1. Подготовка «хождения в народ»

К тому времени, когда начался разгром «рабочего дела» в Петербурге, деятельность Большого общества пропаганды уже дала крен в сторону деревни. Крен этот был вполне естествен, поскольку «рабочее дело» почти в такой же степени, как и дело «книжное», представляло собой для «чайковцев» лишь подготовительный этап на пути к непосредственной деятельности среди крестьянства. Собственно, назначение «рабочего дела» в том и состояло, чтобы облегчить революционной интеллигенции доступ в крестьянскую среду, а также содействовать успеху всеобщего восстания крестьян. По словам Чарушина, «чайковцы», едва начав пропаганду среди рабочих, уже собирались развернуть ее «в ближайшем будущем» и среди крестьянства: «для всех работа среди рабочего класса, там, где он имелся, была первым этапом, а вторым этапом, много более трудным и доступным, была работа в крестьянстве»[1].

Больше того, параллельно с «рабочим делом» «чайковцы» уже в 1872-1873 гг. накопили некоторый опыт революционной работы в деревне. Летом 1872 г. первые, рекогносцировочные эксперименты с пропагандой среди крестьян проделали Софья Перовская (в селах Ставропольского уезда Самарской губернии, под видом оспопрививательницы) и Александра Ободовская (в с. Едимнове Корчевского уезда Тверской губернии, в качестве учительницы). С февраля по июнь 1873 г. в с. Губин-Угол того же Корчевского уезда пропагандировали среди крестьян Сергей Синегуб и Лариса Чемоданова, тоже де-юре служившие учителями. С середины 1873 г., когда «рабочее дело» в Петербурге достигло апогея, попытки «чайковцев» войти в непосредственное общение с крестьянами участились. «Время от времени кто-нибудь из нас, — вспоминал Кропоткин, — отправлялся на неделю или на две в те деревни, откуда были родом наши приятели (рабочие. — Н. Т.), и там пропагандировал почти открыто среди крестьян»[2]. Особенно впечатляющим был пропагандистский рейд Кравчинского и Рогачева (под видом пильщиков) в ноябре 1873 г. по деревням Тверской губернии — рейд, завершившийся их арестом, 28 ноября, и бегством из-под стражи в Москву.

Все это позволило «чайковцам» конкретно представить себе возможности революционной пропаганды в деревне и оценить меру собственной готовности к ней. Оказалось, что у них еще нет необходимых навыков и умения вести пропаганду в крестьянской среде, чрезвычайно невежественной и разобщенной[3], а крестьяне, со своей стороны, гораздо менее восприимчивы к пропаганде, чем ожидалось. В результате опыт пропаганды среди крестьян, накопленный до начала массового похода в деревню, оценивался критически[4], хотя об отдельных эпизодах своего общения с крестьянами «чайковцы» (например, Кравчинский и Рогачев) отзывались тогда с удовлетворением. Поэтому, а также потому, что «рабочее дело» в столице развивалось широко и успешно, петербургские «чайковцы» не спешили с переходом к пропаганде среди крестьян и продолжали действовать вплоть до весны 1874 г. главным образом в рабочей среде, что позволяло им, с одной стороны, обогащать свой собственный пропагандистский и организаторский опыт, а с другой стороны, готовить в лице рабочих кадры ценных помощников для пропаганды в деревне.

Что касается провинциальных групп Большого общества пропаганды, то здесь, в связи со слабым развитием и весьма сомнительными перспективами «рабочего дела», «чайковцы» уже в конце 1873 г. сосредоточили основные усилия на практической подготовке «хождения» в деревню. Сильно подтолкнула их в этом направлении весть о начале разгрома «рабочего дела» в Петербурге (ноябрьские аресты 1873 г.). Кроме того, провинциальные группы гораздо больше, чем петербургская, поддались тому «совершенно необычному оживлению молодежи повсеместно в России», которое зимой 1873-1874 гг. росло под лозунгом «хождения народ»[5].

* * *

«Хождение в народ» (в крестьянство) явилось закономерным этапом в развитии революционно-народнического движения, выросшим из потребностей народничества. Действительно, теоретическая концепция народников 70-х годов была отражением интересов крестьянства; их тактические расчеты строились главным образом на крестьянстве как решающей, по их мнению, революционной силе; наконец, вся их практическая деятельность до 1874 г. была нацелена на создание условий и подготовку кадров для революционной работы в деревне, среди крестьянства.

Практическая подготовка массового похода в деревню развернулась по всей России с конца 1873 г. вполне своевременно, как «результат длительного накопления сил демократической интеллигенции»[6], и была лишь ускорена рядом факторов, из которых чуть ли не наибольшую роль сыграла страстная, в некотором роде даже бесшабашная, агитация Бакунина (именно к концу 1873 г., с октября-ноября[7], начала распространяться в России бакунинская «Государственность и анархия», ставшая своего рода евангелием для значительной, может быть, даже большей части народников). Под влиянием Бакунина очень многие народники проникались тогда убеждением в том, что «стоит только “зажечь спичку”, как всенародный пожар будет готов»[8].

Бакунисты претендовали на роль застрельщиков движения. Но и лавристы, тактика которых была принципиально иной, целиком соглашались с ними в том, что, каковы бы ни были тактические замыслы революционеров, действовать надо «в народе». Революционные кружки, не принадлежавшие ни к бакунистам, ни к лавристам, тоже заражались общим энтузиазмом. «В народ! В народ!» — тут инакомыслящих не было. Все сходились и в том, что прежде чем идти «в народ», нужно приобрести навыки к физическому труду и овладеть какой-нибудь ремесленной специальностью, уметь обратиться в рабочего человека, мастерового. Отсюда родилось повальное увлечение организацией всякого рода (столярных, сапожных, кузнечных и пр.) мастерских, которые с осени 1873 г., как грибы после дождя, стали расти по всей России; «увлечение этой мыслью доходило до того, что тех, кто хотел кончать свое образование, даже будучи на 3-4 курсе, прямо обзывали изменниками народа, подлецами. Школа покидалась, а на месте ее стали вырастать мастерские»[9].

Во главе движения шел Петербург — признанный революционный центр страны. «В эту зиму, — вспоминал Чарушин, — молодой Петербург кипел в буквальном смысле слова и жил интенсивною жизнью, подогреваемый великими ожиданиями. Всех охватила нетерпеливая жажда отрешиться от старого мира и раствориться в народной стихии, во имя ее освобождения. Люди безгранично верили в свою великую миссию, и оспаривать эту веру было бесполезно. Это был в своем роде чисто религиозный экстаз, где рассудку и трезвой мысли уже не было места»[10].

Петербургские «чайковцы» относились к этому экстазу сдержанно. В принципе они тоже были за «хождение в народ», но, обладая большим революционным опытом, чем любой из кружков того времени, они рассуждали более трезво и «не могли разделять тех преувеличенных представлений о народных массах и их настроении», которыми возбуждалась менее искушенная молодежь[11]. На многочисленных собраниях представителей разных кружков по вопросам подготовки «хождения в народ» «чайковцы» пытались убедить бакунистски настроенных революционеров в неосновательности надежд на скоропалительный «всенародный пожар» в деревне, доказать им, что они «мало знают народ, рассуждают больше по книжкам и прежде каких-либо решительных действий должны потолкаться в народе и хорошенько его изучить»[12]. Таким образом, «чайковцы» выступали, по мнению (несколько преувеличенному) бакуниста С. Ф. Ковалика, в роли «сдерживающего начала для молодежи»[13] (читай: для бакунистов).

Вместе с тем, сознавая неотвратимость нараставшего движения[14], деятели петербургской группы Большого общества пропаганды не только одобрили принятый местными группами Общества курс на деревню, но и сами — параллельно с «рабочим делом» — активно включились в движение, чтобы сильнее влиять на него в противовес бакунизму. С конца 1873 г. они вместе с кружком «артиллеристов» занялись организацией мастерских. Первая в Петербурге крупная (слесарная) мастерская была устроена в ноябре Леонидом Шишко и Александром Лукашевичем в квартире близкого к «чайковцам» В. А. Богомолова на Малой Невке[15]. Она, как вспоминал С. Ф. Ковалик, стала «своего рода революционным клубом», где встречались, обменивались опытом и планами представители различных кружков (Чарушин, И. П. Блавдзевич и М. А. Гриценков из кружка Ковалика, И. Я. Чернышев из кружка И. И. Каблица, П. Ф Чернышев из кружка «самарцев» и др.).

Той же зимой 1873-1874 гг. в разных концах Петербурга начали создавать свои мастерские кружки Ковалика, Каблица, Ф. Н. Лермонтова и др. Все мастерские были однотипны и повсюду в них с ноября 1873 до марта 1874 г., ежедневно от зари до зари, шла напряженная работа[16].

Поскольку практической подготовкой «хождения в народ» занялись все кружки, независимо от их тактической окраски, они решили оставить на время споры по вопросам тактики и объединить усилия в организации общего дела. С этой целью перед весной 1874 г. в квартире Е. К. Судзиловской (из кружка Лермонтова) было проведено собрание с участием 25 делегатов от всех петербургских кружков. Делегаты учредили общую кассу для нужд всех участников «хождения», (из Петербурга) без различия их кружковой принадлежности. Фонд кассы составили членские взносы всех кружков в размере 10% от их капиталов. Руководство кассой было поручено особой комиссии в составе А. Я. Ободовской, М. А. Рабиновича (от кружка Лермонтова) и Н. И. Паевского от кружка Ковалика. Эти же лица, а также специально выделенные представители других кружков (по одному от каждого кружка) составили центральную группу, которая должна была, оставаясь в Петербурге, поддерживать связь с кружковцами, уходившими «в народ»[17]. На октябрь 1874 г. был назначен съезд участников «хождения» в Петербурге для того, чтобы обсудить итоги и согласовать программу дальнейших действий. Съезд рассматривался как важная веха на пути к созданию всероссийской революционной партии. По свидетельству Ковалика, «во всех кружках, даже наиболее далеких от петербургских деятелей, идея съезда была весьма популярной и о нем много толковали»[18].

После Петербурга наибольший размах приняла подготовка к «хождению в народ» в Москве, где руководящей силой движения стала местная группа Большого общества пропаганды. С осени 1873 г. деятельность группы обрела особую значимость и ответственность, поскольку, кроме «чайковцев», в Москве не было тогда революционных организаций[19]. Здесь важно отметить, что, несмотря на проявившуюся к концу 1873 г. склонность отдельных членов группы (Фроленко, отчасти Аносова и Малиновского) к бунтарству, группа в целом до конца осталась верной тактической линии Общества[20].

С начала декабря 1873 г., после того как памятное собрание группы с участием Кропоткина, Кравчинского и Рогачева постановило сосредоточить усилия на подготовке к «хождению в народ», москвичи создают в различных районах города целую сеть мастерских, где вместе с участниками группы готовились к «хождению» отдельные лица из неорганизованной революционной молодежи (в том числе рабочий Шилов — земляк и приятель Г. Ф. Крылова). Эти мастерские функционировали на Девичьем поле, Пресне, Бутырках, Спиридоновке, Плющихе[21]. Башмачными мастерскими «чайковцев» в Москве руководил распропагандированный Иваном Селивановым финн-сапожник И. И. Пельконен, который потом окажется в Саратове.

В марте-апреле 1874 г. явочная квартира московских «чайковцев» на Тверском бульваре (хозяйка квартиры — О. Г. Алексеева) стала центральным сборным пунктом участников массового похода в деревню. Члены самых различных кружков, отправлявшиеся «в народ», преимущественно из Петербурга в губернии европейского центра страны, съезжались сюда, чтобы в последний раз уточнить маршрут следования. «В продолжение двух или трех недель, — вспоминал Н. А. Морозов, — с каждым поездом из Петербурга приезжало по нескольку лиц, и на вопрос: “Куда вы едете?” получался всегда один и тот же ответ: “В народ! Пора!”. Нигде не чувствовалась сильнее, чем в этом пункте, вся сила начинающегося движения. Один за другим, и отдельными лицами, и целыми группами, являлись все новые и новые посетители, неизвестно какими путями получавшие всегда один тот же адрес — Алексеевой[22]. Пробыв сутки или более, они уезжали далее, провожаемые поцелуями, объятиями и всякими пожеланиями, как старые друзья и товарищи, идущие на опасный подвиг {...} Настроение всех окружающих стало делаться все более и более лихорадочным»[23].

