В Николин день, 19 декабря 1988 г., — в день, памятный для всей нашей семьи Мураловых — «ухожу» в прошлое, далекое-далекое, но для моей души всегда близкое, незабываемое... Хочу рассказать о том, что особо помнится, — хорошее, счастливое и горькое, утраченное.

Сперва о дедушке Иване Анастасьевиче Муралове. Он принадлежал к сословию мещан, хотя всю жизнь крестьянствовал. Дело в том, что его предки — греки — при Екатерине II служили в русских войсках. В благодарность за верную службу императрица разрешила им поселиться в Причерноморье и Приазовье. Так на реке Миус, в семи верстах от Таганрога, образовались Греческие Роты (земельные наделы давались поротно). Их жители были не крестьянами, мещанами. В 1854 г., во время Крымской кампании, Иван Анастасьевич поступил волонтером в русские войска, был в рядах защитников Балаклавы. Военное счастье ему сперва улыбнулось — за храбрость наградили орденом св. Георгия 4-й степени, а затем он попал в плен и был отправлен на Британские острова, где прожил два года в городе Плимуте. Тут судьба опять преподнесла Ивану Анастасьевичу подарок, неожиданный и имеющий далеко идущие последствия. В Англии он познакомился то ли с самим Александром Ивановичем Герценом, уже несколько лет как покинувшим Россию, то ли с кем-то из его окружения. Дед стал читателем знаменитой газеты «Колокол», издававшейся Герценом в Лондоне. «Колокол» будил и звал лучшие умы России на борьбу с самодержавием, за отмену крепостного права. Статьи о свободе, равенстве, братстве глубоко запали Муралову в душу. Они нашли отклик и у его невесты, а затем жены — батрачки Елизаветы Родионовны Глушенко. Свободолюбивые мысли родители внушали и детям.

В 1862 г. родился первый ребенок — дочь Варвара, а всего детей у четы Мураловых было одиннадцать, в том числе и мой отец Александр. Детство они провели в Ротах; жили дружно, пахали, косили, убирали урожай, ухаживали за скотиной. Всем детям Иван Анастасьевич прививал интерес к знаниям, желал, чтобы каждый смог выучиться. И когда молодые Мураловы выпорхнули из родного гнезда, то почти все приобрели специальность — агронома, библиотекаря, акушерки, фельдшерицы...

Но учиться им было трудно. Иван Анастасьевич скончался в 1895 г., да и при жизни его никаких особых доходов у семьи не имелось. Репетиторствовали, грузили товары, работали по найму у фабрикантов, а главное — помогали друг другу. Александра взяла к себе в Борисоглебск старшая сестра Варвара, по мужу Аносова. У нее в то время подрастали свои дети. Отца определили в гимназию, а свободное время он посвящал четверым племянникам — учил рисовать, лепить из пластилина, выпиливать лобзиком из дерева. Будучи уже студентом (1906–1912), он возил их на родину под Таганрог, погостить у бабушки. Однажды случилось непредвиденное: когда Александр с племянниками плыл на пароходе по Азовскому морю, то Коля, самый младший, перегнулся через перила и упал в воду. Александр не растерялся, прыгнул вслед за ним, схватил его под мышки и не давал захлебнуться, пока не подплыла шлюпка с матросами. Так советская музыка чуть не лишилась будущего видного дирижера Аносова, а если протянуть ниточку дальше, то и его сына — теперешнего известного /251/ дирижера Геннадия Рождественского, принявшего фамилию матери — певицы Н. Рождественской.

Софья Ивановна Муралова. 1893 г. Таганрог.

Семья Мураловых отличалась дружбой, спаянностью. Достаточно сказать, что в революции 1905–1907 гг. участвовали все братья и сестры. Большевиками стали пятеро — Софья, Николай, Родион, Юлия, Александр.

Первой в социал-демократический кружок вступила Софья Ивановна — в 1893 г. Ее путь в революцию начался на табачной фабрике в Таганроге. Желание учиться, приобрести политические знания привело в Москву, где к тому времени жил брат Иван. Он учился на юридическом факультете Московского университета. И еще в 1889 г., по сведениям московской охранки, обратил на себя внимание дружбой с «неблагонадежными» студентами и тем, что устроил у себя конспиративную квартиру. Обыски полиции, допросы преследовали дядю Ваню в течение многих дореволюционных лет.

В Москве Софья поступила на фельдшерские курсы и познакомилась с супругами Винокуровыми, С. Мицкевичем, М. Мандельштамом — первыми социал-демократами Москвы. В ЦГАОР среди документов Московского охранного отделения хранятся донесения осведомителя Виноградова. В одном из них говорится:

«11 января на вечеринке (имеется в виду 1901 г. — Ю.М.), на которой я присутствовал, состоялась организация боевой социал-демократической кассы. На этой вечеринке присутствовало 24 человека. Из них первую роль играют: Марк Тимофеевич Елизаров, Платон Васильевич Луначарский, Софья Ивановна Муралова... Цель кассы поддержать социал-демократическую литературу. Здесь в скором времени ожидают получение “Искры”...».

Нечего говорить, что вслед за сообщением филера последовал арест целой группы московских социал-демократов, в том числе и Софьи Ивановны. Продержав несколько недель в полицейском участке, Муралову выслали в Серпухов...

В Серпухов же для завершения гимназического образования приехал из Борисоглебска Александр Муралов. В этом уездном городке тогда, перед революцией 1905–1907 гг., жили его братья Родион и Анастасий, Софья уже вернулась в Москву.

— Там-то, — рассказывал мне отец, — я прочитал первые, ленинские номера «Искры», «Что делать?» Ленина. Дал мне их Родион — он уже в то время был большевиком. В Серпухове я и начал с 1904 г. проходить «азы» подпольной работы, а через год стал членом РСДРП.

Его «воспитателями» были также Николай и Юлия Мураловы, жившие тогда в Подольске. Оба большевики. Вслед за Софьей Николаю Ивановичу тоже довелось познакомиться с охранкой. После студенческих беспорядков 1901 г. он три месяца отсидел в Таганской тюрьме.

