людей, готовых ради карьеры на любую подлость вплоть до искательства у пьяного безграмотного мужичонки покровительства, Распутин никогда бы не приобрел того значения, которого, увы, он достиг» [114].

«Больное время и прогнившая часть общества, — обобщал Шавельский, — помогли ему (Распутину. — А. А) подняться на головокружительную высоту, чтобы затем низвергнуться в пропасть; в известном отношении увлечь за собой Россию» [115].

Как бы ни были верны эти заключения, они не составляют всей правды, а являются только шагом к ней. Неизбежно возникает вопрос о причинах гнилости этого общества, так пагубно повлиявшего на трон. «Больное время» — что это конкретно значит, чем вызвана болезнь?

Первопричина этой болезни, и это все больше будет подтверждаться последующим изложением, состояла в том, что в описываемое время полностью завершился процесс отчуждения господствующего класса и самого политического режима от страны и народа. В свою очередь, эта самоизоляция была конечным результатом исчерпанности строя в смысле его способности двигаться по пути прогресса, хотя бы в какой-то мере идти в ногу со временем, частично суррогатно решать поставленные историей задачи. Органическим следствием этой утраты было вырождение верхнего, правящего слоя: государственные деятели с политическим кругозором, известной долей независимости и респектабельности, государственно-бюрократической культуры и опыта, рассчитывавшие не только на царские милости, но и на собственные способности, на сознание своей полезности, оказывались не только ненужными, но и раздражали, мешали режиму, полностью замкнувшемуся в самом себе. Опыт всех революций показывает, что канун их характеризуется именно таким состоянием верховной власти и правящей верхушки.

При таком положении дел государственный подход полностью вытесняется личным, служение — карьеризмом, честность — подлостью, достоинство — угодничеством, ум — хитростью, единая согласованная политика — враждой и конкуренцией отдельных группировок и клик. Господствуют всеобщий цинизм и безразличие, оправдываемые невозможностью что-либо изменить.

Конечным итогом этого процесса является самоизоляция верховной власти от своей же собственной среды, достаточно узкой и, в свою очередь, полностью отчужденной от общества.

Иными словами, происходит полный отрыв от реальной жизни, которая подменяется жизнью иллюзорной, где внешнее принимается за действительное, ложное — за истинное. При такой ситуации на первый план в царском окружении выходят не политики, обладающие способностями и опытом, а ничтожества, спекулирующие на самолюбии монарха, ибо главная иллюзия, которую порождает иллюзорная жизнь, состоит в убеждении и непогрешимости суждений и решений верховной власти. Заколдованный круг все убыстряет свое вращение: чем выше мнение царя (и царицы) о своей правоте и мудрости, тем мельче окружение, подчиняющее свое поведение этому постулату, и, наоборот, чем угодливее это окружение, тем больше убеждается монарх (в нашем случае царская чета) в своей правоте и мудрости. Угодники в прямом и переносном смысле начинают определять и направлять государственную политику. Эти угодники могут быть выходцами из самых разных слоев, начиная от аристократа и кончая пьяным мужиком. Последняя чета Романовых предпочитала «простых», но это уже было делом вкуса.

В свете сказанного Е. Д. Черменский вправе задать вопрос: если царская чета была так уверена в правильности своего курса, если с этого курса их не смог бы сбить и сам «Друг», посмей он это сделать, то почему для них «добро» этого «Друга» имело столь весомое, практически решающее значение? Почему, если императрица твердо знала, что надо делать в каждую данную минуту, осуществление ею же задуманного ставилось целиком в зависимость от одобрения или, наоборот, неодобрения Распутина? В чем здесь связь и причина, если искать для ответа более глубокие основания, чем только особенности психики и характера августейшей четы? Ответ, на наш взгляд, сводится к следующему. Всякая власть полномочна по своей природе и психологии, а потому все время нуждается так или иначе в одобрении, в подтверждении полномочия: Царь — самодержец! Этот боевой клич был альфой и омегой политической философии царя и царицы. Но... самодержец именем божьим, ибо, как известно, всякая власть от бога. Царь — самодержец. Но еще и потому, что в свое время (скажем, во времена Михаила и Филарета) «народ» — сиречь земский собор — вручил эту власть родоначальнику дома Романовых. Спрашивается, как убедиться, что полномочия остались в силе, что народ по-прежнему за царя в условиях, выражаясь словами Гурко, существования в заколдованном кругу, куда не проникают течения народных мыслей? Ответ напрашивается сам собой: мир иллюзий рождает новые иллюзии. Вначале (если вести отсчет с 1905 г.) это были черносотенные организации. Потом помимо них и преимущественно Распутин сразу очень удобно (хочется даже сказать, компактно), в одном лице представлявший и бога и народ. «Одна из существенных причин ее (царицы. — А. А.) расположения к Распутину, — указывал Гурко, — состояла именно в том, что она почитала его за выразителя народной мысли» [116]. А уж о выражении божьей мысли говорить не приходится — в переписке слова «божий человек» рядом с именем Распутина встречаются десятки раз. Сила и несокрушимость Распутина как раз и состояли в том, что он вселял в царицу и царя уверенность в своей правоте, без которой они, находясь в полном отрыве от действительности и подвергаясь все усиливавшимся «конституционным» давлениям, начиная с «Прогрессивного блока» и кончая великими князьями, не смогли бы против них устоять. «Друг» подтверждал такие полномочия царской четы, перед которыми голос «гнилого Петербурга» не имел никакого значения.

«Распутинство» в самых разных его проявлениях — необходимый атрибут абсолютистского или полуабсолютистского режима, подошедшего к порогу гибели. То, что последняя русская императрица была человеком с вывихнутой психикой, осложненной ограниченностью маленькой провинциальной немецкой принцессы,— историческая случайность, приведшая к появлению «святых» типа Филиппа, Распутина и других шарлатанов [117]. Но можно почти с полной уверенностью предположить, что, будь она женщиной со спокойным уравновешенным характером, не зараженной мистикой; «друг» все равно бы был — другого типа, иных повадок, но непременно. Вполне возможно, что это был бы внешне благопристойный и даже лично порядочный и бескорыстный человек, образованный, не обязательно из «низов», сути дела это бы не меняло: политика и линия поведения, которую он бы подсказывал, была бы по существу распутинской.

Кстати, у царя имелся именно такой советчик, который появился задолго до Распутина и сохранил благорасположение Николая II до самого конца. Некий Клопов, мелкий новгородский землевладелец, введенный во дворец одним из великих князей. По мнению Гурко, «человек необыкновенно чистый, далеко не глупый, но совершенно неприспособленный к какому-либо практическому делу». Когда царь поручил ему участвовать в борьбе с неурожаем в 1897 г., из этого получился сплошной конфуз. «Однако отношения государя с Клоповым не прекратились, и он продолжал в течение довольно продолжительного периода оставаться одним из закулисных царских советников по разнообразнейшим вопросам внутреннего управления» [118]. Последний раз этот Клопов появляется на авансцене незадолго до революции. Клопов не смог конкурировать с Распутиным, ибо был скромным и честным человеком, но в принципе он мог бы вполне занять место «Друга». Процесс самоизоляции с его ставкой на «божьего человека» резко сужал круг влиявших на самодержца из среды камарильи. Процесс изоляции зашел так далеко, что Николай оказался отчужденным даже от своего непосредственного окружения. Все изложенное позволяет сделать вывод: накануне своей гибели абсолютистский режим настолько замыкается в себе, что изолирует себя не только от собственного класса, но и от привычного непосредственного окружения в лице камарильи, вернее, ее большей части. Процесс имеет объективный характер. Личные свойства носителя верховной власти только накладывают на этот процесс субъективный отпечаток, порой настолько сильный, что его объективная природа не сразу распознается. Так именно обстояло дело с последним российским самодержцем. На первый взгляд появление и роль Распутина представляются как исключительно результат свойств характера и мировоззрения царской четы. Однако более внимательный анализ показывает, что Распутина породила «распутинщина» (а не наоборот), под которой следует понимать продукт разложения абсолютизма, его паразитизм, полный отрыв от интересов страны, утрату всех положительных качеств, которыми он когда-то обладал.