Пункты, подобные квартире Алексеевой, и всевозможные мастерские создавались зимой 1873-1874 гг. в разных концах европейской России. В частности, подобно петербуржцам и москвичам (хотя и не столь масштабно), вели подготовку «хождения в народ» одесско-херсонская[24] и киевская[25] группы Большого общества пропаганды.

Для взаимоотношений между различными кружками, готовившими «хождение», показательно сотрудничество одесско-херсонских «чайковцев» с так называемыми «сен-жебунистами», которые тяготели к лавризму, а киевских — с явно бакунистской «Коммуной» В. Ф. Фишера и др. Между тем одесско-херсонская группа Большого общества пропаганды, так же, как петербургская и московская группы, последовательно отстаивала тактическую линию Общества. Правда, отдельные члены группы (Костюрин, А. Макаревич, отчасти Франжоли) к началу «хождения в народ» поддались бунтарским настроениям, но были вынуждены следовать мнению большинства[26]. Что касается киевской группы, в которой перед началом «хождения» оставалось 9-10 человек (Аксельрод, Лурье, Эмме, Рашевский, братья Левенталь, сестры Каминер и, возможно, Колодкевич), то она в большинстве своем определенна склонилась к бакунизму[27]. Тем не менее и здесь некоторые «чайковцы» (Эмме, Рашевский) до конца оставались противниками бакунинской тактики.

Уже в феврале-марте 1874 г. почти все революционные кружки были готовы к выступлению. Основная масса их участников настраивалась крайне оптимистично, воображая, как вспоминал Фроленко, «что революция произойдет никак не позже, чем через три года»[28]. Повсюду, как и в Петербурге, и в Москве, царило в кружках приподнятое, до предела возбужденное настроение. Все ждали лишь наступления весны.

2. «Хождение в народ» 1874 г.

С наступлением весны 1874 г. революционная молодежь, «словно полноводная река, освободившаяся от льда, устремилась в гущу крестьянского населения»[29]. Бакунисты и лавристы, бунтари и пропагандисты, государственники и анархисты группами и в одиночку отправлялись «по железным дорогам из центров в провинцию. У каждого молодого человека можно было найти в кармане или за голенищем фальшивый паспорт на имя какого-нибудь крестьянина или мещанина, а в узелке — поддевку или, вообще, крестьянскую одежду, если она уже не была на плечах пассажира, и несколько революционных книг и брошюр»[30].

Паспорт, котомка,
Дюжина с лишним «изданий»...
Крепкие ноги...
Множество планов, мечтаний, —

так описывал пропагандиста 1874 г. участник движения М. Д. Муравский[31].

Петербургские, т. е. наиболее многолюдные и сильные кружки двинулись «в народ» преимущественно четырьмя путями: одни (к ним С. Ф. Ковалик относил и «чайковцев») — на родину или в те места, где у них были какие-нибудь связи; другие (например, кружки Ковалика и Ф. Н. Лермонтова) — в Поволжье, где предполагалась наиболее благоприятная почва для социальной пропаганды; третьи (как, например, кружок И. И. Каблица) — на Юг, в украинские губернии, вплоть до Крыма, и, наконец, четвертые — в различные губернские города, чтобы предварительно вовлечь в движение местные революционные силы[32].

В свое время Г. В. Плеханов объявил характерной чертой организации «хождения в народ» именно «отсутствие организации»[33]. Такой взгляд, закрепившийся было в литературе[34], теперь опровергнут усилиями ряда исследователей (в первую очередь, Б. С. Итенберга и Р. В. Филиппова). «Хождение» не было централизованным, но считать его неорганизованным нельзя. За четыре года (1869-1873), которые отделяют начало массового «хождения в народ» от начала революционного подъема, Россия покрылась густой сетью народнических кружков. Все они готовили «хождение» теоретически, тактически, организационно — в тесном взаимодействии. Но так было до начала «хождения», а как только оно началось, его организация сразу и существенно ослабела. Мало того, что различные кружки, уходя «в народ», теряли друг друга из виду, но и члены отдельных кружков разбрелись по губерниям и уездам и нередко действовали на собственный страх и риск, лишь эпизодически общаясь с другими участниками «хождения». Даже центральная группа представителей петербургских кружков была ликвидирована вскоре после начала «хождения», ибо ее люди почувствовали себя не у дел и фактически сбежали из столицы «в народ»[35]. Функции группы были переданы члену Большого общества пропаганды А. Я. Ободовской, которая, естественно, не смогла координировать действия всех кружков, тем более, что она была привлечена к дознанию по делу долгушинцев и в июле 1874 г. предана суду.

Все, кто шел «в народ», устраивались, как правило, по одному-по двое у родных и знакомых (чаще всего, — в помещичьих усадьбах и в квартирах учителей, врачей и пр.), или же в специальных «пунктах» пропаганды, преимущественно мастерских, которые создавались повсеместно. Устроившись в том или ином пункте, народники либо вели пропаганду на месте (так называемая «оседлая» пропаганда), либо совершали отсюда пропагандистские рейды по соседним селам, уездам и даже губерниям (так называемая «летучая» пропаганда). В каждом кружке были энтузиасты и той, и другой разновидности пропаганды, причем между «оседлой» и «летучей» пропагандой существовала прямая связь, так что одна разновидность дополняла другую: места оседлости первого типа пропагандистов служили «пунктами» для пропагандистов второго типа.

Петербургская группа Большого общества пропаганды в марте 1874 г. была сильно обескровлена. Тем не менее ее участники успели сыграть важную роль в подготовке «хождения в народ», а те из них, кому удалось скрыться от репрессий, приняли активное участие в самом «хождении».

Из Петербурга первыми, в начале марта 1874 г., отправились «в народ» «артиллеристы» Д. А. Аитов, М. Д. Нефедов, Н. Н. Теплов, В. А. Усачев и Ф. В. Фомин — во главе с «чайковцем» Александром Лукашевичем. По словам самого Лукашевича и Аитова, рейд этой группы пропагандистов был «рекогносцировочным»: группа рассчитывала «пробыть в народе с марта до осени», а «осенью сойтись, поделиться впечатлениями и решить сообща, какой способ (пропаганды. — Н. Т.) полезнее всего»[36]. Конкретно, по договоренности с «чайковцами», группа Лукашевича должна была установить связь с кружком А. И. Ливанова в Нижнем Новгороде и прощупать почву для революционной пропаганды среди крестьян в Нижегородской, Костромской и Владимирской губерниях. Живое участие в подготовке группы приняли Кропоткин, Купреянов и, особенно, Ободовская, которой (на имя Софьи Измайловой) Лукашевич и его товарищи обязались сообщать обо всем содеянном «в народе»[37].

Выехав 7 марта из Петербурга вместе с Аитовым, Лукашевич 8-го прибыл в Клин и в тот же день отправил в Петербург Кропоткину письмо с вестью о своем благополучном прибытии на «театр военных действий»[38]. Из Клина Лукашевич и Аитов пошли пешком через Москву и Владимирскую губернию в Нижний, где они встретились с другими «артиллеристами», установили связь с Ливановым и вместе с участниками ливановского кружка начали пропаганду среди нижегородских крестьян, главным образом в селе Павлове.

Почти одновременно с группой Лукашевича в марте 1874 г. такую же пропагандистскую «рекогносцировку» ряда губерний (Тверской, Рязанской, Тульской) предприняли из Москвы Кравчинский и Клеменц. Результаты «рекогносцировки» освещает письмо Клеменца в Петербург Н. А. Грибоедову, опубликованное в свое время А. А. Кунклем и Ш. М. Левиным. В письме с горечью констатировано бедственное положение крестьян: «...живется им скверно, — где ни спрашивали, хлеба нигде своего не хватает, жрут плохо». Что же касается восприимчивости крестьян к революционным идеям, то о ней говорится сдержанно; лишь кустари — «отличный народ для нашего брата. Много разговаривать с ними про разную эксплуатацию не приходится, — сами все хорошо понимают»[39].

Несколько позднее занялись пропагандой среди крестьян и все остальные, уцелевшие после мартовских арестов, участники петербургской группы Большого общества пропаганды: Александр Эндауров — в с. Щипцове Пошехонского уезда Ярославской губернии, Юрий Богданович и Анна Эпштейн — в с. Воронино Торопецкого уезда Псковской губернии, Александр Левашов (вместе с В. П. Обнорским) — в д. Фехтольме Онежского уезда Архангельской губернии и т. д.

В апреле-мае 1874 г. ушла «в народ» почти в полном составе московская группа Большого общества. Фроленко и Аносов, вместе с Шишко и рабочим Шиловым отправились на Урал[40]. Армфельд обосновалась под видом санитарки в с. Патриаршем Орловской губернии, Батюшкова в качестве учительницы — поблизости, в с. Измалково. Подобным же образом устраивались с целью пропаганды среди крестьян Селиванов (в Черкасском уезде Киевской губернии), Соловцовский (в Чернском уезде Тульской губернии), Малиновский (в Александровском уезде Московской губернии, а также в Рыбинске и Вологодской губернии). Алексеева вела пропаганду в имении своей матери (с. Красивка Кирсановского уезда Тамбовской губернии), а Иванчин-Писарев с помощью Морозова, Саблина и Львова организовал целое поселение пропагандистов в собственной усадьбе (с. Потапово Даниловского уезда Ярославской губернии).

«Пунктом» пропаганды всероссийского значения была башмачная мастерская в Саратове на Царицынской улице (ныне ул. Первомайская, 88), открытая 21 мая 1874 г. при активном участии московских «чайковцев»[41]. Инициатива в организации этого «пункта» принадлежала П. И. Войнаральскому и И. Ф. Селиванову. Материальную сторону дела обеспечил Войнаральский. Для технического руководства мастерской был вызван И. И. Пельконен, возглавлявший ранее такие же мастерские «чайковцев» в Москве.

Саратовская мастерская Пельконена была одновременно и явочной квартирой, где встречались представители различных кружков[42], и книжным складом: сюда пересылалась из Москвы нелегальная литература, отпечатанная в типографии Мышкина. Но мастерская действовала менее двух недель. Ее хозяева и клиенты вели себя, как гласит обвинительный акт по делу «193-х», «странно и подозрительно», в связи с чем 31 мая 1874 г. в мастерскую нагрянули жандармы. При обыске, кроме множества запрещенной литературы, были найдены фальшивые паспорта, конспиративные записки, адреса и т. д. — всего до 170 единиц вещественных доказательств. Именно разгром мастерской Пельконена, как сказано в обвинительном акте, убедил жандармские власти в существовании «революционного сообщества, имевшего разветвления в разных местностях империи», после чего и было начато «повсеместное расследование преступной деятельности обнаруженного сообщества»[43].

Члены одесско-херсонской и киевской групп, а также некоторые сотрудники и агенты Большого общества пропаганды летом 1874 г. шли «в народ» на Юге страны. Ланганс и Дическуло в начале июня открыли «пункт» пропаганды под видом бондарной мастерской в с. Попельнастом, на стыке четырех губерний (Киевской, Полтавской, Екатеринославской и Херсонской), и привлекали к себе крестьян окрестных деревень. С целью пропаганды Стенюшкин устроился кузнецом в с. Василькове, под Одессой, а Франжоли и А. Охременко — учителями; первый — в с. Фастовцы Черниговской губернии, вторая — в местечке Черноостров Подольской губернии. Аксельрод и братья Левенталь пропагандировали среди крестьян в Киевской и Могилевской губерниях, П. Макаревич — в Одесской, Лизогуб — в Черниговской.

Разношерстный состав участников «хождения в народ» не помешал принципиальному единству их деятельности. Бакунисты, лавристы и прочие шли «в народ» без конкретных программ, но с различными тактическими идеями и с уверенностью в том, что народ, воображаемый ими, воспримет именно их идеи. Однако реальный, живой народ оказался гораздо менее восприимчивым к социализму, чем того ожидали не только бакунисты, но и довольно многие их противники, что поневоле заставляло революционеров считаться с реальностью и на ходу менять способы действий. Кроме того, сказывалась недостаточная организованность деятелей «хождения в народ». «Каждый действовал совершенно в одиночку, — вспоминал Кравчинский. — Ну, а в одиночку возможно либо ничего не делать, либо вести только пропаганду. Поэтому даже самые ярые последователи Ковалика, так называемые “вспышечники, в сущности, вовсе не бунтовали, а вели пропаганду»[44]. Таким образом, лаврист и бакунист, которые перед началом «хождения в народ» различались, словно лед и пламень, «в народе» «походили друг на друга, как одно куриное яйцо на другое»[45]. Тем не менее Большое общество пропаганды и на этот раз выгодно отличалось от других революционных кружков наличием обстоятельной программы действий, которой следовали «в народе» почти все участники Общества.