Юлия Ивановна работала в Подольске библиотекарем при земской управе, а Николай Иванович — помощником земского агронома. Должность библиотекаря была очень удобной — товарищи по партии под видом читателей заходили к Юлии, брали листовки, брошюры, книги. Сама она также участвовала в нелегальных собраниях. Тайные встречи и маевки социал-демократов часто происходили в лесу около станции Гривна под «маврийским дубом». Это дерево привлекло к себе подольских, серпуховских большевиков не только размерами /252/ и широчайшей кроной, но и дуплом, куда было удобно прятать связки нелегальной литературы. Под дубом занимались рабочие — участники нелегальных кружков, большей частью поздними вечерами. Учебой руководили Николай, Родион и Александр Мураловы.

Братья Мураловы. Слева направо: Радион, Анастасий, Александр.

После Кровавого воскресенья оживилась революционная работа в Подмосковье. Забросил свои гимназические занятия и Александр. Частенько он ездил в Подольск за газетами, листовками, снабжал ими серпуховских большевиков.

Одно из таких родственных свиданий дорого обошлось ему и Николаю Ивановичу. Произошло это после обнародования царского манифеста от 17 октября 1905 г., который пришелся явно не по душе черносотенцам. И вот через четыре дня после его опубликования они напали на братьев Мураловых на станции Подольск. Били жестоко и упорно. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы подоспевшие солдаты не разогнали озверевших молодчиков. Александру пришлось отлеживаться в постели после подольской «встречи».

В Москве, на Ново-Басманной, в мастерской «Моды и платья» мадам Куликовой большевики устроили «типографию» — на американке печатали прокламации, листовки. Родион и Александр развозили их по Подмосковью: Подольск, Орехово-Зуево, Богородск, Серпухов. Там же проводили и митинги. Отец участвовал и в издании газеты МК РСДРП «Вперед».

— После неудачи восстания, — вспоминал, бывало, отец, — мы, четверо братьев, оказались безработными и разъехались: я — в Питер, в то время там служил в армии брат Захар. Родион вернулся в Серпухов. Николай и Анастасий отправились в Таганрог. Родные места оказались не очень гостеприимными. 29 января и 18 августа 1906 г. на квартире, где жили Николай, Иван, Анастасий и Мария Мураловы, были произведены обыски. Полиция обнаружила «тенденциозные и преступные» брошюры, прокламации. Опять нужно было покидать Таганрог. В городе остались Иван и Мария. Александр перебрался из Питера в Серпухов — надо было сдать экстерном экзамены за гимназический курс.

После революции 1905–1907 гг. в жизнь семьи вошло село Подмоклово, расположенное недалеко от Серпухова. К этому времени Николай Иванович имел за плечами кроме революционного опыта сельскохозяйственную школу. Крестьянскую жизнь он знал не понаслышке, а испытал на собственном горбу. Он и устроился управляющим имением купца Рябова в селе Подмоклове. Кроме него там в разное время, с 1907 по 1917 г., жили и другие братья и сестры. Кстати, в Подмоклове учительствовала и моя будущая мама, Валентина Михайловна Кузьмина. Там родители и поженились. Естественно, Мураловых привлекала не красота природы, а «удобства» для организации пропагандистской работы.

Надо сказать, что аресты в предреволюционные годы не миновали моих родных: Софью, Николая, Марию, Анастасия, Захара и моего отца Александра. В 1907 г. Александра и Захара задержали в кухмистерской Шинкевича в Москве. Дядю Захара «за отсутствием улик» на другой день отпустили, а отца отправили в Таганскую тюрьму. Через год ему опять пришлось вернуться в ее камеры — он был партийным организатором в Рогожском районе. Дядю Родиона в 1909 г. по приговору Московской судебной палаты «определили» на год в крепость.

В 1912 г. отец окончил факультет агрохимии Московского университета. Деньги на жизнь студент-большевик зарабатывал репетиторством; не раз бывали и «неприятности» — обыски, аресты и отсидки в тюрьме за неблагонадежное поведение. Учился Александр Иванович с увлечением, несмотря на «антракты». После очередного из них академик И.А. Каблуков, видимо, с симпатией относившийся к способному юноше, принимая зачет, шутя спросил его:

— Душечка, вы опять на заработках были? — и понимающе подмигнул.

Вернемся на берег Оки, в Подмоклово. Перед первой мировой войной там был поистине большевистский центр Подмосковья, тесно связанный с Московским окружным комитетом партии. В заброшенной бане на гектографе печатали листовки, нелегальную литературу, избирательную платформу РСДРП к выборам в IV Государственную думу. Связные брали с собой и большевистские газеты. Под бидонами молока, под соломой запретные издания отправлялись в Серпухов на явочную квартиру. Оттуда начиналось их путешествие /253/ в Орехово-Зуево, Тулу, Богородск, Дмитров... Общество трезвости не без помощи братьев Мураловых устраивало в Подмоклове и Серпухове лекции, где опытные пропагандисты умудрялись рассказывать рабочим и крестьянам о программе депутатов-большевиков, о положении рабочего класса за границей, о борьбе пролетариата России с самодержавием. Не раз в предреволюционные годы отец подвергался гонениям как политически неблагонадежный.

Помню, как старшие — отец, Софья и Николай Иванович — вспоминали о появлениях в Подмоклове «Фу-фу» (под этим прозвищем всем им был хорошо известен Василий Григорьевич Шумкин, московский большевик, великий конспиратор). Мы, дети, узнали его в двадцатые годы, уже пожилым человеком. В 1912–1914 гг. он был полон сил, энергии, и любимой его присказкой, когда он задумывался, было выражение «фу-фу». В Подмоклово он приехал не случайно, а по решению Окружки. Из «былых походов» Шумкина самой замечательной была поездка в Австро-Венгрию «для изучения выращивания кормов для телят». Как-то, уже в 20-е гг., за праздничным столом под общий хохот прочел Василий Григорьевич свидетельство, выданное ему в 1913 г. в Подмосковье волостным писарем для оформления заграничного паспорта: «Означенный Шумкин богу молится и посты соблюдает, по пятницам и средам скоромного не ест, божий храм посещает каждый воскресный день, равно и по большим праздникам». А ехал благонравный Шумкин в Краков, на улицу Любомирского, 47, где тогда жили Владимир Ильич и Надежда Константиновна. Оба были несказанно рады гостю из России — первому из москвичей, посетившему их в Кракове. Через несколько дней изрядно пополневший — двойной жилет с литературой обтягивал талию, — «Фу-фу» отправился домой.