«Распутинщина» — это и симптом болезни и сама болезнь, означавшая, что царизм уже у порога гибели.

Камарилья против камарильи

Самоизоляция верховной власти, выраженная в «распутинщине», вызвала и породила конфликт между этой властью и камарильей, что является также показателем глубочайшего кризиса абсолютизма, его предельно критического состояния, ибо только такая ситуация может заставить камарилью пойти на конфликт.

Слово «камарилья» происходит от испанского «camarilla», и под ней обычно понимают группу придворных, клику, которая, пользуясь своим положением, при помощи разного рода интриг старается влиять на государственные дела в интересах личной выгоды. Однако это слишком узкая характеристика. В. И. Ленин определил камарилью как политический институт, являющийся органической частью абсолютизма и выражающий его самые реакционные черты, как неофициальное правительство, стремящееся диктовать свою волю правительству официальному, управляющему страной на основании закона.

«Дело в том, — писал В. И. Ленин, — что у нас, как и во всякой стране с самодержавным или полусамодержавным режимом, существуют собственно два правительства: одно официальное — кабинет министров, другое закулисное — придворная камарилья. Эта последняя всегда и везде опирается на самые реакционные слои общества, на феодальное — по-нашему черносотенное — дворянство... Изнеженная, развращенная, выродившаяся — эта общественная группа являет собой яркий образец самого гнусного паразитизма... Сохранение крепостнического хозяйства, дворянских привилегий и самодержавно-дворянского режима — вопрос жизни и смерти для этих мастодонтов и ихтиозавров, ибо «зубры» — для них слишком почетное название» [119].

Таким образом, главная цель камарильи состоит в сохранении существующего режима — источника ее и благополучия. Однако разложение царизма зашло в последние годы его существования так далеко, изоляция камарильи от подлинной жизни страны и ее проблем была столь необратимой, что лишь небольшая часть придворных кругов, движимая инстинктом самосохранения, считала необходимым задуматься о судьбах режима и как-то вмешаться в политику царя.

Людей, оказывавших сколько-нибудь серьезное политическое влияние на Николая II, было очень мало.

На это явление обратил внимание Шавельский. Описывая окружение царя в ставке, он констатировал: свита — люди «благонамеренные», в большей или меньшей степени ему преданные, но у лучших из них недоставало мужества говорить правду и почти у всех — государственного опыта, знаний, мудрости, чтобы самим разобраться в происходящем и предостеречь государя от неверных шагов»[120]. И далее шел ряд персональных характеристик, очень метких и верных.

Дворцовый комендант Воейков был самым ловким из царского окружения, но имел дурную привычку расценивать события легковесно — «грозные тучи принимать за маленькое облачко». По части парада или коммерции перворазрядный делец, в делах государственных он «был недалек и легкомыслен». Самый умный — царский лейб-медик профессор Федоров, но его девиз —«моя хата с краю». Флаг-адмирал Нилов открыто высказывал свою вражду к Распутину. Несмотря на это, отношение царя к нему (в отличие от царицы) оставалось по-прежнему доброжелательным, «но и только». Нилов был человеком со странностями и путаным языком. К тому же горький пьяница.

Гофмаршал В. А. Долгоруков «слишком прост умом», чтобы пользоваться каким-то влиянием. Комендант конвоя граф Л. Н. Граббе выглядел весьма колоритно: «заплывшее жиром лицо, маленькие, хитрые и сладострастные глаза». Еда, вино, женщины, чтение скабрезных романов — единственное, что его интересовало. Любимый партнер царя для игры в кости. Для того чтобы быть советчиком, у него не хватало ни ума, ни опыта, ни интереса к государственным делам. «Начальник походной канцелярии, флигель-адъютант полковник Нарышкин всегда молчал». Граф Шереметьев не шел дальше формального исполнения обязанностей дежурного флигель-адъютанта. Генерал Максимович (в ставке с 1916 г.) «на редкость бесцветный». «Красавец» Саблин в ставке держался скромно, но Нилов и Федоров «неоднократно» предупреждали автора, чтобы он с ним был поосторожнее — распутинец [121]. Мордвинов, скромный, застенчивый, мягкий человек, не играл никакой роли. Точно так же не имел ни малейшего влияния другой флигель-адъютант — полковник Силаев, толстый, простой, добрый. «Такова, — заключал Шавельский, — была ближайшая свита государя, с которой он проводил большую часть дня». Ни талантов, ни дарований. По-видимому, государь не умел или не хотел окружить себя другими людьми [122].

Только три человека из окружения царя выгодно отличались, по мнению автора, от остальных: начальник военно-походной канцелярии В. Н. Орлов (до Нарышкина), его помощник флигель-адъютант А. А. Дрентельн и капитан I ранга Ден, помощник Нарышкина. Но первые два, долго близкие к царю, попали в опалу и были удалены из ставки за открыто анти-распутинскую позицию. Третий с трудом передвигался, поэтому в ставке бывал редко. Хотя Ден, как утверждает Шавельский, относился к распутинской клике «несочувственно», вряд ли он открыто выступал против нее. Доказательством служит сохранившееся к нему расположение царицы, а его жена до самого конца оставалась одной из немногих близких ее друзей.

Не больше влияния, чем свита, имели и великие князья, находившиеся в ставке. Царя они очень боялись и в решительный момент прятались за спины других [123].

Была лишь одна область, где свита была всемогуща, — это приемы, приглашения на царские завтраки и обеды. Иногда, действуя хитро, она оказывала влияние и на большие назначения. Смена Поливанова Шуваевым была произведена по проискам свиты, особенно Нилова и Федорова, не симпатизировавших Поливанову. Рейн также был назначен под давлением Федорова. Самым искусным в обхаживании царя, по мнению Шавельского, был Воейков [124].

Наблюдения Шавельского полностью подтверждает и дополняет Мосолов. «Только с министрами, на докладах, царь говорил серьезно о делах, их касающихся. Со всеми другими, с членами императорской фамилии, с приближенными государь тщательно старался избегать ответственных разговоров, которые могли бы его вынудить высказать свое отношение по тому или иному предмету» [125]. Влияние великих князей на царя было крайне ничтожным. Влияние непосредственного окружения «всегда преувеличивали». Министр двора граф Фредерикc — один из самых близких людей, но политикой граф «не занимался и о ней никогда не говорил». Капитан Саблин — интимный друг, «но политической роли не играл». Флигель-адъютанты Мордвинов и герцог Николай Лейхтенбергский «никакого политического значения не имели». Вообще флигель-адъютантам «в голову (бы) не пришло докладывать его величеству о чем-либо, выходившем за пределы их дневных обязанностей. Впрочем, — писал Мосолов, — Фредерикс крайне ревностно и зорко следил, чтобы такие нарушения не могли иметь место. Да и всем нам было хорошо известно, что государь терпеть не мог, чтобы его слуги касались каких-либо вопросов вне круга своей компетенции».

Окружение царя в ставке «производило впечатление тусклости, безволия, апатичности и предрешенной примиренности с возможными катастрофами. Честные люди уходили, их заменяли эгоисты, больше всего думавшие о собственном интересе. Ни один из них не мог быть полезным и беспристрастным союзником царя». Девиз ближайшей свиты государя — «главное не вмешиваться в политическую деятельность», знать только свой шесток. К числу честных и умных автор также относит Орлова, которой «один из всей свиты был политически зрелым человеком», и Дрентельна, «умного, честного человека, широко культурного и с большим характером» [126].

Мосолов заключал: «Пропасть, отделявшая государя от страны, все росла. Министры приезжали редко, а приехав, тянули каждый в свою сторону. Единство действий и цели отсутствовало. Николай II видел лишь то, что ему позволяла видеть в своей переписке государыня. Письма эти при всей страстности и искренности грешили исключительной односторонностью» [127].

В свою очередь, Спиридович указывал на ошибочное представление о роли Воейкове. «В Петербурге считали, — писал он, — что генерал Воейков имел большое влияние на государя. Это была большая ошибка. Генерал не имел никакого политического влияния»[128].