Вопрос о характере пропаганды среди народа решен в программе «чайковцев» вполне определенно. «Ходить по деревням, сеять на ходу мысль о необходимости восстания, производить мимолетное впечатление {...} мы считаем бесполезным, — гласит Записка Кропоткина. — Всякое кратковременное впечатление в этом направлении не будет прочно: оно очень скоро изгладится, если та же мысль впоследствии не будет постоянно поддерживаться местными народными агитаторами {...} Поэтому мы считали бы более полезным оседлое влияние»[46].

Конкретно Записка рекомендует создавать в каждой деревне кружки распропагандированных «лучших личностей», связывать их между собой и побуждать к тому, чтобы они, в свою очередь, вели пропаганду среди односельчан[47]. Но здесь же предписывается использовать «всякий способ» и для влияния на «общее расположение умов во всей массе»: «влияние на личности и влияние на массу должны идти одновременно, рука об руку»[48].

Наконец, в Записке особо подчеркивается, что пропагандист должен уметь в любом случае правильно подойти к народу, что необходима гибкая и разнообразная пропаганда: «как вести дело с каждым человеком, какую струну затронуть, насколько откровенно высказывать свои конечные мысли, — все будет обусловливаться подготовкою того человека, того общества, с которым имеешь дело, и осторожностью, нужною в том или другом случае»[49]. В частности, как явствует из дополнения к Записке Кропоткина, «чайковцы» считали необходимым строить пропаганду среди крестьян каждой местности, прежде всего, на их конкретных нуждах. «Неразвитый крестьянин или рабочий не поймет общественных идей о социализме, равенстве и солидарности. Его не тронут за живое (особенно, в первое время) нужды и страдания его же собратьев, не тождественные с его собственными {...} Революционер может рассчитывать на успех только тогда, если будет выдвигать на первый план местные интересы»[50].

Судя по дополнению к Записке Кропоткина, «чайковцы» считали, что «непрактично в высшей степени задевать религиозные верования» крестьян и, «кроме того, непрактично задевание “царя”. Надо всячески обходить вопрос, обрушиваясь всею тяжестью на правительство и господ, — слова, которые на всей Руси каждому известны»[51]. Эта рекомендация особенно значима на фоне характерного для большинства народников 70-х годов пристрастия к лозунгу «долой царя»[52].

Практическая деятельность «чайковцев» «в народе» развивалась, за редким исключением, в согласии с требованиями их программы. Почти все они занимались «оседлой» пропагандой[53]. В беседах с крестьянами они, как правило, учитывали степень подготовки и сознательности слушателей, их конкретные нужды, требования, занятия и пр. Кравчинский, например, в разных случаях вел пропаганду то «от великих экономистов», то «от евангелия», которое он знал «почти наизусть» и стихами из которого доказывал, что «следует начать бунт»[54]. Ланганс и Дическуло в общении с массовым слушателем умело использовали местную злобу дня: начинался разговор «о сельских делах, о выдающихся чем-либо сходах или решениях волостного суда, о писаре, старшине и их делах, о попах и их отношениях к пастве, о религии, сельском хозяйстве, налогах и взимании их {...}, о кабаках и кабатчиках, о становых и розгах, о панах и недостатке земли у крестьянства — словом, толки шли самые разнообразные»[55].

Острым вопросом пропаганды был вопрос об отношении к религии. «Чайковцы» очень скоро убедились, что в беседах с крестьянами «невозможно избегать споров по религиозным вопросам», причем благоразумнее всего казалось им, как вспоминал Ланганс, «побеждать теологическое мировоззрение его же оружием, т. е., держась евангелия и толкуя его известным образом, доказывать нелепость и безнравственность православия и писаний православных законоучителей. В нашем распоряжении был, разумеется, кроме того, целый арсенал доказательств юридических, исторических, экономических. Разбив, таким образом, окончательно в человеке его веру в то, что он всю жизнь считал не подлежащим сомнению, нам становилось легче знакомить его с новым мировоззрением»[56]. Только после того как в сознании крестьян закреплялась основа для восприятия социалистических идей, «чайковцы» развивали перед ними свой план революционного переворота и социальных преобразований в России, план будущего устройства общества.

Из числа своих слушателей «чайковцы» со временем отбирали наиболее подготовленных и надежных крестьян, объединяли их в особые кружки и побуждали к самостоятельным опытам пропаганды. Так, Ланганс организовал в одной из деревень Екатеринославской губернии крестьянский кружок, «поставивший себе целью пропаганду в селе и распространение социалистических брошюр в селе и окрестностях»[57]. Подобные же кружки в других губерниях Украины создавал Франжоли. Будучи учителем в имении ротмистра В. П. Касюры (с. Дружелюбово Елизаветградского уезда Херсонской губернии), он, по свидетельству управляющего имением, «проповедовал самую необузданную свободу» и пытался сплотить крестьян вокруг себя, действуя на них «возбудительно»[58]. Так же и, по-видимому, с большим успехом действовал Франжоли и в качестве учителя народной школы в с. Фастовцах Борзенского уезда Черниговской губернии. Видный земец 70-х годов, а впоследствии председатель ЦК партии кадетов И. И. Петрункевич писал о нем: «После его неожиданного ареста в с. Фастовцах произошло среди населения возбуждение, и горячие головы предлагали идти отбивать своего учителя из рук жандармов»[59].

Наряду с пропагандой, занимались организацией крестьян и другие «чайковцы». Так, В. Н. Батюшкова, не довольствуясь беседами и чтениями с крестьянами с. Измалково Елецкого уезда Орловской губернии, «намечала наиболее способных и энергичных для связи с окружающими деревнями»[60]. Первой же по значению и пропагандистской и организаторской акцией «чайковцев» «в народе» было так называемое Даниловское дело, т. е. деятельность среди крестьян, которую вела в апреле-мае 1874 г. группа петербургских и московских членов Общества (Иванчин-Писарев, Клеменц, Морозов, Саблин, Львов, Алексеева, Селиванов) в с. Потапово Даниловского уезда Ярославской губернии. Морозов обоснованно считал эту деятельность «самым крупным и самым успешным из всех бывших когда-либо предприятий революционной пропаганды среди крестьян за все время движения 70-х годов»[61].

Опорными «пунктами» пропаганды в Даниловском уезде были столярная мастерская и школа в Потапове, открытые еще в ноябре 1873 г. Иванчиным-Писаревым, кузница в с. Коптеве, где обосновался Морозов, и квартира Добровольского-Потоцкой в с. Вятском. Здесь проводились чтения и беседы с крестьянами, устраивались народные гулянья (с участием до 500 человек и более), на которых «чайковцы» закрепляли старые и заводили новые связи, распространялись запрещенные книги и брошюры. Для продажи книг Иванчин-Писарев открыл лавки в с. Вятском и г. Середе. «Книги раздавались, смотря по голове, кому даром, а кому не продавались и за деньги», — докладывал следователь Ф. Ф. Крахт прокурору[62]. Кроме того, «чайковцы» подготовили из крестьян десятки книгонош, которые разносили нелегальную литературу по всем деревням уезда и сами «старались сделаться центрами отдельных кружков деревенской молодежи»[63]. Главной же опорой пропагандистов в Даниловском деле был созданный ими кружок из «десятка молодых парней», работавших в столярной мастерской Иванчина-Писарева и посвященных во все революционные тайны[64].

Пропаганда в Даниловском уезде шла в буквальном смысле слова весело. По данным следствия, в квартирах пропагандистов, на гуляньях и в школе разучивались и пелись антиправительственные, «возмутительного содержания», песни, в том числе «Тятька, эвон что народу собралось у кабака...»[65].

Стремясь закрепить и развить успех Даниловского дела, «чайковцы» занялись устройством типографии в Потапове, но местный поп, проведав о революционерах, донес на них полицейским властям. В результате Даниловское дело было ликвидировано.

Острым оружием пропаганды среди крестьян служила для «чайковцев», как и для других участников «хождения в народ», нелегальная литература. Разумеется, идейный уровень чтений и бесед с крестьянами был гораздо ниже уровня пропаганды среди рабочих. В деревне «чайковцы» использовали главным образом народные («ряженые», как их называли тогда) брошюры — и свои собственные («Чтой-то, братцы», «Сказку о четырех братьях», «Сказку о копейке»), и других авторов («Хитрую механику», «Стеньку Разина», «Дедушку Егора»)[66]. Такая литература вполне удовлетворяла запросы крестьянской массы и, как нельзя лучше, соответствовала форме пропаганды среди крестьян — максимально (до упрощенчества) непритязательной и доходчивой.

Впрочем, как бы проста ни была народная литература по форме, «чайковцы» очень серьезно использовали ее по существу. Перовская, например, составила для бесед с крестьянами по рассказам Н. И. Наумова («Юровая», «Крестьянские выборы») и Ф. Д. Нефедова («Безоброчный») весьма красноречивый вопросник «Мог ли бы мир[67] хоть немного помочь себе, если бы все крепко стояли друг за друга? Так ли легко справиться с целым миром, как с одним человеком? Могут ли крестьяне свободно выбирать своих волостных выборных, когда посредник[68] имеет такую власть? Возможно ли крестьянам жить в довольстве при существовании кулачества? Следует ли уважать человека ради одного богатства? Вывод: как при суеверии и робости мира могут пропадать лучшие его люди»[69]. Подобный же вопросник был изъят при обыске у казанского члена-агента Большого общества пропаганды Е. М. Овчинникова[70]. Возможно, такими вопросниками пользовались и другие (если не все) «чайковцы». Во всяком случае, А. В. Охременко в пропагандистских беседах с крестьянами с. Черноостров Подольской губернии по рассказу М. К. Цебриковой «Дедушка Егор», как явствует из свидетельских показаний, «предлагала вопросы по содержанию» и подводила слушателей к выводу о том, что «Егор не пострадал бы, если б народ был весь таков, каков он», и что можно изменить жизнь к лучшему только, «когда народ будет действовать дружно»[71].

Народные брошюры (особенно, написанные «чайковцами», — с ними могла соперничать только «Хитрая механика» В. Е. Варзара) распространялись летом 1874 г. «в народе» большими для того времени тиражами. Только в типографии Большого общества пропаганды «Сказка о четырех братьях» Тихомирова была напечатана тиражом в 15 тыс., а «Сборник новых песен и стихов» Клеменца и Синегуба и «О правде и кривде» Кравчинского — по 10 тыс. экземпляров[72]. Но, все равно, брошюр не хватало. «В книгах страшный недостаток, а от крестьян — большой на них запрос», — писал 21 июля 1874 г. П. И. Войнаральский «чайковцу» К. В. Аркадакскому в Москву из Самарской губернии[73]. «Большое требование на народные книги», — вторил Войнаральскому Рогачев из Саратова[74].

Итак, деятельность Большого общества пропаганды среди крестьян в страдное время массового «хождения в народ» имела целью лишь заложить основы социалистического воспитания и революционной организации крестьянства, причем «чайковцы» «не предавались иллюзиям о близкой революции»[75]. В связи с этим они едва ли не первыми из народников 70-х годов обратили внимание на армию. Военные планы «чайковцев», о которых уже говорилось (см. § 6 главы II), не были случайными и абстрактными. 3. В. Першина обратила внимание на такой конкретный факт, как намерение одесского «чайковца» В. Ф. Костюрина, оставившего весной 1874 г. Новороссийский университет и зачисленного вольноопределяющимся в артиллерийскую бригаду, «убедить товарищей идти на военную службу, пропагандировать солдат». Сам Костюрин, осознав, как трудно будет в грядущей революции «мужику с дубьем пойти против войск», решил «остаться навсегда в военной службе и заняться тут военной организацией, дабы в критический момент явиться на помощь крестьянам, а не их врагам»[76].