В документах ЦГАОР есть донесение охранки, где говорится, что Ленин

«дал Шумкину полномочия разъездного агента ЦК партии и поручил ему работу по созданию партийной работы подполья во всей Центральной промышленной области вообще и в частности в районе Московской окружной организации».

До Подмоклова «Фу-фу» доехал благополучно, багаж выгрузил, но вскоре в Москве бдительная охранка арестовала его и сослала в Чердынский уезд Пермской губернии сроком /254/ на три года. Только после Февральской революции произошла встреча Шумкина с Мураловыми в Москве.

К этому времени Николай Иванович стал одним из авторитетнейших членов Московской окружной организации большевиков. Всем он выделялся, даже внешне — самым высоким был в семье.

Февраль застал его в царской армии, в автороте. В октябре Муралова избрали от большевиков в Московский Военно-революционный комитет. В решающий момент борьбы он стал одним из его руководителей и проявил себя как блестящий военачальник. Солдаты недаром сочинили о нем частушку: «Нам не нужно генералов, у нас есть солдат Муралов». Через несколько дней Н.И. Муралов был утвержден в должности командующего Московским военным округом.

После революции. Н.И. Муралов с женой Анной Семёновной в квартире при штабе МВО.

Бои в Москве были ожесточенные, кровопролитные. Только в ноябре Николай Иванович издал приказ: «Борьба... на улицах Москвы закончена. Враг разбит и признал свое поражение... Жизнь в городе входит в свою обычную колею». И характерный штрих для него, ценившего старинные памятники: в «Известиях» Московского Совета по его указанию публикуется заметка: «Любители старины очень боялись за Кремль... Можем их успокоить: Кремль в целом как исторический памятник сохранился. Ни одно здание, имеющее археологическую ценность, не разрушено...»

Забегу вперед и расскажу об эпизоде 1925 г., чтобы показать всю глубину уважения Николая Ивановича к памятникам старины. 15 сентября Муралов, командующий Московским военным округом, пишет записку на имя председателя Моссовета:

«В Москве есть памятники великой эпохи — Октябрьской революции, к каковым я отношу не только те, что собраны в Музее Революции в виде различных документов, орудий, картин и т. п., но есть и такие реликвии, которые не могут вместиться в музее. К ним принадлежат несколько военно-эпизодических пунктов гражданской войны, как-то: Страстная площадь, Театральная площадь, стена Малого театра на Театральном проезде, Арбатская площадь, Никитские ворота в особенности.

Полагал бы целесообразным Президиуму Моссовета вынести обязательное постановление о сохранении этих памятников революции».

Но это будет позже, а в семнадцатом вместе с Николаем Ивановичем в Москве воевали за Советскую власть три сестры: Софья — трибун, пропагандист, Юлия — связная Московского Совета, и Мария. Последняя не была членом партии большевиков, но благодаря сестрам, братьям и мужу Федору Лизареву, члену партии с 1904 г., она всегда находилась в гуще событий.

Октябрьская революция открыла перед Софьей Ивановной широкое поле деятельности. До самой смерти она была на партийной работе — в Замоскворечье, на Красной Пресне, ведала женотделами райкомов партии. Опыт был — ведь в прежние времена Муралова вела нелегальные кружки среди работниц Москвы. После Октября, в 20-х гг., Софья Ивановна жила в «Национале», или, как тогда говорили, в Первом Доме Советов, занимала небольшую комнату, обставленную казенной мебелью. Много выступала на митингах.

С 1925 г. С.И. Муралова работала в Музее В.И. Ленина, в его архиве. Незадолго до кончины она переехала в «дом на набережной», или, как его тогда называли, Дом правительства. Часто навещавшая ее племянница Ирина Лизарева — дочь Марии Мураловой — встречала там Людмилу Николаевну Сталь, супругов Смидовичей, а в больнице, куда часто попадала Софья Ивановна, — сестер Ульяновых, Анну Ильиничну и Марию Ильиничну. Для всех /255/ она была старым другом, одним из старейших членов Московской партийной организации. Скончалась Софья Ивановна в 1932 г. от воспаления легких, прах ее покоится в стене Донского монастыря, рядом с ее товарищем по партии Василием Григорьевичем Шумкиным.

Отец встретил Октябрь на тульской земле председателем уездного комитета Алексина. Он устанавливал Советскую власть в этом чудесном городе на Оке. Кстати, там появилась на свет и я. Но это не помешало маме работать среди алексинских женщин. Будучи заведующей женотделом, она выступала на митингах в городе и в уезде, организовывала ликбезы, помогала работницам и крестьянкам включиться в общественную жизнь.

В Рязани бился в октябре семнадцатого за Советскую власть и Родион Муралов. В царское время за свою революционную деятельность он был лишен права жительства в Москве, находился под надзором полиции. Его дочь Лидия вспоминает два случая, очень хорошо характеризующие дядю:

— Однажды, это было во время первой мировой войны, отец нелегально приехал в Москву навестить семью. Он пошел в лавку что-то купить и взял меня с собой. А там мы застали такую картину: хозяин избивал мальчишку, который у него работал. Бил зверски. Папа вмешался, вызвал полицейского для составления протокола. Узнав об этом, мама пришла в ужас — ведь при составлении протокола могли спросить паспорт. За «самоволку» отца выслали бы куда-нибудь подальше. А второй случай произошел уже после Октября. Мы жили под Рязанью, в деревне Багримово. Вечером к отцу приехали несколько крестьян и предупредили, что кулаки хотят напасть на него, чтобы сорвать собрание бедноты. Несмотря на уговоры матери, отец уехал вместе с крестьянами и сумел выступить на сходке...

В 1918 г. Родиона Ивановича отозвали в Москву заведовать губернским земельным отделом. Спустя полгода он заразился тифом и умер. Осталось двое детей — Лидия и Александр, всегда находившие поддержку и помощь у родных. Смерть Родиона Ивановича открыла скорбный мартиролог Мураловых.

Жизнь — яростная борьба нового со старым, страстная и голодная, — продолжалась. В годы гражданской войны Николай Иванович — там, где трудно, где необходим толковый, решительный военачальник. Сохранились воспоминания бывшего инспектора управления Всевобуча А. Минкина, где он пишет:

«Все годы гражданской войны я провел в рядах РККА и работал в штабе МВО, которым командовал Муралов... гигантскую работу выполнял наш командующий... И все уважали его и любили. Муралов руководил нами, введя железную дисциплину, но вместе с тем он покорял нас всех как человек и товарищ своей простотой и добродушием. Это был поистине богатырь с чистой душой, как у ребенка».