В постановлении следователя Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства «о деятельности Распутина и его приближенных лиц и влиянии их на Николая II в области управления государством» приведенные свидетельства подтверждаются. Фредерикс, говорится в постановлении, был личным другом царской четы, но никогда не давал никаких советов, не вмешивался в политику, не участвовал в заседаниях Совета министров, держался в стороне от Вырубовой и Распутина. Воейков мог повредить или, наоборот, помочь той или другой кандидатуре, но не более. Нилов пользовался «гораздо меньшим влиянием». Значительно ближе к царской чете был Саблин. Недалекий, ровный, любезный, свой человек. Он не имел никаких средств, и его содержал биржевой делец Манус, отдававший ему приказы хвалить или бранить того или иного министра в зависимости от того, что самому Манусу было в каждый данный момент выгоднее. Поскольку приказы менялись очень быстро, Саблин часто попадал в трудное положение. Так, в частности, он писал: «только хвалил Барка», а теперь надо его ругать [129]. Великий князь Николай Михайлович характеризовал Фредерикса как «абсолютное ничтожество». Фредерикс способствовал ряду назначений, но не политического характера. Обычно министр двора рекомендовал на ту или иную должность офицеров лейб-гвардейского конного полка, в котором сам служил и которым затем командовал. Максимович, Мосолов, Теляковский, князь Орлов, князь Белосельский, Одоевский-Маслов, Новосельцев, барон Штакельберг, Каменев, Переяславцев «обязаны своей карьерой или хорошо оплачиваемым местом только протекции барона, их покровителя и патрона» [130].

В описываемое время Фредерикс уже настолько одряхлел, что пребывал в старческом маразме, с ним совершенно не считались [131].

Воейков, по мнению Джунковского, являл собой тип самовлюбленного карьериста, озабоченного исключительно своими денежными делами и карьерой. Должность дворцового коменданта его интересовала только с точки зрения тех личных выгод, которые он мог из нее извлечь. Циник и эгоист, он предпочитал увеличение своего капитала и распространение «куваки» (минеральной воды, обнаруженной в его имении в Пензенской губернии) служению царю. «Оберегать престол» Воейков и не думал [132]. История абсолютизма вообще, российского в частности подтверждает, что конфронтация носителя верховной власти с камарильей при определенных обстоятельствах все же неизбежно возникает. Эта конфронтация является одной из закономерностей развития абсолютизма, позволяющей историку судить о степени прочности (или, наоборот, слабости) существующего режима. В связи с тем что главная цель камарильи состоит в сохранении существующего режима, ей обычно присуща одна весьма любопытная историческая функция, которая на первый взгляд противоречит всему ее образу жизни — сервилизму, развращенности и т. п., а на самом деле полностью соответствует природе абсолютизма — насильственно устранять тех монархов, которые своей политикой создают угрозу монархии. По выражению Ключевского, это было исправлением «случайности рождения».

Под «случайностью рождения» имелась в виду неспособность или нежелание в силу чисто личных свойств того или иного монарха, носителя абсолютной власти, обеспечивать основной закон этой власти, выраженный в известной фразе: «Ist der Kohnig absolut, wenn er unsere Willen tut». Естественно, подразумевалась воля той же камарильи и господствующего класса в целом. Так как воля этого класса в силу специфики строя обеспечивается абсолютной властью одного человека, единственный способ привести ее в соответствие с «Willen» класса феодалов, если оно нарушено, — это замена непригодного монарха пригодным. Иными словами, исторической функцией камарильи является совершение дворцовых переворотов в момент, когда создается для нее и класса феодалов критическая ситуация, приписываемая целиком или преимущественно личности данного монарха. В истории России примером такого классического дворцового переворота служит убийство Павла I.

Именно эта проблема возникла перед сторонниками охранения абсолютизма и династии в описываемое время и притом в самой острой, не терпящей отлагательства форме. И именно под этим углом зрения следует рассматривать характер и итоги конфликта между камарильей и царской четой вкупе с Распутиным.

Что вопрос для камарильи стоял именно таким образом, свидетельствует Н. Врангель, сохранивший для потомства один весьма показательный разговор. «В беседе о восемнадцатом столетии, о частых дворцовых переворотах того времени, — писал он, — один из близких к царю высказал мнение, что эти перевороты были только неизбежным полезным коррективом абсолютизма. «Они менее вредны, чем революции», — прибавил он.— «Так за чем же остановка, Ваше В-ство (высочество — А. А.)!» — Мой собеседник, делая вид, что он не слышал вопроса... «Да, да! Восемнадцатый век не чета двадцатому. Тогда были сильные люди, теперь только тряпки. Тогда умели действовать, теперь — только рассуждать»». «В обществе и даже близких ко двору кругах, — добавлял от себя автор, — повторялись слова: «Так дальше продолжаться не может». — Шепотом говорили о необходимости дворцового переворота» [133].

Что же было предпринято конкретно? На что оказались способными почти три десятка великих князей, не считая их жен и матерей, один брат деда царя, четверо его дядей, десять двоюродных дядей, один брат, четверо двоюродных братьев и девять троюродных, составлявших императорскую фамилию (на 1900 г.)? [134] В этой связи очень любопытен рассказ Шавельского об акции, предпринятой пасынком великого князя Николая Николаевича герцогом С. Г. Лейхтенбергским. В январе 1917 г. герцог явился к командиру запасного батальона Преображенского полка полковнику Павленко для конфиденциального разговора. Однако полковник, что-то учуяв, позвал своего помощника полковника Приклонского. Не стесняясь присутствия третьего лица, герцог спросил у Павленко: как отнесется его батальон к дворцовому перевороту? На вопрос Павленко, что герцог под сим разумеет, последовал ответ: «Ну... если на царский престол будет возведен вместо нынешнего государя один из великих князей». Павленко отказался продолжать разговор, а по уходе герцога он и Приклонский составили протокол, «оставшийся, однако, без движения» [135].

Это свидетельство интересно в двух отношениях. Во-первых, оно, насколько нам известно, нигде больше не фигурирует. Судя По всему, Шавельский услышал этот рассказ от самого герцога. Насколько он соответствует действительности, сказать трудно. Во-вторых, если этот факт верен (что можно допустить), его надо считать единственной конкретной постановкой вопроса, имевшей целью непосредственное насильственное устранение самого Николая II (а не императрицы и Распутина), исходившей из великокняжеской среды, хотя герцог великим князем формально не был. Сами же великие князья, включая и отчима герцога, от подобных намерений были весьма далеки, хотя разговоры о дворцовом перевороте в своем кругу вели беспрестанно [136].

Тем не менее в литературе существует версия, согласно которой великий князь Николай Николаевич дважды — в 1915 и 1916 гг. — был весьма близок к тому, чтобы свергнуть с престола своего племянника. Анализ этой версии показывает, что она относится к числу легенд, причем в одном случае автором легенды являлась императрица, а во втором — сам великий князь.

В дневниковой записи от 29 декабря 1916 г. великого князя Андрея Владимировича есть следующие строки: «Потом Де-ни (?) передала часть своего разговора с Аликc (императрицей. — А. А.), именно что касалось Николаши. Аликc уверяла Дени, что у нее были в руках документы, доказывающие, что Николаша хотел сесть на престол, вот почему его надо было удалить» [137]. Что это были за документы, неизвестно. В переписке мы не находим даже намека на их существование. Переписка убедительно доказывает, что идея о заговоре в указанном императрицей смысле (свержение Николая II и воцарение Николая Николаевича) возникла уже после того, как Николай Николаевич был смещен со своего поста и отправлен на Кавказ, и что мысль о заговоре придумана Распутиным как средство удержания своего влияния в усложнившихся для него условиях сильнейшего давления на царя, направленного к одной цели — удалению «старца» от двора.