Тактика Большого общества пропаганды в деревне не была уникальной. Примерно так же действовали кружки лавристов, хотя отсутствие конкретной программы взаимоотношений с крестьянами отрицательно сказывалось на четкости и последовательности их действий. Кроме того, лавристы, в отличие от «чайковцев», никогда не ставили вровень с пропагандой организацию крестьян. Бакунисты же, составлявшие большинство участников «хождения в народ», вели себя совершенно по-иному. Они устремились в деревню с намерением разжечь там всенародно-революционный пожар и даже после того, как столкнулись с реальным настроением крестьянства и были вынуждены, вместо организации бунта, то и дело сбиваться на пропаганду, их деятельность сохраняла более острый и менее последовательный характер по сравнению с «чайковцами». Бакунисты явно предпочитали «летучую» пропаганду и стремились, в отличие от «чайковцев», не к последовательному революционизированию крестьянской массы, а к тому, чтобы вызвать в ней «революционное брожение»[77]. Они делали именно то что было осуждено в Записке Кропоткина: ходили по деревням, сеяли на ходу мысль о необходимости восстания, производили мимолетное впечатление и т. д., причем, как свидетельствовал один из их вожаков Ковалик, пропагандист такого рода «считал себя вполне удовлетворенным, если ему говорили: “начинайте, мы поддержим”»[78]. Естественно, что сторонники «летучей» пропаганды действовали больше устным, нежели печатным словом; им попросту негде и некогда было возиться с книгами.

Размах «хождения в народ» 1874 г. был для того времени необычайно широким. По данным министерства юстиции, «хождение» захватило 37 губерний[79]. К ним надо прибавить четыре губернии, которые дополнительно названы в документах царского сыска и суда, а также еще десять губерний, где факт «хождения в народ», не раскрытый карателями, установили советские историки[80]. Итого, «хождением в народ» 1874 г. была охвачена 51 губерния Российской империи! Общее число его активных участников простиралось «по меньшей мере {...} от двух до трех тысяч человек, причем вдвое или втрое больше этого сочувствовало и всячески помогало боевому авангарду»[81]. «Чайковцев» было лишь 100 человек, но они держали регулярную связь «с доброй половиной этой армии»[82], вносили в ее действия, как могли, направляющее и организующее начало и сами вели пропаганду среди крестьян не менее чем в 20-ти губерниях.

Вся эта «масса энергичнейших и талантливых работников»[83], за малым исключением, действовала распыленно и, что называется, с открытым забралом. Организационная и конспиративная слабость движения обрекала его на верную и скорую гибель. Так и случилось.

Разгром саратовской мастерской Пельконена навел карателей на след большого числа кружков, рассеянных по разным губерниям, что позволило устроить нечто вроде всероссийской облавы. По высочайшему повелению от 4 июля 1874 г. дознание «О пропаганде в империи», уже начатое повсеместно, было централизовано в руках начальника Московского ГЖУ генерал-лейтенанта И. Л. Слезкина и прокурора Саратовской судебной палаты С. С. Жихарева. Юридически ответственным распорядителем дознания стал именно Жихарев — этот, по мнению известного трубадура реакции князя В. П. Мещерского, «настоящий Баярд без страха и упрека» и «гениальный обличитель»[84], а в оценке А. Ф. Кони, палач, «для которого десять Сахалинов, вместе взятых, не были бы достаточным наказанием за совершенное им в середине 70-х годов злодейство по отношению к молодому поколению»[85].

Действительно, под руководством Жихарева и Слезкина Россию захлестнула такая волна арестов («следственный потоп», как выразился знаменитый криминалист Н. С. Таганцев[86]), какой история русского освободительного движения еще не знала. «Слушая названия городов и местечек, в которых хватают, я повергаюсь просто в изумление, — писал в октябре 1874 г. А. А. Кропоткин П. Л. Лаврову. — Буквально: надо знать географию России, чтобы понять, как велика масса арестов»[87].

Общее число арестованных было гораздо больше тех цифр, которые приводятся в нашей литературе: около тысячи[88], свыше полутора тысяч[89], 1600 человек[90]. Такие цифры называли (по официальным, сильно заниженным данным) П. Л. Лавров и С. М. Кравчинский[91]. Но у В. Л. Бурцева значатся 3500[92], а у М. П. Сажина — 4 тыс. человек[93]. Именно эти сведения лучше других согласуются с таким авторитетным (в данном случае) источником, как старший помощник И. Л. Слезкина В. Д. Новицкий, который осуществлял «проверку числа всех арестованных лиц по 26 губерниям» и насчитал под арестом за 1874 год больше 4 тыс. человек[94]. Но ведь аресты шли тогда не в 26-ти, а в 37-ми губерниях. Поэтому и цифру Новицкого нельзя считать исчерпывающей. В связи с этим надо принять во внимание и подсчеты М. И. Венюкова (8 тыс. арестованных![95]), хотя они, по всей видимости, преувеличены.

Уже к концу 1874 г. каратели выловили подавляющее большинство народников, действовавших в деревне, завершив таким образом полный разгром движения. Правда, рецидивы «хождения в народ» имели место и в последующие годы, однако «хождению» 1874 г. были присущи столь многие специфические черты (прежде всего, идейный подъем, массовость и децентрализованность), что о нем следует говорить особо как о самостоятельном движении.

Итоги «хождения в народ» были с достаточной ясностью оценены самими его участниками. Несмотря на ряд случаев, вполне удовлетворивших народников[96], движение в целом не оправдало «тех радужных, можно сказать почти ребяческих надежд», которые на него возлагались[97]. Практический результат пропаганды в народе был, по выражению О. В. Аптекмана, «почти неуловим»[98].

Критически оценивали итоги «хождения в народ» и «чайковцы», которые еще до начала движения предупреждали его участников о необходимости более трезвого взгляда на революционные возможности масс. Видный организатор «хождения» Ободовская в августе 1874 г. разочарованно констатировала, что народники лишь «пропорхнули по Руси» и что они вообще не смогут добиться «чего-нибудь путного», поскольку «народ не знают и a priori решают»[99]. Еще более резко высказался Кравчинский. По его мнению, 1874 год показал «с одной стороны, громадность сил, бесконечное самоотвержение, героизм в деятелях; с другой стороны, — совершенную ничтожность результатов {...} Мы, — писал он Лаврову в начале 1876 г., — оставили после себя несколько десятков пропагандистов из народа, вот и вся непосредственная польза, которую мы принесли! А ведь судиться-то будет 800 человек и из них, по крайней мере, 400 погибнут навсегда. Значит, человек 10 или 20 гибло, чтоб оставить после себя одного! Нечего сказать, выгодный обмен, успешная борьба, прекрасный путь»[100].

Главная причина неудачи «хождения в народ» известна: народники ошибочно рассматривали крестьянство как силу, способную осуществить социалистическую революцию, наивно верили «в коммунистические инстинкты мужика»[101] и в его «перманентную революционность»[102]. Ошибочность, иллюзорность народнических представлений о крестьянстве в значительной степени объяснялась тем, что они строились абстрактно, не из жизни, а из теоретических умозаключений, плохо связанных с жизнью. В результате народники, естественно, разочаровались в настроении народа, а народ, со своей стороны, не понял их.

Большое общество пропаганды в этом смысле представляло собой, как мы видели, некоторое исключение. Его участники, накопившие еще до начала «хождения» весомый опыт пропаганды среди крестьян, были настроены более реалистически и не поддавались распространенным иллюзиям относительно скорой и легкой революции. Тем не менее они так же свято, как и другие народники, верили в «коммунистические инстинкты» крестьянства и расходились с большинством деятелей «хождения в народ» лишь по вопросу о том, какие силы, средства и время потребуются для пробуждения этих «инстинктов». Поэтому «чайковцы» пережили в 1874 г. общее для народников разочарование: им тоже «на практике пришлось убедиться в наивности представления о коммунистических инстинктах мужика»[103].

Итак, с точки зрения реализации народнических замыслов «хождение в народ» потерпело крах. Но, оказавшись неудачным, оно не стало бесплодным. Напротив, опыт «хождения», как заметил еще Г. В. Плеханов[104], был весьма плодотворным. Во-первых, он неизмеримо расширил круг революционных борцов и приумножил их активность. «Движение не только не уменьшается, но идет crescendo, — писал Клеменц Лаврову после арестов 1874 г. — Вместо паники вы встречаете энтузиазм, люди вырастают словно из земли»[105]. Именно в движении 1874 г. с наибольшей силой проявилось «то, что есть общего у народничества и марксизма, их защита демократии путем обращения к массам»[106]. Думается, поэтому В. И. Ленин и оценил «хождение в народ» как «расцвет действенного народничества»[107].

Во-вторых, практическая безрезультатность «хождения» ударила по иллюзиям народников, заставила их усомниться в «перманентной революционности народа». Вот два принципиально важных свидетельства «чайковцев»: «Все почувствовали, что таким путем, каким шли до сих пор, идти дальше нельзя»[108], «пора перестать колотить лбом в стену»[109]. В итоге народники занялись поисками других, более рациональных путей борьбы и сумели поднять движение на новый этап.

Наконец, разгром «хождения в народ» остудил псевдореволюционный пыл его многочисленных попутчиков, в связи с чем произошло полезное для движения в целом отсеивание неустойчивых элементов. В частности, отошли от него и маликовцы — член-агент Большого общества пропаганды А. К. Маликов и его последователи, скатившиеся к мистике и непротивлению злу насилием. Летом 1874 г. Маликов неожиданно «открыл», что каждый человек есть бог и, стало быть, люди должны любить и почитать друг друга по-божески. Предназначение их состоит-де в том, чтобы выводить ближних с греховных путей на единственно непорочный путь непротивления злу; как только все уверуют в это, люди станут безгрешными агнцами, а мир, населенный ими, — раем[110].

Вокруг Маликова сложился кружок последователей, в числе которых оказались «артиллеристы» Д. А. Аитов и Н. Н. Теплов и еще двое участников Большого общества пропаганды — Л. Е. Оболенский (зять Маликова) и Н. В. Чайковский. Познакомившись с маликовской «системой», Чайковский уверовал в нее так, что даже на склоне лет называл ее «самым важным приобретением своей длинной жизни»[111]. В августе 1874 г. он приезжал в Москву и Петербург, где пытался обратить в «богочеловечество» других «чайковцев», но, как он сам признавал, попытки его «ни к чему не привели»[112]. Неудачной была и подобная же попытка, затеянная в Москве Оболенским, который встретил особенно резкий отпор со стороны Клеменца, Шишко и Цакни[113].

Совратив лишь несколько человек[114], Маликов и Ко были извергнуты из народнического движения как чужеродное тело. Поэтому точка зрения ряда современных буржуазных исследователей (Д. Биллингтона, М. Чернявского, Г. Федотова), усматривающих в маликовщине «душу народничества»[115], выглядит курьезно.

3. Разгром Большого общества пропаганды

В общей полосе разгрома «хождения в народ» 1874 г. оказались все группы Большого общества пропаганды, распылившие к тому времени свои силы по разным районам страны, где они большей частью и были схвачены.

Из участников московской группы Общества первой, в июне 1874 г., была арестована Лебедева, которая, после того как вся группа ушла «в народ», осталась в Москве хранить библиотеку «чайковцев». Несколько позднее, в июле, московские власти арестовали Дубенскую. Тем же летом в различных концах империи были задержаны «чайковцы», сотрудничавшие в типографии И. Н. Мышкина: Соловцовский в Тульской губернии (25 июня), Малиновский под Вологдой (22 июля), К. Аркадакский в Москве (3 августа) и Селиванов в Киевской губернии (15 августа). До конца года подверглись аресту также Львов (30 августа) в Симферополе, Армфельд (в сентябре) и Батюшкова (3 октября) в Орловской губернии, Князев (15 октября), В. Лопатин (21 ноября), Цакни и И. Гамов (28 ноября) в Москве.

10 декабря 1874 г. III отделение разослало начальникам всех ГЖУ секретный циркуляр со списком лиц, «привлеченных к дознанию, но еще не разысканных». В списке, наряду с другими, были названы имена московских «чайковцев»: Алексеевой, Аносова, Иванчина-Писарева, Лукашевича, Морозова, Саблина и Фроленко[116]. Почти все они вскоре были арестованы: Морозов и Саблин — 12 марта 1875 г. в Вержболове, при возвращении из-за границы, Лукашевич — 4 апреля в Москве, Алексеева — 10 июня в Тамбовской губернии, Аносов — 10 августа в Москве.