Куда только не бросала его судьба в эти годы! В Москве в июле 1918 г. Николай Иванович руководил подавлением левоэсеровского мятежа; в 1919 г. — член Реввоенсовета 3-й армии на Восточном фронте, в 1920-м — 12-й армии на Южном. В приказе № 121 Реввоенсовета о награждении Муралова орденом Красного Знамени говорится, что он «вписал много блестящих страниц в историю боевых операций Красной Армии».

В Биографической хронике В.И. Ленина и его Собрании сочинений имя Муралова упоминается более семидесяти раз. Владимир Ильич уважал, полностью доверял Николаю Ивановичу, не раз с ним советовался. «В течение семимесячной моей службы в Наркомземе, — вспоминал дядя Коля, — я очень часто соприкасался с Владимиром Ильичем — почти на каждом заседании СТО и Совнаркома».

От того времени сохранились фотографии Муралова, две из них наиболее известны: Николай Иванович вместе с другими слушает речь Ленина на открытии памятника К. Марксу и Ф. Энгельсу в ноябре 1918 г. и снимок 1922 г., который запечатлел Владимира Ильича среди членов ВЦИК.

Первые годы после революции Николай Иванович жил в квартире при штабе МВО. Квартира была большая, там же несколько лет жила Мария Ивановна с дочкой Ириной и мужем Федором Лизаревым. По воспоминаниям Ирины, именно туда стекались все родственники и друзья. И мы — из Алексина, Тулы, Ростова, где работал отец в начале 20-х гг., тоже останавливались там. Дядя Коля поднимал меня на руки, ставил на подоконник в своем кабинете, и тогда мы были почти одного роста. Это мне очень нравилось. На ночь меня укладывали в комнате, где со стен смотрели /256/ чучела птиц и животных. Страшновато! Но я молчала — трусость презиралась в семье Мураловых.

Часто бывали у Николая Ивановича друзья по дореволюционной работе в партии — Бурдуков, Самсонов, Янтиков, Лопашев, Шумкин, Елагины, Миткевич (О.А. Долецкая) с мужем Розенфельдом, Микучевский, Аросев, Ярославские, Роговы, Смидовичи, летчик Россинский и многие другие, имена которых теперь стерлись из памяти.

Братья и сестры Мураловы очень любили друг друга и старались по возможности чаще видеться. Обычно семейные встречи происходили по революционным праздникам или в день рождения кого-нибудь из членов нашей огромной семьи. После скромного застолья пели песни — украинские, русские, революционные. Отец обладал абсолютным слухом и с удовольствием садился за пианино.

Иван Иванович Муралов. 1928 г.

К Новому году сестры Юлия и Мария пекли пирог, в который пряталась монетка в бумажке, и тот, кому она доставалась, считался счастливым. Да, видимо, счастье решило обойти нашу семью стороной! И монетка, найденная в пироге, не помогла.

В конце лета 1923 г. отец приезжал в Москву на Всероссийскую сельскохозяйственную выставку из Нижнего Новгорода, куда мы только что переехали в связи с его назначением председателем губисполкома. Вернулся он 18 августа и нашел жену измученной болью в животе. Врачи определили аппендицит и сделали операцию. То ли недосмотр, то ли заражение крови, но 23 августа мама скончалась. В газете «Нижегородская коммуна» на первой полосе над передовой было помещено извещение: «Выражаем горячее товарищеское сочувствие т. Муралову, потерявшему преданного друга и товарища — свою жену Валентину Михайловну». На похоронах собрались родные из Москвы и Тулы. Прощание с умершим — всегда грустный и тяжелый акт, особенно когда ушел из жизни 27-летний человек.

Список трагических потерь продолжался... В лютую январскую стужу 1924 г, объятый скорбью, подписывал Николай Иванович вместе с Ф. Э. Дзержинским пропуска на вход в Павелецкий вокзал для встречи траурного поезда из Горок. Маяковский писал в поэме «Владимир Ильич Ленин»:

Но вот
           издалека,
                           оттуда,
                                       из алого,
в мороз,
              в караул умолкнувший наш,
чей-то голос — как будто
                                         Муралова —
«Шагом марш»...

Скрывая слезы, Николай Иванович сопровождал траурный кортеж до Дома союзов 24 января в Колонном зале, в делегации из Нижнего Новгорода он увидел брата Александра, который сопровождал гроб с телом Ленина из Горок 27-го, в день похорон, на Красной площади была почти вся семья Мураловых. Смерть Ленина для них — величайшее горе. Помню, как отец, вернувшись в Нижний Новгород, подолгу сидел в кабинете и лишь под утро гасил свет.

Пропуск на вход в Павелецкий вокзал 23 января 1924 г. в день прибытия тела В.И. Ленина. Подписан командующим Московским военным округом Н.И. Мураловым.

После кончины Владимира Ильича Александр Иванович считал, видимо, что каждый коммунист должен работать с двойной отдачей. И он работал, не жалея себя. Широк круг проблем, которыми занимался председатель губисполкома. Я знала, что отец часто выступает в газете, но только /257/ уже теперь, в 80-е гг., перелистывая подшивку «Нижегородской коммуны» за февраль 1924 г., была поражена тем, сколько раз под статьями стояло «А. Муралов»: 12 февраля — «Долой бюджетную расхлябанность!», 13 февраля — «Задачи агрономов в 1924 году», 14 февраля — «Вопросы торговли», 23 февраля — «К шестой годовщине Красной Армии», 26 февраля — «О задачах кооперации в Нижегородской губернии», 1 марта — «О денежной реформе»... Сами заголовки статей говорят о многогранной деятельности председателя губисполкома.

К Александру Ивановичу часто заходили друзья по работе. Они спорили, нервничали, раздражались, но мне, семилетней, вся эта горячность была непонятна. В разговорах старших зазвучали незнакомые слова: «троцкист», «оппозиция». Первое часто сочеталось с именем дяди Коли. Я недоумевала: как папа, который так любит старшего брата, мог расходиться с ним во мнениях?