Сперва, как мы помним, «Друг» опасался, что Николай Николаевич (а точнее, «галки») хочет добиться престола либо в Польше, либо в Галиции. О претензии на российский престол в переписке нет ни слова. Главное, что заботит императрицу в то время,— опасение (также, конечно, внушенное Распутиным), что «Николаша» слишком злоупотребляет игрой в популярность, нанося тем самым ущерб царской популярности. Царица подогревается умело, постепенно, и это очень хорошо отражено в ее письмах [138]. В начале своей кампании «старец», впрочем, все же не ставил своей прямой целью низвержение Николая Николаевича с его поста, отдавая себе отчет в трудности этой задачи. Изменения, сделанные в правительстве под несомненным вмешательством ставки, и в первую очередь назначение Самарина обер-прокурором синода, заставили Распутина пойти ва-банк — вопрос о смещении верховного стал для него вопросом жизни и смерти. И тем не менее даже в такой критической для себя ситуации «старец» не сразу осмелился выдвинуть, идею о заговоре, свержении и пр. Только уже после отставки Николая Николаевича в целях, так сказать, закрепления победы версия о заточении в монастырь была расширена и увязана с общедворцовым заговором, имевшим якобы целью низложение Николая II и возведение на престол Николая III [139]. Это соответствующе отражено и в письмах императрицы, которая очень охотно откликнулась на новый расширенный вариант «заговора». После войны, наставляла она своего супруга в письме от 8 января 1916 г., должна быть учинена «расправа» над Орловым, Дрентельном, Самариным и им подобными: «Почему это должны оставаться на свободе и на хороших местах те, кто все подготовил, чтобы низложить тебя и заточить меня?..» [140] Даже при ограниченном уме и истеричном характере царица не могла не понимать, что ее заточение было как раз и задумано для того, чтобы не допустить необходимости низложения императора, тем не менее она упорно вдалбливала мужу нужную ей мысль. «Будь холоден, не будь слишком добр с ним (Николаем Николаевичем.— А. А), с Орловым и Янушкевичем, — писала она почти год спустя.— Ради блага России помни, что они намеревались сделать — выгнать тебя (это не сплетня — у Орл[ова] уже все бумаги (?) были заготовлены), а меня заточить в монастырь» [141].

О логике царица (равно как и «Друг») заботилась, однако, мало. «Наш Друг говорит, — пишет она месяц спустя, — что пришла смута... и если наш (ты) не взял бы места Ник[олая] Ник [олаевича], то летел бы с престола теперь» [142], т. е. в конце 1916 г., а не год назад и не в результате заговора, а потому что пришла «смута».

Что по поводу этого «заговора» думал сам Николай II, неизвестно. Но, вероятнее всего, не верил в него: он достаточно хорошо знал Николая Николаевича как человека, совершенно не способного на такой шаг [143], а кроме того, слишком примитивной и бездоказательной была вся выдумка. Косвенно это подтверждается и письмами царицы, в частности только что цитированным.

К сказанному следует добавить, что Распутину в его борьбе с Николаем Николаевичем еще и повезло — у него оказался сильный союзник в лице дворцового коменданта Воейкова [144]. Возможно, что именно этот последний и его аппарат стали исподволь инсценировать и «документировать» «заговор» великого князя, имевший якобы конечной целью восшествие его на престол. В борьбе Воейкова с верховным главнокомандующим не было никакого политического мотива. Им двигала чисто личная вражда, уходившая корнями в то время, когда Николай Николаевич командовал гвардией, а будущий дворцовый комендант — одним из гвардейских полков. В своих воспоминаниях Воейков признает, что командующий гвардией не любил его, именно поэтому он согласился на предложение занять пост дворцового коменданта: в гвардии при таком отношении высокого начальства ему ожидать было нечего [145]. Вполне естественно, что Воейкову очень хотелось, что бы его всесильный враг стал менее всесильным, и ставка на его опалу по такому поводу, как «заговор» против царя, была, конечно, самым сильным ходом. Разумеется, в своих воспоминаниях он об этом не обмолвился ни словом, но один из его ближайших подчиненных, Спиридович, кое-что сообщает. Будучи жандармом По профессии и призванию, Спиридович изображает дело таким образом, будто Воейков и его аппарат были ни при чем, но даже из этой намеренно запутанной версии видно, что они имели к созданию легенды о «заговоре» явное касательство.

«Начавшийся сдвиг политики правительства в сторону общественности, — писал Спиридович, разумея под «сдвигом» отставку Маклакова, Саблера и других и замену их Щербатовым и Самариным, — совпал со странными, нехорошими, доходившими до нас слухами». Были получены письма из Москвы, в которых сообщалось о состоявшемся совещании представителей земств и городов, вынесшем постановление о том, чтобы добиваться устранения царя от вмешательства в дела войны и даже верховного управления, об учреждении диктатуры или регентства великого князя Николая Николаевича. Одновременно заговорили о заключении царицы в монастырь, и это связывалось со ставкой и князем Орловым. Воейков, продолжал Спиридович, об этих слухах знал. О заточении же царицы в монастырь говорила не только свита, но даже прислуга. Дошло до царя и царицы. Узнали их дети. Одна из дочерей, Мария, с плачем говорила Федорову: «Дядя Николаша хочет запереть «мама» в монастырь». Сам Спиридович получил «письмо-доклад» из Петербурга (неизвестно от кого. — А. А.), в котором «достоверно сообщалось, что в кружке Вырубовой уже имеются сведения о заговоре» и что Распутин советовал остерегаться заговора и «Миколы с черногорками». Что же касается Воейкова, то он в такой ситуации «горой встал за государя и царицу, хотя и понимал отлично их ошибки, особенно в отношении Распутина» [146].

В приведенном сообщении специально и, добавим, весьма неискусно смешивалась правда с ложью. Совещание и постановление земцев — выдумка от начала до конца. Ничего похожего не было и в помине. Спиридович как бы ненароком связывает оба эти факта воедино. Поэтому вполне возможно, что свои «достоверные» сведения Вырубова получала не без помощи того же Спиридовича, предоставившего своему начальству повод, чтобы «встать горой» за царя и царицу.

Факты показывают, что план Николая Николаевича, Орлова и Дрентельна о заточении царицы в монастырь был не чем иным, как пустопорожней болтовней. Они действительно считали и говорили, что единственный выход из положения — это запереть императрицу в монастырь. Но как этого добиться, они не знали, поскольку насильственный путь для их верноподданнических чувств был неприемлем. «Самая правоверная верноподданность того и другого (Орлова и Николая Николаевича.— А. А.), — свидетельствовал Шавельский, — исключала всякую возможность обсуждения ими каких-либо насильственных в отношении государя мер». Оставалось, следовательно, одно средство — «раскрыть глаза» царю на объективно пагубную роль царицы, с тем чтобы таким образом добиться ее удаления. Все эти разговоры Милицы и Анастасии с Орловым становились, конечно, известны царице, «которая начинала принимать болтовню за настоящее дело» [147]. Финал истории известен. Николай Николаевич вместе с Орловым отбыл на Кавказ. Дрентельна убрали из ставки, назначив командиром Преображенского полка.

Джунковский утверждал, что увольнение Орлова и Дрентельна, «этих двух светлых безукоризненных личностей», последовавшее вскоре после его собственной отставки, было обусловлено их дружбой с ним. «Оба они были обвинены императрицей в дружбе со мной, а Орлов — еще в слишком большой близости к великому князю Николаю Николаевичу» [148]. Так оно, по-видимому, и было, учитывая, что и те и другие причины опалы взаимосвязаны. Решительно отвергал достоверность слухов о великокняжеском заговоре и Мосолов. Глава, в которой он об этом писал, так и называлась: «Мнимый великокняжеский «заговор»», причем имелся в виду не только великий князь Николай Николаевич, но и несколько других великих князей, которым молва приписывала те же намерения, что и верховному главнокомандующему. «Слухи о перевороте упорно держались в высшем обществе: о них, чем дальше, тем откровеннее говорили. Имел ли к таким слухам какое-либо отношение Николай Николаевич? Не думаю. Со времени отъезда великого князя на Кавказ это просто стало невероятным». Что же касается других великих князей, то в Петрограде тогда находились лишь дворы Марии Павловны и Николая Михайловича. Но они каждый в отдельности или даже оба, вместе взятые, были совершенно неспособны к решительным действиям. «Заговор» великих князей, заключал автор, существовал лишь в воображении «света» [149].