Таким образом, из всего состава московской группы Большого общества пропаганды после разгрома «хождения в народ» уцелели только Иванчин-Писарев и Фроленко; первый из них после недолгого пребывания в России на нелегальном положении в июне 1875 г. скрылся за границу, а второй продолжал революционную деятельность по всей стране, оставаясь неуловимым, вплоть до марта 1881 г.

В судьбе одесско-херсонской группы Общества роковую роль сыграли предательство одного из участников кружка «сен-жебунистов» Г. С. Трудницкого и оговор брата «чайковца» В. Ф. Костюрина — А. Ф. Костюрина.

20 июля 1874 г. Трудницкий явился к конотопскому уездному исправнику А. Ф. Лазаренко и в тот же день, а затем еще 12 августа сделал пространные заявления о революционной деятельности «сен-жебунистов»[117], причем донес о Волховском («образовал особый революционный кружок» и «вел преступную пропаганду в Одессе»), о Франжоли (приезжал в декабре 1873 г. в Киев и хвастался перед «сен-жебунистами», что «учительские обязанности пригодны для пропаганды») и о супругах Макаревич[118]. 14 августа Трудницкий испросил аудиенцию у начальника Черниговского ГЖУ, и, в дополнение к прежним своим заявлениям, сообщил, что в «возбуждении народа к революции» участвует Д. А. Лизогуб[119].

По заявлениям Трудницкого тотчас было затеяно дознание и начались розыски названных им лиц[120]. 11 августа в Одессе был арестован Волховский, 13 августа в с. Фастовцы — Франжоли, 21 августа в Одессе — П. Макаревич.

В ходе дознания по делу об одесско-херсонской группе власти заполучили еще один неожиданный источник сведений. Случайно попавший в руки жандармов 17-летний А. Ф. Костюрин, испугавшись угроз и польстившись на обещание немедленно выпустить его, как только он расскажет все, что ему известно о Волховском, Франжоли и супругах Макаревич, дал 18 и 19 сентября 1874 г. откровенные показания[121]. Так, он сообщил, что Волховский, Франжоли, Голиков, Дическуло, «какой-то Вильгельм» (Ланганс) и другие, «сходясь иногда у Макаревича, разговаривали о мерах к скорейшему возбуждению восстания». Из других деятелей Большого общества пропаганды он назвал Разумовскую, Лукашевича и А. Охременко, не утаил даже имени своего брата. На основании показаний А. Костюрина 22 сентября 1874 г. были посланы запросы об аресте Лукашевича (в Петербург), Голикова (в Одессу), Ланганса и Дическуло (в Екатеринослав), А. Охременко (в Киев), Разумовской (во все названные места) и В. Костюрина (в Бессарабское ГЖУ)[122]. Уже 23 сентября в Бендерах был арестован В. Костюрин, 8 октября в с. Попельнастом — Ланганс и Дическуло, 6 января 1875 г. в с. Парголове, под Петербургом, — А. Охременко, 13 января в Одессе — Голиков и 31 января, в Кишиневе — Разумовская.

24 сентября 1874 г. по оговору вдовы Солянниковой (соседки супругов Макаревич по квартире) был обыскан и допрошен Желябов, которого оговорщица назвала в числе посетителей квартиры Макаревич. Однако на очной ставке Солянникова не узнала Желябова, и начальник Одесского ГЖУ полковник К.Г. Кноп распорядился в тот же день освободить его с подпиской о невыезде. Тем не менее 3 ноября Желябов был вторично обыскан и допрошен в связи с тем, что жандармы перехватили его шифрованное письмо для А. Макаревич[123]. На допросе он признал свое знакомство с А. Макаревич и переписку с нею, но так искусно держался, что Кноп заключил, будто «участие его в деле Макаревич имеет характер, очевидно, личный, основанный на его к ней чувствах привязанности», а «умолчание им фамилий лиц, упомянутых в шифрованном письме, носит отпечаток преувеличенного рыцарского увлечения относительно понятий о чести, но не преднамеренного противодействия требованиям закона». В результате Желябов вновь остался на свободе под залог в 2 тыс. рублей, но 11 ноября 1874 г. по специальному распоряжению генерала И. Л. Слезкина он все же был арестован и заключен в Одесскую городскую тюрьму. Впрочем, 18 марта 1875 г. Желябов был освобожден до суда под залог в 3 тыс. рублей[124].

Оговор Солянниковой не был последним для одесских «чайковцев». В июле 1875 г., уже после того как большинство их (за исключением Антоновой, Желтоновского, А. Макаревич и Стенюшкина) оказалось в руках жандармов, некто И. X. Лобковский (сын дьякона) оговорил Волховского, Чудновского, супругов Макаревич, Желтоновского и Разумовскую в «революционной пропаганде» среди рабочих и в распространении книг «противоправительственного содержания»[125]. Поэтому было возбуждено преследование против остававшихся на свободе Желтоновского и А. Макаревич. Желтоновского привлекли к дознанию, и лишь в марте 1877 г. дело о нем прекратили по недостатку улик. Макаревич же осталась неразысканной. Таким образом, из всего состава одесско-херсонской группы не были арестованы по делу «о хождении в народ» лишь А. Макаревич, Антонова и Стенюшкин.

Осенью 1874 г. был полностью разгромлен и киевский кружок «чайковцев». Первым, в июле, по доносу Трудницкого был арестован в Киеве Эмме. Вслед за ним, 30 июля, в Саратове случайно попал в руки полиции Рашевский. 18 августа в Киеве был схвачен Лурье. Остальные члены кружка, выданные Трудницким, — Аксельрод, братья Левенталь и сестры Каминер, — осенью 1874 г. эмигрировали. Неразысканными остались также Колодкевич и Стефанович.

К осени 1874 г. были арестованы и все известные члены-агенты Большого общества пропаганды: в июле в Орле — Маликов[126] и Оболенский, 4 августа в Казани — Овчинников, 18 августа (по доносу Трудницкого) под Черниговом — Лизогуб.

О судьбе центральной, петербургской группы Общества надо говорить особо. Группа еще до начала «хождения в народ», зимой 1873-1874 гг., потеряла большую часть своих членов. Это обстоятельство и послужило основанием для следующего вывода Ш. М. Левина: «Если группа как целое (имеется в виду вся организация «чайковцев», именуемая здесь «группой Перовской, Чарушина, Кропоткина и др.» — Н. Т.) не успела превратить работу в крестьянстве в свое главное практическое дело, то это объясняется только тем, что она была разгромлена правительством до начала широкого движения в народ»[127]. Неосновательность такого вывода — вне сомнений. Во-первых, мы видели, что организация «чайковцев» как целое вполне успела «превратить работу в крестьянстве в свое главное практическое дело» и энергично вела эту работу, по крайней мере, с марта-апреля до августа 1874 г. Во-вторых, не только организация в целом, но и петербургская группа, в частности, отнюдь не были разгромлены «до начала широкого движения в народ».

К началу «хождения в народ» петербургская группа Большого общества пропаганды действительно была на краю гибели. Был даже поднят вопрос о перемещении центра деятельности Общества в Москву, где главную роль в подготовке «хождения» играли петербуржцы Кравчинский, Клеменц и Шишко. Об этом свидетельствует письмо, которое Кропоткин получил в день своего ареста (25 марта 1874 г.) из Москвы от Войнаральского[128]. Вот его содержание: «Теперь нас в Москве четверо — Шах, Быкова, Молотов (все псевдонимы; вероятнее всего, имеются в виду Шишко, Кравчинский и Клеменц. — Н. Т.) и я. Наше мнение о Питере такое: дела передать незамаранным лицам — Шлейснеру, Перовскому; коли нужно, может приехать еще Фроленко. Всем обязанным подпискою о невыезде тоже остаться и хлопотать по мере возможности. Анатолию (Сердюкову. — Н. Т.) хоть изредка видать и поддерживать рабочих; тем из рабочих, кому грозит опасность, дать возможность уехать в деревню. Для сношений с заключенными остаться сестре Медведя (Н. В. Купреяновой. — Н. Т.); Зобову же (вероятно, Кропоткину. — Н. Т.) и Медведю (М. В. Купреянову. — Н. Т.) уехать немедленно из Питера, для них будут готовы квартиры в Москве. Им не потому только надо уезжать, что опасно оставаться в Питере, но они будут очень нужны в Москве. Здесь закипает деятельность, можно даже надеяться на обновление кружка. Кроме того, возможность сейчас же издавать газету; Мономахов (Мышкин? — Н. Т.) имеет знакомство при казённой типографии, где будет особое отделение, в котором будут печататься наши статьи. Думаем скоро начать работу. Привезите с собою или пришлите денег, и пусть Зобов пишет по “Анархии”[129], “Вперед!” и другим источникам статейку о рабочих на Западе, или пусть пришлет материалы для Быковой. Пришлите: Марата, 2 № “Вперед!” и адресы Беляева (Чайковского. — Н. Т.) и Добровольского. Шах утверждает, что опасения насчет Абнорского[130] неосновательны, ибо он ничего не болтал».

Главную роль в деятельности Большого общества пропаганды весной и летом 1874 г. играли московская и одесско-херсонская группы, сохранившие к тому времени почти полностью свои кадры. Однако и многие петербуржцы участвовали как в организации «хождения в народ» (Ободовская, Кропоткин, Купреянов, Лукашевич в Петербурге, Кравчинский, Клеменц, Шишко и тот же Лукашевич в Москве), так и в самом «хождении» (Кравчинский, Клеменц, Шишко, Лукашевич, Левашов, Эндауров, Батюшкова, Рогачев, Богданович, Эпштейн, А. Охременко, В. Шлейснер). Более того, петербургская группа сумела оправиться от зимних потерь 1873-1874 гг. и. к концу 1874 г. вновь обрела довольно значительные силы.

Осенью 1874 г., когда фактически целиком были ликвидированы одесско-херсонская и киевская группы, а из состава московской группы вели революционную работу в различных местах лишь 8-10 человек, в Петербурге обосновались Кравчинский, Клеменц, Левашов, Перовский, Эндауров, Грибоедов, Драго (до своего ареста, в декабре того года), Эпштейн, а также освобожденные из заключения Сердюков, Перовская, Ободовская (до нового ареста, 23 ноября 1874 г.), Л. Корнилова, Чемоданова, Сидорацкий и Лизогуб. Той же осенью состав петербургской группы пополнили Цвиленев и Грачевский. В конце ноября 1874 г. петербуржцы, с участием Морозова и Саблина, провели собрание, где было решено считать одесско-херсонскую и киевскую группы Общества ликвидированными, а московскую — временно прекратившей сношения с Петербургом, причем москвичи Морозов и Саблин здесь же были введены в состав петербургской группы[131].

Основные усилия «чайковцев» теперь, в последний период их деятельности, были направлены на восстановление организации и ее связей. В Москве часть местных «чайковцев», оставшихся на свободе (Аносов, Лукашевич) и освобожденных по недостатку улик из тюрем (Батюшкова, Армфельд, К. Аркадакский), а также близкие к ним Л. А. Иванов и А. С. Бутурлин весной 1875 г. организовали своего рода посреднический центр связи петербургских «чайковцев» с остатками различных революционных кружков на периферии: по свидетельству Цвиленева, той весной «чайковцы» поддерживали связь с 14 пунктами (Тула, Вологда, Иркутск, Уральск, Вятка, Рязань, Смоленск, Киев, Саратовская и Курская губернии, Терская область и др.)[132].

К тому времени «чайковцы» проявили важную инициативу и в основании за границей такого авторитетного периодического издания, как газета «Работник». Автор специального исследования об этой газете Н. Б. Панухина установила, что именно «чайковцы» дали средства на ее издание, подобрали для нее редакторов и в ноябре 1874 г. командировали в Женеву для участия в ней Морозова[133].

С конца 1874 г. революционную работу в Москве развернули так называемый «кружок кавказцев» во главе с И. С. Джабадари, женский кружок С. И. Бардиной и группа рабочих (Петр Алексеев и др.), объединившиеся в феврале 1875 г. во «Всероссийскую социально-революционную организацию» («москвичей»). Еще до оформления этой организации «чайковцы» вошли в деловой контакт с ее участниками. Джабадари перед отъездом из Петербурга в Москву вел переговоры с Сердюковым и Клеменцем о совместной работе и получил от Сердюкова рекомендации к московским «чайковцам»[134]. В дальнейшем, как вспоминал Цвиленев, петербургские «чайковцы» передавали «разные уведомления и поручения по отношению к кружку “кавказцев”» Батюшковой[135]. С группой Петра Алексеева взаимодействовали по заданию «чайковцев» Грачевский и Лукашевич[136].