В годы гражданской войны и впоследствии Н.И. Муралов часто соприкасался по работе с Л.Д. Троцким. Они дружили. Дядя уважал Троцкого за организаторский талант, за умение быстро ориентироваться в сложнейшей военной обстановке, дать оценку непростым событиям. Как я теперь понимаю, и во многих проблемах политики Троцкий был авторитетом для Николая Ивановича.

Принадлежность к троцкистской оппозиции отразилась на служебных делах Муралова. С 1926 г. он уже не командовал Московским военным округом. Сперва работал начальником Военно-морской инспекции РКИ СССР, затем в Госплане РСФСР, последняя его должность в Москве — ректор Тимирязевской академии...

Настал декабрь 1927 г. Оба брата, Николай и Александр Мураловы, — делегаты XV съезда партии. И оба выступают с его трибуны. Отец как председатель Нижегородского губисполкома рассказал делегатам о работе трудящихся города и губернии. Ведь в 1927 г. ее заводы и фабрики выпускали 60% всей продукции в стране. Многие мысли, высказанные тогда отцом, созвучны и нашему времени. Например, его предложение изготавливать механизированным путем стандартную продукцию для промышленного и жилого строительства, проектировать промышленные объекты одновременно с культурно-бытовыми в новых районах, поселках.

Но одним из главных на съезде, конечно, был вопрос о троцкистско-зиновьевской оппозиции. Царила атмосфера нетерпимости, речи оппозиционеров обрывались, раздавались требования ужесточить партийный режим...

Вот что сказал тогда Николай Иванович и как воспринимали его выступление товарищи, с которыми он вчера, позавчера еще был близок, бок о бок защищал революцию. Крики, шум, хлопки мешали оратору, демонстрировали настрой зала. Привожу выдержки из стенограммы.

«...Муралов. Войны закончились, мы перешли к мирному строительству, но перед нами стояли и стоят величайшие задачи строительства социалистического государства, диктатуры пролетариата (шум) — первый случай за все время существования человечества. (Голос с места: “А вы подрываете это строительство!”)... Когда происходит однобокая дискуссия, то истина, конечно, выясняется очень трудно или скорее всего затемняется. (Голоса: “Затемнение у вас!”)... По отношению к тем, которые не соглашались с политикой, с направлением политики нашего Центрального Комитета, были приняты такие меры, которые не слыханы в нашей партии. Ежели кто-нибудь из оппозиции говорил о том, что рабочим нужно увеличить заработную плату, кричали: это — демагогия (шум), ежели говорили о том, что в деревне происходит дифференциация, что растет кулак, что бедняк в забросе, кричали: это — демагогия. /258/ (Голоса: “Это ложь, долой!”, “Он снова излагает платформу!”, “Идите поработайте в деревне!” Шум.)»

Вот как накалилась обстановка в зале! Буквально чуть не под улюлюканье Николай Иванович продолжал говорить.

«...В конце концов дошло до сугубых, величайших, неслыханных в партии репрессий по отношению к преданным старым членам партии, революционерам... Обвинили их в том, что они являются агентами Чемберлена. (Сильный шум. Голоса: “Вы, меньшевики, изменники рабочего класса!”)... Когда я критикую (Шум. Голоса: “Довольно, долой!”)... это значит, что я критикую свою партию, свои действия и критикую в интересах дела, а не ради подхалимства. (Сильный шум.)»

И председательствующий Петровский ставит на голосование: дать ли дальше слово Муралову. Никто не поднял руки за то, чтобы он продолжал говорить...

Трудно даже вообразить, с какими чувствами возвращался Николай Иванович на свое место. Говорил он от души, честно. И на такое выступление Сталин в заключительном слове только ответил:

«О речах тт. Евдокимова и Муралова я не имею сказать что-либо по существу, так как они не дают для этого материала. О них можно было бы сказать лишь одно: да простит им аллах прегрешения их, ибо они сами не ведают, о чем болтают. (Смех, аплодисменты.)»

Аллах-то, может быть, и простил Николая Ивановича, но не Сталин. Пора дискуссий и споров прошла. Настало время нанести решительный удар. В числе большой группы оппозиционеров Н.И. Муралов был исключен из партии. Его выслали в Сибирь, сперва в Тару, потом в Новосибирск. Местом его работы был определен «Запсоюззернотрест». Жил он в Сибири плохо и в бытовом, и в материальном отношении, тосковал по семье, родным, товарищам, мучился положением дел в партии и... ходил отмечаться в районный отдел ГПУ.

С 1928 г. наша семья переехала в Москву. Отец стал заместителем наркома земледелия РСФСР, потом наркомом, первым заместителем наркома земледелия СССР. Но прежде чем покинуть нижегородскую землю, хочу еще рассказать о переписке отца с Алексеем Максимовичем Горьким, жившим в ту пору в Сорренто. Вот некоторые из писем отца, чудом сохранившиеся в архиве писателя. Первое по времени письмо А.И. Муралова к Горькому помечено 6 января 1928 г.:

«Глубокочтимый и дорогой Алексей Максимович!

Ассоциация по изучению производительных сил Нижегородской губернии горячо благодарит Вас за то внимание, которое Вы ей оказали, прислав полное собрание Ваших сочинений в последнем издании Государственного издательства.

Работая в течение трех лет над изучением производительных сил Нижнего Новгорода и губернии, исследуя те богатства губернии, которые могут быть полезны для трудящегося человека, ассоциация видит в Вашем внимании к ней подтверждение правильности ее пути в трудной и сложной работе и черпает в сочувствии к ней “славного нижегородца” бодрость и силы для дальнейшего служения строительству новой жизни.

В марте текущего года Ассоциация, подводя итоги своего трехлетнего существования, организует IV губернскую конференцию по изучению производительных сил. Президиум Ассоциации, посылая Вам в солнечную Италию свой горячий и сердечный привет и пожелания здоровья, просит Вас принять приглашение на означенную конференцию и посетить Н. Новгород, когда Вы приедете в Страну Советов.

Председатель Президиума Ассоциации

А. Муралов».

28 февраля 1928 г. отец получил письмо от Горького:

«Уважаемый тов. Александр Иванович,

Обращаюсь к вам с просьбой о помощи и поддержке артели инвалидов “Валяное дело” в тех случаях, когда артель будет нуждаться в помощи Вашей, и при том, конечно, условии, если эта помощь хозяйственно обоснована и необходима. Пожалуйста, помогите старикам работать!