Тем не менее в белоэмигрантской печати появилась и стала горячо обсуждаться кавказская версия «заговора» великих князей с участием Николая Николаевича. В газете Милюкова «Последние новости» был помещен фельетон некоего С. А. Смирнова, написанный со слов А. И. Хатисова, тифлисского городского головы в бытность великого князя на Кавказе. С. П. Мельгунов в работе, специально посвященной вопросу о дворцовом перевороте, воспроизводит содержание этого фельетона с некоторыми своими добавлениями, проверив к тому же рассказ у самого Хатисова. Согласно рассказу, вечером 9 декабря 1916 г. после закрытия полицией пятого съезда представителей Всероссийского союза городов в квартире князя Г. Е. Львова состоялось секретное совещание, на котором присутствовали Н. М. Кишкин, М. Н. Федоров и А. И. Хатисов. На этом совещании Львов изложил план дворцового переворота, согласно которому Николай II заменялся великим князем Николаем Николаевичем, вводившим «ответственное министерство». Хатисову было поручено доложить об этом плане великому князю и в случае согласия последнего дать телеграмму: «Госпиталь открыт, приезжайте».

На вопрос Мельгунова, как реально заговорщики представляли осуществление своего плана, Хатисов дал следующий ответ: Николай Николаевич утверждается на Кавказе и объявляет себя правителем и царем; генерал Маниковский, по словам Львова, обещал, что армия поддержит переворот. Царя арестуют и отправят в ссылку. Царицу сошлют в монастырь, возможно, и убьют. Совершить переворот должны были гвардейские части во главе с великими князьями. Хатисов выбран в качестве связного потому, что был у Николая Николаевича «своим человеком».

Во время новогоднего приема в ночь на 1 января 1917 г. Хатисов изложил свое поручение великому князю. Предложение протеста не вызвало, Николай Николаевич попросил два дня на размышление. До этого разговора, 30 декабря, в Тифлис инкогнито приехал великий князь Николай Михайлович, для того чтобы посвятить Николая Николаевича в суждение 16 великих князей по поводу создавшегося в стране критического положения. Через два дня Хатисов получил отказ: Николай Николаевич мотивировал тем, что его начальник штаба Н. Н. Янушкевич не советует этого делать, так как армия настроена монархически и против царя не пойдет.

В эмиграции Николаю Николаевичу сообщили, что предполагается опубликовать рассказ Хатисова, и он не возражал. Затем подтвердил Хатисову правильность публикации, прибавив, что теперь готов признать: его тогдашний отказ был ошибкой. Биограф Николая Николаевича генерал Данилов сообщает в своей работе, что рассказ Хатисова им был тщательно проверен у лиц, «заслуживающих доверия».

Однако Мельгунов без особых усилий развенчал рассказ Смирнова — Хатисова. В частности, он опросил близких к. великому князю Николаю Михайловичу лиц, которые сказали ему, что их шеф не мог быть в указанное время на Кавказе, так как находился в Петербурге [150]. Не составляет труда объяснить, почему Николай Николаевич, так сказать, завизировал рассказ, не соответствующий действительности. Претенденту на русский престол, соперничавшему с другим претендентом, было не лишне продемонстрировать свою способность в случае необходимости идти на решительные и даже крайние меры — вождь должен быть вождем. Этим объясняется и позиция Данилова, верного сателлита и апологета Николая Николаевича.

Какова же была позиция относительно дворцового переворота других великих князей? Великий князь Александр Михайлович писал в воспоминаниях о том, как в конце 1916 г. к нему явился «один красивый и богатый киевлянин, известный доселе лишь в качестве балетомана», и стал рассказывать «что-то чрезвычайно невразумительное на ту же тему о дворцовом перевороте. Я ответил ему, что он со своими излияниями обратился не по адресу, так как великий князь, верный присяге, не может слушать подобные разговоры». На «ту же тему» с автором беседовал не только Терещенко (именно он был богатым киевлянином и балетоманом), но и другие, в том числе Родзянко, и с тем же результатом. Сам великий князь считал, что идея дворцового переворота являлась, «измышлением иностранного ума и, по-видимому, исходила из стен британского посольства» [151].

Опубликованные записки великого князя Николая Михайловича не позволяют считать его не только участником, но даже сторонником династического «заговора», хотя на первый взгляд они дают повод к такому предположению. Николай Михайлович считался самым образованным и самым либеральным из великих князей. Он ходил в ранге ученого-историка (в частности, написал книгу об Александре I), имел некоторые связи и знакомства в либеральных кругах [152]]. В конце 1916 г. фрондерство великого князя, как видно из его записей, достигло вершины. Одобрив убийство Распутина (запись от 18 декабря), Николай Михайлович расценил это, однако, как полумеру: «...так как надо обязательно покончить и с Александрой Федоровной и с Протопоповым»; Получив от фельдъегеря царский приказ ехать в Грушевку, он в гневе записывает: «Александра Федоровна торжествует, но на долго ли, стерва, удержит власть?!» [153]

В Киеве в вагоне поезда, великий князь встретился с Шульгиным и тем же Терещенко, которые произвели на него сильное впечатление. «Шульгин — вот он бы пригодился, но, конечно, не для убийства, а для переворота! Другой тоже цельный тип, Терещенко, молодой, богатейший, но глубокий патриот, верит в будущее... уверен, что через месяц все лопнет, что я вернусь из ссылки раньше времени. Дай-то бог! Его устами да мед пить. Но какая злоба у этих двух людей к режиму, к ней, к нему, и они вовсе не скрывают и о6a в один голос говорят о возможности цареубийства!» В тот же день, 31 декабря, уже прибыв в Грушевку, великий князь снова высказывал «сожаление, что они (убийцы Распутина. — А. А.) не докончили начатого истребления, и результаты — только отрицательные — уже налицо. Подождем» [154].

Нетрудно видеть, что Николай Михайлович обозлен по-настоящему лишь на Александру Федоровну (о царе в связи с получением приказа о ссылке великий князь пишет: «А он что за человек, он мне противен, а я его все-таки люблю»), что цареубийстве он лично Не Помышляет — его просто приводит в трепет сам факт, что об этом уже открыто говорят, не стесняясь даже представителей императорской фамилии.

Последующие записи полностью подтверждают: фрондерство великого князя было весьма дешевого свойства. Отречение Николая II он воспринял весьма болезненно, клеймя позором придворных и сановников, покинувших своего императора, «Это общее бегство, этот цинизм оставления,— возмущался князь,— были особенно презренны со стороны тех, которые еще накануне ладили благосклонную улыбку или какую-нибудь милость». Его Негодование заходит так далеко, что он уже проникается сочувствием к той, которую так недавно ненавидел: «С какой развязностью покинули государыню ее секретарь Апраксин и др.» [155].

Единственное, что соответствует действительности в слухах о «великокняжеском заговоре», — это серия разговоров и писем великих князей в конце 1916 г. с требованием убрать Распутина и Протопопова и дать «ответственное министерство» во избежание надвигающейся «катастрофы», под которой они разумели революцию. Никакими политическими соображениями и тем более доктринами они не руководствовались. Единственный мотив, который привел их к мысли о необходимости подобного семейного воздействия на царя, — страх за самих себя и ничего более [156].

В обращениях великих князей к царю мы наблюдаем и личную инициативу, и семейную согласованность. Первый, кто обратился письмом-предупреждением к Николаю II, был великий князь Николай Михайлович, Подлинник письма до нас не дошел. Впервые оно было опубликовано в «Русском слове» 9 марта 1917 г. (текст был получен сотрудником газеты от самого князя), а затем много раз перепечатывалось в разных изданиях. Письмо от 1 ноября 1916 г. В осторожной и деликатной форме автор давал понять, что все зло идет от царицы, являющейся слепым орудием Распутина. «Пока производимый тобой выбор министров... был известен только ограниченному кругу лиц — дело могли еще идти, но раз способ стал известен всем и каждому и об этих методах распространялось во всех слоях общества, так дальше управлять Россией немыслимо». Иными словами, мысль великого князя сводилась к тому, что если бы факт выбора министров Распутиным был известен только ему и другим великим князьям, включая, конечно, и назначенных «старцем». министров, то никакой бы беды не было — Россия вполне могла бы так управляться. Главное, следовательно, не в роли Распутина, а в широкой огласке этой роли.