4 апреля 1875 г. вследствие провала явочной квартиры «москвичей» были арестованы их виднейшие деятели (Джабадари, Бардина, Алексеев и др.) и связанный с ними Лукашевич[137]. Уцелевшие «москвичи» обратились за помощью к «чайковцам». По этому случаю в Москву был командирован Цвиленев, который возглавил деятельность московских «чайковцев» и связался с остатками «Всероссийской социально-революционной организации». Однако расширить свои связи «чайковцам» не удалось. После разгрома «хождения в народ» революционные силы были обескровлены и требовалось время для их восстановления. Последующие три-четыре месяца Цвиленев и его товарищи занимались, главным образом, организацией сношений с заключенными и устройством побегов, а в начале августа решили уехать в провинцию, где «под тем или другим видом поселиться и вести пропаганду среди населения»[138]. Накануне отъезда в деревню, 10 августа 1875 г., Цвиленев, Батюшкова и Аносов — «последние могикане» московской группы Большого общества пропаганды — были арестованы[139].

В Петербурге деятельность «чайковцев» продолжалась и после гибели московской группы, не только в 1875, но и в 1876 гг., причем ее неизменной целью оставалось восстановление Общества[140]. Продолжавшиеся в 1875 г. аресты время от времени задевали и «чайковцев», но арестованных сменяли люди, освобожденные по разным причинам из тюрем или возвратившиеся из эмиграции. Реальные шансы на восстановление былой организации «чайковцев» возникли летом 1876 г., когда в Петербурге вновь собрались многие ее активные члены (о чем можно судить, например, по числу организаторов побега Кропоткина[141]) и когда, по словам В. Н. Фигнер, трудно было сказать, «чего, собственно, ей недоставало»[142]. «И все же, — продолжала Фигнер, — существовала какая-то заминка, затишье, которое теперь, на расстоянии времени я склонна объяснить тем, что прежняя программа деятельности была в то время изжита до конца: она не только не одушевляла, но и не удовлетворяла большинства прежних деятелей. Где-то в глубинах сознания, вероятно, надо пересмотреть прошлое и, сообразно предшествовавшему опыту, искать новых путей; внести изменения в программу, чтоб избежать сделанных ошибок и достичь лучших результатов»[143]. С таким объяснением можно согласиться, если учесть, что «чайковцам» — инициаторам восстановления их Общества — приходилось рассчитывать не только на свои старые кадры (в значительной части безнадежно потерянные), но также и на другие революционные силы, которые были разочарованы в прежнем способе действий и стремились к его пересмотру еще сильнее «чайковцев».

Впрочем, многие из уцелевших «чайковцев» тоже сомневались в том, что целесообразнее: восстанавливать ли старую организацию или строить новую. С 1876 г. группа революционеров, в которой первую роль играл М. А. Натансон, только что отбывший ссылку, занялась разработкой новой программы, руководствуясь желанием революционного большинства идти не от программы к народу, а от народа к программе и, как поясняла В. Н. Фигнер, «на своем знамени выставить уже самим народом сознанные идеалы»[144]. Группа Натансона составила первоначальное ядро нового общества — «Земля и воля». Независимо от нее осенью 1876 г. еще три «чайковца» — Иванчин-Писарев, Драго и Богданович — начали разрабатывать другую программу, оказавшуюся тождественной программе Натансона. «Результатом всех этих трудов, — вспоминала В. Н. Фигнер, — была программа, известная впоследствии под именем “народнической”. Она вошла целиком в программу общества “Земля и воля”»[145]. Характерное для революционного лагеря той поры стремление к новому — как в смысле программы, так и в отношении организации, — сказалось в том, что большинство революционеров, не исключая и ряда участников Большого общества пропаганды, постепенно вливалось в «Землю и волю»[146].

Тем не менее другая часть «чайковцев», продолжавшая считать свою прежнюю организацию образцовой, не оставляла попыток ее восстановления вплоть до 1878 г. Последняя попытка была предпринята уже после процесса «193-х» по инициативе Перовской, которая, как вспоминали Морозов и Тихомиров, «собрала около себя все остатки» Большого общества пропаганды[147]. История этой попытки изложена в мемуарах В. Н. Фигнер так подробно и ясно, что не требует комментариев.

«Старые “чайковцы”, остававшиеся на свободе и освобожденные судом, — вспоминала Фигнер, — порешили восстановить свою организацию; вместе с тем они наметили из среды товарищей по заключению лиц, которых было наиболее желательно привлечь к ней.

Так образовалась группа в 40 человек: сюда вошли Богданович и Писарев[148] как члены прежней организации; Лешерн[149], я, сестра Евгения, Соловьев[150] — как новые (Фигнер выделяет этих людей, поскольку они уже состояли членами т. н. «сепаратистского» кружка «Земли и воли». — Н. Т.). В этой группе между другими были Клеменц, в то время вернувшийся из-за границы, Софья Львовна Перовская, Татьяна Ивановна Лебедева, Зубок-Мокиевский, Саблин, Морозов, Кувшинская, Корнилова[151], Сердюковы, муж и жена; из лиц, не принадлежавших до того к чайковцам, — Завадская[152], Якимова[153] и пр. На общем собрании членов была прочтена и принята “народническая” программа (разработанная Богдановичем, Иванчиным-Писаревым и Драго. — Н. Т.) и избрано бюро, в которое вошел Клеменц; оно должно было оставаться в Петербурге и администрировать дела группы. Порешив на этом, большинство разъехались: мы — чтобы устроиться в деревне, другие — чтобы покончить с семейными и финансовыми делами, третьи — для поправления расстроенного здоровья. К сожалению, на этом и окончилось существование группы: вследствие неутверждения царем приговора суда (по делу «193-х». — Н. Т.) многие члены были арестованы и сосланы административным порядком, некоторые бежали за границу. Наше бюро расстроилось, и отдельные лица (покончившие свои дела или бежавшие из ссылки), являясь с Петербург, одно за другим вступили в организацию “Земля и воля”»[154].

Итак, деятельность «чайковцев» не прекратилась с расправой над «хождением в народ» 1874 г., а продолжалась в разных формах еще около четырех лет, имея неизменной целью восстановление Большого общества пропаганды.

Поскольку Общество в целостном виде было разгромлено к концу 1874 г., и все последующие попытки восстановить его не удались, правильнее всего считать конечной датой его существования именно 1874 год — с одной, весьма существенной, оговоркой: ряд членов Общества, соединяясь в различные, непостоянные группы, вплоть до возникновения «Земли и воли» и некоторое время наряду с «Землей и волей», выступали как особая революционная сила, пока, наконец, не объединились с землевольцами и не передали им своего опыта и кадров.

4. Процесс «193-х»

Разгромив «хождение в народ», царизм замыслил устроить грандиозный показательный судебный процесс против «крамолы», чтобы выставить русских революционеров в одиозном и устрашающем виде как заматерелых злодеев, ополчить против них российскую и мировую общественность, вырвать с корнем всякое доброе чувство к ним со стороны русских людей. При этом власти твердо рассчитывали на успех, поскольку, во-первых, можно было припугнуть общество невиданными ранее масштабами «антиправительственного заговора» (больше 4 тыс. арестованных в 26 губерниях), а главное, было собрано множество документальных улик, что позволяло и разоблачить опасность заговора, и щегольнуть умением карателей выявить и пресечь любой, даже самый обширный и опасный заговор. На специальных заседаниях по этому поводу 18 и 26 марта 1875 г. Комитет министров империи выражал уверенность в том, что ни революционные теории, которые, мол, суть не что иное, как «бред фанатического воображения», ни нравственный облик революционеров, проникнутый будто бы «неимоверным цинизмом», «не могут возбудить к себе сочувствия». Поэтому, заключали царские министры, большой показательный суд над «ходебщиками в народ» весьма желателен, и его должно устроить так, чтобы на нем была вскрыта «вся тлетворность изъясненных учений и степень угрожающей от них опасности»[155].

Стремясь искоренить «крамолу» возможно основательнее, жандармские власти, к негодованию даже К. П. Победоносцева, «нахватали по невежеству, по самовластию, по низкому усердию множество людей совершенно даром»[156]. Пришлось наспех отделять овец от козлищ. Из 4 тыс. (как минимум) арестованных к дознанию были привлечены 770, но поскольку суд над восемью сотнями злоумышленников выглядел бы донельзя громоздким, власти освободили полтысячи привлеченных под надзор полиции и начали следствие против 265 человек[157]. Для вящей тяжести обвинения следственные органы усердно подтасовывали факты, шельмовали революционеров и науськивали на них свидетелей. В результате следствие затянулось на три года. А тем временем арестованные томились в жутких условиях одиночных казематов, теряли здоровье и умирали (к началу процесса 43 из них умерли, 12 — покончили с собой и 38 — сошли с ума[158]).

Только осенью 1877 г. заключенным вручили обвинительный акт: суду предавались 197 наиболее опасных «крамольников». Из них еще четверо умерли, не дождавшись суда. Процесс был учинен над 193 лицами. В числе их оказались 34 «чайковца» (не считая Ф. И. Лермонтова, судившегося за организацию самостоятельного кружка): 15 — из петербургской группы[159], 9 — из московской[160] и 9 — из одесско-херсонской[161], а также член-агент Большого общества пропаганды в Казани Е. М. Овчинников[162]. Из ближайшего рабочего окружения «чайковцев» суду были преданы С. П. Зарубаев, И. О. Союзов, М. А. Орлов, И. И. Медведев, Г. А. Щеглов и С. И. Виноградов.

Обвинительный акт по делу «193-х» монтировался в духе рекомендаций Комитета министров. Дабы устрашить общественное мнение «размерами пропаганды», он наклеивал без малого на две сотни участников 35-ти кружков и революционеров-одиночек ярлык единого «преступного сообщества», сложившегося в исполнение всероссийского злодейского заговора[163]. Тем не менее «чайковцы» выделены в нем особо как зачинатели и главная сила «сообщества»[164]. Все «сообщество» обвинялось в заговоре с целью «ниспровержения и изменения порядка государственного устройства»[165], а сами революционеры изображались прямо-таки чудовищами: обвинительный акт бездоказательно клеймил «готовность многих пропагандистов к совершению всяких преступлений», инкриминировал им намерение «перерезать всех чиновников и зажиточных людей» и поносил их «учение, возводящее невежество и леность на степень идеала и сулящее в виде ближайше осуществимого блага житье на чужой счет»[166]. Устроители процесса надеялись, что такое обвинение (если суд поддержит его, в чем власти не сомневались) ужаснет общество и побудит его из страха и отвращения перед «крамолой» пасть в объятья к правительству.

Процесс «193-х» (т. е. дело о «хождении в народ» 1874 г.) открылся 18 октября 1877 г. в Особом присутствии Правительствующего сената[167]. По масштабам дела и числу подсудимых то был самый крупный судебный процесс в царской России, «процесс-монстр», как назвали его современники. Председательствовал на нем известный в то время «судья-лакей» и «судья-палач» сенатор К. К. Петерс, обвинял скандально знаменитый в 70-80-е годы прокурор из Уголовного кассационного департамента Сената В. А. Желеховский — «узкий, малообразованный правовед», «судебный наездник», «воплощенная желчь»[168].

Обвиняемые тоже готовились к суду. Хотя за три-четыре года предварительного заключения физически они были истощены[169], сломить их нравственно карателям не удалось, о чем свидетельствуют стихи, написанные «чайковцами» перед судом.

Чу! ...За дверью идут,
Слышен говор людей...
Близок час, — поведут
Нас на суд палачей.
Но ни просьб, ни мольбы
И в последний наш час
Наши судьи-рабы
Не услышат от нас! —

так писал Николай Морозов в день открытия процесса «193-х», 18 октября 1877 г.[170]. Морозову вторил Сергей Синегуб:

Теперь мы вместе пред врагами!
Силен и грозен их синклит.
Единодушье между нами
Одно врагов лишь победит[171].