На днях получил 2 экземпляра сборника «10 лет Советской власти в Н. Новгороде». Не знаю, кого благодарить за этот подарок...

Большая радость для меня, дорогой товарищ, получать с родины такие книги.

15–II–28 г. Сорренто А. Пешков».

Александр Иванович был тронут посланием великого писателя и немедленно откликнулся. Уже будучи в Москве, он получил /259/ письмо, пересланное ему из Нижнего Новгорода. Оно датировано 13 марта 1928 г.:

«Получил Ваше письмо, дорогой Александр Иванович! ...грустно, что Вы покидаете Нижний. По письмам разных людей — в большинстве очень зорких — я знаком с Вашей работой в Нижнем и с отношением нижегородцев к Вам. Думал, что Вы прижились надолго...

Сердечно желаю Вам всего доброго, дорогой товарищ, будьте здоровы.

А. Пешков».

...Настало время, когда наша семья только один раз в год собиралась вся вместе. По разрешению Сталина Николай Иванович мог ездить из Новосибирска отдыхать в Кисловодск. Свой отпуск он всегда приурочивал к 19 декабря — дню своих именин. По пути дядя останавливался в Москве на несколько дней. Встречали его на вокзале всей семьей, и старшие, и младшие. Приезжали друзья. Помню Николая Ильича Подвойского с корзиной сирени (это зимой-то!).

К этому времени остались в живых из моих теток Юлия и Анна. В 1931 г. умерла Софья, через год попала под автобус Мария, а через несколько месяцев скончалась самая старшая — Варвара. Редели ряды...

Иван Иванович Муралов. 30-е гг.

В конце 1934 г. в связи с очередным приездом Николая Ивановича была намечена родственная встреча у Юлии Ивановны. Туда я пришла вслед за нашим сибирским поселенцем. Дядя сидел за столом и читал газету. Вдруг он вскочил, разволновался, стал быстро ходить по комнате.

— Это дело его рук! — сказал он сестре. — Это сигнал к тому, чтобы начать Варфоломеевскую ночь!

В газетах были опубликованы новые экстренные постановления после сообщения об убийстве С.М. Кирова. Позднее, когда я уже сидела в Бутырской тюрьме, я поняла до конца значение его слов: дядя говорил не о Николаеве, стрелявшем в Кирова, а об истинном убийце любимца партии. Но и тогда его взволнованность произвела на меня сильное впечатление. Впоследствии в своей жизни я много раз мысленно возвращалась к этой сцене.

Трагическое событие в Смольном — перелом в жизни страны. Открыто заработал репрессивный механизм. Сообщения об арестах троцкистов, зиновьевцев, бухаринцев стали неотъемлемой частью нашего существования. Все чаще в газетах и журналах появлялся тезис Сталина об усилении классовой борьбы.

В последний отпуск Николая Ивановича в декабре 1935 г. он и мой отец провели несколько дней на родине, в селе Греческие Роты. Они так любили эти места! Было ли это прощание друг с другом и с жизнью? Сознавали ли они это?

К тому времени относится еще один эпизод, свидетельницей которого я была. В нашей квартире на Покровском бульваре отец и Рейнгольд Иосифович Берзин, его друг и сослуживец, боевой товарищ дяди Коли, советовали ему написать заявление о восстановлении в партии. Берзин брался передать это заявление непосредственно Сталину. Шутили, что тогда генсек не сможет отвертеться и сказать, что не знает заявлений Н.И. Муралова. Ведь только его личное вмешательство могло изменить судьбу дяди. Я слышала слова отца: «Ты же не можешь жить без партии». Старший брат согласился и написал заявление. Проводы Николая Ивановича в Новосибирск были особенно тяжелыми. На вокзале он и его 15-летний сын Володя все никак не могли оторваться друг от друга. Как будто чувствовали, что видятся в последний раз.

17 апреля 1936 г. Н.И. Муралова арестовали в Новосибирске. Ни семья его, ни мы, ближайшие родственники, не знали, что /260/ скрывается за этим. Чудом сохранился дневник Берзина того времени. При аресте он его незаметно бросил в постель к дочери. Там есть запись: «В июле 1936 г. после делового разговора с Александром Ивановичем (оба работали тогда в Наркомземе СССР. — Ю.М.) я спросил, что слышно о брате.

— Плохо, — ответил Муралов, — Ягода убежден в том, что Николай, несмотря на свое заявление в ЦК об отказе от Троцкого, продолжает поддерживать с ним связь... Хотя, как вы понимаете, это бессмыслица и вздорное обвинение...»

В первых числах сентября 1936 года отец был освобожден от должности первого заместителя наркома земледелия СССР и остался президентом ВАСХНИЛ. Николай Иванович Вавилов, с которым они с 1930 г. работали бок о бок в ВАСХНИЛ и очень подружились, стал вице-президентом академии. К этому же времени относится отъезд семьи Н.И. Муралова в Майкоп, к друзьям — в семью врача Соловьева.

Президент ВАСХНИЛ Александр Иванович Муралов (стоит) и вице-президент ВАСХНИЛ Николай Иванович Вавилов на сессии академии 1936 г.

В ноябре отец поехал лечиться в Сочи. Там он узнал из газет, что брат привлекается к суду. Прервав лечение, отец вернулся домой. Надо сказать, что после избиения черносотенной толпой в 1905 г. у него развились остеохондроз и радикулит. В начале 30-х гг. врач А.А. Замков очень помог ему. Я слышала, как жена Алексея Андреевича — известный скульптор, давняя знакомая отца Вера Игнатьевна Мухина — говорила ему тогда: «Доверься, Замков тебя подлечит!» Отец ответил: «Конечно, я согласен, ведь я уже не могу без боли в кровати повернуться». Замков действительно помог, отец поднялся.

И вот теперь, в декабре 1936 г., я встречала отца на вокзале. Меня потряс его вид: он стоял на ступеньках вагона с двумя палками в руках. Снова обострился радикулит. Мы с шофером помогли ему сойти, сесть в машину. На второй день, немного оправившись, он решил ехать в Кремль. Там шел VIII съезд Советов, на котором утверждалась Сталинская конституция — «самая свободная», «самая демократичная»! Как член ВЦИК и ЦИК Александр Иванович должен был присутствовать на съезде. Вечером я слышала разговор отца с Зоей Михайловной, моей мачехой, о том, что в перерыве сессии его окликнул Сталин и спросил, почему он сорвал отпуск? Отец ответил, что вернулся в Москву, так как узнал о готовящемся судебном процессе над братом.