Дальше шло самое деликатное. «Ты веришь Александре Федоровне. Оно и понятно. Но что исходит из ее уст — есть результат ловкой подтасовки, а не действительной правды», т. е. устами императрицы говорят «темные силы». «Если бы тебе удалось устранить это постоянное вторгательство во все дела темных сил, сразу началось бы возрождение России й вернулось бы утраченное тобой доверие громадного большинства твоих подданных:Все последующее быстро наладится само собой». А «когда время настанет, а оно уже не за горами, ты сам с высоты престола можешь даровать желанную ответственность министров перед тобой и законодательными учреждениями».

Так думает не только он один. «Я долго колебался открыть всю истину, но после того, как твоя матушка и твои обе сестры меня убедили это сделать, я решился». В чем же «истина»? «Ты находишься накануне эры новых волнений, скажу больше — накануне эры покушений...», и письмо это написано с единственной целью: «ради надежды и упования спасти тебя, твой престол и нашу дорогую, родину от самых тяжких и непоправимых последствий» [157].

Финал истории был достоин и автора, и адресата: Николай II немедленно отправил письмо супруге. Реакция была быстрой, и решительной. Сперва последовала телеграмма (4 ноября): «Нахожу письмо Н. возмутительным. Его следовало бы немедленно выслать. Как смеет он тебе говорить против Солнышка? Это гнусно, подло». Вслед за телеграммой в тот же день отправляется письмо: «Во время войны в такой момент прятаться за спиной твоей мама и сестер и не выступить смело (независимо от согласия или несогласия) на защиту жены своего императора — это мерзость и предательство... Он и Николаша — величайшие мои враги в семье, если не считать черных женщин и Сергея... Милый мой, ты должен поддержать меня ради блага твоего и Бэби. Не имей мы Его (Распутина.— А. А.), все давно было бы кончено, в этом я твердо убеждена» [158].

11 ноября написал царю из Гатчины его брат Михаил. Всячески извиняясь за то, что влезает в дела, которые его не касаются, и выражая надежду, что его побуждение будет правильно понято, Михаил сообщал «дорогому Ники» в общем то же самое, что и Николай Михайлович. «Я глубоко встревожен и взволнован всем тем, что происходит вокруг нас... Перемена в настроении самых благонамеренных людей поразительна; решительно со всех сторон я замечаю образ мыслей, внушающий мне самые серьезные опасения не только за тебя и за судьбу нашей семьи, но даже за целость государства».

«Всеобщая ненависть к некоторым людям, будто бы (!) стоящим близко к тебе», объединила воедино правых, левых и умеренных. Эти впечатления проверены в разговорах с людьми, «благонамеренность и преданность которых выше всякого сомнения». «Я пришел к убеждению, что мы стоим на вулкане и что малейшая искра, малейший ошибочный шаг мог бы вызвать катастрофу для тебя, для нас всех и для России». Дальше обычный совет: «Удалить наиболее ненавистных лиц». Это будет «верный выход», который сразу создаст престолу «опору» в лице Государственного совета и Думы. «Я глубоко убежден, что все изложенное подтвердят тебе все те из наших родственников, кто хоть немного знаком с настроением страны и общества» [159].

В конце ноября члены императорской фамилии предприняли коллективный демарш. На семейном совете великих князей «было решено, что князь Павел как старейший в роде и любимец их величеств должен взять на себя тяжелую обязанность говорить от их имени», — вспоминала супруга Павла княгиня Палей. На аудиенции 3 декабря за чаем в присутствии царицы «он сказал, что собравшийся фамильный совет возложил на него обязанность почтительнейше просить его величество даровать конституцию, «пока еще не поздно», отстранить Штюрмера и Протопопова («и ты увидишь, с каким восторгом и любовью твой верный народ будет приветствовать тебя»). Получив отказ, Павел продолжал: «Хорошо, если ты не можешь дать конституцию, дай по крайней мере министерство доверия, так как — я тебе это опять говорю — Протопопов и Штюрмер ненавистны всем». «Набравшись мужества», Павел заговорил о Распутине. Царь молчал, а вместо него ответила императрица: Распутин — жертва клеветы, «что же касается того, чтобы пожертвовать добросовестными министрами, чтобы угодить некоторым личностям, об этом нечего даже думать» [160].

В конце того же 1916 г. с царской четой беседовал великий князь Александр Михайлович. Тема та же, результат тот же, новым до известной степени был тон. Александр Михайлович посоветовал императрице сосредоточить свои заботы на семье, что является ее прямым делом и долгом, и не лезть в государственные дела. Царица вспыхнула, оба повысили голос. «Я вижу, что Вы готовы погибнуть вместе с вашим мужем, — заявил князь, — но не забывайте о нас!.. Вы не имеете права увлекать за собой Ваших родственников в пропасть». В ответ Александра Федоровна «холодно» заявила, что отказывается продолжать разговор. На следующий день с царем говорил Михаил Александрович (брат царя), тоже «понапрасну теряя время» [161].

Такой же разговор вел с царем в ставке брат Александра Михайловича Сергей. «Государь заплакал, обнял и поцеловал меня, — рассказывал потом об этом разговоре великий князь Шавельскому. — Ничего не выйдет!» В Киеве столь же бесполезно пыталась повлиять на царя мать [162].

Разговор о Распутине между Александрой Федоровной и ее сестрой Елизаветой кончился ссорой. Уходя последняя бросила: «Вспомни судьбу Людовика XVI и Марии Антуанетты» [163].

Вместе и одновременно с великими князьями целую серию подобных разговоров с царем провели Шавельский и ряд других близких царю лиц. Первая глава II тома воспоминаний отца Георгия была озаглавлена «Поход против Распутина», восьмая — «Царю говорят правду». В этих главах автор подробно и драматически рассказывает о безуспешных попытках ряда лиц, к которым царь был расположен и испытывал доверие, вразумить своего монарха.

Сперва Шавельский долго уговаривал Воейкова поговорить насчет Распутина. Тот уклонился: «Что я могу сделать. Ничего нельзя сделать!» Тогда он решил, сговорившись с Алексеевым и поддержанный Ниловым, говорить сам. Разговор состоялся 17 марта 1916 г. Царь слушал «молча, спокойно и, казалось, бесстрастно». О результате беседы красноречиво свидетельствует вопрос, заданный царем: «А Вы не боялись идти ко мне с таким разговором?»

30 октября генерал Алексеев заявил Шавельскому, что хочет уйти со службы — нет смысла в дальнейшей работе. Царь «пляшет над пропастью и... спокоен. Государством же правит безумная женщина, а около нее — клубок грязных чертей: Распутин, Вырубова, Штюрмер, Раев, Питирим... На днях я говорил с ним, решительно все высказал ему». В ответ на слова, что правительство дряхлое и нечестное, Алексеев услышал: дряхлое — это отчасти верно, Штюрмер действительно дряхл; нечестное — «в этом Вы глубоко ошибаетесь». Кончил беседу царь, улыбаясь: «Вы пойдете сегодня ко мне завтракать?»

Как уже упоминалось, в ноябре Шавельский снова беседовал с царем, на этот раз гораздо более решительно: «На армию не надейтесь! Я знаю ее настроение — она может не поддержать Вас. Я не хотел этого говорить, но теперь скажу: в гвардии идут серьезные разговоры о государственном перевороте, даже о смене династии. Вам может показаться, что я сгущаю краски. Спросите тогда других хорошо знакомых с настроениями страны и армии людей! И я назвал имена кн. Волконского и ген. Никольского (шефа корпуса жандармов. — А. А.)». Весь этот разговор царь передал супруге. «И ты его слушал!» — возмутилась царица. «Еще рясу носит, а говорит мне такие дерзости, — поддакнул ей государь». Таков был царь, сокрушался Шавельский: «смелый без жены, безличный и безвольный при жене».

Кауфман начал беседу с царем с вопроса: верит ли царь в безграничную любовь генерала к нему. Получив утвердительный ответ, Кауфман воскликнул: тогда разрешите — «убью Гришку». «Расплакался, обнял и поцеловал меня». В тот же день — длинный разговор с царем министра народного образования графа Игнатьева. Кауфман же был расцелован 9 ноября, а 9 декабря был уволен.