К началу процесса все «чайковцы» и большая часть других подсудимых уже согласовали линию своего поведения, поставив ее в зависимость от характера суда. В том случае, если суд будет гласным, открытым, подсудимые намеревались использовать его как трибуну для революционной агитации. Если же суд будет закрытым, они решили бойкотировать его[172].

Власти, со своей стороны, нашли возможность сделать процесс ни закрытым, ни открытым. Он был объявлен публичным, но для него избрали такое помещение (Петербургского окружного суда), где едва уместились судьи и подсудимые. На обычные места для подсудимых (возвышение за барьером, которое обвиняемые тут же назвали «Голгофой») были усажены четыре революционера, названные в обвинительном акте организаторами всероссийского «преступного сообщества», — П. И. Войнаральский, С. Ф. Ковалик, И. Н. Мышкин и Д. М. Рогачев[173], — из которых в действительности Ковалик был руководителем отдельного бакунистского кружка, Рогачев — сотрудником петербургской группы Большого общества пропаганды, а Мышкин и Войнаральский вообще не входили ни в одну из революционных организаций. Все остальные же подсудимые заняли места для публики. Еще на 15-20 мест, отгороженные в уголке зала, допускались (по именным билетам и в крайне ограниченном числе) ближайшие родственники подсудимых[174], журналисты[175] и проверенная «публика», которую на всякий случай «цементировали» агентами III отделения. Сановные зеваки заполняли проход за судейскими креслами. «В залах суда, — вспоминал А. Ф. Кони, — были во множестве расставлены жандармы, и ворота здания судебных установлений, как двери храма Януса, заперты накрепко, будто самый суд находился в осаде»[176]. Все это, по мысли устроителей процесса, позволяло и соблюсти юридический декорум, и гарантировать власть от излишней огласки возможных на суде эксцессов.

Подсудимые, как только процесс открылся, разоблачили эту профанацию гласности суда. Мышкин от их имени заявил первоприсутствующему: «Мы глубоко убеждены в справедливости азбучной истины, что света гласности боятся только люди с нечистой совестью, старающиеся прикрыть свои грязные, подлые делишки, совершаемые келейным образом. Зная это и искренно веря в чистоту и правоту нашего дела {...}, мы требуем полной публичности и гласности!»[177].

Суд не внял такому требованию. Более того, чтобы облегчить расправу над подсудимыми, он поделил их на 17 групп для раздельного разбирательства дела «ввиду недостаточности помещения»[178], сославшись при этом на свое решение, принятое еще за неделю до начала процесса.

Подсудимые ответили на это юридическое шулерство самым энергичным протестом. «В зале суда творится нечто невообразимое, — читаем в мемуарах Чарушина. — Подсудимые {...} бурно выражают свое негодование, вскакивают на стулья, и по адресу суда со всех сторон сыплются нелестные и явно оскорбительные эпитеты {...}. В зале водворяется полная анархия. Крики и угрозы первоприсутствующего тонут в общем шуме, не оказывая никакого воздействия на подсудимых»[179]. Эта бурная сцена продолжалась до тех пор, пока в зал не вторгся жандармский эскорт с саблями наголо и не набросился на подсудимых. Малочисленная публика «впала в оцепенение. В рядах ее раздались истерические вопли и крики, было даже несколько случаев с обмороками»[180]. Всех подсудимых вывели из зала, а судьи, шокированные случившимся, ретировались, забыв объявить о закрытии заседания.

Возвратившись в тюремные камеры (Дома предварительного заключения, который, кстати говоря, соединялся подземным ходом с помещением окружного суда), подсудимые в тот же день договорились, как вести себя дальше. 120 из них бойкотировали суд, т. е. отказались являться на судебные заседания (их назвали «протестантами»), и только 73 человека, прозванные в отличие от них «католиками», согласились участвовать в суде. Заявить суду протест от имени обвиняемых поручили Синегубу. Вместе с тем каждый из «протестантов» обязался, как только его приведут в суд, сказать, что он пришел, лишь уступая силе, но от участия в суде отказывается, поскольку считает суд незаконным, и требует немедленного возвращения в тюрьму. Фактически все «чайковцы» оказались в числе «протестантов». Только Ободовская, не пожелавшая отягчать свое положение (имея больного отца и двухлетнего ребенка), осталась с «католиками»[181].

На следующий день, 25 октября 1877 г., было назначено разбирательство дела 1-й группы подсудимых (27 человек), в которую включили 17 «чайковцев»[182], несколько близких к ним рабочих[183] и лиц, давших показания против них[184]. Таким образом, «чайковцам» предстояло «открыть кампанию и проложить путь для остальных»[185].

На заседание суда 25 октября подсудимых вводили по одному и каждого подсудимого первоприсутствующий спрашивал, признает ли он себя виновным. Первым был введен Низовкин, который признал ceбя виновным и подтвердил свои предательские показания. Вслед за ним вошла Перовская. Ее положение было трудным, поскольку она формально оставалась на свободе (на поруках отца), в суд являлась добровольно и не знала о последнем решении подсудимых. Тем не менее, видя, что в зале никого из подсудимых, кроме Низовкина, нет, Перовская вместо ответа на вопрос первоприсутствующего заявила: «Так как мои товарищи не допущены до суда, я отказываюсь отвечать». Петерс приказал ей садиться и вызвал следующего подсудимого. Введенные затем А. Корнилова, Гауэнштейн, Рогачев, Кувшинская, Тихомиров и Рабинович говорили друг за другом, что они отказываются участвовать в суде, и каждому из них Петерс приказывал: «Садитесь!» Девятым был введен Синегуб, диалог которого с первоприсутствующим изложен в стенографическом отчете суда так:

«Синегуб (входя). Я хочу сказать несколько слов. Во вчерашнем заседании первоприсутствующий объявил о постановлении, которое состоялось 11 октября...

Первоприсутствующий. Теперь не об этом вопрос — прошу к нему не возвращаться!

Синегуб (продолжая) ... о разделении нас на 17 групп. Так как при разрешении этого вопроса не были спрошены ни защитники, ни подсудимые...

Первоприсутствующий. Этот вопрос разрешен окончательно и прошу к нему не возвращаться!

Синегуб (продолжая) ... то мы считаем, что нарушены весьма важные наши интересы, и потому мы не можем быть уверены, что у Особого присутствия нет другого решения такого рода, которое касалось бы как судебного следствия, так и приговора над нами. Поэтому я заявляю от своего лица и по уполномочию товарищей, оставшихся в тюрьмах...

Первоприсутствующий. Никакого уполномочия от товарищей вы не имеете, и никакого заявления от имени ваших товарищей я принять не могу!

Синегуб (продолжая) ... На основании этого факта мы не доверяем суду, не признаем его и требуем оставить нас в наших камерах, где мы по три и четыре года ждали с таким нетерпением хоть сколько-нибудь приличного суда...

Первоприсутствующий. Если вы будете употреблять такие выражения, то будете удалены из зала заседания! Выведите подсудимого!

Синегуб (не слушая его) ... и не дождались!»[186].

Последние слова Синегуб произносил уже схваченный жандармами, которые поволокли его из зала под возгласы Рогачева и Рабиновяча, требовавших, чтобы их увели тоже. После того как Рабинович обозвал судей «опричниками», а Рогачев — «шемякиным судом», их вывели.

Затем были введены (все так же, по одному) остальные подсудимые 1-й группы. Все «чайковцы», кроме Ободовской, Зарубаева и Гриценкова, заявили, что не доверяют суду и отказываются участвовать в нем, а Волховский к тому же приблизился, ссылаясь на свою глухоту, вплотную к первоприсутствующему и произнес едкую речь о предвзятости суда. Между прочим он сказал, что «всегда смотрел на Особое присутствие не как на суд, а как на административную комиссию, но все-таки ожидал, что с ним можно будет иметь дело, однако ошибся. Достаточно вспомнить, — заметил он, — вчера я видел это место, отведенное защитникам, наводненным вооруженными казаками. Я смотрю на это, как на оскорбление, нанесенное всей защите, и прошу моего уважаемого защитника (Г. В. Бардовского. — Н. Т.) простить, что я был невольной причиной нанесенного ему оскорбления»[187]. Первоприсутствующий несколько раз прерывал Волховского, но тот отвечал на его реплики «не слышу» и досказал речь до конца.

На следующем заседании, 26 октября, как только оно открылось, Волховский вновь заявил от имени обвиняемых протест против действий суда, устроившего «публичность заседаний без публики», и потребовал увести их обратно в тюрьму. Когда же Петерс сказал, что он оставляет Волховского в зале в его же интересах, учитывая, что он «человек уже немолодой, больной», и желая предоставить ему «все средства защиты», Волховский резко возразил: «Если бы я даже не был в таком положении, в каком нахожусь, если бы у меня не отняли навсегда здоровье, силы, поприще деятельности, свободу, жену, ребенка, если бы я не проводил шестой год в одиночном заключении, если бы, говорю, я даже не был в подобном положении и тогда самое важное для меня заключалось бы, как заключается и теперь, в том, чтобы явиться в каждом действии тем, что я есть, а не быть пешкой, передвигаемой на шахматной доске рукою, к которой я чувствую все, что угодно, только не уважение...»[188]. В этом месте речи Волховский был остановлен и удален из зала. Тогда все «протестанты» так дружно стали выражать свою солидарность с Волховским, что Петерс вынужден был удалить их всех. В зале суда остались только 8 человек: Низовкин, Любавский, Румянцев, Городецкий, Виноградов, Щеглов, Орлов и Ободовская. «Войдя в тюрьму, — вспоминал Тихомиров, — мы были встречены торжествующими криками товарищей. “Браво! — кричали нам. — Мы вас поддержим!”»[189].

В следующие дни, пока тянулось разбирательство дела 1-й группы, жандармы уже не прибегали к силе и лишь каждое утро регулярно осведомлялись у «протестантов», не желают ли они проследовать в суд. «Протестанты» со своей стороны, всякий раз отказывались от приглашения.

В каждой из следующих групп, до 11-й включительно, большинство тоже составляли «протестанты», причем, кроме 1-й группы, еще в 10-й и 11-й среди «протестантов» заметно преобладали «чайковцы»[190], которые и задавали тон поведению обвиняемых. Большей частью «протестанты» выражали свое недоверие суду в двух-трех словах, но некоторые из них, подобно Волховскому, выступали с целыми, резкими или язвительными, речами. Чудновский, например, допытывался, каким именно обвинительным актом он предан суду, ибо по тому акту, который был ему предъявлен, он должен быть судим в составе «преступного сообщества» из 193-х участников, тогда как теперь видит себя в обществе лишь 26 лиц. Когда же Петерс напомнил ему о разделении подсудимых на группы, Чудновский, со своей стороны, напомнил первоприсутствующему другое — как подсудимых по три-четыре года гноили в предварительном заключении, ссылаясь на необходимость собрать и судить разом все их «сообщество»; теперь же, когда «сообщество», наконец, собрано, принцип «fiat justitia — pereat mundus»[191], во имя которого не останавливались ни перед протестами, ни перед болезнями и смертью узников, цинично отбрасывается «ввиду недостаточности помещения»[192].

После событий 24-26 октября процесс «193-х» с каждым днем приобретал все больший резонанс, поскольку поведение обвиняемых на нем было беспрецедентным. Судьи же оказывались в затруднительном положении. Расчеты дискредитировать на суде революционеров перед Россией и Европой рушились сразу: наступательная тактика активного бойкота, избранная подсудимыми, выбивала из рук судей их главное оружие — инициативу обвинения. Перед бойкотом они оказывались беспомощны, несмотря на огромные полномочия и постоянное внимание к ним самого царя[193]. Судьи начали роптать на свою миссию[194]. Сенатор А. А. Половцов, не входивший в состав суда, будто бы говорил в те дни: «Положение подсудимых, конечно, не из веселых, но я предпочел бы сидеть на их скамье, чем в судейском кресле и подвергаться ежедневно столь тяжким оскорблениям»[195]. Первоприсутствующий Петерс, уже переживший в роли главного судьи процессы участников Казанской демонстрации 1876 г., «Южнороссийского союза рабочих» и «60-ти», теперь не выдержал напряжения и заболел. С 30 ноября его заменил сенатор К. К. Ренненкампф, который и довел процесс до конца.