— Вот что делают! Ну что же, разберутся, конечно. Стоило ли лишать себя отдыха? — сказал Сталин. — Ничего особенного.

Я не знала тогда, что отец делал все, что мог, в отношении Николая Ивановича: неоднократно обращался в ЦК, к наркому внутренних дел Ягоде. Думаю, он понимал, что и сам обречен. Я же по наивности терзала его: «Папа, надо доказать, что дядя Коля ни в чем не виноват!»... Мне сейчас особенно тяжело об этом вспоминать. И все же были ли родители правы, что оберегали нас, не говорили о своих тревогах, предчувствиях, не готовили к тому, что потом произошло и с нами? Но как бы повели мы себя со своими детьми, оказавшись в подобной ситуации?

Потом, после моего освобождения, уже в Москве, спустя 19 лет я встретилась с Зоей Николаевной Поповой, женой Льва Соломоновича Марголина, ученого секретаря ВАСХНИЛ. Отец особенно доверял этой семье, они дружили еще с Тулы и Алексина. Оказывается, отец вел в 30-е гг. дневник, который держал в сейфе на работе. Предчувствуя арест, отдал его на хранение Л. С. Марголину, сказав: «Прочти, сохрани, а если что — уничтожь!» Лев Соломонович рассказал жене, что был потрясен содержанием дневника и тяжелыми переживаниями Александра Ивановича за судьбу любимого брата. Вскоре арестовали и Марголина. В числе прочих бумаг был отобран /261/ дневник отца. Кстати, дневник вел и Николай Иванович. Эти записи тоже исчезли. Но сам факт говорит о том, что в то время многие мыслящие люди пытались зафиксировать события, участниками которых они были, и передать свои ощущения следующему поколению. Машина уничтожения оказалась сильнее, чем они предполагали. Террор коснулся и их семей, и детей. Все бумаги, фотографии попадали в НКВД...

Александр Иванович Муралов с женой Валентиной Михайловной и дочерью Юлией.

Последняя моя встреча с отцом была незадолго до его ареста в июне 1937 г. Обычно летом он ехал с работы на дачу в Барвиху, где жила вся семья — Зоя Михайловна, моя мачеха, и двое детей. Я в это время училась на третьем курсе в ИФЛИ, в июне сдавала экзамены, поэтому осталась в нашей городской квартире. И вдруг в один из июньских дней, изменив обыкновению, отец заехал ко мне на Покровский бульвар и попросил: «Дай что-нибудь поесть». У меня оказалось только три яйца, я приготовила яичницу и ушла к себе заниматься. Он позвал меня:

— Посиди со мной. Ты уже стала взрослой, с тобой можно говорить, как с товарищем. Я все эти годы был целиком предан работе, занят день и ночь, не уделял тебе должного времени, внимания — прости меня! Я виноват перед тобой. Я всегда полагался на твою добросовестность и никогда не знал огорчений, связанных с тобой, с твоей учебой... Прощаешь ли ты меня? Я хочу, чтобы ты стала хорошим коммунистом, и уверен, что это будет так.

Меня потрясли его слова. Я стала плакать, говорить, что его ни в чем не виню, за все ему благодарна. Беседа была мучительной для нас обоих. Поздно вечером отец уехал. Яичница осталась нетронутой. Больше мы не виделись...

28 июня, около часу ночи, я пришла домой. В тот день у нас было вузовское комсомольское собрание в помещении клуба им. Русакова. У двери нашей квартиры стояли трое. Одна мысль пронзила меня: не случилось ли чего с отцом? В последнее время он дважды попадал в автомобильные катастрофы. Не произошло ли что-нибудь подобное? Но незнакомцы потребовали, чтобы я открыла дверь. Я решила позвать соседей, постучала в квартиру Эриха Ионовича Квиринга, работавшего с отцом в Наркомземе. Его брат Эммануил, тоже репрессированный в 1937 г., работал в Госплане СССР. Долго никто не отзывался, потом послышалось шлепанье домашних туфель и голос Эриха Ионовича: «Юля, что такое?» Он вышел и сразу все понял. Я открыла дверь в нашу квартиру, и мы с Квирингом сели на сундук в прихожей, а «гости», предъявив ордер, начали обыск. Осмотрели очень поверхностно и ушли. Но вскоре явилось восемь человек в штатском, и они стали копаться как следует, выбрасывая все из шкафов, а из папиного стола выгребли фото, документы, деловую переписку, письма и побросали в специальные мешки. Рисунки отца, письма М. Горького, уникальные фотографии — все пропало безвозвратно.

Увозя мешки, они велели ничего никому не говорить. Э.И. Квиринг до утра просидел со мной и все повторял: «Да, если уж берут Александра Ивановича, то что же делается?»

Наутро позвонила с дачи Зоя Михайловна, спросила, не приезжал ли отец. От нее я узнала, что накануне он приехал на дачу в 11 вечера, привез в кепке инкубаторских цыплят. Выпустив их на веранде, вместе с детьми любовался ими. Вдруг подъехала машина, из которой вышли двое и сказали, что Александру Ивановичу надо по делам буквально на один час вернуться в Москву. Отец попросил жену не беспокоиться, укладывать детей спать. И как был, ничего не взяв, в сереньком старом пиджаке уехал.

Через несколько дней после ареста отца, когда семья вернулась в Москву, я с его /262/ секретарем М.И. Беловым побывала в Барвихе в последний раз. Марк Иванович работал при отце еще комсомольцем, очень уважал и любил его, как сын. На правах близкого человека он выполнял разные поручения отца, заботился о нем. Вспоминаю такой случай. Отец чрезвычайно скромно одевался и не думал о своем внешнем виде. В конце концов его костюм так обветшал, что стал вызывать нарекания близких: «Нарком и в таком виде выступаешь!» Он отшучивался, говорил, что мы доживем до такого времени, когда у каждого будет по два костюма. Надо знать ту эпоху и понимать, что два костюма казались необычайным изобилием. В конце концов Белов почти насильно снял с отца мерку и заказал новый костюм. По этому поводу много смеялись, а Марк Иванович торжествующе заявлял: «Я вас, Александр Иванович, все же окрутил».