В отчаянии Шавельский пытается добиться аудиенции у царицы. Получив отказ, решает поговорить с Вырубовой. «Ничего Вы не знаете. Ничего не понимаете... — слышит он в ответ. — Ваша ставка с ума сходит! Раньше Алексеев запугивал государя, теперь Воейков теряет голову, Вы тоже... Великие князья — и те потеряли голову». «Особенно удивило меня в разговоре то, — констатировал Шавельский, — что Вырубова постоянно выражалась во множественном числе не отделяя себя от царя и царицы, точно она была соправительницей их. Из беседы с Вырубовой я вынес прочное убеждение, что там закрыли глаза, закусили удила и твердо решили, слушаясь только той убаюкивающей их стороны, безудержно нестись вперед».

Утешая отчаявшегося протопресвитера, Грабе говорил ему: «Теперь Вы убедились, что мы значим?.. С нами кушают, гуляют, шутят, но о серьезных вещах с нами не говорят, а уж вопросов государственных никогда не касаются». А сам заговоришь о них — либо не будут слушать, либо оборвут вопросом о погоде. «Для дел серьезных есть другие советники:. Гришка, Аннушка — вот им во всем верят, их слушают, с ними считаются».

И действительно, когда генерал Иванов пытался начать с царем соответствующий разговор, заявил, что настроение повсеместно очень неспокойное, его тут же перебили вопросом о том, какая в прошлом году была в это время погода на юго-западном фронте. В ответ на реплику ошарашенного генерала: «холодная» — со cтороны царя последовало: «До свидания». На этом беседа окончилась [164].

Даже английский посол, крайне встревоженный критической обстановкой, сложившейся в стране в конце 1916 — начале 1917 г., счел нужным попытаться уговорить царя сделать необходимые шаги в духе требований «Прогрессивного блока». 12 января 1917 г. царь дал ему аудиенцию, но в отличие от прошлых аудиенций, зная цель визита, принял сухо и плохо, даже не предложил сесть. Тем не менее, считал Бьюкенен, ему удалось взволновать и встревожить высокого собеседника. «Но, — меланхолически закончил он,— как ни сильно было впечатление, влияние царицы оказалось сильнее». Иными словами, из беседы ничего не вышло. Доводы, которые приводил посол, были те же, какими пользовались все другие, включая и самый сильный: «безопасность тех, кто Вам так дорог» [165].

Чем объяснить это полное фиаско давления камарильи на царя, давления, как мы видим, весьма концентрированного и интенсивного? В субъективном плане ответ известен — подавляющее влияние царицы. Но историк не может удовлетвориться подобным ответом. Как ни весом этот факт, как ни очевиден, он не может быть ни единственным, ни даже главным. Каким бы сильным ни было это влияние, царь все же был разумным человеком, имевшим, худо-бедно, двадцатидвухлетний опыт управления страной, и он не мог не понимать, что если десятки людей в сильной тревоге не столько за него, сколько за самих себя говорят ему одно и то же, предупреждают о смертельной опасности, то за этим не может не стоять что-то действительно реальное и важное. Да и по реакции Николая II видно, что приводимые его родичами и приближенными аргументы на него действовали — он и плакал, и благодарил, и даже делал слабые попытки последовать их советам, в частности намеревался убрать Протопопова. Почему же в таком случае всякий раз последнее слово оставалось за императрицей и ее «Другом»? Потому что, как показывают факты, этому способствовало несколько объективных причин, именно им принадлежала решающая роль, не касаясь сейчас их всех, отметим только одну, связанную с кампанией великих князей. Напомним о моральной и политической ничтожности последних и о том, что объект их воздействия — царь отдавал себе в этом полный, отчет.

Будь иначе, будь великие князья действительными политическими фигурами, пользующимися авторитетом и весом в определенных политических кругах, обладай они способностью сколь-нибудь широко мыслить и действовать, стать в критическую для строя минуту выше собственных шкурных интересов — одним словом, не будь они мелкой, ничтожной, паразитарной, выродившейся кучкой, царь просто не смог бы не посчитаться с их мнением и требованиями. Более того, не посмела бы этого сделать и царица — и она кое-что знала о XVIII в. Но, как сказала одна высокая особа Врангелю, XVIII век был не по зубам для великих князей века XX. Какую цену в глазах царской четы могли иметь люди, которые жили их милостями и подачками, многие годы раболепствовали перед ними? Как бы ни весомо звучали их доводы, ассоциируясь с их личностями, они тут же резко падали в цене. Даже сам характер бесед, которые великие князья вели с царем, был до удивления одинаков у всех и также выдавал их мизерность: все беседы строились по одной и той же схеме: 1) угроза престолу, 2) угроза им, великим князьям, 3) и, наконец, угроза России. Россия неизменно на последнем месте.

Герцог Лейхтенбергский, характеризуя великих князей, говорил Шавельскому: «Владимировичи — шалопаи и кутилы; Михайловичи — стяжатели, Константиновичи — в большинстве какие-то несуразные. Всё они обманывают государя и прокучивают российское добро». В примечании Шавельский уточнял: «Я сильно смягчаю фактические выражения герцога» [166]. Дневники, воспоминания, письма, которые оставили некоторые великие князья в назидание потомству, поражают крайней ограниченностью, политическим невежеством, дурным вкусом. В принципе они не отличаются от тех писем, которыми обменивалась в годы войны царская чета [167].

Убедительным показателем политической недееспособности камарильи во главе с великими князьями было убийство Распутина двумя сиятельными «невропатами», по выражению великого князя Николая Михайловича, в компании с черносотенным думцем. Это убийство было чистейшей импровизацией трех неуравновешенных людей, абсолютно автономной акцией, не связанной ни с великокняжеской компанией, ни с другими «заговорщиками» и не рассчитанной на продолжение. Это была как бы сиятельная карикатура XX в. на век XVIII: тогда уверенная в себе знать убивала неугодных царей, теперь ее измельчавшие потомки неумело, нелепо убили пьяного мужика. Политический смысл и значение убийства были для задумавшей его троицы очевидны: скандальная близость Распутина к царской чете развенчивает ореол царской власти в глазах народа, ликвидация «старца» прекратит брожение умов, уничтожит влияние императрицы и «темных сил» на царя, следовательно, с безумной распутинско-протопоповской политикой будет покончено.

Результат, по всеобщему признанию, оказался совершенно противоположным: распутинско-протопоповская политика приняла характер открытого вызова, и всем, даже самым неискушенным, стало очевидно, что дело не в Распутине, а в строе. Позже, в эмиграции, Ф. Ф. Юсупов, пытаясь доказать, что убийство Распутина имело важное политическое значение, вынужден будет сочинить для этого кучу явных небылиц. Если отбросить ничего не значащие оговорки, то, по версии автора, деятельность Распутина направлял германский генеральный штаб («держал его невидимо в своих руках при помощи денег и искусно сплетенных интриг»), параллельно с этим стремившийся вызвать революцию в стране. Поскольку Распутин был в курсе всех самых тайных и важных новостей, сообщаемых ему царицей, о них так или иначе узнавали и немцы. Распутин, уверял Юсупов, был с ним. предельно откровенен, признавал, что у него есть руководители, которых называл «зелеными». Живут эти «зеленые» в Швеции. На вопрос, есть ли «зеленые» в России, отвечал: нет, здесь только «зелененькие» - их друзья. Главная цель, которую поставил перед собой «старец» и о которой он якобы прямо говорил автору, состояла в том, чтобы как можно скорей заключить сепаратный мир с Германией. «Будет, довольно воевать, довольно крови пролито, пора всю эту канитель кончать. Что, немец, разве не брат тебе?» — откровенничал Распутин. Помеха царь — «все артачится, да сама тоже уперлась». Но если не сделают так, как требует он, то Александру с сыном — на престол, а царя — на отдых в Ливадию огородником, он рад будет. «Моему воображению, — писал Юсупов, — рисовался чудовищный заговор против России, и в центре его стоял этот «старец» [168]. Даже если предположить, что Распутин все это действительно говорил Юсупову, совершенно очевидно: он просто дурачил своего сиятельного приятеля-несмышленыша.