После того как скандально провалился суд над «протестантами», сенаторы занялись разбирательством дел «католиков». «Протестанты» же были размещены в Доме предварительного заключения. Здесь, как явствует из записки III отделения от 30 ноября 1877 г. о нелегальной деятельности подсудимых в ДПЗ[196], они поддерживали организованную связь друг с другом, пользуясь сравнительной мягкостью (во время суда) тюремного режима. Все «протестанты» разделились на 25 «клубов», в каждом из которых было от 3 до 8 человек (например, клуб № 11 составляли Желябов, Ланганс и Чудновский). Для обмена новостями, которые становились известны через защитников и друзей с «воли», а также для согласования своих действий, «клубы» регулярно проводили «заседания»: участники таких «заседаний» собирались обыкновенно на подоконниках и перекликались друг с другом.

28 октября А. О. Лукашевич и М. Д. Муравский обратились к «протестантам» с воззванием, предлагая составить сборник речей, подготовленных ими к началу процесса, но не произнесенных из-за вынужденного бойкота суда[197]. Сборник предполагалось снабдить вступительной статьей и своевременно издать за границей. Кстати, в одном из писем Кувшинской, изъятом у Чарушина, сообщалось, что А. Корнилова «взялась представить для сборника очерк истории возникновения кружка чайковцев и его первоначальных задач»[198]. Редактором сборника был избран Тихомиров, камера которого превратилась, по воспоминаниям Чарушина, в «лабораторию», где обрабатывались все относящиеся к делу материалы[199]. Известно, что в этом сборнике была воспроизведена речь Чудновского[200], а возможно, и заявления Синегуба, Волховского и др.

Деятельность «клубов» и работа над сборником продолжалась не более трех недель. Тюремные власти узнали о намерении подсудимых с помощью такого сановитого шпиона, как помощник петербургского градоначальника генерал А. А. Козлов, который в обычное время «заседаний» клубистов не гнушался устраиваться в одной из центральных камер и подслушивать[201]. 18 ноября 1877 г. двадцать самых инициативных «протестантов» (в том числе и Волховский, Синегуб, Чарушин, Рогачев, Чудновский) были возвращены из ДПЗ в одиночные камеры Петропавловской крепости (где они сидели до суда) и вновь изолированы друг от друга и от внешнего мира.

Между тем, ход суда над «католиками» тоже не оправдывал надежд властей. Разоблачительных улик недоставало. Даже свидетели, бывшие главным козырем для обвинения, в большинстве своем (исключая лишь платных осведомителей, вроде Матвея Тарасова или Мойши Симы), отказались чернить подсудимых, ссылаясь на то, что за долгие годы дознания и следствия они «все забыли» (как, например, К. Ф. Лаврентьев, А. Е. Городничий, Е. И. Иванов и др.)[202], или же, объявляя свои прежние показания «ложными», данными не по доброй воле, а из-за того, что они, свидетели, были запуганы на дознании и старались «поскорее освободиться» (Я. И. Иванов, Ф. М. Любавский и др.)[203]. «Забывчивых» свидетелей сенаторы попытались наводить на ответы, желательные для суда, но тщетно, ибо одни свидетели стояли на своем («забыл и все тут»)[204], а других мастерски обезвреживали защитники[205].

Никогда в царской России, ни раньше, ни позже, состав защиты на политическом процессе не был таким блестящим, как по делу «193-х». Здесь был представлен почти весь цвет русской адвокатуры, связанный к тому же в значительной степени идейными, личными и даже родственными узами с революционным лагерем: общепризнанный в то время «король адвокатуры» В. Д. Спасович — ближайший друг Сигизмунда Сераковского; почитавшийся «совестью адвокатского сословия» Д. В. Стасов — отец революционерки-большевички Е. Д. Стасовой; первый боец сословия, оратор-громовержец П. А. Александров, зарегистрированный III отделением в списке «неблагонамеренных»; Е. И. Утин — брат основателя и руководителя Русской секции I Интернационала Н. И. Утина; А. А. Черкесов — зять декабриста В. П. Ивашева, дядя революционерки-народницы О. К. Трубниковой (Булановой), друг Н. А. Серно-Соловьевича; Г. В. Бардовский — брат одного из вождей польской социалистической партии «Пролетариат» П. В. Бардовского, повешенного царскими палачами; В. О. Люстиг — брат народовольца Ф. О. Люстига, осужденного по делу «20-ти» на 20 лет каторги; тогда еще молодой, впоследствии первый адвокат России Н. П. Карабчевский, женой которого была сестра народовольца С. А. Никонова; близкий друг М. Е. Салтыкова-Щедрина, автор революционных стихов А. Л. Боровиковский; друг юности П. И. Чайковского, тоже бывший на подозрении у жандармов В. Н. Герард и др.

Поведение защиты на процессе «193-х» было выше всех похвал и, без сомнения, помогло революционерам выиграть этот процесс[206]. Защита разоблачала предвзятость царской Фемиды, уличала в невежестве, доносительстве и прочих грехах свидетелей обвинения[207] и вообще, по словам Чарушина, «шла с подсудимыми все время рука об руку»[208]. Не зря III отделение за два дня до окончания процесса жаловалось царю: «Защитники, вместо того, чтобы сдерживать подсудимых, подстрекали их»[209].

Тон, заданный поведению обвиняемых 1-й группой, сохранился до конца процесса. Правда, «католики» вели себя внешне корректно, но, по существу, так же стойко и неустрашимо, как и «протестанты». Среди «католиков» — в 12 группе — оказался И. Н. Мышкин, для того и не примкнувший к бойкоту (по договоренности с товарищами), чтобы выступить перед царским судом с программной революционной речью. Знаменитая речь Мышкина, произнесенная 15 ноября 1877 г., стала центральным событием процесса[210]. Она с такой силой ударила по авторитету суда и всего режима, именем которого действовал суд, что современники воспринимали ее как «смертный приговор существующему общественно-государственному строю»[211]. Здесь важно подчеркнуть, что эта речь была предварительно согласована с другими подсудимыми и выражала их общую точку зрения[212].

23 января 1878 г. процесс «193-х», тянувшийся более трех месяцев, закончился так же бесславно для его творцов, как и начался. «Четырехлетние усилия почти всего правительственного аппарата по искоренению крамолы, которую хотели было демонстрировать перед обществом в устрашающем и непривлекательном виде, таким образом, не только пропали даром, но и дали как раз обратные результаты, — заключал Чарушин. — Демонстрация не удалась, и поругание крамолы не состоялось. Фактически все эти три месяца в устрашающем и непривлекательном виде демонстрировали себя не подсудимые, а правительственная власть и ее исполнительный орган — Особое присутствие Сената»[213]. На одном из последних заседаний суда адвокат П. А. Александров имел смелость заявить по адресу устроителей процесса: «Вспомнит их история русской мысли и свободы и в назидание потомству почтит бессмертием, пригвоздив имена их к позорному столбу!»[214].

Дабы как-то сгладить невыгодное впечатление о суде, Особому присутствию не оставалось ничего другого, как смягчить приговор по сравнению с тем, на что рассчитывали правительственные верхи[215] и что надо было ожидать, судя по длительности следствия и масштабам процесса. Суд и в заключительной резолюции настаивал (по-видимому, только из попечения о своем престиже) на существовании всероссийского «преступного сообщества», но дифференцировал степень участия в нем одиннадцатью параграфами со множеством оговорок[216]. Из 190 подсудимых[217] 90 (включая 37 «протестантов»), из которых многие отсидели по три-четыре года в предварительном заключении, были оправданы; 39 человек приговорены к ссылке, 32 — к заключению на срок от 3,5 лет до... 5 дней, один[218] — к отрешению от должности и штрафу и лишь 28 человек[219] — к каторге сроком от 3,5 до 10 лет[220]. Мало того, сформулировав приговор, суд перечислил обстоятельства, смягчающие вину подсудимых, и ходатайствовал перед царем об уменьшении наказания для половины осужденных, включая всех приговоренных к каторге, кроме Мышкина, которому судьи не могли простить его речи. Л. А. Тихомиров не без оснований утверждал, что «с тех пор как Россия существует, никакой суд не выносил более независимого приговора»[221].

Разумеется, реакционные круги подняли злобный вой против такого приговора. Князь В. П. Мещерский назвал его «фальшивым актом милосердия» с «растлевающими последствиями»[222]. III отделение опротестовало приговор в докладе царю, выразив особое возмущение тем, что сенаторы судили не лиц, как делалось ранее, а их действия, и, в результате, освободили многих недостаточно уличенных, но заведомо «опасных» людей[223]. Н. В. Мезенцов и К. И. Пален настаивали, чтобы Александр II отклонил ходатайство суда[224]. Царь послал на каторгу вместе с Мышкиным еще 12 человек, в том числе пятерых «чайковцев»: Рогачев, как и Мышкин, Войнаральский, Ковалик и Муравский, был осужден на 10 лет каторги, а Синегуб, Чарушин, Шишко и Союзов, заодно с И. И. Добровольским и Т. А. Квятковским, — на 9 лет[225]. Купреянову, Макаревичу, Чудновскому, Стаховскому и Зарубаеву каторга была заменена ссылкой в Сибирь[226]. Такому же наказанию подверглись Волховский, А. Корнилова, Костюрин и Лукашевич. Большой группе «чайковцев» (Аносову, Гауэнштейну, Грачевскому, Зубку-Мокиевскому, Кувшинской[227], Лебедевой, В. Лопатину, Морозову, Саблину, Тихомирову, Франжоли, Ярцеву) было вменено в наказание предварительное заключение. Наконец, 10 участников Большого общества пропаганды (Алексеева, Голиков, Дическуло, Желябов, Ланганс, Малиновский, Ободовская, Овчинников, Перовская и Соловцовский) были оправданы[228].

Никто из осужденных по делу «193-х» не просил о помиловании. Напротив, 24 «протестанта», в числе которых было 12 «чайковцев» (без Ф. Н. Лермонтова и А. И. Ливанова), рискуя еще более ухудшить свою участь, 25 мая 1878 г. перед отправкой на каторгу и в ссылку обратились к «товарищам по убеждениям», оставшимся на воле, с революционным завещанием. Текст завещания был составлен Волховским и гласил следующее:

«{...} Уходя с поля битвы пленными, но честно исполнившими свой долг, по крайнему нашему убеждению, уходя, быть может, навсегда, подобно Купреянову, мы считаем нашим правом и нашею обязанностью обратиться к вам, товарищи, с несколькими словами {...} Мы по-прежнему остаемся врагами действующей в России системы, составляющей несчастье и позор нашей родины, так как в экономическом отношении она эксплуатирует трудовое начало в пользу хищного тунеядства и разврата, а в политическом — отдает труд, имущество, свободу, жизнь и честь каждого гражданина на произвол “личного усмотрения”. Мы завещаем нашим товарищам по убеждениям идти с прежней энергией и удвоенной бодростью к той святой цели, из-за которой мы подверглись преследованиям и ради которой готовы бороться и страдать до последнего вздоха.

N. В. Это заявление посылается нами за подлинными нашими подписями в редакцию “Общины” с просьбой опубликовать его; оригинал же сохранить как доказательство верности и подлинности документа.

Петропавловская крепость. 25 мая 1878 г.

Войнаральский. — Ф. Волховский. — С. Жебунев. — Зарубаев. — Т. Квятковский. — Ковалик — В. Костюрин. — А. Ливанов. — Ф. Лермонтов. — А. Лукашевич. — Макаревич Петр. — М. Муравский. — В. Осташкин. — Д. Рогачев. — М. Сажин. — Синегуб Сергей. — И. Союзов. — В. Стаховский. — Сергей Стопане. — Н. Чарушин. — И. Чернявский. — С. Чудновский. — Л. Шишко. — Екатерина Брешковская»[229].

«Впечатление среди революционеров от этого “завещания”, — писала «Община» в № 8-9 за 1878 г., — было, конечно, громадное». В специальной статье, озаглавленной «По поводу завещания», редактор «Общины», член Большого общества пропаганды Д. А. Клеменц пророчески утверждал: «Суждено ли нашим товарищам погибнуть в тюрьме среди пыток и мучений, удастся ли им снова попасть на вольный свет, — все равно, они будут жить между нами, будут жить, пока останутся на Руси живые люди, способные понимать живое слово {...} Ни казни, ни осадные положения не остановят нас на пути исполнения завещания наших товарищей — и оно будет исполнено!»[230]

Примечания