Забрав вещи, мы покинули дачу. Последний раз посмотрели на огород, выращенный руками отца. Из-за зелени выглядывали спелые ягоды клубники. Белов сказал мне: «Собери, Юля, жалко оставлять». Я ответила: «Не могу. Если хотите, то соберите вы, Марк Иванович». «Я тоже не могу». Так мы и уехали.

Спустя месяц настала очередь Юлии Ивановны. Она была арестована по знаменитой тогда статье ЧСИР (член семьи изменника родины). Ей, пенсионерке, инвалиду, шел уже 61-й год. В 1943 г. Юлия Ивановна умерла в лагере Потьма. В 1957 г. ее посмертно реабилитировали и восстановили в партии.

Под Первое мая 1938 г. арестовали меня, студентку-комсомолку ИФЛИ. Зою Михайловну взяли еще раньше, а сводных сестру и брата — 12-летнюю Валю и 9-летнего Шуру — определили в детдом. Меня с Лубянки привезли в Бутырку. Я попала в большую камеру, где до меня сидела моя родная тетя Юля.

Не обошла жестокая судьба и Анну Ивановну. После расстрела ее зятя — крупного специалиста в области энергетики Г.А. Федотова и ареста ее дочери Анны она вместе с внуком вынуждена была выехать из Ленинграда. Умерла в 1953 г., не дождавшись реабилитации всех пострадавших Мураловых.

В том же 1937 г. был арестован и расстрелян Федор Семенович Лизарев, директор МИИТ — муж умершей в 1932 г. Марии Ивановны. Его дочь Ирина, моя двоюродная сестра, также была арестована.

Во время Великой Отечественной войны умерли последние три брата Мураловых. В 1941 г. — Захар Иванович, живший на станции Лось Ярославской железной дороги. После ареста братьев и сестры он был снят с работы (лесничий), страшно нуждался, а тут еще его квартира сгорела в Лосиноостровском. Последние месяцы он просто голодал, почти ослеп.

В 1943 г. в Таганроге во время оккупации умер Иван Иванович. И в 1944 г. в Москве скончался Анастасий Иванович. Судьба братьев и сестры также повлияла на его жизнь. Из зернового управления ему пришлось перейти на гвоздильный завод счетным работником.

Но все это происходило уже без нас, мы были далеко — кто под Карагандой, кто на Колыме, кто в Потьме. А главные «враги народа, шпионы и убийцы» — Николай и Александр — расстреляны.

Хочу под конец привести три письма Володи Муралова, сына Николая Ивановича. Ему было шестнадцать лет, когда арестовали горячо им любимого отца. Еще приезжая к нему на свидание в Сибирь, Володя говорил:

— Я продолжу твое дело, стану коммунистом, мужественным, твердым, как ты.

После ареста Николая Ивановича Володя начал учиться в лесном техникуме в Майкопе. Но занятия его продолжались недолго. В ночь на 6 ноября 1936 г. моего двоюродного брата арестовали. Уходя, он сказал дочери Соловьевых Варваре Васильевне: «Моя песенка спета, тетя Варя».

В это время в Новосибирске шло «разбирательство» Николая Ивановича. В течение восьми месяцев, несмотря на пытки, Муралов мужественно отказывался от показаний, отвергая нелепые обвинения. Мы предполагаем, что следователь сообщил ему об аресте его сына Володи. Видимо, после этого страшного известия Николай Иванович подписал ложные показания... Галя, младшая сестра Володи, бережно хранит его письма. Первое пришло из Новороссийской тюрьмы. Володя сообщил: «Меня судила специальная коллегия при закрытых дверях. Судебное заседание длилось 10 минут... я вернусь не скоро. Но духом не падаю и вообще уверен, что это какая-то чепуха, и твердо знаю, что “оковы тяжкие падут, темницы рухнут и свобода нас примет радостно у входа”...»

Во второй открытке он сообщал, что осужден «за контрреволюционную троцкистскую /263/ деятельность».

«Право кассации у меня было, но я его отверг: снисхождения просить никогда не буду, да и у кого? Не делай ни за что и ты этого, в настоящий момент это бесполезно... Я просил бы тебя прислать мне больше сухарей, немного сахара и этак литра на полтора алюминиевую кружку. Больше ничего не надо. Скоро меня отправят далеко на север... В общем: широка страна моя родная, необъятны ее просторы. Места для меня хватит, как хватает на миллионы мне подобных».

Оптимизм, мужество звучат в строках писем Володи:

«Дорогие мама и Галя! Пожалуйста, не волнуйтесь и не впадайте в панику!.. Будьте бодры, крепитесь! Мало ли что может быть: жизнь полна превратностей и злоключений... Я молод, я здоров... а поэтому перенесу все, закалюсь и научусь жить».

Последнее письмо от Володи из Владивостока:

«Дорогие мама и Галя! Я выехал из Краснодарской тюрьмы 29 сентября. Сорок суток в дороге — и вот Владивосток, последний транзитный пункт, преддверье Колымы... великолепное турне через всю необъятную родину свою! Пока сидим в ожидании парохода, живем в бараках...»

Володя не знал, что в это время уже была арестована и сослана в далекие края его мать Анна Семеновна. О судьбе сына она узнала через семнадцать лет, после реабилитации: Володя умер в 1943 г. от дистрофии в лагере Дальстроя. Галя была на поселении в Карагандинской области и встретилась с матерью уже будучи сама матерью троих детей...

Так в годы сталинщины погибла семья Мураловых, самозабвенно служившая народу. Разоренное гнездо — иначе не назовешь нашу семью.

В конце 50-х гг. мы, второе поколение семей Николая и Александра, вернулись в Москву, пережив перед этим все, что нам уготовила судьба: арест, допросы, лагерь, ссылку. После реабилитации — бесконечные хождения по учреждениям за справками, за жильем, за пенсией по инвалидности...

Но дружба, спаявшая старшее поколение Мураловых, сохранилась. Нас объединяют не только родственные связи, но и священная память об отцах и матерях, вставших в ряды революционеров в самом начале XX века, боровшихся, порой ошибавшихся и до дна испивших всю горечь 30-х годов...

---

По этой теме читайте также:

Имя
Email
URL
Отзыв