Юсупов, ссылаясь на свидетелей из ставки, утверждал, будто Николай II был очень доволен, что его освободили от Распутина. «Сопровождавшие его (из ставки. — А. А.) рассказывали, — писал он, — что после получения известия о смерти Распутина он был в таком радостном настроении, в каком его не видели с самого начала войны» [169]. Эту версию очень охотно подтвердили великие князья, в частности Павел, отец второго убийцы — великого князя Дмитрия Павловича. В день, когда царь узнал об убийстве «старца», Павел пил с ним вместе чай «и был поражен... выражением особенной ясности и довольства на лице государя, который был весел и в хорошем расположении духа, чего давно уже с ним не было». Царь ни слова не сказал своему собеседнику о случившемся, но Павел «потом объяснял себе это хорошее настроение государя внутренней радостью, которую тот испытывал, освободившись наконец от присутствия Распутина... был счастлив, что судьба таким образом освободила его от кошмара, который так давил его» [170].

Цель этого рассказа, явно созданного задним числом, очевидна: хоть как-то отделить царя от Распутина, спасти честь монарха в глазах его подданных, а заодно и сберечь себя от их возможных подозрений в скрытой нелояльности к императору (сперва убивают близкого ему человека, а потом, глядишь, дойдут и до соблазна цареубийства). Другой убийца, Дмитрий Павлович, если верить Юсупову, пошел еще дальше, объясняя безразличие царя ко всему, что творится вокруг него, тем, что его опаивали специальным снадобьем [171]

В действительности реакция царя на известие об убийстве Распутина была несколько иной. Узнав о нем, он схватился за голову и был в ужасном расстройстве [172]. Об этом недвусмысленно говорит и его телеграмма жене от 18 декабря 1916 г.: «Возмущен и потрясен. В молитвах и мыслях вместе с вами. Приеду завтра в 5 час» [173]

Мысль, что царь притворялся перед женой, опровергается свидетельством генерала Данилова. «Случилось так, что известие об убийстве Распутина пришло в ставку в день, назначенный для совещания специально вызванных в Могилев главнокомандующих фронтами и их начальников штабов. Предметом совещания должен был быть план военных действий на 1917 г. Несмотря на исключительную важность совещания, естественный председатель его — государь, добровольно принявший на себя тяжесть предводительствования действующей армией, оставил последнюю и, неожиданно прервав совещание, уехал в Царское Село. Этот неосторожный поступок, - возмущался генерал, — тяжелым камнем лег на души всех нас, вызванных на совещание» [174].

Лучше всего политическая ничтожность акции, совершенной тремя убийцами, была доказана ими самими. Дело в том, что убийство Распутина могло иметь известное политическое значение при одном условии — если бы вся троица тут же публично мотивировала его. Тогда можно было бы рассчитывать, учитывая всеобщую ненависть к «старцу», на какое-то общественное сочувствие и даже некоторую гальванизацию трупа монархической идеи (мол, плох или слаб только данный царь, но не сама идея монархии, раз у нее еще есть такие храбрые и благородные приверженцы из числа тех, кто окружает трон). Заговорщики же поступили наоборот — Пуришкевич сразу укатил на фронт со своим санитарным поездом, а великий князь и просто князь стали с клятвами и слезами уверять не только царскую чету, но и своих близких, что они абсолютно непричастны к убийству, причем делали это не из каких-либо тактических соображений, а из простого, неприкрытого и жалкого страха перед возможным наказанием, которое при их положение не могло быть сколько-нибудь тяжелым. Как свидетельствовал Андрей Владимирович, даже своему отцу Дмитрий Павлович поклялся «на образе и портрете матери... что в крови этого человека рук не марал» [175].

Зато в письме отцу от 23 апреля 1917 г. (т. е. два месяца спустя после Февральской революции) из Казвина Дмитрии Павлович писал: «Наконец, последним актом моего пребывания в Петрограде явилось вполне сознательное и продуманное участие в убийстве Распутина, как последняя попытка дать возможность государю открыто переменить курс, не беря на себя ответственности за удаление этого человека (Аликc ему это бы не дала сделать)». Но и он был вынужден признать, что попытка не удалась: «И даже это не помогло и все осталось по-прежнему, если не стало еще хуже» [ [176]. В том же духе вел себя и Юсупов. Так же малодушно повели себя и их родичи — великие князья, бросившись дружным коллективом просить царя о снисхождении и прощении сиятельных молодых людей.

Естественно, что судебный следователь по особо важным делам при Петроградском окружном суде Середа, ведший следствие по делу об убийстве Распутина, заявил великому князю Андрею Владимировичу: «Он много видел преступлений умных и глупых, но такого бестолкового поведения соучастников, как в данном деле, он не видел за всю свою практику» [177].

В свете сказанного довольно забавно выглядит следующее утверждение М. Н. Покровского, высказанное в вводной статье к «Переписке Николая с Александрой Федоровной»: «Убийство Распутина отнюдь не было «взрывом негодования», как хотели его инсценировать Пуришкевич и К°. Это был необходимый предварительный шаг к государственному перевороту, для непосредственного осуществления которого были предназначены ген. Крымов и его офицерская банда. Заговорщики прекрасно понимали, что убить Николая одного значило только понапрасну «грех на душу взять». Пока оставалась в живых фурия Царского Села с вдохновлявшим ее хитрым сибирским колдуном, самодержавие было еще более чем боеспособно. Напротив, убрав «божьего человека», можно было сэкономить два других убийства — растерявшийся Николай, вероятно, обнаружил бы такую же мягкотелость, как 2 марта, а его яростная супруга без Распутина была слишком глупа, чтобы стоило ее опасаться» [178].

По точному смыслу приведенного отрывка целью убийц Распутина было ни много ни мало свержение самодержавия с помощью государственного переворота. Не говоря уже о том, что генерал Крымов понятия не имел о замысле Дмитрия и других, трудно понять, каким должен быть ход мысли, чтобы вопреки фактам, говорящим о прямо противоположном, прийти к такому выводу.

Факты же свидетельствуют о том, что как убийцы Распутина, так и его высокие покровители были достойны его и друг друга.

В чем же смысл и значение конфликта царской четы с царской семьей? Уже само существование этого конфликта говорило о распаде абсолютизма как системы социальных и политических связей, ибо механизм сцепления верховной власти и ее непосредственной среды был одним из самых прочных — царизм и камарилью объединяли общее происхождение, реакционность и паразитизм, необходимость единым фронтом противостоять прогрессивным силам страны.

Рассогласованность политических и тактических позиций между ними в самый критический момент существования самодержавия вела к дальнейшему углублению кризиса режима, потере им ориентировки, ослаблению сопротивляемости надвигавшейся революции.

Из всего изложенного видно, что камарилья почти целиком встала на позицию необходимости осуществления требования Думы о создании «министерства общественного доверия», которое она полностью отождествляла с «ответственным министерством» и даже с «конституцией». Частично здесь сказалось политическое невежество камарильи, но главной причиной было то, что ни этот лозунг, ни даже «конституция», как подсказывал камарилье инстинкт самосохранения, не означали упразднения последней. Как показал исторический опыт, в частности пример Германии, и при конституционной монархии камарилья чувствует себя как рыба в воде. Кстати, в приведенной нами характеристике камарильи, сделанной В. И. Лениным, он ссылался на пример именно Германии [179].

Сказанное объясняет, почему с такой легкостью великие князья приняли Февральскую революцию, а ближайшее к царю придворное окружение, не угрызаясь совестью, покинуло вчерашнего самодержца (исключение составляли единицы). В первые дни камарилья рассчитывала, что в результате революции утвердится конституционная монархия. Когда же расчет не оправдался, камарилья заняла жесткую контрреволюционную позицию. Республика полностью противопоказана камарилье — она уничтожает ту среду, которая ее порождает и питает двор.

Буржуазная республика создает иную камарилью — финансовую, промышленную (а также военную) олигархию, но источник ее возникновения и способ формирования уже иные — буржуазные, к этим условиям феодальная или полуфеодальная камарилья в целом приспособиться не может. Только ее отдельные представители, используя богатство и связи (буржуазные в том числе), проникают в состав олигархии.

---